Текст книги "Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней"

Автор книги: Игорь Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

2. Шизоид in extremis

«Но глаза мертвеца широко открылись…»

(Мамлеев, «Изнанка Гогена»)

2.1.Если травма нарцисса в том, что ему отказали в праве на субъектность, то шизоида тянет назад, в симбиоз, потому что он не был признан как объект [710]710
  Один из симптомов больных шизофренией – любовь к украшениям (см. об этом, например: S. Arieti, Schizophrenic…,201) – было бы естественно интерпретировать как их желание вернуть себе статус объектов, привлекающих внимание.


[Закрыть]. В шизоидность устремляется тот человек, кому по каким-то причинам не хватило сопряженного с ним лица, которое направило бы на него некое действие. Тот, кто мог бы стать субъектом действия относительно шизоидно фиксирующегося индивида, похищает у него его объектность и вместе с ней объектность вообще. Вот почему субъектно-объектное сосредоточивается шизоидом в Другом [711]711
  Гипертрофируя Другое, шизоиды / шизофреники не умеют устанавливать границу между собой и внешней реальностью, на что указывают многие психологи в их феноменологических определениях этого рода психической/психопатологической организации (обсуждение истории вопроса см.: Sidney J. Blatt, Cynthia М. Wild, Schizophrenia.A Developmental Analysis, New York e. a. 1976, 2 ff).


[Закрыть].

Нарцисса формирует чрезмерность запретов, налагаемых на ребенка; шизоида – отсутствие родителей или их интереса к ребенку.

Шизоидный художественный текст имеет многочисленные вариации [712]712
  Ср. анализ одной из них: Renate Lachmann, Spaltung und Doppelung: Anagrammatisches in Vladimir Kazakovs Fehler der Lebenden. – In: R.L., Gedächtnis und Literatur…,489 ff.


[Закрыть]. Мы рассмотрим только один из его типов, который возникает вследствие того, что шизоид склонен преобразовывать даже заведомо объектный мир в подобие (симулякрум) субъектного. В своем максимуме такого рода преобразование ведет к смешению уже мертвого (т. е. сугубо объектного) с еще живущим здесь и сейчас. Мертвое как живое в посюсторонности составляет магистральную тему рассказов Мамлеева, собранных в его первой книге «Изнанка Гогена» или появившихся в печати приблизительно в одно время с ней. Если в нешизоидной литературе наличие мертво-живого в наблюдаемом мире, как правило, экстраординарно, то в шизоидной оно делается повторяющимся, переходящим из текста в текст, универсализуется.

2.2.Персонаж, которого описывает Мамлеев, либо живой мертвец; либо репрезентант того, кого больше нет; либо заполняет интересом к смерти все свое бытие; либо комбинирует перечисленные возможности.

В рассказах о мертвом субъекте ему отводятся роли: вампира (в «Изнанке Гогена», заглавной новелле первого сборника Мамлеева, умерший отец пьет кровь детей; оригинальность этому тексту, вполне традиционному по содержанию, сообщает то обстоятельство, что изображенная в нем реальность дается в перспективе восприятия вампира, – вампиризм субъективизируется); вечного самоубийцы (о нем повествуется в «Полете»; архетипический мотив повторного рождения оборачивается здесь мотивом возвращающегося самоубийства); потусторонней невесты (ее история изложена в новелле «Петрова»: появление в ЗАГСе новобрачной «с того света» смущает чиновников, все же они регистрируют брак – присутствие неживого среди живых не становится аномалией). К группе текстов о мертвом субъекте примыкает «Сельская жизнь», герой которой, дед, правда, еще пребывает по эту сторону смерти, но в то же время выступает как ее эквивалент:

…сознание выпрыгивает из него и оказывается перед ним в пустоте, как некое зеркальце. [713]713
  Стрелец,1984, № 11, 18.


