Текст книги "Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней"

Автор книги: Игорь Смирнов

2.1.Рассматривая любовную лирику Пушкина, легко заметить, что одним из главных ее мотивов служит мотив препятствия, возникающего в сексуальных отношениях. Такими помехами выступают обычно:

– разъединенность партнеров: «И, хоть по уши влюбленный, Но с тобою разлученный, Всей надежды я лишен» («К Наталье» (I, 7 [22]22
  Цитаты из Пушкина даются по Полному собранию сочиненийв 16 тт. (Москва 1937–1949).


[Закрыть]); то же – в стихотворениях «К Наташе», «К ней» и в др);

—старениелирического субъекта resp. героини: «Уж я не тот любовник страстный <…> Моя весна и лето красно Навек прошли, пропал и след» («Старик», II-1, 14); «Печально младость улетит, Услышу старости угрозы, Но я, любовью позабыт, Моей любви забуду ль слезы!» («Элегия» = «Счастлив, кто в страсти сам себе…», I, 208); «Когда мы клонимся к закату, Оставим юный пыл страстей…» («Кокетке», II-1, 224);

—приближение смерти: «…Потемнеют взоры ясны, И не стукнется Эрот У могильных уж ворот!» («Опытность», I, 53); «Покину скоро я друзей, И жизни горестной моей Никто следов уж не приметит» («Я видел смерть…», I, 216); «Увы, зачем она блистает Минутной, нежной красотой? Она приметно увядает Во цвете юности живой…» (II-1, 143) [23]23
  О мотивах увядания, омертвения у Пушкина см. также: Б. Гаспаров, И. Паперно, К описанию мотивной структуры лирики Пушкина – In: Russian Romanticism.Studies in the Poetic Codes, ed. by N. Å. Nilsson, Stockholm 1979,21–24.


[Закрыть];

—измена: «Хлоя – другу изменила!.. Я для милой… уж не мил!..» («Блаженство» (I, 55); ср. еще: «Измены», «Прелестнице», «Черная шаль» и мн. др.);

—неконкретизированная неудача: «И каждый раз в унылом сердце множит Все горести несчастливой любви» («Желание», I, 218); «Летите прочь, воспоминанья! Засни, несчастная любовь!» («Месяц», I, 209);

—избегание опасной страсти, аскеза: «Не сожигай души моей, Огонь мучительных желаний» («Элегия» = «Я думал, что любовь погасла навсегда…», I, 211); «Напрасны хитрые старанья: В порочном сердце жизни нет… Невольный хлад негодованья Тебе мой роковой ответ» («Прелестнице», II-1, 71); «И сердцу, полному мечтою, „Аминь, аминь, рассыпься!“ говорю» («Когда бывало в старину…», III-1, 53); «Я вас бежал, питомцы наслаждений <…> И вы, наперсницы порочных заблуждений <…> забыты мной…» («Погасло дневное светило…», II-1, 147);

— неволя: «В неволе скучной увядает Едва развитый жизни цвет…» («Наслажденье», I, 222);

—власть мертвого над живым: «Хладно руку пожимаешь, Хладен взор твоих очей… <…> Вечно ль мертвого супруга Из могилы вызывать?» («К молодой вдове», I, 241);

—преходящий характер страсти: «Кто раз любил <отметим здесь иррефлексивную омонимию: „раз любил“ и „разлюбил“. – И.С.>, уж не полюбит вновь <…> На краткий миг блаженство нам дано» («К***» = «Не спрашивай, зачем унылой думой…», II-1, 42); «Перестаю тебя любить <…> Погасли юные желанья» («Напрасно, милый друг, я мыслил утаить…», II-1, 112);

—робость: «Хоть я грустно очарован Вашей девственной красой <…> Но колен моих пред вами Преклонить я не посмел…» («Подъезжая под Ижоры…», III-1, 151);

—отсутствие ответного чувства, встречного желания: «В дверь стучим – но в сотый раз Слышим твой коварный шопот <…> И насмешливый отказ» («Ольга, крестница Киприды…» (II-1, 79); ср. также: «Платоническая любовь», «Все кончено: меж нами связи нет» и др.; ср. еще сюжет поэмы «Граф Нулин», героиня которой как будто соблазняет заезжего щеголя, но для того только, чтобы в решительный эротический момент оттолкнуть его от себя);

—воспоминание о другой любви, разрушающее данную [24]24
  Тематизация памяти, одна из основополагающих смысловых тенденций пушкинской лирики, стоит в прямой зависимости от организующего ее кастрационного комплекса, для которого прошлое более значимо, чем (беспризнаковое) настоящее.


