Текст книги "Невеста императора"

Автор книги: Игорь Ефимов

Меня и еще двух-трех профессиональных писцов откупщик засадил копировать книги. И тут мы наконец начали приходить в себя. Кормить нас стали заметно лучше, наши тюфяки перенесли в отдельные чуланчики, дали одеяла, а главное – каждый день доставляли большую кадку воды для мытья. Еще бы! Ведь грязные пальцы могли бы оставить следы на дорогом папирусе и снизить стоимость товара.

Чего только не заказывали нам книголюбы Остии!

Мы переписывали то гадальные книги, то псалмы Давида, то медицинские справочники Галена и Целсуса, то гимны Пруденция, то Квинтилиановы «Поучения оратору». Попался однажды и сборник проповедей Меропия Паулинуса. Нечего и говорить, что их я переписывал с особым старанием.

Мне удалось втянуть в книжное дело и Непоциана. В грамоте он был не силен, но голос у него был ясный и приятный. Он медленно читал вслух заказанный труд, а мы превращали звучащие слова в ровные строчки и изготавливали зараз три экземпляра книги вместо одного. Два других наш тюремщик отправлял в книжные лавки и был очень доволен.

Одно было плохо: все яснее становилось, что палачи потрудились на совесть и сделали Непоциана калекой. Левое колено у него почти не сгибалось, сломанные пальцы на правой руке срослись неправильно, отбитые внутренности напоминали о себе ежедневными приступами боли. Он как-то на глазах таял, уменьшался, бледнел, усыхал. Любое физическое усилие вызывало у него испарину и одышку. Волосы быстро редели, и кожа черепа серела сквозь них, как пергамент с расплывшимся текстом.

Вина и жалость томили меня при каждом взгляде на него. Когда по вечерам я садился записывать его рассказы, он просил разрешения положить мне руку на плечо или хотя бы на ступню, говорил, что это приносит ему облегчение. Его влюбленные и молящие глаза следовали за мной повсюду. Даже диктуя заказные книги, он поминутно отрывался от строчек и взглядывал на меня так, будто читал для меня одного, будто мы были одни в комнате, одни в тюрьме, одни на всем свете.

Время от времени он решался и на прямые уговоры.

– Чего я не мог понять никогда, – начинал он, – это сочетания слов «целомудрие» и «мужчина». Каким образом кто-нибудь из нас может остаться целомудренным, если семя зреет безостановочно? Ты можешь удержать в теле мочу несколько часов, от силы – день. Но потом она прорвется. То же самое и семя. Давай какие угодно обеты перед алтарем, обещай не прикасаться к женщине, обещай не прикасаться к себе самому – ты лишь будешь сходить с ума, как недоеная корова, но рано или поздно тебя прорвет. Пусть во сне, пусть в бреду, в опьянении – но прорвет наверняка.

…У нас был культ девственниц весталок. Ибо для женщины сохранить целомудрие хотя и трудно, но возможно. Однако никто в старые добрые времена не пытался учредить культ девственных жрецов. Без помощи ножа хирурга это неосуществимо. Только христианские монахи заявляют, что они способны задавить зов плоти. Да кто им поверит!

…Когда девушка отказывает влюбленному – это мне понятно. Ей грозит позор, наказание, тяготы беременности, рождение незаконного ребенка. Тут поневоле призадумаешься… Но когда отказывает юноша – это для меня непостижимо. Особенно если это юноша добрый, отзывчивый, способный поделиться куском хлеба с голодным, последней рубашкой – с замерзающим. А тут… Ведь ему-то не грозит абсолютно ничего. Чистая жестокость – и только.

Вряд ли эти разглагольствования могли бы задеть меня, живи мы на воле. Но там, в тюрьме, страсть Непоциана была единственным живым чувством, омывавшим меня. Сострадание и страх греха разрывали меня, как две повозки разрывают осужденного.

«Вот перед тобой твой ближний – в муке и тоске. Он претерпел за тебя невыносимые страдания – а ты не можешь отплатить ему пустяком. Несколько минут физического неудобства – и ты сделаешь его счастливым».