[Закрыть]

Персонаж, репрезентирующий другого, умершего, выведен в рассказах «Рационалист» и «Жених». В первом из них ребенок выбрасывает из окна младшую сестру, возвращая себе таким способом любовь родителей, которая сосредоточилась было на новорожденной [714]714
  Сюжет «Рационалиста» перенят из книги Фрейда «Analyse der Phobie eines fünfjährigpn Knaben» (1909), где «маленькому Гансу» приписывается тайное желание того, чтобы его новорожденная сестра упала с балкона; в шизоидном тексте Мамлеева ребенку таки и впрямь удается узурпировать идентичность умершего. Вообще говоря, ревность индивида к брату или сестре в борьбе за притяжение к себе родительской любви, – одна из травм, которые порождают шизоидов (что обсуждается в научной литературе – см. хотя бы; Gaetano Benedetti, Ich-Strukturierung und Psychodynamik in der Schizophrenic. – In: Die Entstehung der Schizophrenie / The Origin of Schizophrenia,hrsg. v. M. Bleuler, J. Angst, Bern e. a. 1971, 85–86). Одна из важных сцен в автобиографическом романе А. Д. Синявского (Абрама Терца) «Спокойной ночи», рисующем явного шизоида, героя с двойной идентичностью, – внезапное появление в семье «сводного брата» – беспризорника, приведенного в дом отцом.


[Закрыть]. Во втором мать усыновляет шофера, задавившего ее дочь.

Влечение к смерти, без остатка подчиняющее себе человека и делающее живущего по его сущностному содержанию мертвым, изображается в таких рассказах Мамлеева, как «Яма» (герой-повествователь утверждает здесь, что «человек, быть может, и есть всего-навсего мысль о смерти» [715]715
  Ю. Мамлеев , Изнанка Гогена,Париж, Нью-Йорк 1982, 65.


[Закрыть]), «Любовная история» (ее центральный персонаж влюбляется лишь в тех, кто только что погиб, причем вне зависимости от пола погибшего), «Удовлетворюсь» (где речь идет об антропофагии: молодые люди партиципируют мертвое, съедая труп их товарища, покончившего с собой).

2.3.В то время как мертвое живо, живое в своей продолжаемости, в стремлении отсрочить свой конец абсурдно: в рассказе «Управдом перед смертью» больной раком радуется в момент агонии тому, что он нашел в себе силы не повеситься, когда узнал, что он обречен.

Можно сказать, что только смерти и дано жить в первых из обнародованных текстах Мамлеева. Тяжелое шизофреническое расстройство психики, кататония, по-видимому, представляет собой разыгрывание психически больным роли мертвого, проистекающее из того, что ему кажется, что только мертвое (объектное) живо (субъектно). Иначе говоря, кататония есть один из способов, которыми шизофренический индивид сохраняет себя [716]716
  Другой способ (так называемая «параноидальная» шизофрения) состоит в том, что больной воображает себе постоянную угрозу, исходящую извне (о различных теориях, прежде всего, «параноидальной» шизофрении см.: Thomas Freeman, John L. Cameron, Andrew McGhie, Studie zur chronischen Schizophrenie(= Chronic Schizophrenia, 1958), übers. v. Th. Frank, Frankfurt am Main 1969, 39 ff).


[Закрыть]. Проза Мамлеева при всей экстремальности содержащегося в ней взгляда на живое и мертвое есть преодоление больной фантазии, совершающееся благодаря тому, что создаваемый здесь мир показан странным, в своей значительной части комичным [717]717
  Многие исследователи думают, что разница между шизофреником и шизоидом лишь количественна, градуальна (см., например: Harry Stack Sullivan, The Modified Psychoanalytic Treatment of Schizophrenia (1931). – In: H.S.S., Schizophrenia as Human Process,New York 1962, 573). Между тем тот и другой расходятся качественно: для первого существует только его психика, которая, таким образом, императивна; для второго, кроме его характерности, наличествует, сверх того, и психизм вообще в качестве всечеловеческого свойства, что позволяет шизоиду относиться к своему миру как к одному из возможных(допустим, делать его комическим и т. п.). В плане психотерапевтики стоило бы, пожалуй, попробовать такой метод индивидуальной работы врача с пациентом, при котором психически больной знакомился бы с разными возможными преобразованиями его императивного мира (превращаемого то в смешной, то в трагический, то в героический, то в идиллический и т. п.).


[Закрыть].

Мертвое как живое составляет, согласно Мамлееву, пусть общезначимую, но тем не менее ложно устроенную реальность: место лица у потусторонней невесты из новеллы «Петрова» занимает зад; дед в «Сельской жизни», умирая, превращается в мочу, так что его не приходится хоронить; в «Женихе» мать, усыновившая шофера, убийцу дочери, берет его с собой в постель вместо ребенка; «Любовная история» – также род комики, которая возникает, среди прочего, за счет того, что герой, влюбляющийся в умерших как таковых, перестает различать их пол.

3. Шизонарциссы

3.1.Совмещение нарциссизма и шизоидности, т. е. представлений, во-первых, о себе как собственном объекте и, во-вторых, о субъектно-объектности Другого, дает в результате такую психику, которая опознает себя в Другом и Другого в себе.

