Текст книги "Невеста императора"

Автор книги: Игорь Ефимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

(Галла Пласидия умолкает на время)

Однажды в Афинах мне довелось присутствовать на обряде velatio. Главная базилика была заполнена прихожанами в белых одеждах, знатными гостями, съехавшимися родственниками. Пучки горящих свечей кололи глаза со всех сторон, и неоткуда было взяться спасительному облачку – прикрыть этот раздробленный солнечный блеск. Сама девица, дававшая обет вечного безбрачия, стояла за мраморными перилами и почти не реагировала на ритмичные выкрики толпы, хором повторявшей за священником восхваления блаженному уделу.

Только в самом конце, когда родственники и видные гости стали подходить к избраннице, чтобы обменяться с ней «поцелуем примирения», удалось мне разглядеть под приподнятым покрывалом ее лицо. Оно показалось мне каким-то опухшим, уже утратившим интерес к соблазнам этого мира, но все еще способным оживиться, скажем, при виде булочки с медом или печеной креветки.

Это воспоминание всплывало в моей памяти каждый раз, когда я пытался представить на ее месте Деметру. Чтобы этот живой, острый, по-птичьи тревожный взгляд мог послушно угаснуть за священным покровом? Я просто не мог себе этого представить.

Вот она идет передо мной по дорожке сада. Вот, наклонив голову, слушает объяснения Бласта, который уговаривает ее пересадить кусты барбариса так, чтобы они укрывали левкои от полуденного солнца. Вот смеется танцевальным ужимкам моего слуги – он надел на голову старый шлем с крылышками голубя и прыгает перед ней, изображая то ли Аполлона, то ли Меркурия.

«А почему бы и нет? – звучит в моей душе вкрадчивый голос. – Может быть, это знак судьбы? Может быть, это она послала тебе встречу с девушкой, от одного вида которой у тебя теплеет на сердце, а чресла напрягаются, как согнутый лук со стрелой? Семейная жизнь, собственный дом, выводок детей, мальчики черноволосые, девочки рыженькие… У тебя просто времени не останется тосковать о своей далекой, недоступной, невозможной. А свою опасную миссию выполнять тебе станет даже легче – будешь разъезжать по городам якобы по торговым делам, не спеша накапливая в подвале дома таблички и свитки. И она? Разве не чувствуешь ты ответный жар, идущий от ее кожи? Может быть, и ей ты был послан как ободряющий знак – свернуть с пути, который не для нее?»

Из рассказов Фалтонии Пробы я мог по обрывкам собрать причины, откладывавшие раз за разом принятие обета. Сначала это была смерть отца. Траур в такой знатной семье тянулся долго и исключал любые другие церемонии. Потом на первое место вышли дела, связанные с карьерой старшего брата. Будучи сыном консула, он и сам имел серьезные шансы стать впоследствии консулом. Но для этого требовались крупные затраты на первых порах, поглощавшие финансовые резервы даже таких богачей, как клан Аникиев. В этих обстоятельствах выделить долю наследства, причитавшуюся Деметре, и передать ее в пользу Церкви, как это полагалось при обряде velatio, было бы жестокой несправедливостью по отношению к брату.

Так дело и тянулось, постепенно окутываясь сговором семейного умалчивания, который я не мог не почувствовать по приезде, который не смел нарушить, хотя порой меня так и подмывало спросить Деметру напрямую. Но я говорил себе:

«Не сейчас. Не сейчас, когда она так хороша в этом наклоне, когда мраморная поверхность стола бросает снизу отсвет на ее лицо. Когда она так погружена в сортировку цветочных семян и луковиц, словно отделяет жемчужины от стекляшек. Когда ее вечный птичий страж почти успокоился и разрешил ей выглянуть из гнезда. Когда она так свыклась со мной, что готова стерпеть мое присутствие близко-близко, не пытаясь улететь».

