Текст книги "Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней"

Автор книги: Игорь Смирнов

3.1.1.Интровертированный мазохизм обэриутского толка довел концепции знака и значения, выдвинутые футуризмом, до самоаннулирования.

Семиотическое своеобразие художественной системы, которая образовалась после кризиса символизма, в особенности ее футуристических фракций, во многом определялось тем, что знак был интерпретирован здесь как не нуждающийся в обозначаемом объекте, как сам себе референт. Под этим углом зрения художественный знак – это либо самодостаточное «слово как таковое», чье содержание сводится к выражению, либо «вещь», артефакт, имеющий утилитарное (агитационное, рекламное и тому подобное) назначение. Для садистского мышления, чьим началом является реакция ребенка на случающийся с ним выход из симбиоза, то, что замещает утрачиваемый объект, обладает абсолютной ценностью.

В результате предпринятой группой Обэриу ревизии фундаментальных футуристических представлений у знака была отнята его способность иметь какое бы то ни было значение. Знак либо отправляет нас к безреферентному миру, к ничто, либо нам указывается на то, что мир есть нечтолишь тогда, когда он ничем не субституирован. Интровертированный мазохист, убежденный в пустоте авторефлексии, т. е. самозамещения, объективирует этот психический процесс, представляя бессмысленной субституцию как таковую. Объединение реального искусства наследовало раннему авангарду как течению, отрицавшему один из двух компонентов субституции – субституируемое, перенеся негацию на субституирующее.

3.1.2.Раз обозначенное есть ничто [622]622
  Ср. «ничто» как основополагающую категорию французского экзистенциализма и немецкой философии, сформировавшейся между двумя мировыми войнами, например, «Sein-zum-Tode» у М. Хайдеггера или понимание смеха И. Риттером: «Was mit dem Lachen ausgespielt und ergriffen wird, ist diese geheime Zugehörigkeit des Nichtigen zum Dasein» (Joachim Ritter, Über das Lachen. – Blätter für Deutsche Philosophic,1940/41, Bd. 14, 10).


[Закрыть], становится понятным, почему Олейников создает стихотворный апофеоз нулю: «О вы, нули мои и нолики, Я вас любил, я вас люблю» [623]623
  Н. М. Олейников, Стихотворения(вступительная статья Л. С. Флейшмана), Bremen 1975, 76; дальнейшие ссылки на это издание приводятся в тексте книги.


[Закрыть]. К этому же нумерическому символу обращается Введенский: «и море ничего не значит, / и море тоже круглый нуль». («Кончина моря», 1930; 70). В поэзии Введенского конца 1920–30-х гг. человеку предлагается допустить полное отсутствие окружающей его действительности («Представим все отсутствие земли, / представим вновь отсутствие все тел…», 49), а демиург наказывается за напрасно совершенный им акт творения («в несущественном открыв / существующее зря / там томился в клетке Бог», 54). Мир, бывший съедобным (инкорпорируемым) для садоавангарда, становится у обэриутов разлагающимся, непригодным к потреблению – ср. у Введенского (100):

 
Лежит в столовой на столе
труп мира в виде крем-брюле. [624]624
  Отметим здесь возможную прямую интертекстуальную полемику Введенского со стихотворением Игоря Северянина «Мороженое из сирени», где также упоминается «крем-брюле».


[Закрыть]
Кругом воняет разложеньем <… >
Мир потух. Мир потух.
Мир зарезан. Он петух.
 

Одна из излюбленных тем поэзии обэриутов – исчезновение моделирующих мир категорий, например, категории времени, которое либо уничтожается людьми (стихотворение Заболоцкого «Время» (1933); тот же мотив – в «Кругом возможно Бог» Введенского (1931)), либо не выступает для них как схватываемое, ускользает от них (стихотворение Хармса «Третья цисфинитная логика бесконечного небытия» (1930)):

 
Вот час всегда только был, а теперь только полчаса.
Нет полчаса всегда только было, а теперь только четверть часа.
Нет четверть часа всегда только было, а теперь только восьмушка часа.
Нет все части часа всегда только были, а теперь их нет.
Вот час.
Вот час.
Вот час всегда Только был. [625]625
  Д. Хармс, Собр. произв.,тт. 1–4 (под ред. М. Мейлаха и В. Эрля), Bremen 1978–88, т. 2, 45; дальнейшие ссылки на это издание приводятся в тексте книги с указанием тома и страницы.


[Закрыть]
 

Сущее в другом стихотворении Хармса подразделено на противоположные области (живая природа/неживая природа, женское/мужское), предикатами которых служат, однако, звукоподражания, обессмысливающие классификацию:

 
Все все деревья пиф
все все каменья паф
вся вся природа пуф
Все все девицы пиф
все все мужчины паф
вся вся женитьба пуф.
 

(2,5)

Вариант обсуждаемого приема Хармса – такое построение стихотворного текста, которое демонстрирует пропажу референции за счет вырождения связной речи в асемантические квазислова, обычно составленные из тех же звуков, что и начало высказывания:

 
Турка скачет над рекой
милый турка дорогой
летом гром
зимою снег в полдень чирки
кур кир кар.
 

(2, 48–49)

Между тем у Хлебникова сопоставимое с этим развертывание текста, напротив, привносило в, казалось бы, асемантическое звукосочетание некоторое значение, как, например, в знаменитом стихотворении «Бобэ о би пелись губы…» (повтор губного «б» в заумном слове делается, как уже отмечалось до нас, изобразительным в связи с темой артикулирующего органа).