Хотя нам и не приходилось встречать понятие шизонарцисстской стадии в доступных нам стадиологических работах, тем не менее она под иными именами уже была предметом исследования в научной литературе, прослеживающей психический путь грудного младенца.

В первую очередь нужно назвать в этой связи знаменитый доклад Ж. Лакана о «зеркальной стадии» [718]718
  Jaques Lacan, Le stade du miroir comme formateur de la fonction du Je. – In: J.L., Écrits,93–100.


[Закрыть]. Ж. Лакан посвятил свои размышления более тем последствиям, которые имеет эта стадия для нашего психического созревания, чем экспликации ее предпосылок. Обретаемую ребенком в шестимесячном возрасте способность различать себя в изображении, меняющем нахождение сторон его тела, нельзя объяснить без предположения о том, что к этому сроку он внутреннеготов быть зеркально симметричным – проводить логические преобразования, по ходу которых он как Другой и Другой как он вступают в отношение взаимозаместимости.

Еще одна инновация, совершающаяся в психике ребенка во время симбиотической эволюции, – «страх восьмимесячного» (на деле, он может начаться тогда же, когда начинается «зеркальная стадия», в шесть месяцев). Р. А. Шпитц, изучавший боязливые реакции детей на появление незнакомца в период между шестью и восемью месяцами, пришел к заслуживающему доверия выводу о том, что они обусловливаются формированием у нас памяти о материнском образе, которая не приемлет то, что с ней не согласуется:

Die auftretende Angst ist <…> eine Reaktion auf die Wahmehmung, daß das Gesicht des Fremden nicht mit den Gedächtnisspuren vom Gesicht der Mutter übereinstimmt. [719]719
  R. A. Spitz, op. cit., 172.


[Закрыть]

Добавим к этому следующую психо-логическую реконструкцию «страха восьмимесячного»: если я в Другом и Другой во мне, то Другой, с которым я не в силах себя ассоциировать, отрицает меня, делает меня не бытующим, пугает меня.

3.2.Взрослый шизонарцисс занят колебаниями между собой и Другим, которые в итоге полностью стирают разницу между этими полюсами.

В одном из первых романов шизонарцисстского постмодернизма, выдвинувшегося на культурно-историческую сцену в 70-е гг., в «Школе для дураков» Саши Соколова (1976), герой раздвоен, но так, что его «я» и alter ego парадоксальнейшим образом совпадают внутри него (= интернализованное двойничество). Вот как описывает эту странную психическую ситуацию Ф. Ф. Ингольд:

Subjekt dieses Monologs, der dialogisch <…> gelesen werden kann, ist weder «ich» noch «du», sondern «ich» als «du», somit ein fiktionales «wir», aus dem bald die erste, bald die zweite (oder auch, indirekt, die dritte) Person spricht– simultan für sich selbst und für den jeweils Anderen. [720]720
  Felix Philipp Ingold, «Škola dija durakov». Versuch über Saša Sokolov. – Wiener Slawistischer Almanack,1979, Bd. 3, 120.


[Закрыть] <подчеркнуто автором. – И.С.>

Шизонарцисстское окончательное снятие границы между «я» и чужим «я» приводит к устранению границ вообще: сюжетом романа Е. Попова «Душа патриота, или Различные послания к Ферфичкину» (1982, 1989) является отсутствие препятствий, преодоление каковых обязательно для обычного сюжетостроения (рассказчик вместе с героем, Д. А. Приговым, без каких-либо затруднений добирается до центра Москвы, который, казалось бы, должен был быть наглухо закрыт для праздношатающейся публики в дни похорон Брежнева) [721]721
  Ср. об «индифферентизме» в прозе Е. Попова: Raoul Eshelman, Von der Moderne zur Postmodeme in der sowjetischen Kurzprosa.Zošcenko – Paustovskij – Šukšin – Popov (ms).


[Закрыть].

В той разновидности шизонарциссизма, которая свойственна поэзии Д. А. Пригова, неотличимость своего от чужого дает двойную негацию: «не-я» здесь говорит о не-Другом [722]722
  Ср. в этой связи о языковых особенностях литературы так называемых «концептуалистов»: Boris Groys, Die klammheimliche Freude über die eigene Uneigentlichkeit. – Schreibheft,1990, № 35, 86–88.