– …Я слышала, мать рассказывала вам о нашем бегстве в Африку, – говорит Деметра. – А упоминала она о сирийском корабле, который грузился в карфагенском порту? И как мы с ней, гуляя, увидели вереницу невольников, которых гнали к причалу? Мужчины были прикованы к длинной цепи, а женщины брели сами по себе. Дешевый товар… Но вдруг одна девушка, совсем молоденькая, вырвалась из толпы и бросилась к ногам моей матери с криком: «Матрона Проба! Матрона Проба!..»

Деметра отодвигает наполненную чашку, ставит перед собой две пустые, задумывается, вспоминает.

– «Я свободнорожденная! – кричала девушка. – Мой отец был вольноотпущенником вашего супруга… Его звали Фриск… Вы не помните?.. Родители умерли во время осады, я чудом выжила, приехала сюда в поисках родственников… Они воспользовались моей беспомощностью…» К нам уже бежал декурион, командовавший стражниками. «Если девушка говорит правду, – сказала ему моя мать, – ее нужно немедленно отпустить». Декурион почтительно объяснил, что он не может этого сделать, потому что сирийский купец уже уплатил полностью за всю партию невольников. Купец с надсмотрщиком тоже спешили к нам от причала. Мать настаивала и грозила пожаловаться самому наместнику Гераклиану. Декурион, пряча насмешливый взгляд, сказал, что, конечно, матрона Проба вправе поступать, как найдет нужным. Он только хотел поставить ее в известность, что именно наместник Гераклиан является получателем денег за вывозимых из провинции рабов.

Деметра умолкает, задумчиво смотрит на двух борзых, улегшихся в тени садовой ограды. Я уже знаю этот остановившийся взгляд рисовальщицы. Кажется, он всего лишь примеривает к будущей картине сочетание белой шерсти и зеленой травы.

– Мы обе, и я и девушка, прижимались к ногам моей матери и не могли оторвать взгляд от бича надсмотрщика, змеившегося в пыли. А мать вдруг поманила к себе купца и растопырила перед его лицом пальцы с кольцами. Купец кланялся и пригибался, и бегал глазами, и мотал головой – будто не веря, не смея, – но потом все же решился и ткнул пальцем в мое любимое кольцо с сапфиром. И мать отдала ему его. О, как я любила ее в ту минуту! И любила спасенную девушку, и облака над мачтой сирийского корабля, и красивого безжалостного декуриона, и даже жадного купца, и даже себя… Да, мне жалко было кольца… Но тогда я впервые испытала это… Что в расставании с тем, что любишь, тоже бывает сладость… А девушка все не верила своему счастью и всхлипывала… Кажется, ветер похолодел… Там на скамье моя шаль… Не подадите мне ее? А то у меня руки в земле.

Я приношу ей вышитый галльский платок, накидываю на плечи и осторожно сжимаю их. Ее перепачканные землей пальцы замирают на чашках с семенами. Я держу в руках это обещанное Господу тело и святотатственный восторг стягивает мне грудь холодным обручем.

– Потом я узнала, – говорит она, – что наместник Гераклиан получил управление Африкой в награду за убийство Стилихона… А у наместника был сын, лет пятнадцати… И на третий год нашей жизни в Африке бабка Юлия начала сватать меня за этого юношу. Бабка очень любила меня… Но одна мысль о том, что я окажусь в семье, где безраздельно правит такой человек… Что мне оставалось делать?

Я наконец одолеваю робость – прижимаюсь лбом к ее волосам. Потом – щекой к виску. Она не отстраняется, сидит, не меняя позы. Дрожь бьет нас обоих. Я, зажмурясь, опускаю лицо еще ниже. И вдруг чувствую на своей щеке, где-то между глазом и носом, прикосновение ее влажных губ. Только после этого она высвобождается из моих рук, встает и уходит, кутаясь в платок. А я остаюсь над загадочным узором рассыпанных семян, и даже про них никакой прорицатель не сможет сказать мне – то ли прорастут они садом, то ли раннее солнце иссушит их в камнях, то ли задушит терние, то ли поклюют перелетные птицы.