Человеческое тело описывается в прозе Хармса как разрываемое на части или как вообще не имеющееся в наличии (ср. цитированный рассказ о «рыжем человеке»). «Бестелесность» составляет характеристику и одного из героев пьесы Введенского «Минин и Пожарский». В рассказе прозаика-обэриута Ю. Владимирова «Физкультурник» (между 1929–30 гг.) герой наделяется способностью проходить сквозь стены, так что и субъекту, и объектам вменяется здесь способность терять их материальность.

Идея отсутствующей реальности подчиняла себе и поэтику сценического поведения обэриутов. Один из организаторов вечера «Три левых часа», устроенного группой в январе 1928 г. в ленинградском Доме печати, И. Бахтерев так вспоминает (в передаче М. Б. Мейлаха) об участии в этом представлении моряка Кропачева:

…когда ведущий объявил его выступление, на сцену Дома печати никто не вышел, но на углу Невского и Садовой начал читать свои стихотворения объявленный поэт. По истечении отведенного Кропачеву времени на сцену вышел ведущий и объявил следующего… [626]626
  М. Мейлах, Предисловиев кн.: А. Введенский, цит. соч., XXII. Наши замечания о ничто у обэриутов появились в печати в 1988 г. Позднее они были существенно расширены в: Jean-Philippe Jaccard, Daniil Harms et la fin de l’ avant-garde russe,Bern e. a. 1991, 98 ff; см. также: Jean-Philippe Jaccard, Чинари. – Russian Literature, 1992, XXXII, 77–94; ср. еще: Aage Hansen-Löve, Die letzle Avantgarde:Zur finalen Poetik der russischen Absurden (ms).


[Закрыть]

3.1.3.Мир делается чем-то при условии, если он не стал значением знака, референтным миром, в каковой его неизбежно превращает человеческая деятельность – мыслительная и коммуникативная. Согласно определению Хармса, «…сущим значением предмет обладает только вне человека» [627]627
  Д. Хармс, Предметы и фигуры, открытые Даниилом Ивановичем Хармсом (Appendix in: I. Levin, The Fifth Meaning of the Motor-Car. Malevich and the Oberiuty). – Soviet Union / Union Soviétique, 1978, Vol. V, 299–300).


[Закрыть].

Пытаясь познать мир, сделать объекты значащими, человек уничтожает их («Таракан» Олейникова); познание равно смерти («Окно» Хармса, 1931). Как полагал Заболоцкий («Лицо коня», 1926), дар слова должен быть отобран у человека и передан животным с тем, чтобы они, выразив себя, исправили бы то искаженное представление об их сущности, которое усвоено людьми:

 
И если б человек увидел
Лицо волшебное коня,
Он вырвал бы язык бессильный свой
И отдал бы коню. [628]628
  Н. А. Заболоцкий, Стихотворения и поэмы, Москва, Ленинград 1965, 227.


[Закрыть]
 

Заболоцкий не просто сочувствует страдающему объекту, как это делал Хлебников в «Зверинце», но и требует наказания субъекта, полемизируя при этом заодно и с пушкинским «Пророком», где «вырывание грешного языка» не кара за ложное мировидение, как в «Лице коня», но предпосылка получения человеком провидческого дара.

Поэзия, по Введенскому («Некоторое количество разговоров», 1936–37), гибнет вместе с субъектом творческой активности и переходит в природу:

 
Музыка в земле играет,
Червяки стихи поют.
Реки рифмы повторяют,
Звери звуки песен пьют.
 

(144)

Идеальной ситуацией при восприятии поэтом действительности Введенский считал такую, в которой не человек мыслит мир, но мир мыслит себе человека («Мне жалко, что я не зверь…», 1934):

 
Мне жалко, что я не орел,
перелетающий вершины и вершины,
которому на ум взбрел
человек, наблюдающий аршины.
 

(130)

Желаемым состоянием бытия оказывается для Заболоцкого («В жилищах наших», 1926) и Хармса («Столкновение дуба с мудрецом», 1929) превращение людей в деревья. Живое в поэзии обэриутов тем более ценно, чем ниже степень развития его интеллекта, откуда общая тема поэзии Олейникова, Хармса («Падение вод», 1930) и Заболоцкого («Школа жуков», 1931) – мир насекомых.

То, что имеет место вне субъекта, не должно овнутриваться им – только так объект останется самим собой. Вот как рисуется Хармсу в его стихотворно-прозаическом трактате «Сабля» (1929) итог творческого подхода к миру: «Все существующее вне нас перестало быть в нас самих» [629]629
  Д. Хармс, Неизданное (публикация Г. Урмана). – Neue Russische Literatur,Almanach II–III, Salzburg 1979–1980, 137.


[Закрыть].

Манифест, возвестивший о возникновении Обэриу, выдвигал перед художником задачу освободить реалии от значений, которые были приданы им в повседневной и эстетической коммуникативной практике:

Конкретный предмет, очищенный от литературной и обиходной шелухи, делается достоянием искусства. В поэзии – столкновение словесных смыслов выражает этот предмет с точностью механики. Вы как будто начинаете возражать, что это не тот предмет, который вы видите в жизни <…> Посмотрите на предмет голыми глазами и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литературной позолоты. [630]630
  R. R. Milner-Gulland, «Left Art» in Leningrad: the OBERJU Declaration. – Oxford Slavonic Papers,1970, Vol. III, 70.