[Закрыть]: «Я таял; но среди неверной темноты Другие милые мне виделись черты, И весь я полон был таинственной печали…» («Дорида», II-1, 82);

—общее разочарование: «Я пережил свои желанья, Я разлюбил свои мечты…» (II-1, 165);

—кокетство возлюбленной, внушающее страх партнеру: «Ты мне верна: зачем же любишь ты Всегда пугать мое воображенье? <…> И всех дарит надеждою пустой Твой чудный взор…» («Простишь ли мне ревнивые мечты?..», II-1, 300);

—неопределенное томление, вторгающееся в любовное чувство: «Мне грустно и легко; печаль моя светла; Печаль моя полна тобою» («На холмах Грузии лежит ночная мгла…», III-1, 158); «Когда б не смутное влеченье Чего-то жаждущей души <…> Всё б эти ножки целовал» (III-1, 316);

—добровольный отказ от любовного притязания: «Я вас любил: любовь еще, быть может, В душе моей угасла не совсем; Но пусть она вас больше не тревожит; Я не хочу печалить вас ничем» (III-1, 188) [25]25
  Здесь и далее по всей книге перечни примеров не претендуют на исчерпывающую полноту.


[Закрыть].

2.2.1.Идеальное любовное состояние достижимо, по Пушкину, прежде всего как игра воображения: «Увы! я счастлив был во сне…» («Послание к Юдину», I, 173) [26]26
  Ср. сходный анализ другого пушкинского стихотворения: С. Сендерович, М. Сендерович, Заметки о плане содержания элегии Пушкина «Пробуждение». – Russian Language Journal,1981, Vol. XXXV, № 121–122, 92 ff.


[Закрыть]. Вариант этой темы находим в «Признании», где от возлюбленной требуется, чтобы она хотя бы притворилась разделяющей чувства лирического субъекта: «Быть может, за грехи мои <характерное кастрационное чувство вины! – И.С.>, Мой ангел, я любви не стою! Но притворитесь!» (III-1, 29).

2.2.2.В других случаях позитивное освещение любви сопровождается воспоминаниями о кризисе, который она некогда претерпела: «Ты ль предо мною, Делия моя! Разлучен с тобою – Сколько плакал я!» («Делия», I, 273); «С дарами юности мой гений отлетал <…> Но вдруг <…> Зажглась в увядшем сердце младость…» («К ней» = «В печальной праздности я лиру забывал…», II-1, 44); «И я забыл твой голос нежный <…> Душе настало пробужденье, И вот опять явилась ты…» («Я помню чудное мгновенье…», II-1, 406). Любовь отчуждаема от субъекта, но, отсутствуя, она, по кастрационной логике, должна и присутствовать – вновь появляться.

2.2.3.Дефект может быть привнесен в любовную историю и иначе: так, в стихотворении «Мой друг, забыты мной следы минувших лет…» победоносная любовь представлена в виде последней, непрочной, чреватой страхом (то же – у других поэтов романтической эпохи, например, у Тютчева): «…И ты моей любви… быть может, ужаснешься. Быть может, навсегда… Нет, милая моя, Лишиться я боюсь последних наслаждений» (II-1, 209).

2.2.4.Ничем не омраченную позитивность Пушкин атрибутирует ожиданию назначенного полового акта, предвкушению обговоренной встречи с возлюбленной, т. е. моменту самого последнего препятствия на пути к беспрепятственному осуществлению любви: «…я весь горю желаньем, Спеши, о Делия! свиданьем, Спеши в объятия мои» («К Делии», I, 272).

2.2.5.Нехватка любовного темперамента оценивается выше, чем избыток сексуальной энергии; Пушкин возводит эту нехватку в условие, без которого не было бы подлинного наслаждения: «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем, Восторгом чувственным, безумством, исступленьем <…> О, как милее вы, смиренница моя! <…> Ты предаешься мне нежна без упоенья, Стыдливо-холодна <…> И оживляешься потом всё боле, боле – И делишь наконец мой пламень поневоле!» (III-1, 213).