[Закрыть]. Вот известное стихотворение, которое следует считать ключевым для понимания замысловатой психо-логики, руководящей Д. А. Приговым: «В Японии я б был Катулл А в Риме был бы Хоккусаем <= „я“ – это тот Другой, который перестает быть самим собой, попадая в чужую страну. – И.С.> А вот в России я тот самый Что вот в Японии – Катулл А в Риме – чистым Хоккусаем Был бы» [723]723
  Д. Пригов, Слезы геральдической души,Москва 1990, 31.


[Закрыть]<= не-Другой, поэт/художник на чужбине, – это «я» как «не-я», как лицо без родины на родине. – И.С.>.

В сущности, на такой же логической схеме зиждется и последний роман В. Г. Сорокина «Сердца четырех», в котором, правда, субъект и другой субъект теряют их содержание так, что обе эти величины вообще аннулируются. Герои романа убивают своих родителей с тем, чтобы в концовке текста совершить коллективное самоубийство.

Неотдифференцированность собственного от несобственного побуждает Рубинштейна в его стихах обнаруживать четырехстопный ямб в самых тривиальных формулах практической речи («Ну что я вам могу сказать? <…> Не знаю, может, ты и прав <…> Послушай, что я написал» [724]724
  Лев Рубинштейн, Появление героя. – В: Личное дело.Литературно-художественный альманах, Москва 1991, 151.


[Закрыть]и т. д.) [725]725
  См. также: Андрей Зорин, «Альманах» – взгляд из зала. – В: Личное дело…,267–270.


[Закрыть].

Шизонарцисс принимает шизоидное воображение, согласно которому мертвое живо: в романе Виктора Ерофеева «Русская красавица» (1982,1990) умерший навещает возлюбленную и вступает с ней в половую связь. Но для шизонарцисса не только объектное субъектно, но и субъектное объектно: возлюбленная мертвеца беременеет от него Смертью (мазохистский образ карнавальной рождающей Смерти, животворящего ничто, превращается в образ некрогенной жизненности, молодости).

3.3.Остается сказать, что эта книга написана шизонарциссом. В одном из своих вариантов шизонарцисс обобщает взаимозаместимость своего и чужого субъектно-объектного отношения в представлении о том, что они сменны в принципе и тем самым берет их за основу истории, увиденной психо-логически.

Возможно, главная ошибка психоаналитиков состояла в том, что они не пытались выяснить, с позиции каких характеров они изучали человека. Это невнимание врача/исследователя к собственной характерности и порождало внутреннюю несообразность очень многих представлений о нашем психизме, которая, в какие бы формы она ни выливалась, всегда была в своей глубине противоречием, присущим тому, кто хочет говорить о психизме, исключая из него себя самого.

Шизонарциссизм с его нахождением Другого в себе и себя в Другом снимает эту проблему.

Сказанное имеет в виду вовсе не то, что шизонарцисс владеет истиной о психоистории, но только то, что для него вне психоистории, в которую он включает и самого себя, нет истины.

Историософия всегда придавала своему предмету (истории) конечность с тем, чтобы сделать его концептуализуемым, обозримым, постижимым на всем его протяжении. Шизонарцисс мыслит историософию как субъективирование объектного и добавляет сюда объективацию субъекта – идею собственного конца, наступающего вместе с концом истории.

Заключение

В завершение книги имеет смысл еще раз назвать основные стадии онтогенеза, суждения о которых пришлось разбросать по разным местам нашего текста.

Психическая история ребенка начинается с авторефлексии, выражающей себя в нарциссизме и в шизоидности (последняя передает авторефлексивность той личности, которая сопряжена с ребенком). На втором шаге своего развития симбиотический младенец делается способным синтезировать нарциссизм и шизоидность (= «зеркальная стадия», «страх восьмимесячного»). Мы не поставили вопрос о том, что мог бы означать интровертированный и экстравертированный шизонарциссизм (между тем всякая психическая организация существует, как предполагается, именно в этих двух основных видах). Мы не стали задаваться и еще одним увлекательным вопросом о том, как следовало бы осмыслить в общетеоретическом плане двухступенчатость разных стадий нашего вочеловечивания (переходы от шизоидности/нарциссизма к шизонарциссизму, от садизма к мазохизму, от истерии к обсессии; по всей вероятности, эдипальная и кастрационная фазы также дуальны). Хотя психоистория культуры и приблизилась к своему пределу, психологическое изучение онтогенеза и филогенеза крайне далеко от теоретической полноты.