[Закрыть]

Манифест может показаться повторением раннеавангардистской проповеди «нового в и дения». Но это не так. Если футуристы точно определяли знаковые средства, с помощью которых мир получает новый образ, то обэриутов таковые не интересуют. Манифест прокламирует лишь необходимость для художественного текста, стремящегося показать объекты как таковые, ввести используемые в нем значения в конфликт (в «столкновение»), т. е. сделаться полем сражения всех смыслов друг с другом и, следовательно, тем местом, где какое бы то ни было конструктивноеобозначение реалий невозможно (в «Молитве перед сном» (1931) Хармс изобразил идеального поэта как «…сильного к битве со смыслами…», 3,22).

3.2.1.Рассматривая выражение как содержание, футуристы полагали, что смена знака преобразует обозначаемую им реалию. Революция, в описании Хлебникова («Ладомир»), – это одновременно новое называние предмета: «Это шествуют творяне, Заменивши Д на Т…» (1,1,183). В трагикомической балладе Олейникова «Перемена фамилии» человек, присваивающий себе новый личный знак (обиходное явление послереволюционной эпохи), теряет автоидентичность и кончает самоубийством:

 
Я шутки шутил – оказалось,
Нельзя было этим шутить.
Сознанье мое разрывалось,
И мне не хотелося жить.
 

(68)

Один знак не замещаем для обэриутов другим точно так же, как и самое социофизическая реальность не может быть субституирована в семиотической.

Поскольку трансформация знака достаточна, согласно футуризму, для переделки референта, постольку переходящий из одного состояния в другое мир регулярно ассоциировался у Хлебникова, Маяковского и Пастернака с перекройкой, перелицовкой и сменой одежды (ср. также неконвенциональную «желтую кофту» Маяковского – практическую реализацию данной поэтической метафоры): «И вдруг / все вещи / кинулись, / раздирая голос, / скидывать лохмотья изношенных имен» [631]631
  В. Маяковский, Полн. собр.соч., т. 1, 163. О мотиве одежды мира в историческом авангарде см. подробно: И. Р. Деринг-Смирнова, И. П. Смирнов, Очерки по исторической типологии культуры…, 90; Anna Majmieskułow, Провода под лирическим током(Цикл Марины Цветаевой «Провода»), Bydgoszcz 1992, 80–82.


[Закрыть]. Отрицая наряду с замещаемостью одной знаковой формы другой и футуристический мотив травестийного мира, обэриуты проявляли интерес к принципиально не отделяемым от предмета оболочкам, как это демонстрирует, в частности, одно из стихотворений Хармса:

 
Мы несравненно лучше сделаны, чем наша одежда.
Портным не угнаться за гимнастами,
одевающими себя в мускульные сюртуки.
 

(3, 43) [632]632
  Культ всепобеждающего тела характерен для мазохистской культуры в целом, и для ее авангардистской, и для ее тоталитарной версии, раз для мазохистски отрицающего себя психизма оно остается единственным достоянием личности, – ср. название стихотворного сборника Луговского «Мускул» или многочисленные обращения сталинистского искусства к теме спорта (например, фильм «Вратарь», созданный по сценарию Кассиля). С другой стороны, спорт знаменует собой и победу человека над собственным телом, предельное растрачивание жизненных сил и, таким образом, отвечает мазохистской диалектичности (тело, властвующее над средой, в то же время оказывается израсходованным, изможденным). В. Н. Топоров предположил недавно, что спортивные состязания возникают в архаических обществах в процессе похоронного обряда – как результат партиципирования живыми мертвой, иссякнувшей материи (В. Н. Топоров, К установлению категории «спортивного» (Древнебалканский локус «пред-спорта»). – В: Балканские чтения,I. Симпозиум по структуре текста. Тезисы и материалы, Москва 1990, 3–16). Если эта остроумная гипотеза справедлива, то следует признать, что многие произведения СР оживляют архетипическое равенство спорта и смерти (как, например, разбиравшаяся картина Почтенного, на которой судья, дающий выстрелом старт бегунам, как бы казнит их; ср. еще милитаризирующую футбол песню из кинофильма «Вратарь»: «Эй, вратарь, готовься к бою – Часовым ты поставлен у ворот»).


[Закрыть]

3.2.2.В то время как ранний авангард, абсолютизируя замещающее, подвергал критике все предшествующее искусство, не ставя при этом под сомнение свою эстетическую правоту, обэриуты выступили также как критики собственного творчества. Замещая на исторической оси прежние формы семиотической практики, обэриуты были исполнены скепсисом относительно ценности даже собственной заместительной функции.

В статье «Маргиналии к истории русского авангарда», предпосланной «Стихотворениям» Олейникова, Л. С. Флейшман точно оценивает произведения этого поэта «…как обериутское „автопародирование“, как пародирование самого „обериутства“» (9).

Эта тенденция прослеживается и у Хармса. В «Перечне зверей» он пародирует, с одной стороны, хлебниковский «Зверинец» («Сад, Сад, где взгляд зверя больше значит, чем груды прочитанных книг», II, 2, 28), а с другой, – уже цитировавшееся стихотворение Заболоцкого «Лицо коня», дискредитируя прославлявшееся там животное:

Конь! Конь! Это ты когда-то скакал по аравийской пустыне! Это тебя поили арабы черным кофием <…> А зачем ты бежал, неразумный зверь? Куда несло тебя? Это конская удаль несла тебя безо всякого смысла. Конь, ты среди зверей самый противный, ты противен душе моей! [633]633
  Цит. по рукописи, подготовленной к печати издателями «Собрания произведений» Хармса.