2.2.6.Изнеможение от любви, сексуальная опустошенность составляют для Пушкина предмет описания, равноценный половому акту: «Лобзай меня: твои лобзанья Мне слаще мирра и вина. Склонись ко мне главою нежной, И да почию безмятежный…» («В крови горит огонь желанья…», II-1, 442).

2.2.7.Когда в пушкинской поэзии лирический субъект без каких бы то ни было оговорок рисуется как воплощающий собой вожделение и тем пробуждающий встречное желание у женщин (например, в послании «Юрьеву»: «Я нравлюсь юной красоте Бесстыдным бешенством желаний», II-1, 139–140), тогда фоном к, этому оказывается обращение к alter ego, к другу, который отвергает любовь, полностью бесстрастен и в этом бесстрастии достигает высшего счастья: «Пускай желаний пылких чужд, Ты поцелуями подруг Не наслаждаешься <…> И счастлив ты своей судьбой» (II-1,139).

2.2.8.Наконец, еще один вид счастливой любви в лирике Пушкина – это соблазнение возлюбленной поэтическим творчеством, находящим в женщине эротический отклик: «…мои стихи, сливаясь и журча, Текут, ручьи любви, текут полны тобою <…> и звуки слышу я: Мой друг, мой нежный друг… люблю… твоя… твоя!..» («Ночь», II-1, 289). Сублимирование сексуальности у одного из партнеров десублимируется вторым. Реальное чувство приходит в ответ на эстетизированную эмоцию. Поэтическое, искусное подменяет собой мужское, телесное (ср. сублимационную тему в послании «Жуковскому» = «Когда к мечтательному миру…»: «Блажен, кто знает сладострастье Высоких мыслей и стихов», II-1, 59).

2.3.Итак, любовь в поэзии Пушкина либо наталкивается на препятствие (2.1), либо, если она успешна, изображается в совмещении с каким-либо аннулированием любви [27]27
  О приеме совмещения у Пушкина см. также: А. К. Жолковский, Инварианты Пушкина. – Труды по знаковым системам, 11 (Семиотика текста), Тарту 1979, 16 и след.


[Закрыть]: доступность женщины тогда оборачивается фикцией (2.2.1); сменяет собой случившуюся было потерю сексуального объекта (2.2.2); имеет ненадежный характер (2.2.3); отодвигается в будущее, пусть и ближайшее (2.2.4); достигает высшей точки вопреки тому, что у возлюбленной нет воли к физической близости (2.2.5); утомляет мужчину (2.2.6); представляет собой мотив, который сочетается в тексте с прямо противоположным ему мотивом отказа от обладания женщиной (2.2.7); следует из того, что лирический субъект олитературил свою страсть (2.2.8) [28]28
  Ср. наблюдение Б. М. Гаспарова о позиции, которую занимает в поэзии Пушкина муж: «Характерным атрибутом роли „супруга“ является пассивность его супружеской роли. Данная черта педалируется во всех без исключения вариантах данной роли, проявляя себя в различных модусах – от мрачно-торжественного до двусмысленно-комического. „Супруг“ пребывает в отдалении, в состоянии статуарной неподвижности, являя собой как бы лишь абстрактный, мертвый символ супружеской власти – символ, который легко заподозрить в том, что он „ничего не значит“. Такая ситуация провоцирует посягательство со стороны „пришельца“, как будто гарантируя успех его попытки» (Б. М. Гаспаров, Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка (= Wiener Slawistischer Almanach, Sonderband27), Wien 1992,305).


[Закрыть].

Некоторые эротические стихотворения Пушкина могут показаться при беглом чтении полностью лишенными следов кастрационного страха. Таково, в частности, «Торжество Вакха», утверждающее ничем не ограниченную всеобщую половую свободу. Однако метафорика этого текста не оставляет сомнения в том, что и здесь Эрос исподволь подвергается аннулированию. Пушкин (архетипическим образом) уравнивает любовь с битвой (= смертью) [29]29
  В психоаналитических исследованиях литературы неоднократно указывалось на кастрационный смысл этой метафоры – см., например: D. Rancour-Laferriere, All the World’s a Vertep…,356 f (здесь же литература вопроса).