ГОД ЧЕТЫРЕСТА ДЕСЯТЫЙ

ЮВЕЛИР МАНИЙ – О ДРАГОЦЕННЫХ КАМНЯХ И БЕСЦЕННОМ ХЛЕБЕ

К нам, в Капую, война явилась не свистом стрел, не стонами раненых, не грохотом боевых колесниц, а нашествием летучих муравьев. То ли они расплодились на трупах, валявшихся вдоль дорог, то ли их выгнали из леса долгие пожары. Муравьи покрывали навесы над лавками, нагретые стены домов, вились столбом у балконов, барахтались в бассейнах с питьевой водой. Они не кусались, но у моей жены руки и плечи покрылись экземой от отвращения к ним. «Казни египетские!» – вскрикивала она, смахивая их тряпкой со стола, с платья, с полок.

Я же едва замечал эту напасть.

В тот год я только-только закончил учение у златокузнеца и был принят в коллегию ювелиров. Наконец-то я мог работать самостоятельно, наконец-то мог применить кое-какие, почти забытые, приемы нашего ремесла, о которых я прочел в старинных свитках в библиотеке. Например, я начал делать маленькие амулеты из золота для детей, какие описаны еще у Плавта и Плиния. Топорик, птица, маленький кубок, башмачок – их нанизывали на цепочку и вешали ребенку на шею или на плечо. Известно ведь, что золото – лучшая защита от злого глаза, так что амулеты шли нарасхват.

Но первый настоящий успех пришел ко мне, когда я возродил кроталии – серьги из двух болтающихся рядом жемчужин. Оправу я делал из дутого золота, так что при движении головы жемчужины стукались друг о друга и слегка позванивали. Особенным успехом они пользовались у немолодых дам. (Качнешь головой – и все лица поневоле оборачиваются к тебе.)

Также привлекали заказчиков золотые броши с отчетливым черным рисунком. Я делал порошковую смесь из меди, свинца и серы, засыпал ею гравированные бороздки в золоте и нагревал. Порошок плавился и потом прилипал к золоту тончайшим узором. Эта техника называлась «нигелус» – она тоже была почти позабыта.

Драгоценные камни имели надо мной власть почти колдовскую. Причем не самые дорогие, а те, что поддавались резьбе. Кольца с печатками из аметиста, коралла, яшмы, малахита приводили меня в какое-то оцепенение. Мне казалось, что из них медленно течет сгущенный солнечный свет. Я и сам пробовал свои силы в вырезании камей. Но тут надо было быть крайне осторожным. Коллегия резчиков строго следила за тем, чтобы у ее мастеров не отбивали хлеб. Поэтому я для виду нанимал одного старенького мастера, излеченного годами от лихорадки тщеславия, и помечал потом свои работы его инициалами. Он не возражал и никогда не выдал меня.

Другой опасностью были богатые дамы, которых я встречал на улице, в церкви, у здания суда, в лавках. Если я замечал на них необычное ожерелье, или старинный браслет, или головной обруч из Греции или Египта, я начинал лавировать в толпе таким образом, чтобы оказаться поближе и рассмотреть. Со стороны меня можно было принять за тайного обожателя или за вора, пытающегося подкараулить удачный момент. И так оно и случилось однажды, когда я подкрадывался к матроне Марселине – жене главного капуанского богача. Слуги ее схватили меня, повалили на землю. В воздухе замелькали палки.

– Госпожа моя! – возопил я, – Пощади! Я только хотел разглядеть, не из испанского ли сердолика застежка на твоем плече.

В толпе нашлись соседи с нашей улицы, подтвердившие, что я просто ювелир, одержимый страстью к камням. Марселина сжалилась и даже пригласила меня к себе в дом, взглянуть на ее коллекцию старинных колец.

Святители и апостолы! Чего там только не было!

В специальных ящичках блистали греческие кольца с вделанными в них резными печатями. Головы богов, философов и полководцев застыли в торжественной процессии, словно бы двигавшейся к невидимому храму. Египетские мастера были великими искусниками в работе с золотой проволокой, сплетали из нее миниатюрных птиц и зверей. Римские кольца Марселина разделила на две группы. В одной были кольца с камнями животного происхождения – жемчуг, кораллы, слоновая кость, янтарь. В другой – все остальные. У нее было даже кольцо работы великого Аспасиоса, с изображением рукопожатия – таким кольцом купцы любили скреплять свои сделки.