Но другой – нет, не голос, а смутный шум в крови говорил мне «нет». Не делай. Не соглашайся. Ты утратишь что-то важное. Утратишь непоправимо. Ты никогда уже не сможешь прикоснуться к своей возлюбленной. Прикоснуться с тем радостным и безоглядным чувством, какое необходимо для полного слияния двух любящих.

Насколько легче было бы мне в те дни, если бы я верил Августину из Гиппона, а не Пелагию! Когда веришь, что вся твоя судьба предопределена еще до твоего рождения, – о чем тут тревожиться? Поступай так, поступай эдак – все это будет лишь зримым проявлением тайно предначертанной судьбы. У тебя нет свободы изменить свой жребий – значит, ты ни в чем не можешь быть виноват. Не в твоей власти погубить собственную душу или спасти.

А Непоциан тем временем угасал. Голос его делался все тоньше, руки с трудом поднимали свиток к глазам. Когда он диктовал нам стихи Виталиса о любострастии и вине, странная – не предсмертная ли? – улыбка блуждала по его губам, а голова слонялась то ли от слабости, то ли в знак согласия.

 
Силы у нас истощает Венера, а Вакха избыток
      Нам расслабляет стопы, сильно мешая в ходьбе.
Многих слепая любовь понуждает к открытию тайны;
      Хмель, безрассудству уча, также о тайном кричит…
Оба они, наконец, приводят в неистовство разум,
      И забывают тогда люди и совесть, и стыд.
 

Но я так и не уступил его мольбам. К тому времени он был такой слабый и усохший, что – скорее всего – даже физическое неудобство оказалось бы ничтожным. Когда он тихо скончался на своем тюфяке, я плакал не только от жалости, но и от раскаяния.

Я раскаивался – но не обещал в другой раз поступить иначе. Осквернить тело нечистым касанием или душу – жестокостью? Я уже знал, что судьба порой ставит нас перед таким выбором, бросает в такие ямы, где избежать греха невозможно.

Потому-то мы и молим Бога заранее о прощении.

Или хотя бы о том, чтобы у нас хватило сил принять наказание за грех.

Свое наказание я знаю.

У меня отняли возлюбленную.

ОТВЕЧАЕТ МАРКУС ПАУЛИНУС

Как ты можешь так говорить?

Христос учит нас смирению – а ты? Ты готов вообразить, что важное событие в судьбе христианского мира могло произойти лишь для того, чтобы безвестный юноша был наказан за несуществующую вину?

Или это твой Пелагий учит вас наполнять чувством вины любой день и погружаться в нее с утра, как в ванну? Разве ты пылал вожделением к Непоциану? Разве тебя сжигала греховная страсть? Ты облегчал страдания умирающего как мог, порой отнимая у себя, не надеясь ни на какое вознаграждение. И вся твоя жестокость свелась к тому, что ты не дал скверне замарать тебя. Если у Господа нет снисхождения даже к такой вине – тогда мы все погибли.

Мы долго не могли дознаться, куда ты исчез, что с тобой приключилось. И знаешь, кто помог нам? Корнелия. Это она осторожно выспросила друзей покойного мужа, и они сообщили ей, что твое имя – в списках заключенных.

Но сколько времени было потеряно!

Сначала Маний должен был сообщить епископу Юлиану в Киликию о твоем исчезновении. Потом Юлиан списался с Корнелией, прося ее разузнать о твоей судьбе. Корнелии тоже пришлось вести розыски с крайней осторожностью, чтобы самой не попасть под подозрение и расследование. Потом от нее сообщение пошло по цепочке к Фалтонии Пробе, от нее – к Манию в Капую, от него – ко мне в Константинополь. На все это ушел целый год. И именно тот год, когда мне было бы гораздо легче помочь тебе.

Если бы я получил известия о твоей печальной судьбе в 420-м, я тут же связался бы с нужными людьми в Италии. Хотя отец наш к тому времени уже почил в мире на берегах Охрида, у меня оставались связи с его друзьями при дворе в Равенне, с нашими родственниками в Риме. Я мог бы использовать влияние дяди Меропия и через него обратиться к Папе Бонифацию.