[Закрыть]

Наконец, Хармс не пощадил в этом отрывке и собственную поэзию, где конь был воплощением свободы в движении: «…миг число высота и движения конь./Об вольности воспоем сестра…» (2,53).

Связь с текстами предшественников нередко выражается в произведениях обэриутов в форме своего рода интертекстуальной афазии – немотивированно спутанной цитаты, доводящей процесс замещения старшего текста младшим до абсурда. Такова хотя бы отсылка к «Слову о полку Игореве» («Крычатъ тѣлѣгы полунощы, рци, лебеди роспущени» [634]634
  Слово о полку Игореве,составление и подготовка текстов Л. А. Дмитриева и Д. С. Лихачева, Ленинград 1967, 46.


[Закрыть]) в пьесе Хармса «Комедия города Петербурга» (1927): «Смотри как лань визжат телеги / бегут погонщики» (1, 89). Немотивированность осуществленной Хармсом подстановки слова «лань» в позицию слова «лебеди» будет вполне очевидной, если сравнить с этим переделку (возможно, учтенную в «Комедии города Петербурга») того же сегмента древнерусского памятника у Хлебникова, который разъединил семантические элементы, составившие в источнике метафору, и тем самым – рационалистическим образом – перевел переносный смысл в буквальный: «Ты видишь степь: скрипит телега Песня лебедя слышна» (I, 1, 120) [635]635
  Актуальность «Слова о полку Игореве» для обэриутов (его подхватывает и Введенский в концовке своей «Элегии», а позднее переводит Заболоцкий) не в последнюю очередь объясняется влиянием Туфанова, многие тексты которого представляют собой монтаж цитат, извлеченных из этого памятника; ср., например: А. Туфанов, Ушкуйники.Фрагменты поэмы, Ленинград 1927, 60 и след.


[Закрыть].

Хармса притягивал к себе образ автора, отрекающегося от собственного замысла. В 1933 г. Хармс придумывает следующую повествовательную конструкцию:

В предисловии к книге описать какой-то сюжет, а потом сказать, что автор для своей книги выбрал совершенно другой сюжет. [636]636
  Даниил Хармс, Горло бредит бритвою.Случаи, рассказы, дневниковые записи – Глагол.Литературно-художественный журнал, 1991, № 4, 114.


[Закрыть]

Ряд свойств, конституирующих типичный текст обэриутов, может быть понят как результат производившейся поэтами этой группы минимализации значимости их собственной продукции. Поэтический текст обслуживает узкий круг лиц, он пишется по следам событий, имеющих информационную ценность лишь для малого коллектива (допустим, по поводу отъезда в отпуск [637]637
  Один из образцов такого рода литературного творчества обэриутов приводит Л. Я. Гинзбург в воспоминаниях «Заболоцкий двадцатых годов» (Л. Я. Гинзбург, О старом и новом.Статьи и очерки, Ленинград 1928, 339–350).


[Закрыть]), и адресуется не широкой аудитории, но конкретному получателю, переходя в его собственность (ср. характерный подзаголовок стихотворения Хармса «Вода и Хню» (1931): «Принадлежит Н. М. Олейникову», 3, 23) [638]638
  См. также: А. Александров, Обэриу. Предварительные заметки. – Č eskoslovenská rusistika,1968, Ročnik XIII, 299.


[Закрыть].

Сомнение в ценности собственного творчества пролагало путь к некоему недоверию к эстетическому в целом. Обэриутский философ Л. Липавский утверждал, что ужаса не было бы, не будь в человеке эстетического начала:

В основе ужаса лежит омерзение. Омерзение же не вызвано ничем практически важным, оно эстетическое. Таким образом, всякий ужас – эстетический, и по сути, он всегда один: ужас перед тем, что индивидуальный ритм всегда фальшив, ибо он только на поверхности, а под ним, заглушая и снимая его, безличная стихийная жизнь. [639]639
  Л. Липавский, Исследование ужаса. – Wiener Slawistischer Almanach,1991, Bd. 27, 244.


[Закрыть]

3.3.1.Мир, представленный в качестве безотносительного к сознанию концептуализующего действительность человека, не поддается упорядочению с помощью логического вывода:

Самостоятельно существующие предметы, – писал Хармс в упоминавшемся трактате «Сабля», – уже не связаны законами логических рядов и скачут в пространстве, куда хотят… [640]640
  Д. Хармс, Неизданное.136.


[Закрыть]

На деле, однако, обэриуты, строили картину алогичного, непоследовательного мира вполне последовательно – по определенным правилам. Обэриутский алогизм имеет свою внутреннюю структуру, т. е. по-своему логичен.

Если замещающее (знак) и замещаемое (обозначаемый объект) теряют свойства таковых, то всякая проводимая в тексте субституция должна аннулировать разницу данного и нового. Этим объясняется использование обэриутами таких тропов, как тавтологическое сравнение, в котором новое лишь повторяет данное (ср. выше о тавтологиях в СР). В стихотворной сценке Введенского «Куприянов и Наташа» (1931) читаем: «Восходит солнцемощное как свет» (106); ср. здесь же монолог героини:

 
Смотри-ка, вот я обнажилась до конца
и вот что получилось,
сплошное продолжение лица…
 

(103)

К разбираемому приему близка мультипликация отчества в другом произведении Введенского «Очевидец и крыса», где фигурирует «Петр Иванович Иванович Иванович» (121). Эволюции в обэриутском сознании нет; человек, как утверждал Введенский, – «ровесник миру» (64).