Марселина была рада показать свою коллекцию зрителю, у которого глаза загорались восхищением, а не завистью. Она стала моей постоянной заказчицей. Это для нее я сделал золотое блюдо с изображением Даниила во рву со львами, которое было признано лучшей работой года в нашей коллегии.

Так что дела у меня шли превосходно. Я работал много и с увлечением, иногда оставался в мастерской за полночь. Однажды, почувствовав голод, я вышел в затихший дом, прошел на кухню, но, сколько ни шарил на полках, не смог найти ни лепешки, ни сыра, ни яйца, ни яблока. Рассерженный, я разбудил жену и спросил, где она вздумала прятать съестное. Она заплакала и призналась, что в доме вот уже второй день нет ни крошки. Что они вместе со служанкой обегали все лавки и базары, но смогли найти только две свеклы и головку латука, которые и были съедены за обедом. Что из-за войны начался настоящий голод, а я не хочу ничего замечать, спрятавшись среди своих наковален, резцов, печей, щипцов.

В ту ночь я словно очнулся.

Я припомнил, что видел и исхудавших людей на улице, и толпу нищих у нашей церкви, выраставшую день ото дня, и телегу с трупами бедняков, проезжавшую под нашими окнами чуть не каждое утро. Но такова наша способность глядеть и не видеть, слушать и не слышать, знать и не помнить. Не о ней ли предупреждал нас Иисус Христос, призывая всегда иметь чресла препоясанными и светильники горящими? Вот все кругом происходит по слову Его, сказанному на горе Елеонской: «Восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады и моры». А я, нерадивый раб, прячусь от зова Господина своего, цепляюсь за сокровища земные.

Пристыженный, я решил на следующий же день оставить на время свои ювелирные страсти и отправиться добывать хлеб насущный для себя и родных. У брата моего была ферма под Экланумом. Я знал, что он не откажется продать мне что-нибудь из своих запасов. Жена умоляла меня не ехать, рассказывала о бесчинствах разбойников на дорогах, о весенних разливах горных ручьев и речушек.

– Помнишь, как мой дядя погиб под оползнем три года назад? – взывала она. – Мы ведь так и не нашли его, поставили могильную плиту наугад, на краю обрыва.

Но меня уже было не удержать.

Взяв одного слугу, одну запасную лошадь и много пустых мешков, я выехал через восточные ворота Капуи, пообещав стражникам поделиться с ними своей добычей на обратном пути.

Расчет мой строился на том, чтобы поспеть к брату засветло. Будучи от рождения городским олухом, я воображал, что до захода солнца разбойники обязаны сидеть в своих пещерах и не высовывать носа. Еще я воображал, что у разбойников должны быть свирепые лица, заросшие щетиной, покрытые шрамами и клеймами. Конечно, завидев их издали, мы всегда успеем ускакать.

Наивный простофиля!

Я даже не попытался вглядеться в группу понурых крестьян с посохами в руках, бредущих нам навстречу по маргинесу. Заметил только, что шедшая впереди женщина несет ребенка в плетеной корзине.

Она-то и оказалась у них главной.

Едва мы поравнялись с ними, она шагнула на дорогу и поставила корзину с ребенком под копыта моего коня. Естественно, я натянул поводья изо всех сил.

– Ты что – обезумела?! – завопил я.

В то же мгновение смирные поселяне преобразились – скинули капюшоны и бросились на нас. Через минуту мы уже были стащены с лошадей и катались по земле, пытаясь увернуться от сыпавшихся ударов. Еще через несколько минут, избитые и полуголые, мы брели, привязанные арканом к моей лошади, на которой теперь восседала довольная успехом разбойница. Корзина с тряпочной куклой осталась на дороге.