Но в следующем, 421 году все переменилось.

Началось с того, что император Гонорий даровал генералу Констанциусу титул августа и сделал его своим соправителем. Жена Констанциуса Галла Пласидия тоже получила титул августы. Известие об этом было послано к нам, в Константинополь, вместе с портретами новой августейшей четы, которые в таких случаях вывешиваются на улицах и в церквах.

Но августа Пульхерия, получив эти известия, пришла в ярость. Как?! На Западном троне вдруг объявляется соправитель, у которого уже есть наследник – внук Феодосия Великого? А наш Феодосий Второй – даже еще не женат?

И она убедила своего брата не признавать титулов, дарованных Констанциусу и Галле. Ведь это прямой подрыв власти и авторитета восточного императора. Уж не замышляют ли в Равенне прибрать к рукам все Средиземноморье, до Тира и Босфора?

Полетели враждебные послания, требования, взаимные угрозы. Кое-где даже начались военные приготовления. Отношения между двумя половинами империи ухудшились настолько, что на какое-то время прервалась даже почтовая связь.

Что я мог сделать в таких обстоятельствах? Вся паутина, которую я начал сплетать, чтобы помочь тебе, была разорвана. Мои друзья и родственники перестали отвечать на письма. И кто может обвинить их? Завтра начнется война между Западом и Востоком – и тебя объявят изменником, поддерживавшим связи с врагом.

Августа Пульхерия тем временем с удвоенной энергией стала искать невесту для своего брата. И однажды мы с Феодосием были срочно вызваны к ней по важному делу. Августа явно была чем-то сильно возбуждена. Дело в том, объявила она, что вчера у нее была молодая просительница. Нет, она не хочет пока называть ее. Девушка приехала из Греции. Она недавно потеряла отца и прибыла в столицу искать помощи в своей тяжбе с родственниками за наследство. Сегодня ей назначена новая аудиенция. Пульхерия хотела, чтобы брат присутствовал, спрятавшись за занавесом. Там есть незаметная щель, через которую он сможет увидеть гостью. И чтобы потом честно высказал свое мнение.

К брачным планам, нависавшим над ним, Феодосий относился с каким-то рассеянным любопытством. Сестра затеяла женить его? Ну и хорошо, он не против. Но все молодые дочери придворных и константинопольской знати оставляли его равнодушным. Он дружески беседовал с ними при встречах на приемах, в соборе, на прогулках в саду. Но потом, перед сестрой, довольно смешно иронизировал над их скованностью, подобострастием, паническим страхом нарушить хоть одно из предписаний придворного этикета.

– Куклы, – говорил он. – Им нужен не супруг, а кукловод.

Приезжая гречанка обворожила его мгновенно. Я стоял за занавесом рядом с ним и видел, что он ловит каждое ее слово. Она была не просто красива. Живое чувство вспыхивало в каждом ее жесте ярко и непредсказуемо, как лепесток огня. Время от времени Феодосий оглядывался на меня и видел на моем лице нескрываемое восхищение, которое – боюсь – было сильно сдобрено завистью.

После того как аудиенция закончилась и приезжая девушка удалилась, Феодосий вышел из-за занавеса и сказал сестре благодарное «да».

– Но ты уверена, что она еще ни с кем не обручена? – спросил он с тревогой, – В Греции родители устраивают сговор порой прямо над колыбелью родившейся девочки.

На следующий день Пульхерия представила молодых людей друг другу и дала им побыть наедине. После чего избранница тоже сказала тихое «да». Нет, насколько ей известно, она не была ни с кем обручена до сих пор. Так как мать и отец ее умерли, не было нужды отправлять посольство в Грецию за согласием родителей.

Дворец забурлил приготовлениями к свадьбе.

Пульхерия не объявляла имени невесты.

– Это должно остаться тайной, – говорила она, – чтобы защитить девушку от враждебных колдовских чар. Наверняка отцы отвергнутых кандидаток попытаются нанять черных магов, чтобы испортить счастье императора.