Сходный принцип мог лежать в структурной основе обэриутского текста в целом, по ходу развертывания которого в этом случае монотонно воссоздавалась одна и та же ситуация, как это имеет место, например, в рассказе Хармса «Вываливающиеся старухи» (повествователь наблюдает падающих из окон одна за другой любопытных старух; их так много, что это зрелище надоедает ему, и он уходит с места происшествия [641]641
  Этот рассказ может быть понят как сакральная пародия на позднекатолический культ (установленный во второй половине прошлого столетия) Вознесения Богородицы (вряд ли случайно рассказчик в конце сценки отправляется на Мальцевский рынок, расположенный неподалеку от петербургской католической церкви). Одновременно перед нами, вероятно, и пародия на православный праздник Покрова Богородицы: рассказчик у Хармса идет на рынок, где, по слухам, слепой получил в подарок шаль (= аналог богородичной ризы, спасшей по некоторым версиям Покрова Константинополь от вражеского нашествия; о празднике Покрова на Руси см. подробно: Мария Плюханова, Сюжеты и символы Московского царства(рукопись)). Мотив падения содержится в разных текстах Хармса (см. подробно: Robin Aizlewood, op. cit., 110–111; Aleksandr Kobrinsky, Some Features of the Poetics of Kharms’s Prose: The Story «Upadanie» («The Falling»). – In: Daniil Kharms and the Poetics of the Absurd…,149–155, а также у других обэриутов (ср. хотя бы «Элегию» Введенского: «Мы все воспримем как паденье…», 174). Сочетание интроверсии и мазохизма побуждало обэриутов к изображению таких ситуаций, субъект которых мог бы переживать, рефлексировать свою незакрепленность в пространстве, свой негативный пространственный статус; одна из этих ситуаций – падение. В СР герой, срывающийся с высоты (Колька Ржанов в «Дне втором»), все же остается на том месте, где он был (мазохист-экстраверт не отдает себе отчета в том, что он отсутствует в какой-либо точке; этого отсутствия, следовательно, и вовсе нет для него).


[Закрыть]). «Вещь должна быть бесконечной», – советовал обэриутам их постоянный собеседник, Липавский [642]642
  Т. Липавская, Встречи с Николаем Александровичем и его друзьями. – В сб.: Воспоминания о Заболоцком,Москва 1972, 52.


[Закрыть].

Не только новое теряет в поэтике обериутов свое своеобразие относительно данного, но и данное может не иметь здесь качественной определенности в связи с новым. Эту последнюю операцию осуществляла оксюморонная Тавтология, устанавливавшая сходство между двумя взаимоисключающими элементами одного и того же класса: « Орелдвукрылый, как воробей»(Хармс, 1, 52); « коровыони же быки»Введенский, 80). Переход к новому означает в таком тропе, что оно уничтожает свойство, конституирующее данное.

Иногда новое лишь как бы присутствует в обэриутском тексте. В рассказе Хармса «Карьера Ивана Яковлевича Антонова» купчихе залетает в рот кукушка; ее муж поступает «самым остроумным образом», за что избирается в сенат; читатель, однако, остается в полном неведении касательно того, что именно сделал купец.

Одна из тем обэриутской прозы – чудесное избавление от опасного нового. В повести Хармса «Старуха» (1939) в комнате рассказчика внезапно появляется мертвое тело; рассказчик кладет его в чемодан, чтобы спрятать за городом; по дороге чемодан с трупом крадут.

В «Нетеперь» Хармс (сказавший однажды, что он «никогда ничего не сравнивает» [643]643
  И. Бахтерев, Когда мы были молодыми (Невыдуманный рассказ). – В сб.: Воспоминания о Заболоцком,58.


[Закрыть]) обобщил тягу обэриутов к нейтрализации противоположности между замещаемым («этим») и замещающим («тем»):

 
Это ушло в то, а то ушло в это. Мы говорим: Бог дунул.
Это ушло в это, а то ушло в то, и нам неоткуда выйти и некуда прийти.
Это ушло в это. Мы спросили: где? Нам пропели: Тут.
Это вышло из Тут. Что это? Это То.
Это есть то.
То есть это.
Тут есть это и то.
Тут ушло в это, это ушло в то, а то ушло в тут.
 

(2,107)

3.3.2.Недифференцированность данного и нового предоставляла обэриутам возможность приписать обратимость любому происходящему в мире процессу: «чтобы было все понятно / надо жить начать обратно» (Введенский, 67). Изображая реверс времени, обэриуты солидаризовались с Хлебниковым («Мирсконца») и другими футуристами. Но для раннего авангарда путь из смерти, в жизнь, из старости в младенчество был конечным путем, далее не обратимым. Для тех, кто абсолютизирует замещающее, вторая жизнь, абсолют субституций, не ведет снова к смерти или к старению. В восприятии же обэриутов, снявших антиномию данного и нового, реверсируемы и время и реверс времени. В авангарде-2 обратима сама обратимость процессов. Субъект, по Хармсу, пленен движением по кругу: «То-то скажу тебе брат от колеса не отойти тебе / то-то засмотришься и станешь пленником колеса» (3, 107). Человек в абсурдистской драматургии обэриутов курсирует между жизнью и смертью. В «Елизавете Бам» (1927) Хармса повторяется одна и та же сценическая ситуация. Петр Николаевич и Иван Иванович вторгаются в квартиру, где живет заглавная героиня, чтобы арестовать ее за некое преступление. Петр Николаевич утверждает при этом, что героиня убила его, когда он был еще молодым (= обретение персонажем второй жизни в раннеавангардистском духе). Далее по ходу действия, отец Елизаветы Бам вступает в схватку с Петром Николаевичем (возможная пародия на квазибылинную битву Ивана и Вильсона в «150 000 000» Маяковского) и лишает его жизни, после чего убитый во второй раз вновь появляется в квартире Елизаветы Бам, намереваясь опять арестовать ее (=реверс реверса времени).