[Закрыть]: «Поют неистовые девы; Их сладострастные напевы В сердца вливают жар любви <…> Эван, эвое! Дайте чаши! Несите свежие венцы! Невольники, где тирсы наши? Бежим на мирный бой,отважные бойцы!»(II-1, 55). Метафорическое тождество любви и смерти – один из инвариантов пушкинской лирики: «Мы же – то смертельно пьяны, То мертвецки влюблены» («Из письма к Вульфу», II-1, 321). Сама чрезмерность эротического возбуждения в «Торжестве Вакха» имеет кастрационное значение: личность, подвластная кастрационному комплексу, нуждается, дабы приблизить себя к сексуальному объекту, в экзальтации, в самозабвении, вызываемом опьянением и участием в коллективных действиях.

3.1.1.Характер, берущий начало в кастрационном комплексе, распространяет (как и любой прочий психотип) свои особенности на окружение – мыслит всякуюпризнаковость в виде преобразуемой в беспризнаковость. Кастрационный характер строит модель мира, подчиненную логике иррефлексивности [30]30
  О романтической иррефлексивности см. подробнее: И. П. Смирнов, Диахронические трансформации литературных жанров и мотивов(= Wiener Slawistischer Almanach, Sonderband 4), Wien 1981, 92 ff, 100 ff, 216 ff.


[Закрыть], согласно которой предметы не тождественны самим себе: х ≠ х, т. е. х = ((х) & (-х)).

Для опознания литературного текста в качестве реализации кастрационного комплекса вовсе не обязательно, чтобы в произведении имелся персонаж, карающий другого персонажа за совершение того или иного эротического действия.

Такого рода наказание, впрочем, регулярно встречается в творчестве Пушкина. Вспомним хотя бы сюжет «Цыган», смерть Дон Гуана от руки ожившей Статуи в «Каменном госте» [31]31
  Ср.: Henry Kucera, Puskin and Don Juan (1956). – In: Russian Literature and Psychoanalysis,ed. by D. Rancour-Laferriere, Amsterdam, Philadelphia 1989, 123 ff.


[Закрыть], арест Гринева в «Капитанской дочке» за посещение им лагеря мятежников, побужденное любовью, покупку тела Клеопатры ценою жизни в «Египетских ночах» или отсекание бороды у похитителя невесты в «Руслане и Людмиле», которое соблазнительно трактовать как ближайшую символизацию оскопления, замещающую первичные половые признаки вторичным. В неподцензурной поэзии («Гавриилиада») наказание кастрацией за половой акт изображается без обиняков, т. е. минуя запреты, которыми Über-Ich облагает художественное творчество:

 
По счастию проворный Гавриил
Впился ему в то место роковое
(Излишнее почти во всяком бое),
В надменный член, которым бес грешил.
Лукавый пал, пощады запросил…
 

(IV, 133)

Однако в тех обстоятельствах, когда кастрационный характер доминирует в культуре, когда он возлагает на себя ответственность за ту новую форму, в какой культура выражается, когда происходит экспансия кастрационной фантазии, он не вправе ограничиться лишь в наибольшей степени соответствующим ему построением текстов, а именно таким, которое несло бы в себе идею преступности и наказуемости полового акта. В роли культурогенного кастрационный характер обязан переосмыслить на свой лад по возможности все трансисторическое содержание мировой литературы, в том числе даже, как мы старались показать, мотив счастливой, результативной любви. Чтобы исполнить культуропорождающую миссию, психотип, фиксированный на кастрационном страхе, преобразует по законам кастрационной логики то, что прежде ей не было подвластным, и превращает любой элементв картине мира в «оскопляемый» – в иррефлексивный, в обладающий и одновременно не обладающий признаковым содержанием [32]32
  Начало такому осмыслению Пушкина положил М. О. Гершензон ( Мудрость Пушкина,М., 1919): «Самый общий <…> догмат Пушкина <…> есть уверенность, что бытие является в двух видах: как полнота и как неполнота, ущербность» (14).


[Закрыть]. Психическое становится логическим. В свою очередь, логическое не выходит за пределы, положенные кастрационному характеру.

3.1.2.Под предложенным утлом зрения следует различать прямые и косвенные отражения кастрационного комплекса в литературе романтизма.