Но потом я узнал, что причина таинственности крылась в другом. Избранница императора не принадлежала к Церкви Христовой – вот что хотела скрыть Пульхерия.

Срочно были сделаны приготовления для обряда крещения. Патриарх Аттикус согласился совершить его без обычных торжеств, в маленькой церкви на окраине Константинополя. Крестным отцом был доверенный министр Монаксиус, крестной матерью – сама Пульхерия. И после обряда невеста была представлена двору и народу уже под своим христианским именем – Евдокия.

Приготовления к брачной церемонии и сами празднества заняли несколько недель. Только после того, как император с молодой женой отбыл в свою приморскую виллу под Аполлонией, смог я возобновить попытки вызволить тебя из тюрьмы. К тому времени Манию удалось найти в Остии ювелира, который согласился помогать нам. Этот ювелир стал заказывать начальнику тюрьмы книги, но с непременным условием, чтобы переписка поручалась тебе. Дескать, твой почерк обладает неповторимым изяществом. Двойная плата растопила сердце бывшего откупщика.

С этого-то момента и полился на тебя тот дождь маленьких привилегий, который вызывал опасную зависть в других узниках. Отдельный чуланчик, свежие овощи с рынка, теплые башмаки, горячая вода для бритья – все это доставлялось стараниями Мания и его друга. Начальник так им благоволил, что даже разрешил выполнить твою просьбу: забрать тело скончавшегося Непоциана и устроить ему пристойное погребение.

Однако все наши усилия вряд ли бы изменили твою судьбу, если б не эта внезапная – прости мне, Господи, такое слово – удача: смерть Папы Бонифация в 422 году.

Начальник тюрьмы сразу понял, что новый Папа станет раздавать теплые местечки своим приближенным. Ему нужно было спешить, чтобы урвать напоследок сколько можно. Только в этих обстоятельствах согласился он принять пять золотых солидов и отпустить тебя на день якобы для визита к врачу. Уже по размеру взятки он мог догадываться, что ты не вернешься. Недаром же и посланного с тобой стражника, найденного потом мертвецки пьяным в трактире, он наказал всего лишь десятью ударами феруллы – пустяк для такого проступка, как потеря заключенного.

Пойми, все завертелось так быстро, что ни у кого не было времени на разговоры.

Маний примчался в Остию и с трудом сумел найти в порту капитана из Гераклеи, который согласился принять на борт подозрительного пассажира. Корнелия по дороге к причалу думала только о том, как скрыть от стражников твою тюремную бледность и худобу. Могло ли ей прийти в голову рассказывать тебе последние политические новости Восточной империи?

И по прибытии в Константинополь – кто бы, кто мог заранее подготовить тебя?

Портовый префект, предупрежденный мною, сразу предоставил тебе носилки и с почетом отправил во дворец.

Мой помощник в канцелярии объяснил тебе, что я на церемонии приема персидских послов и освобожусь только часа через два.

Не сам ли ты выразил желание поскорее увидеть брата? И был немедленно препровожден в приемную залу.

И попал в нее как раз в момент торжественного входа августейшей четы.

Ты увидел императора и императрицу раньше, чем увидел меня.

В чем же ты меня упрекаешь?

В какой момент я мог предупредить тебя?

И что бы это изменило?

И такой ли уж это позор, что узник, недавно выпущенный из тюрьмы и проделавший долгое морское путешествие, вдруг упал в обморок в душном зале?

Поверь – ты соскользнул на пол так тихо, что это заметили лишь несколько человек, стоявших в задних рядах… И слуги сразу подняли тебя и незаметно унесли обратно в мою канцелярию.

(Маркус Паулинус умолкает)

Да, дорогой брат, мои нападки на тебя были несправедливы. Мне некого винить. Никто не мог предупредить меня. Скорее мне следует извиниться, что я подвел тебя, чуть не нарушив торжественность церемонии. Но боль была так внезапна и непомерно остра, что у меня мгновенно остановилось дыхание.