Левый глаз у меня заплыл от удара, правый слезился от боли и стыда. Я с трудом различал перед собой голую спину моего слуги, покрытую кровоподтеками. Разбойники громко спорили о том, кому достанется мой дорожный плащ из миланского сукна.

Я пытался вспомнить истории о дорожных грабежах, ходившие по Капуе. Что делают с пленниками? Продают в рабство? Держат в ожидании выкупа? Бросают в старый колодец, чтобы не осталось следов?

От страха у меня не было сил даже на молитву. Но кто-то, видимо, молился за меня горячо и истово. Кто-то взывал к моему ангелу-хранителю. Кто-то пытался уверить небеса, что душа моя не безнадежна. Что если ей дать побыть еще немного в ее земной оболочке, из этого может выйти какое-то добро для моих близких, для детей и даже для славы Господней на земле. Я представлял себе лицо молящейся – усталое, потускневшее от нехватки еды и любви, чуткое к каждому отклику Дарящего и Спасающего, – и слезы благодарности закипали в глазах. Только ее молитва могла выпросить чудо у судьбы.

И чудо случилось.

Один из разбойников вдруг завизжал и начал крутиться на месте, пытаясь вытащить из живота застрявшую там стрелу.

Другие бросились врассыпную.

Близко-близко перед моим лицом сверкнул нож, и атаманша разбойников умчалась в сторону придорожного леса, волоча за собой обрезанную веревку аркана.

Наши неведомые спасители погнались было за ней верхами, но быстро вернулись. Нас положили на подводу, обмыли раны. Всеми распоряжался молодой человек в епископской рясе.

– Как же быть, отец Юлиан? – спросил его один из всадников. – Неужели поворачивать обратно в Экланум? Ведь в Веспучии люди уже неделю без хлеба…

– Едем, едем дальше, – сказал человек в рясе. – Глубоких ран я не нашел, кровь больше не течет. Только укройте их потеплее. И принесите свежей соломы с поля. Дотянут.

Да, именно так произошла моя первая встреча с епископом Юлианом.

Еще в Капуе я слышал о молодом священнике, который взялся спасать голодных в то лихое время. И он не ждал, чтобы бедняки доползли до порога его церкви в Эклануме. Он не только собирал пожертвования для них, но сам отправлялся с вооруженным отрядом скупать продовольствие в деревнях и доставлять его в города.

И я, оправившись от своих ран, тоже вступил в его дружину и делал все, чтобы оправдать молитву праведницы, спасшую меня от злой судьбы. Бог видит все и без нас. Но перед людьми я могу засвидетельствовать: сотни бедных и слабых не пережили бы то лето, если бы не Юлиан Экланумский и его добрые дела под хорошей охраной.

(Ювелир Маний умолкает на время)

ГАЛЛА ПЛАСИДИЯ СЛЫШИТ ЗВОН МЕЧЕЙ НАД СВОЕЙ ГОЛОВОЙ

В списке моих грехов и слабостей любовь к роскоши стоит далеко не на первом месте. Но хотела я того или нет, вилла, отведенная мне Аларихом, за год превратилась в подобие маленького двора. Важные посетители наносили мне визиты чуть не каждую неделю. Подавать им обед в медной посуде, на деревянном столе выглядело бы намеренным оскорблением. И сенаторы, спешившие ко мне из Рима засвидетельствовать почтение, и префекты окрестных городков, и епископы, искавшие протекции для своих прихожан или вкладов на ремонт церкви, сожженной разбойниками, – все могли вообразить, что визиготы нарочно держат меня в унизительной бедности. Поэтому я не препятствовала переделкам и улучшениям, в которые ударилась Эльпидия с помощью приглашенного дворецкого.

И они уж расстарались!

В атрии, вдоль стен, вскоре появились мраморные статуи, порфировые вазы, позолоченные треножники для ламп. Доставленную с Кипра огромную кровать красного дерева пришлось сначала разобрать и потом собирать снова внутри моей спальни. По вечерам мои глаза блуждали напоследок по балдахину из зеленого индийского шелка, а поутру босые ступни погружались в теплые узоры персидского ковра.