К первым из них относятся в творчестве Пушкина, помимо только что названного мотива наказания за любовь, многие иные мотивы – ср., среди прочего, сюжет поэмы «Царь Никита и сорок его дочерей», открывающейся описанием врожденной кастрированности («Одного не доставало. Да чего же одного? Так, безделки, ничего. Ничего иль очень мало. Всё равно не доставало», II-1, 248) и завершающейся рассказом об обретении детородных органов, которые тем не менее ведут жизнь, отдельную от тела («Как княжны их получили, Прямо в клетки посадили», II-1, 254) [33]33
  Ср. подробно об этой поэме: Г. А. Левинтон, Н. Г. Охотин, «Что за дело им – хочу…» – Литературное обозрение,1991, N 11, 28 и след. Ср. выявление кастрационного смысла пушкинского творчества применительно к «Сказке о золотом петушке»: Михаил Безродный, «Жезлом по лбу». – Wiener Slawistischer Almanach,1992, Bd. 30, 23–26.


[Закрыть]. В этом же ряду стоят и такие тексты, как эпиграмма на М. Ф. Орлова (ее героине, Истоминой, нужен микроскоп, чтобы разглядеть половые органы любовника [34]34
  См. об этой эпиграмме: Anthony Cross, Pushkin’s Bawdy; or, Notes from the Literary Underground. – Russian Literature Triquarterly,1974, № 10, 216–217.


[Закрыть]), или обсценная поэма «Тень Баркова» (если она действительно принадлежит Пушкину [35]35
  Авторство Пушкина сомнительно, вопреки мнению многих авторитетов. В «Тени Баркова» заглавный персонаж помогает расстриге-попу избежать кастрации, которую обещает ему игуменья. В пушкинском «Монахе» повествователь вначале напрашивается на помощь Баркова, но затем отказывается от нее: «А ты поэт, проклятый Аполлоном, Испачкавший простенки кабаков. Под Геликон упавший в грязь с Вильоном. Не можешь ли ты мне помочь, Барков? С усмешкою даешь ты мне скрыпицу, Сулишь вино и музу полдевицу: „Последуй лишь примеру моему“. Нет, нет, Барков! скрыпицы не возьму, Я стану петь, что в голову придется. Пусть как-нибудь стих за стихом польется» (I, 9). «Монах» представляет собой, таким образом, прямую полемику с «Тенью Баркова». Впрочем, кто бы ни был автором «Тени Баркова», фактом остается распространенность кастрационной мотивики в порнографическом искусстве романтизма, начиная с творчества участников «Арзамаса». Мы находим ее и в «Опасном соседе» В. Л. Пушкина (где половой акт прерывается дракой, в результате которой рассказчик зарекается посещать увеселительные дома: «В тоске, в отчаяньи, промокший до костей, Я в полночь, наконец, до хижины моей, О милые друзья, калекойдотащился» ( Поэты 1790–1810-х годов,Ленинград 1971, 672)), и в анонимном «Луке Мудищеве»: «Но тут Матрена изловчилась, Остатки силы напрягла, В муде Мудищева вцепилась И два яйца оторвала» (цит. вариант из: И. Барков, Девичья игрушка,С.-Петербург 1992, 168–169; о том, что эта поэма была создана в 1830-х гг., см.: К. Тарановский, Ритмическая структура скандально известной поэмы «Лука». – Литературное обозрение,1991, № 11, 35–36).


[Закрыть]), герой которой время от времени теряет половую силу, или стихотворение «Фиал Анакреона», показывающее бога любви без подобающих ему атрибутов: «…резвясь, я в это море Колчан, и лук, и стрелы Всё бросил не нарочно, А плавать не умею…» (I, 230–231); ср. вторую редакцию: «…и факел Погас в волнах багряных…» (I, 401).

В число косвенных реализаций кастрационного комплекса входят все те, которые не связывают отсутствие resp. утрату признака с эротическим телом, будь то, к примеру, мотив руин («Где прежде взору град являлся величавый, Развалины теперь одни» («Воспоминания в Царском Селе», I, 81)), отстранения от власти («И на полу-пути был должен наконец Безмолвно уступить и лавровый венец, И власть…» («Полководец», III-1, 379)), деградации космоса в хаос, в мир с исчезнувшей определенностью («Бесконечны, безобразны, В мутной месяца игре Закружились бесы разны, Будто листья в ноябре… Сколько их? куда их гонят? <…> Мчатся бесы рой за роем В беспредельной вышине…» («Бесы», III-1, 227)).