Может быть, освобождение из тюрьмы пошатнуло мою душу. Ведь оно было для меня полной неожиданностью и сильным потрясением. Друзья готовили мой побег в такой строгой тайне, что даже мне ни о чем не сообщали. Когда тюремный смотритель явился в мой чуланчик и заявил, что мне разрешен визит к врачу, я сначала не понял – о чем он. Но, слава Богу, догадался ни о чем не спрашивать и послушно отправился за ним. И когда в доме врача ко мне внезапно вышла Корнелия с ворохом чистой одежды, я просто потерял дар речи и позволил ей переодевать себя так, словно я был малый ребенок.

С Манием нам удалось провести вместе всего каких-то два часа, в ожидании сумерек, когда легче было бы проскользнуть на корабль. И за это время он рассказывал мне лишь о событиях в Италии, о судьбах друзей, о преследованиях, которым подвергались пелагианцы в прошедшие годы.

Вот отрывок из его рассказа.

СВИДЕТЕЛЬСТВУЕТ ЮВЕЛИР МАНИЙ

После того как епископ Юлиан вынужден был бежать из Италии, мы поняли, что борьба проиграна. Грех отчаяния проникал в души так глубоко, что пропадало желание вставать поутру, впрягаться в лямки повседневных забот, смотреть на человеческие лица, брать в руки резец и щипцы, слушать голоса.

Последние вспышки надежды прорастали легендами и слухами.

То говорили, что какой-то священник в Африке заперся со своими прихожанами в базилике и они грозят сжечь себя, если их заставят изменить учению Пелагия.

То передавали из рук в руки и переписывали письмо, якобы от Августина из Гиппона, в котором он признавался в своих заблуждениях и призывал защищать пелагианцев.

То уверяли, что сам Пелагий тайно приплыл в Бриндизий и вот-вот готов выступить открыто с проповедью, а затем возглавить своих сторонников в Италии.

Но в это я уж никак не мог поверить. Слишком хорошо я помнил тот судьбоносный день в Иерусалиме, в 416 году, когда Господь наполнил его голос такой чудной силой, когда он звенел под куполом собора и все мы ждали, ждали, ждали одного – последнего! зовущего! – слова. Но так и не дождались.

Ты к тому времени уже уплыл обратно в Грецию, спеша опередить осенние ветра. А я остался еще на несколько недель. Меня тоже тянуло домой, к семье. Но смутное предчувствие каких-то важных событий томило меня.

И вот грянуло – как огнем из вулкана.

В Иерусалим прибыло послание. Из Рима, от Папы Иннокентия. Все церковные власти в Святой Земле извещались о том, что Пелагий Британец и его ученик Целестий отлучены от Церкви, а учение их объявлено еретическим.

Как? За что? Ведь только в прошлом году два собора – один здесь, в Иерусалиме, и другой рядом – в Диосполисе, выслушали разъяснения Пелагия и полностью оправдали его, сняли обвинения в ереси. Целестий торжественно принял сан священника. А теперь какие-то африканские епископы, не выслушав, не расспросив, выносят свой приговор. Почему Церковь должна подчиняться им?

Мы кинулись к главному городскому собору. Новый епископ Иерусалимский, Прэйлиус, вышел к нам и объявил, что и сам он ошеломлен полученным посланием, но вынужден подчиниться и на время запретить проповеди Пелагия. Ему понадобится неделя, чтобы ознакомиться с обвинениями против пелагианцев. Сам Пелагий уже представил ему свои письменные разъяснения, которые он готовил для собора в Диосполисе и которые теперь отправит Папе в Рим. Через неделю вердикт будет вынесен.

Целую неделю город глухо гудел, затаивался, ждал. Враги наши, распаляемые неистовым Иеронимом из Вифлеема, открыто ликовали. Они поносили нас на улицах и базарах, и нам приходилось хватать за руки самых молодых и горячих единоверцев, готовых кинуться в драку. Клевета и ложь – будто кто-то из пелагианцев напал на сторонников Иеронима. Мы терпели все – стиснув зубы, понурив головы, сцепив пальцы так, что белели костяшки.