Футуристическая идея жизни после смерти стала у обэриутов источником комизма. В рассказе Хармса «Кассирша» (1936) одна из двух работавших в кооперативном магазине кассирш внезапно умирает; милиционеры уносят вместо мертвой живую; тогда директор магазина сажает за кассу труп с папироской в зубах, чтобы как ни в чем не бывало продолжать торговлю.

E. Постмодернизм, или симбиотический характер
(Нарциссизм, шизоидность, шизонарциссизм)

«…ибо время близко»

(«Откровение» Иоанна)

I. Исторический авангард, тоталитаризм, постмодернизм

1.1.1.Вместе со многими другими исследователями постмодернизма мы считаем, что он зародился в конце 1950-х – начале 60-х гг. Иногда, впрочем, к постмодернизму (resp. постструктурализму) относят психоанализ Ж. Лакана, прозу Набокова и Борхеса и даже философию Ницше [644]644
  Ср., например, зачисление в постструктуралисты Ж. Лакана: Manfred Frank, Was ist Neostrukturalismus?Frankfurt am Main 1984, 367 ff. Экспансия постмодернизма в прошлое культуры заходит так далеко, что он объявляет себя всегдашней составляющей частью западноевропейского мышления: «…the postmodern impulse has, in fact, existed throughout the history of Western literature» (William V. Spanos, Repetitions.The Postmodern Occasion in Literature and Culture, Baton Rouge and London 1987, 7).


[Закрыть]. Однако Ж. Лакан с его идеей дефицитарного субъекта, чье психическое становление начинается в тот момент, когда он открывает в своем отражении, в матери, нехватку (penis’a), был мыслителем не постмодернистской, но мазохистской – гипосубъектной – эпохи (и потому, кстати, конкретно индивидуальное было иррелевантным для этой в высшей степени абстрактной версии психоанализа). Об интровертированном (позднеавангардистском) мазохизме Набокова уже говорилось в D2.III.2.3.4. К сказанному можно было бы попутно добавить, что Набоков знакомил своего читателя с такими типично мазохистскими ситуациями, в которых персонажи либо совершают героическое самопожертвование («Подвиг»), либо испытывают страдание, смешанное с наслаждением («Приглашение на казнь»), либо теряют идентифицирующую их (авторитетную для них) психическую инстанцию (безотцовщина Годунова-Чердынцева в «Даре»), либо терпят неудачу, когда пытаются на садистский манер захватить в свою собственность объект, кажущийся им беззащитным (сексуальное влечение к девочке-подростку в «Лолите»).

Эпоха постмодернизма пришла на смену садистской и мазохистской культурам исторического авангарда, тоталитаризма и позднего авангарда. Будучи эквивалентен предшествующим диахроническим системам, постмодернизм – такое же, как и они, психоидеологическое образование, а вовсе не деидеологизированная «метакультура», на создание которой надеялись и надеются сами постмодернисты. Как требует выявленный в этой книге принцип обратности филогенеза относительно онтогенеза, психическую особость постмодернизма следует искать в его фиксированности на самой ранней, досадистской, стадии детского движения к полноценной субъектности.

1.1.2.Постмодернистская психика в целом симбиотична.

Как известно, симбиоз (в психологическом смысле этого слова) начинается на втором месяце от рождения ребенка, когда тот выходит из состояния так называемого «нормального аутизма» [645]645
  Margaret S. Mahler, Beobachtungen zu Untersuchungen des «symbiotischen Syndroms» bei kindlicher Psychose (in Zusammenarbeit mil Manuel Furer, 1960). – In: M.S.M., Studien über die drei ersten Lebensjahre(= Auswahl aus: M.S.M., Selected Papers, 1979), übers. von H. Weller, Stuttgart 1985, 242; ср. также: Margaret S. Mahler, Fred Pine, Anni Bergman, Die psychische Geburt des Menschen.Symbiose und Individuation (= The Psychological Birth of the Human Infant, 1975), übers. von H. Weller, Frankfurt am Main 1978, 59–61.


[Закрыть], которое сводится к длительному сну, прерываемому для приема пищи, т. е. характеризуется отсутствием какого бы то ни было проявления субъектности. Симбиотический младенец, напротив, субъектен. Его поведение симптоматично. Производимые им жесты заставляют предположить, что ему хотелось бы подражать его источнику питания. Грудной ребенок разыгрывает сцены автофагии (сосет большой палец, кулак); тянет ко рту любой предмет, попадающий в его ближайшее окружение, в сферу его тела; отрыгает молоко после кормежки, ставя себя тем самым в позицию дающего еду; наконец, делает вид, что сам кормит мать. Таким образом, интенция ребенка, не отграничивающего себя от матери или какого-либо ее заместителя, состоит в том, чтобы объединить в себе подателя и получателя.