Знаменательно, что в пушкинском творчестве часто прослеживается параллелизм между теми текстами, где кастрационный комплекс был запечатлен более или менее непосредственно, и теми, где он нашел лишь косвенное воплощение. Так, по меткому наблюдению Р. О. Якобсона [36]36
  Р. О. Якобсон, Стихи Пушкина о деве-статуе, вакханке и смиреннице. – In: Alexander Puškin.A Symposium on the 175th Anniversary of His Birth, ed. by A. Kodjak, K. Taranovsky, New York 1976, 25.


[Закрыть], стихотворение, отрицательно оценивающее бурный сексуальный темперамент у женщин («Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем, Восторгом чувственным…»), эквивалентно по зачину сонету, в котором Пушкин столь же негативно аттестует темпераментную влюбленность народа в поэта: «Поэт! не дорожи любовию народной. Восторженных похвал пройдет минутный шум» (III-1, 223). Проводя параллелизмы, подобные этому, Пушкин сам удостоверяет происхождение всего своего творчества из кастрационного комплекса.

3.1.3.Вернемся к сказанному о наказании за любовь. Характерную черту этого мотива у Пушкина составляет обратимость кары. Кастрирующий персонаж (le castrateur) сам попадает в положение кастрируемого. Один из лучших примеров тому – сюжет «Евгения Онегина»: заглавный герой убивает влюбленного поэта и, в свой черед влюбившись, получает отказ. В «Каменном госте» Дон Гуан сталкивается со статуей-мстительницей после того, как он заколол на дуэли Дон Карлоса, претендовавшего на его место любовника Лауры. В «Руслане и Людмиле» Черномор подвергается символическому оскоплению за кражу у героя сексуального объекта. В рамках кастрационной культуры кастрация возводится во всеобщий принцип, что не позволяет строго различать экзекутора и жертву.

Приглушение противоположности между кастрирующим и кастрируемым позволяет второму из них надеяться на компенсацию и придает пушкинской лирике в ряде случаев, так сказать, кастрационный оптимизм: «Когда же юность легким дымом Умчит веселья юных дней, Тогда у старости отымем Всё, что отымется у ней» («Добрый совет», II-1, 129).

Пушкин концептуализует карающего персонажа в качестве жертвы кастрации даже тогда, когда речь не идет о сексуальности. В «Моцарте и Сальери» отравитель сравнивает убийство творца-соперника с самооскоплением:

 
                                   Эти слезы
Впервые лью: и больно и приятно,
Как будто тяжкий совершил я долг,
Как будто нож целебный мне отсек
Страдавший член!
 

(VII, 133) [37]37
  На манифестацию в этом месте «Моцарта и Сальери» кастрационного комплекса указал уже И. Д. Ермаков ( Этюды по психологии творчества А. С. Пушкина (Опыт органического понимания «Домика в Коломне», « Пророка» и маленьких трагедий),Москва, Ленинград 1923, 83), не сделав, однако, отсюда никаких заключений о прочих пушкинских текстах. Творчество Пушкина служило И. Д. Ермакову полем хаотического приложения самых разных психоаналитических категорий, не было рассмотрено в виде продукта, созданного вполне определенным психотипом.
  Коннотирование оскопления как исцеления в пушкинской трагедии, возможно, не случайно соответствует этимологии латинского «sano» = «кастрировать» и «излечивать» (Theodore Thass-Thienemann, The Subconscious Language,New York 1967, 104) – ср. идущую вслед за этим римскую тему, завершающую «Моцарта и Сальери»: «А Бонаротти? или это сказка Тупой, бессмысленной толпы – и не был Убийцею создатель Ватикана?» (VII, 134).


[Закрыть]

3.1.4.Будучи носителем и распространителем культуры, кастрационный характер переводит наказуемое, отклоняющееся от нормы поведение в разряд культурно значимых акций. Риск потерять социальную идентичность (каковая служит культурным коррелятом половой идентичности) превращается романтизмом в один из необходимых моментов человеческого существования. Большинство поэтов пушкинского поколения и того, которое непосредственно следовало за ним, было наказано – то ли за дерзкое нарушение повседневного этикета (Катенин), то ли за уголовно преследуемый проступок (Баратынский), то ли за антигосударственную деятельность (Рылеев, Кюхельбекер), то ли за непристойные поэтические шалости (Полежаев), то ли за политическую поэзию (сам Пушкин) и т. п. [38]38
  Касаясь биографий романтиков, обратим внимание также на своеобразную «бесполость» Чаадаева и Гоголя, гнушавшихся сексуальными контактами с женщинами.