А в день объявления решения было уговорено сходиться к собору в простых, туго подпоясанных туниках – так чтобы никто не мог спрятать под одеждой ни палки, ни кинжала, ни камня. Наши враги забрасывали нас грязью и всяким гнильем – мы только утирались, пригибали лица, прижимались теснее друг к другу.

Епископ Прэйлиус вышел на ступени собора, опустился на колени, сложил руки для молитвы. Толпа на площади была так густа, что только первые ряды могли последовать его примеру. Моим коленям так и не удалось протиснуться до каменной плиты. Сквозь чужие затылки я мог видеть мозаичного Христа над главными дверьми собора. Он протягивал евангелистам свитки с Новым Заветом. Луч света тянулся к нему из кружка, в котором Моисей трудился над скрижалями. Под слабым осенним солнцем гусиные пупырышки вспухали у нас на коже в ответ на каждую облачную тень.

– Слава Господу, слава Отцу и Сыну и Духу Святому! – возгласил епископ. – Братья мои по вере в Искупителя нашего! Нет у пастыря Церкви Христовой более священного долга, чем наставление верующих в духе и слове истинного христианского учения. Смиренно следовать постановлениям святых соборов – вот чему учит нас Церковь. Но что же делать нам, когда разномыслие о вопросах веры не было еще освещено соборной премудростью иерархов церковных? В такие трудные дни остается нам полагаться лишь на слабый свет собственного нашего разумения, отпущенного нам Создателем. Каждый из прошедших дней начинал я молитвой к Господу, прося, чтобы просветил Он меня, чтобы открыл глубинный смысл лежавших передо мною посланий. Обложившись священными книгами, проверял я разъяснения собрата нашего по вере Христовой – Пелагия Британца. Тех разъяснений, которые представил он святым соборам здесь год назад, которые повезет Папе Иннокентию в Рим.

Епископ нагнулся и тронул лбом каменные плиты.

Мы затаили дыхание. Стало слышно, как прилетевший из Египта ветер хамсин посвистывает в синих изразцах, украшавших колонны.

– Господь Всеблагий, Всевидящий, Всемогущий! – возопил епископ, распрямляясь. – Не лиши благодати Своей паству мою, если я погрешил против Слова Твоего. Но со всем старанием моим, со всем разумением, отпущенным Тобою, не смог я найти отступлений от веры Христовой в словах смиренного раба Твоего – предо мной здесь стоящего – Пелагия Британца!

Словно сдавленный стон вырвался из сотен ртов. Мы плакали, обнимали друг друга, смеялись. Враги наши отступили к стенам домов, окружавших площадь, застыли в смущении. Пелагий медленно поднялся по ступеням, опустился на колени перед епископом, прижал к губам край его рясы.

Потом толпа подхватила его, подняла над головами и бережно внесла в собор.

И он говорил в тот день.

Ах, как он говорил!

Он выбрал для проповеди притчу о десяти девах, рассказанную Христом на горе Елеонской. Как я мечтал потом раздобыть текст этой проповеди!.. Но ее раскупали в книжных лавках столь быстро, что мне так и не досталось.

(СНОСКА АЛЬБИЯ. По счастью, проповедь эту, записанную верным Целестием, мне удалось достать еще в Афинах. Приведу здесь отрывки из нее.)

ПРОПОВЕДЬ ПЕЛАГИЯ В ИЕРУСАЛИМСКОМ СОБОРЕ

– В трудные дни осады Рима, в поисках утешения и поддержки, перечитывал я однажды Библию и вдруг, дойдя до главы двадцать шестой Евангелия от Матфея, смутился. «Как же так? – задумался я. – Вот неразумные девы попросили у разумных масла для своих светильников – а те не дали. Разве это хорошо? Разве не учит в другом месте Христос: „Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отворачивайся“? Почему же Божественный жених пустил разумных дев на брачный пир, даже не упрекнув их за жадность?»