Зарождение психизма, происходящее в период симбиоза, конечно же, нельзя постичь изнутри психизма; чтобы предпринять здесь объяснение, нужно было бы перейти в область физиологического своеобразия человека, которая не является предметом данной книги. Что касается постсимбиотических стадий детской духовной жизни, то они возникают в процессе последовательной борьбы психизма, пробуждающегося в момент авторефлексии, с разного рода отприродными обязательностями. В самых общих чертах конфликт становящегося человека с природой есть производимое им перепробование всех возможных отношений между субъектом и объектом, создающее в своем последнем пункте универсум возможного, вытесняющий мир необходимого.

В садо-мазохистский период, следующий за симбиотическим, субъект поначалу отрицает объект, а затем самого себя. На истерико-обсессивной фазе объект делается неопределенным, чтобы затем быть конституированным как объект, известный Другому. Эдипальный возраст означает, что субъект в связи с объектом утверждает свою аналогичность прочим субъектам. Отношение иррефлексивного субъекта к объекту, и присутствующее и отсутствующее, – суть кастрационной стадии.

В процессе преодоления необходимостей природного мира формирующийся субъект в конце концов терпит поражение, когда он достигает полового созревания, которое обнаруживает, что психологическое не избавляет нас полностью от биологического. В кризис, который разыгрывается в подростковом возрасте, попадает существо, не умеющее найти выхода из двойной идентичности, из неизбежности биопсихического дуализма, свойственного человеку. Разрешая подростковый кризис, человек соглашается с тем, что не только природное может переходить в психо-логическое, но и психо-логическое – в природное. Приняв это, мы получаем право совершать глобальные субституции: переносить общее свойство необходимого, природного на возможное, психо-логическое и vice versa. Здесь-то мы и обретаем полноценную субъектность, которая предполагает, что мы способны пересоздавать и внешний, и внутренний миры, т. е. быть вершителями всетворчества, каковое есть культура. Именно в этой роли мы конституируем наш субъектный мир не просто как оппозитив относительно природы, но как ее эквивалент.

Мы в состоянии теперь сформулировать рабочую гипотезу о том, почему филогенез обратен онтогенезу.

Чтобы самоопределиться, т. е. предстать себе во всем своем объеме, культура должна была начаться только в ее максимуме – не как культура какого-то характера, не как специфическое творчество отдельного психотипа, но как креативность вне и помимо психотипичности. Однако всечеловеческое и психотипическое – две стороны одной медали. Преодолевая подростковую дезориентированность, вводя внешний и внутренний миры в отношение обмена, мы продолжаем прогрессирующий онтогенез и в то же время совершаем акт регресса, коль скоро нам приходится признать, что мешавшие нам ранее в нашей психодинамической имманентности (травматические) внешние обстоятельства были неизбежны. Неважно, какую именно травму мы испытали, двигаясь к полноценной субъектности. Важно, что травма оказывается неустранимой из нашей психики, когда последняя созревает. Нам не дано избавиться от нашей характерности в нашей общечеловечности. Как же первобытная культура творила себя, не становясь делом одного из человеческих характеров? Нужно думать, что она подавляла любую психотипичность.

Есть множество характерологических определений первобытной культуры. Вот некоторые из них. Фрейд утверждал (в «Das Unheimliche»), что первобытный человек был нарциссом, распространявшим собственную духовность на все окружающее его [726]726
  «Die Analyse der Fälle des Unheimlichen hat uns zur alten Weltauffassung des Animismuszurückgeführt, die ausgezeichnet war durch die Erfüllung der Welt mit Menschengeistern, durch die narzißtische Überschätzung der eigenen seelischen Vorgänge, die Allmacht der Gedanken und die darauf aufgebaute Technik der Magie, die Zuteilung von sorgfältigen abgestuften Zauberkräften an fremden Personen und Dinge (Mana),sowie durch alle die Schöpfungen, mit denen sich der uneingeschränkte Narzißmus jener Entwicklungsperiode gegen den unverkennbaren Einspruch der Realität zur Wehr setzte» <подчеркнуто автором. – И.С.>. (Sigmund Freud, Studienausgabe,Bd. 5, 263).


[Закрыть](с нашей точки зрения, мы сталкиваемся здесь не с нарциссизмом, но с той глобальной субституцией, о которой говорилось выше). Фрейд, таким образом, как будто склонялся к мысли о том, что филогенез берет старт там же, где и онтогенез. С. Н. Давиденков (в чудом появившейся при Сталине психоисторической книге) определял первобытность как обсессивность [727]727
  С. H. Давиденков, Эволюционно-генетические проблемы в невропатологии,Ленинград 1947, 49 и след.