[Закрыть] Сходным образом романтизм осознает как потребность и физический риск:

 
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
 

(«Пир во время чумы», VII, 180–181)

Фигура реального кастрата двоится. С одной стороны, она вызывает к себе в эпоху романтизма нескрываемый интерес [39]39
  По-видимому, первым, кто уловил этот интерес, был Ю. Н. Тынянов (роман «Смерть Вазир-Мухтара»).


[Закрыть]– неспроста секта скопцов стала петербургской модой, пережила, как говорили ее основатели, «златое время» [40]40
  Об увлечении петербургского света скопчеством см., например: К. Кутепов, Секты хлыстов и скопцов,Ставрополь изд. 2-е, 1900,163 и след.


[Закрыть]как раз тогда, когда романтизм добился в России общественного признания. С другой стороны, кастрированность de facto – предмет осмеяния, коль скоро она являет собой «низкое», физиологическое соответствие психо– и культурообразующему кастрационному комплексу, – ср. пушкинское противопоставление несчастного кастрата счастливому артисту:

 
К кастрату раз пришел скрыпач,
Он был бедняк, а тот богач.
«Смотри, сказал певец без/мудый/, —
Мои алмазы, изумруды —
Я их от скуки разбирал.
А! кстати, брат, – он продолжал,
Когда тебе бывает скучно,
Ты что творишь, сказать прошу».
В ответ бедняга равнодушно: —
Я? я /муде/ себе чешу.
 

(III-1, 394)

Вместе с тем комична и мнимая непринадлежность к своему полу (таков у Пушкина мотив разоблачения мужчины, переодетого женщиной, в «Домике в Коломне»).

3.2.Сочетание отмеченности и неотмеченности имеет несколько формальных версий, ряд которых засвидетельствован в уже приводившихся в разделе «Пушкинское толкование любви» примерах. Назовем некоторые из этих вариантов:

—последовательное расположениепризнаковости и беспризнаковости, как это имеет место, допустим, в «Я помню чудное мгновенье…», где любовный контакт то появляется, то исчезает (подчеркнем здесь пушкинскую квазиэтимологическую игру: если «я» – тема сопровождается на грамматическом уровне повтором приставки «без»: «Без божества, без вдохновенья, Без слез, без жизни, без любви», то «ты» – тема включает в себя отрицание этого отрицания: «Твои НЕ&БЕСные ЧЕРТЫ») [41]41
  Следование беспризнаковости за признаковостью распространяется у Пушкина и на автоинтертекстуальность, составляет сущность его переходов от одних произведений к новым, отрицающим, как это часто констатировалось исследователями, предыдущее творчество.


[Закрыть];

—параллельное упорядочениепризнаковости и беспризнаковости, бросающееся в глаза в стихотворении «Юрьеву», в котором адресат пренебрегает женщинами, тогда как адресант не скрывает своей увлеченности ими;

—присоединениебеспризнаковости к признаковости, манифестирующееся, среди прочего, в мотиве маски (ср. в «Признании» требование притворной любви, обращенное к равнодушной героине);

— иерархическая расстановкамаркированного и немаркированного элементов (так, в стихотворении «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…» присутствие сексуальной энергии помещается на ценностной шкале ниже, чем отсутствие таковой).

Наряду с перечисленными в распоряжении Пушкина были и другие логические возможности варьировать иррефлексивность, например, с помощью снятия контрастамежду маркированностью и немаркированностью. Именно эта нейтрализация лежит в основе столь излюбленных Пушкиным Мотивов праздности, неги, покоя, домоседства, лени, раз в ситуации ничегонеделанья (ср. скуку у Гоголя) беспризнаковость субъекта и становится его отличительной чертой. Удовлетворимся здесь малым числом иллюстраций, взятых только из ранней лирики Пушкина: «Никто, никто ему Лениться одному В постеле не мешает» («Городок», I, 97); «Люблю я праздность и покой…» («Моему Аристарху», I, 153); «И снова я, философ скромный, Укрылся в милый мне приют И, мир забыв и им забвенный, Покой души вкушаю вновь…» («Послание к Юдину», I, 171); «Я, право, неги сын!» («К Дельвигу» = «Послушай муз невинных…», I, 143); «Друзья! вам сердце оставляю И память прошлых красных дней, Окованных счастливой ленью…» («Мое завещание. Друзьям», I, 127).