Снаружи были выстроены изящные павильоны для гостей, отдельный дом для слуг и охраны, просторные конюшни. Число моих парадных туалетов и украшений все росло, так что горничные едва справлялись с моим гардеробом.

Я не спрашивала, кто платит за все это богатство. Казначей визиготов, присланный Аларихом, объяснил мне, что в соседней Этрурии были выбраны три поместья, принадлежавшие ранее моему отцу, и переданы в полную мою собственность по праву наследства. Как поступили с нынешними владельцами – заплатили им или просто отобрали по праву меча, – оставалось неясно. Все же я была благодарна, что мне позволено было тешить себя ролью независимой матроны, живущей на доходы с собственных земель. Выплата помесячной субсидии прямо из походной казны визиготов была бы куда унизительней.

Почта снова работала, я получила даже несколько писем из Константинополя. Из них я узнала, что мой племянник, Феодосий Второй, растет живым и любознательным мальчиком, но не мешает своему канцлеру Анфемию управлять Восточной империей. Гораздо больше интереса к государственным делам проявляла его старшая сестра Пульхерия, хотя и ей тогда еще не было и двенадцати лет.

И все же главным источником новостей оставались не письменные послания, а слухи. Как буйные морские ветры, налетали слухи каждый день на наши души и то вздували парус надежды, то накреняли мачтой к волнам отчаяния, то погружали в пену полной неизвестности. Сначала сообщили, что злодей Олимпиус впал в немилость и казнен, но потом начали говорить, что нет – власть его только упрочилась, а мстительная жестокость отыскивает все новые и новые жертвы в самых дальних углах страны. Доходили указы императора Гонория против еретиков и язычников, но сами язычники тешили друг друга россказнями о том, что император заточен в собственном дворце и подписывает все, что ему приносят епископы, – иначе его лишают еды и питья. Привоз хлеба из Африки все уменьшался, и было неясно – то ли наместник Гераклиан выполняет приказ императора, то ли самовольничает, чтобы взвинтить цены и нажиться.

Аларих, видя, что с Гонорием договориться нет никакой возможности, заставил сенат провозгласить римского городского префекта владыкой Западной империи. Армия визиготов совершила марш по италийским городам, заставляя их присягать новому императору и платить ему налоги. Гонорий был так испуган, что снова вступил в переговоры. Рассказывали, что он соглашался на раздел своих владений, даже готов был сесть на корабль и уплыть на далекий остров. Лишь когда узнал, что сторонники визиготов поговаривают о том, чтобы оскопить его перед отправкой в изгнание, укрылся за стенами Равенны. А тут еще неожиданный дар судьбы: Константинополь прислал ему на помощь четыре тысячи легионеров! И брат мой снова получил столь дорогую ему возможность говорить «нет», даже не выслушав, что предложит ему противник.

Сознаюсь, из этого потока слухов сердце мое с особенной жадностью выхватывало имя Атаулфа. Когда пришло известие, что он получил пост командующего кавалерией визиготов, я испытала прилив гордости – тем более горячей, что я не имела на нее никакого права. Начальник охраны Галиндо рассказал мне, что по рождению Атаулф принадлежит к восточной ветви их племени – остготам, но по вере, по духу, по кровному родству – Аларих женат на его сестре – его можно считать настоящим визиготом.

От того же Галиндо я узнала, что среди самих визиготов не было полного согласия. Не все одобряли дальновидную сдержанность Алариха. «Как? – говорили они. – У наших ног лежит завоеванная страна, а мы продолжаем выклянчивать подачки у сената и императора? Да мы могли взять все, что нам нужно, силой. И вдесятеро больше того! Кто посмеет остановить нас?!»

Недавно один из визиготских вождей, по имени Сарус, взбунтовался открыто и ускакал со своими сторонниками на север. Они грабят деревни и городки поменьше, а правительство Гонория ничего не предпринимает против них, надеясь использовать Саруса против Алариха, посеять раскол в рядах противника. Но эти надежды напрасны. Если с Аларихом что-то случится, визиготы почти наверняка изберут своим королем Атаулфа.