А. Гелен, по-мазохистски не обнаруживший в человеке ничего иного, кроме надежды на будущее и прямо-таки лагерного терпения, с каким субъект якобы всегда отсрочивает автореализацию, обрисовал – сообразно с этой антропологической спекуляцией – наше симбиотическое вступление в жизнь как еще эмбриональность, как преждевременное бытие [646]646
  Arnold Gehlen, Der Mensch. Seine Natur und seine Stellung in der Welt., 101 ff.


[Закрыть]. Симбиотический ребенок пребывает, однако, не просто в биологическом, но в измененном силой его воображения мире; не недорожден, но уже способен к порождению фантастического представления о себя потребляющем субъекте. Откуда оно берется?

Можно было бы думать в духе А. Адлера, что симбиоз компенсирует ребенку его «неполноценность», которая будто бы имеет место «am Beginn jedes seelischen Lebens» [647]647
  Alfred Adler, Individualpsychologie…, 114.


[Закрыть]. Но воспринимает ли грудной младенец позицию матери как действительно «сильную» вразрез с собственной – «слабой»? Ведь кормящая мать для него – это существо, готовое отдать ему свое, жертвующее ему объект, которым владеет. Ассоциируя себя с подателем жертвы, ребенок вовсе не «усиливает» свое положение, обретает способность уступки (что подтверждается той беззаботностью, с какой он расстается в симбиотический период с подаренными ему игрушками).

Чтобы реконструировать психику симбиотического ребенка, особенно важно учитывать то знаменательное обстоятельство, что, пробуждаясь от постнатальной «нирваны», он начинает пристально следить за лицом матери, когда она кормит его грудью [648]648
  R. A. Spitz, op. cit., 68 ff.


[Закрыть]. Ребенок сосредоточивает внимание не на груди, не на объекте, приносящем ему непосредственное удовлетворение его желания, но там, где он находит отражение той части собственного тела, которая в данный момент совершает действие. Вывод отсюда вполне однозначен: ребенок входит в симбиоз в качестве авторефлексирующегосущества, которое если и воспринимает, так именно то в Другом, что в нем самом, в ребенке, является воспринимающим. Чем бы ни обусловливалось это восприятие восприятия (до причин его происхождения нам сейчас нет дела, хотя исследования по асимметрии полушарий мозга и дают здесь богатую пищу для размышлений), оно предполагает, что его субъект, раздваиваясь, отчуждается от самого себя. Так закладывается основание для того, чтобы ребенок опознал в матери равносильное ему начало, коль скоро она отчуждает от себя производимый ею продукт.

Многие психоаналитики (начиная с Фрейда) сводят симбиоз к чистому потребительству, к установке ребенка на получение наслаждения [649]649
  Ср., например: Franco Fomani, Psychoanalyse des ersten Lebensjahres(= La vita affettiva originaria del bambino, 1963), übers. von W. Rottach, Frankfurt am Main 1970, 76 ff.


[Закрыть]. Интенциональность грудного младенца, однако, не столь проста. Вся наша психо-логика имеет отправным пунктом утверждаемое нами во время симбиоза отношение эквивалентности с продуцентом. Творческое воображение возникает как воображаемое творчество. Еще не научившись говорить, грудной младенец с наслаждением производит шум, подражая говорящим взрослым. Симбиоз есть результат авторефлексии потребителя, которая делает его самопотребителем, отдающим себя себе точно так же, как его мать, производительница продукта, отдает себя ему. Неэквивалентные субституции ввергают младенца в растерянность. На третьем месяце жизни он встречает улыбкой [650]650
  К проблеме детской улыбки ср.: И. Смирнов, Воля к власти. – В: Сборник статей к 70-летию проф. Ю. М. Лотмана,61 и след.


[Закрыть]лица, обращенные к нему en fase, но испытывает шок, когда видит те же лица в профиль [651]651
  R. A. Spitz, op. cit., 107–108.


[Закрыть], т. е. когда максимум различаемого замещается минимумом.

1.1.3.Для симбиотического ребенка субъектное и объектное эквивалентны и имманентно ему (раз он авторефлексивен, самоотчужден), и трансцендентно (раз он рассматривает мать как равносильное ему явление). Отсюда он в состоянии занимать на первых порах симбиоза две позиции.

Одна из них – интровертированная: он овнутривает субъектно-объектную эквивалентность, он автообъектен, нарцисстичен.

Вторая позиция – экстравертна: он видит в субъектно-объектной эквивалентности свойство мира Другого, матери. «Я», для которого существует только Другое, шизоидно. Такое «я» конституируется лишь постольку, поскольку вбирает в себя Другое.

В процессе симбиотической эволюции ребенок нейтрализует контраст между нарцисстской и шизоидной возможностями, которыми располагает, и делается шизонарциссом.

Каждая из этих трех категорий будет проиллюстрирована в свое время. Пока же мы прибегнем к сильной редукции и рассмотрим (постмодернистский) характер, задерживающийся на симбиотическом отрезке жизни, как нечто целостное, помимо присущих ему внутренних дифференциаций, которые возникают вследствие того, что взрослый симбиотик возвращается к первосубъектности либо нарциссом, либо шизоидом, либо шизонарциссом.

1.2.1.Как нарциссизм, так и шизоидность постмодернистской культуры были ею самой осознаны [652]652
  См. также: И. П. Смирнов, Бытие и творчество,9 и след.


[Закрыть](в этом плане постмодернизм родственен символизму, прокламировавшему свою истерическую природу: отчуждающий психотип, создавший обе эти культуры, отчуждает в конечном счете и собственную психотипичность и тем самым добывает возможность открыть себя в создаваемом продукте).