Иррефлексивность у Пушкина допускает объединение с самыми разными логическими операциями, за исключением, однако, отрицания, которое, будь оно проведено, подорвало бы иррефлексивный фундамент романтической психо-логики [42]42
  Ср. определение инвариантной темы всего пушкинского творчества, которая, по мнению А. К. Жолковского, есть «объективный интерес к действительности, осмысляемой как поле действия амбивалентно оцениваемых начал „изменчивость, неупорядоченность“ и „неизменность, упорядоченность“…» (А К. Жолковский, «Превосходительный покой»: Об одном инвариантном мотиве Пушкина. – А К. Жолковский, Ю. К. Щеглов, Поэтика выразительности(= Wiener Slawistischer Almanach, Sonderband 2, Wien 1980, 92). Выявляя повторяющиеся у Пушкина мотивы, мы во многом следуем за А. К. Жолковским, однако, с нашей точки зрения, в пушкинском творчестве в целом инвариантна, скорее, не тематика (не субстанция содержания), но логика иррефлексивности (форма содержания).


[Закрыть].

3.3.Исчезновение каких-либо признаков характеризует не только смысл, но и выразительность пушкинской лирики. Поэтическое произведение:

– являет собой незавершенный текст (ср. хотя бы «Осень», снабженную подзаголовком «Отрывок»);

– или планируется квазинезавершенным (Пушкин сожалел в письме к А. А. Бестужеву от 12 января 1824 г. о том, что элегия «Редеет облаков летучая гряда…» не была напечатана без последних трех строк);

– строится как безначальное высказывание (ср. одно из таких вступлений, чей размер укорочен в отличие от последующих строк: «…Вновь я посетил Тот уголок земли, где я провел Изгнанником два года незаметных» (III-1, 399); тот же прием – в стихотворении «Гроб юноши»);

– вбирает в себя холостые рифмы («Она цвела передо мною, И я чудесной красоты Уже отгадывал мечтою Еще неясные черты, И мысль об ней одушевила Моей цевницы первый звукИ тайне сердца научила» («Дубравы, где в тиши свободы…», II-1, 63)) [43]43
  См. подробно о холостых рифмах у Пушкина: J. Thomas Shaw, Puškin’s Rhyming and the Uncompleted Completion: Occasional Nonrhymes in the Completed Narratives («poèmy» and «povesti v stichach»). – Russian Literature,1988, XXIV-3, 389 ff.


[Закрыть];

– достигает кульминации в вопросах, остающихся без разрешения (ср. «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы» или финальную часть в «Цветке»: «И жив ли тот, и та жива ли? И нынче где их уголок? Или уже они увяли, Как сей неведомый цветок?», III-1, 137);

– содержит пробелы, графически обозначенные рядами отточий («Полководец»).

Пушкин неоднократно тематизировал фигуру умолчания, делая тем самым художественный текст высказыванием об отсутствующем на практике слове: «Напрасно на тебя гляжу: Того уж верно не скажу, Что говорит воображенье» («Экспромт на Огареву», I, 192); «И говорю ей: как вы милы! И мыслю: как тебялюблю!» («Ты и вы», III-1,103).

В этой серии примеров находит объяснение пушкинский мотив отказа от литературной формы, которой некогда отдавалось безоговорочное предпочтение: «Четырехстопный ямб мне надоел: Им пишет всякий. Мальчикам в забаву Пора б его оставить. Я хотел Давным-давно приняться за октаву» («Домик в Коломне», V, 83). Наличие формального показателя (октава) значимо не само по себе, но предполагает отсутствие иной формы.

В области жанрово-семантической поэтики Пушкин вместе с остальными романтиками участвовал в канонизации элегии, чьей магистральной идеей была неданность той или иной ценности лирическому субъекту [44]44
  Но романтизм с его манией опустошать содержание всех явлений не щадил даже собственного ведущего жанра – ср. хорошо изученную борьбу романтиков-«архаистов» против элегии.


[Закрыть].