Почему-то сообщение это показалось мне гласом судьбы, чуть ли не знамением.

«Значит, мы оба – наследники трона, оба – королевского рода, – думала я. – Не от этой ли искры вскипела моя кровь при первой же встрече? Мы оба знаем этот невидимый ежеминутный гнет на плечах, о котором никому не рассказать, ни с кем не разделить. Не царские ли нависшие над головой венцы пригибают нас друг к другу так близко-близко?»

И когда однажды, в середине лета, принимая у себя в вилле депутацию римских патрициев, я вдруг поднялась в волнении с кресла и пошла к дверям, мне не было нужды вслушиваться в слова вбежавшего начальника стражи. В закатных лучах за его спиной я увидела большой конный отряд, приближающийся по берегу реки, и всадника впереди, про которого сердце неслышно сказало: «Вот он и приехал».

Действительно, это был он – Атаулф.

Он вошел в сопровождении двух телохранителей, которые сразу встали между ним и моими гостями. Лоб его был слегка наморщен, будто ему приходилось постоянно решать трудную задачу, сочиненную Пифагором или Архимедом. Каждого встречного Атаулф окидывал коротким, быстрым взглядом, словно спрашивая: «Ты знаешь ответ? Нет? Тогда отойди и не мешай мне».

Он заговорил сухо, глядя мимо меня. И с каждым его словом радость утекала из моего сердца. Ему поручено отвезти меня в Равенну. Начинаются прямые переговоры между королем Аларихом и императором Гонорием. Император выдвинул ряд условий, которые должны быть включены в договор. Мое освобождение из плена стоит там вторым пунктом. Выезжаем завтра на рассвете.

В ту ночь я долго лежала, не закрывая глаз. Горечь, беспомощность, уязвленная гордость, страх раздувались в горле горячим нарывом. Да, вся эта роскошь, вся почтительность – только оболочка. Я действительно пленница. Меня можно взять и отдать. Как вещь. Император потребовал – и ему выдадут меня, не спрашивая, хочу я этого или нет.

Отказаться? Заявить, что я не желаю возвращаться в Равеннский дворец?

«Но в чем причина вашего отказа?» – спросят меня.

Сознаться, что императором движет отнюдь не братская забота о сестре? Что под крышей дворца меня ждут кровосмесительные домогательства? Но какое дело этим иноплеменникам до моих чувств?

Путь до Равенны занял три дня. Атаулф держался холодно, слова выбирал долго, неохотно. По-латыни он говорил с сильным акцентом, по-гречески – гораздо лучше. Только раз он дал волю чувствам – когда напал на римскую привычку пересыпать разговор цитатами. Образование, полученное у адрианопольских риторов, вооружило его обширными познаниями в римской истории, но литературные и театральные персонажи кружились в его памяти, как пьяные гости, попавшие на чужую свадьбу. «Неужели так трудно говорить коротко и по сути? – жаловался он. – Даже великий Цицерон учил ваших адвокатов: „Когда дело идет о краже трех коз, не начинай речь с преступлений Клитемнестры и подвигов Энея“».

Все же он сознался, что в походном обозе за ним путешествует изрядная библиотека, спасенная его солдатами из горящей виллы под Пармой. Он дал мне список книг и попросил отметить, что ему следует прочесть в первую очередь. Я была польщена его доверием.

На последнюю ночевку перед Равенной отряд наш разбил палатки вблизи местечка Форли. Там сохранился старый лагерь римского легиона. Несмотря на походную усталость, солдаты Атаулфа работали дотемна, обновляя вал, расчищая ров, заполняя его заточенными рогатками и кольями, которые белели внизу, как крокодильи зубы.

Ночью я молила Господа даровать мне терпение, научить смиряться с судьбой и побеждать грех гордыни.

Но молитва не помогала.

«Как вещь! Как ненужную вещь! – повторял в мозгу ядовитый голос. – Тебя передают из рук в руки, оставляют в залог, хранят, потом возвращают за ненадобностью. Скажи спасибо, что пока не выбросили в придорожную канаву, не обронили в солдатскую уборную».