[Закрыть]. М. Дид писал об истеричности (см. C.I.1.0.1), задающей ход всему культуротворчеству. Следует заметить, что С. Н. Давиденков и М. Дид принадлежали к постсимволистскому поколению, чем, скорее всего, и обусловливалась их попытка отодвинуть преодолевавшийся этим поколением символистский истерико-обсессивный характер в абсолютное прошлое человеческой истории.

Диктатура какого-либо характера имеет следствием то обстоятельство, что в продуцируемой им культуре обычно разграничиваются имманентное (этому характеру) и трансцендентное. Между тем первобытная культура с ее установкой на истребление всяческой психотипичности (откуда и полное отсутствие в ней индивидуального психизма [728]728
  См. подробно: Alexander Piatigorsky, Mythological Deliberations.Lectures on the Phenomenology of Myth, London 1993, 56 ff.


[Закрыть]) не знала имманентного (и была в этом смысле диаметрально противоположной авангарду, абсолютизировавшему именно имманентное). Релевантным в начальной культуре было только трансцендентное. Первобытность поместила себя по ту сторону всего: по ту сторону времени, которое переживалось не в его непосредственной данности, но лишь в ритуалистическом воспроизведении акта Творения, и по ту сторону пространства – ср. хотя бы путешествия шамана в верхний и нижний миры в поисках утраченных сущностей. Первобытный человек пребывал в царстве смерти [729]729
  Этот взгляд на архаического человека последовательно проведен в ценной книге В. И. Ереминой «Ритуал и фольклор» (Ленинград 1991, passim).


[Закрыть]: он испытывал символическую смерть в обряде инициации – в начале своей социальной жизни – и был поглощен поклонением предкам – умершим.

Ясно, почему мы сомневаемся в том, что культура по истечении ее психоистории могла бы стать бесхарактерным психизмом (E.I.1.3). Она уже была им.

Культура, максимальная по объему на первых порах, продолжается в парциальности, отдавая себя во власть то одного, то другого характера. Продолжение культуры сокращает ее экстенсионал и расширяет ее интенсионал, поскольку каждый новый командный психотип вносит что-то свое в первичный фонд культуры. В целом процесс историзации культуры есть не что иное, как последовательная уступка той онтогенетической позиции, которая послужила точкой отсчета для филогенеза. Как история, т. е. как признание собственной недостаточности, культура представляет собой дегенерирующий онтогенез, обратность личностного становления.

Но вместе с тем история, будучи конверсивным преодолением онтогенеза, и возобновляет его прямое течение внутри больших психодиахронических систем (что мы постарались показать на примере символизма, авангарда, тоталитаризма и постмодернистской культуры). Прогресс и регресс, смешанные в онтогенезе при его завершении, оказываются в филогенезе обратимыми полностью,т. е. обратимо обратимыми.

Каково психическое содержание тех фаз в развитии культуры, которые расположены между первобытностью и романтизмом, обсуждением которого мы открыли эту книгу? Более или менее отчетливому ответу на этот вопрос мешает то обстоятельство, что психоаналитическая стадиология не занимается детальным исследованием психодинамики ребенка в период после кастрационного этапа и до наступления ранней подростковости. Промежуток между пятью-шестью и одиннадцатью-двенадцатью годами концептуализуется в психоанализе как гомогенный и обозначается термином «латентный период» [730]730
  См. подробно: Anna Freud: 1) Vier Vorträge über Psychoanalyse für Lehrer und Eltem. – In: A. F., Die Schriften,Bd. I. 1922–1936, München 1980, 109 ff; 2) Über bestimmte Schwierigkeiten der Eltembeziehung in der Vorpubertät. – In: A. F., Die Schriften,Bd. IV. 1945–1965, München 1980, 1095 ff. Ревизионистская (полемизирующая с фрейдизмом) психостадиология также не интересуется фазовостью детской психики после начала школьного обучения и до подростковости – ср.: Erik Н. Erikson, The Life Cycle Completed,New York, London 1982, passim.


[Закрыть]. В психическую косность ребенка в течение этого, в сущности, гигантского отрезка жизни трудно поверить. Дальнейшее психо-логическое исследование ранних форм культуры зависит от успехов стадиологического изучения сравнительно поздней духовной эволюции ребенка, совершающейся после того, как он выходит из периода кастрационных фантазий.