Кроме названного выше (C.I.1.0.1) К. Лэша, на нарциссизм нынешней духовной ситуации наводит внимание читателей и целый ряд других психокультурологов. «Авторефлексивный» «нарцисстский» текст объявляется магистральным жанром новейшего повествовательного искусства [653]653
  Linda Hutcheon, Narcissistic Narrative.The Metafictional Paradox, New York, London 1980, passim.


[Закрыть]. Нарцисс-подросток с «океаническим» «я» рассматривается в научной литературе в качестве преобладающего теперь типа социализующейся личности [654]654
  См., например, статьи, собранные в: Narziß – Ein neuer Sozialisationstyp?Hrsg. von H. Häsing, H. Stubenrauch, Th. Ziehe, Frankfurt am Main 1981, passim.


[Закрыть]. Некоторые авторы оценивают наступившую «эпоху нарциссизма» сугубо отрицательно. К ним принадлежит, в частности, А. Лоуэн [655]655
  Alexander Lowen, Narcissism: Denial of the True Self,New York, London 1985, passim.


[Закрыть]. Знаменательно, однако, что он критикует культуропорождающий нарциссизм не как противостоящий какому-то определенному характеру, который мог бы быть взят за идеал, но как альтернативу всякой «позитивной» психичности [656]656
  Нарциссы кажутся А. Лоуэну не предрасположенными к эмоциональности, отличающей, как он пишет, любую «истинную самость»: ibid., 46.


[Закрыть]. А. Лоуэн готов бежать от нарциссизма в какую угодно сторону, что выдает его непринадлежность к иному, чем таковой, психотипу, его собственный фрустрированный или, быть может, себя маскирующий («вытесненный», как сказал бы Фрейд) нарциссизм.

Возведение постмодернизма к шизоидности было начато в неоднократно цитировавшейся нами книге Ж. Делеза и Ф. Гаттари «Анти-Эдип», где из психоанализа была изгнана эдипальная личность классического фрейдизма, замененная новым героем – внутренне полиморфным (авторы используют для его описания понятие «multiplicité» [657]657
  G. Deleuze, F. Guattari, Capitalisme et schizophrtnie. L’Anti-Œdipe…,50.


[Закрыть]), состоящим из психических частей, которые не спаяны в целое (не знающим, скажем мы, ничего, кроме Другого-в-себе). Шизофрения перестает быть в постмодернистском контексте психическим расстройством. А. Грюн превозносит ее как самое личностность [658]658
  A. Gruen, op. cit., 24 ff.


[Закрыть]. Искусство наших дней, окрещенное одними исследователями нарцисстским, подается другими в виде прежде всего шизоидного/шизофренического. Ч. А. Дженкс пишет о современной архитектуре:

The architect should be trained as a radical schizophrenic <…> always looking two ways with equal clarity: towards the traditional slow-changing codes and particular ethnic meanings of a neighbourhood, and towards the fast-changing codes of architectural fashion and professionalism. [659]659
  Charles A. Jencks, The Language of Post-Modem Architecture,London 1977, 97.


[Закрыть]

Даже если психоанализ последнего времени и не возлагает на нарциссов ответственность за производство современной системы культурных ценностей, он все же признает за этим симбиотическим характером особо сильную творческую потенцию, а в случае шизофрении делает ее подобной «здоровой» креативности – тем самым случаем, когда креативность легче всего поддается изучению [660]660
  Ср. проведение аналогии между творческими личностями и шизофрениками в: Silvano Arieti: (1) Creativity:The Magic Synthesis, New York 1976, 69 ff; (2) Schizophrenic.Ursachen – Verlauf – Therapie – Hilfen für Betroffene (= Understanding and Helping the Schizophrenic. A Guide for Family and Friends, 1979), übers, von B. Stein, München, Zürich 1985, 30 ff; обсуждение обширной научной литературы, посвященной проблеме «нарциссизм и креативность» см.: Lynne Layton, Barbara Ann Schapiro, Introduction. – In: Narcissism and the Text.Studies in Literature and the Psychology of Self, ed. by L. Layton and B. A. Schapiro, New York, London 1986, 22–27.


[Закрыть]. Нарциссизм и шизоидность сплошь и рядом проецируются постмодернизмом в прошлое культуры: так, в одной из работ по истории философии традиция нарцисстского миропонимания протягивается автором от Сократа до Адорно и Маркузе [661]661
  C. Fred Alford, Narcissism: Socrates, the Frankfurt School, and Psychoanalytic Theory,New Haven, London 1988, passim.


[Закрыть](ясно теперь, почему К. Кларк привела советское тоталитарное искусство к шизофреническому знаменателю). В то время как тоталитаристская антропология в лице А. Гелена преуменьшала возможности, которые находятся в распоряжении грудного младенца (тем самым мазохизм как бы отводил от себя опасность быть вытесненным из развивающейся культуры симбиотиком), постмодернизм сенсационно преувеличивает их, с сомнительной щедростью наделяя новорожденного памятью о пренатальной жизни, собственной историей [662]662
  David Chamberlain, Babies Remember Birth.And Other Extraordinary Scientific Discoveries about the Mind and Personality of Your Newborn, Los Angeles 1988, passim.


[Закрыть](тем самым достигается компромисс между вовлеченностью в историю взрослого симбиотика и преисторичностью той стадии его детства, где закладывается его характер).