Под утро лагерь утонул в тумане. Я наконец забылась.

И проснулась от волчьего воя.

Вернее, это была моя первая мысль: на нас напала стая волков.

Но тут же вой наполнился металлическим лязгом. И топотом копыт. И стонами.

Эльпидия схватила шерстяное одеяло и бросила его на меня. Сама упала сверху.

Некоторое время тени сражавшихся носились по подсвеченному полотну. Потом шесты затрещали, и палатка рухнула на нас.

Я едва успела прикрыть голову руками. Вопли, лязг и стоны бушевали снаружи. Нечем было дышать. Тяжесть давила на грудь. Видимо, тела убитых и раненых падали на нас сверху.

Я потеряла сознание.

Очнулась от леденящей струи воды, затекавшей мне за ворот, на грудь, на живот.

Лязг и вой утихли. Но со всех сторон доносились стоны. Журчала вода в ручье.

Я увидела над собой куст седых перепутанных волос и с трудом разглядела внутри лицо Эльпидии. Вместо носа у нее была кровавая груша. Потом Эльпидия исчезла, и появилась мужская голова в шлеме. Железные нащечники почти скрывали лицо. Лишь по морщине на лбу, по настойчиво вопрошающему взгляду я узнала Атаулфа. И вдруг необъяснимое радостное чувство пронзило меня и чуть не вырвалось криком: «Да, я знаю! Знаю ответ! Спроси меня!»

В это время глаза Атаулфа закрылись, и он начал падать на руки подоспевших телохранителей. Они прислонили его рядом со мной к соломенной копне, сняли шлем, начали быстро и умело бинтовать голову. На меня они поглядывали со злобой, на вопросы не отвечали.

Лишь к вечеру того дня пришедший в себя Атаулф рассказал мне, что на нас напал предатель Сарус. Что, подкупленный императором Гонорием, он пытался отбить меня и таким образом избавить императора от необходимости вести переговоры с визиготами. И лишь подоспевший с кавалерийской турмой Аларих спас нас всех от плена и гибели. Только тогда, вспомнив трупы, валявшиеся между палаток, на валу, перекатывавшиеся в ручье, я испытала острый толчок вины.

Но в тот первый момент, впивая счастье вернувшейся жизни, глядя на поднимающийся к небесам туман и на воина, лежащего рядом со мной на соломенном ложе, закапанном моей и его кровью, и потом – на возникшего рядом всадника, на его искаженное яростью лицо, в котором с трудом можно было узнать короля визиготов, я беззвучно повторяла лишь одно: «Спасена… Спасена рукой Господней… Господи, как безгранична благость Твоя…»

Но вряд ли небеса могли услышать мою тихую благодарственную молитву сквозь дикий крик, вылетавший из тысячи глоток:

– На Рим! На Рим! На Рим!

(Галла Пласидия умолкает на время)

НЕПОЦИАН О ПАДЕНИИ РИМА

Какие только слухи не расцветали потом на римских базарах! Одни говорили, что несколько десятков обиженных хозяевами рабов сговорились и открыли ночью визиготам Саларийские ворота. Другие уверяли, что визиготы сами выбили ворота тараном и ворвались в город по всем правилам штурмового искусства. Доносы с обвинениями в измене еще долго шли в суды: сосед обвинял соседа, слуга – хозяина, должник – кредитора, наследник – зажившихся родителей.

Назывались также имена сенаторов, епископов и римских аристократов. Я своими глазами видел донос на Фалтонию Пробу, которая якобы впустила врагов, чтобы избавить жителей Рима от мучений новой осады. У моих викомагистров даже глазки загорелись. Но, увы, выяснилось, что Фалтония Проба в то лето все еще жила в Африке.

Что касается меня, разгадка была ясна мне с самого начала. Просто священники визиготов открыли секрет управления демонами, обитавшими в Риме. А дальше было не так уже важно, чьими руками демоны откроют ворота: изменников-рабов, трусливых сенаторов, сострадательных матрон.