…Неделю или более того ломал я голову над этой загадкой, пока не послал мне Господь озарения. Пришел ко мне один из моих бывших учеников, причем из самых бедных, и принес немного муки, которая тогда уже была на вес золота. Растроганный, я благодарил его от всего сердца и вдруг понял: да, это так! И хлеб, и одежду, и тепло очага должны мы делить с ближним своим. Но только не масло в светильнике души своей. Это масло, этот свет добрых дел, каждый должен добывать сам.

Ведь для того чтобы доброе дело свершилось, нужен не только дающий – нужен и принимающий дар. Если бы я в порыве ложного добролюбия побежал отдать принесенную мне муку соседу, а тот – следующему, и так – десятому, сотому, не прибавилось бы добрых дел в мире, не прибавилось бы хлеба в голодном городе.

А что произошло бы, если бы разумные девы поделились своим маслом с неразумными? Разве прибавилось бы духовного света в мире? Нет, осталось бы столько же. А то и убыло бы его, на радость силам мрака. Ибо неразумные девы по беспечности своей проливают часто на землю и то, что дают им разумные по щедрости и состраданию.

…Подкрепившись лепешками из принесенной муки, мы с моим учеником стали беседовать о притчах Христовых. И он рассказал мне, что на последнюю Пасху видел как раз театральное представление про десять дев, какие теперь устраивают часто на церковные праздники. Разумных представляли актеры стройные и красивые, а неразумных – крупные и грубо скроенные. И когда раздался крик «Вот жених идет!» и неразумные, получив отказ в своей просьбе, побежали доставать себе масла, зрители насмешливо загудели. Мой ученик рассказал, что он сразу понял, чем недовольны зрители. Невозможно было поверить, что такие сильные девицы послушно побегут искать себе масла, а не попытаются тут же отнять его у хрупких и деликатных разумных – силой.

Когда ученик ушел, я продолжат раздумывать о том, как часто сила торжествует над добротой и разумом, о слабости и порочности души человеческой. Но странное дело: не печалью наполнили эти мысли сердце мое, а предчувствием какой-то непонятной радости. Сначала я не мог понять, откуда течет эта радость. Рука моя машинально разворачивала дальше и дальше свиток Евангелия и вдруг застыла. Я дошел до того места у Матфея, которое всегда сжимало мне душу страхом, трепетом, сомнением. «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч».

Какие страшные слова! Страшные, потому что произносят их те же уста, что зовут возлюбить не только ближних, но и врагов наших! Те же уста, которые призывают не противиться злу насилием, подставлять левую щеку, если ударили в правую. А у Луки те же слова переданы еще страшнее: «Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся… Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? нет, говорю вам, но разделение; ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться: трое против двух и двое против трех…»

…И вот в тот голодный и холодный вечер в умирающем городе будто вспышкой Божественной молнии высветился для меня глубинный смысл этих слов!

Да в чьих же руках провидел Искупитель наш этот грядущий меч?

Конечно, он говорил не о тех мечах, которые сжимают сейчас враги за стенами нашего города, – эти мечи были в мире и до Его прихода.

И не в руках тех, кто пойдет за Ним, – ибо он сказал Петру: «Вложи меч в ножны». И тут же залечил нанесенную этим мечом рану.

Меч всегда будет в руке преследующих– вот о каком мече предупреждал нас Христос.

В руке тех, кто будет гнать нас за имя Его и за Слово Его и за то, что свободным сердцем изберем мы следовать путем, Им предназначенным.

Ибо увидел на своем земном пути Сын Божий, что невозможно сразу всем людям отозваться на Его зов и уверовать. В каждом поколении будет много званых, но мало избранных. И между избранными и оставшимися во мраке и начнется разделение, какого не знала еще история земли, которое Он и предсказывал в страшных словах Своих.

Ведь что будут чувствовать те, кого не пустят на брачный пир? Кто увидит себя с пустыми светильниками перед лицом Небесного жениха? Кто зарыл от страха свой талант в землю и отказался приумножить богатство Небесного Господина своего? Они-то и схватятся в отчаянии за меч и обагрят руки свои кровью избранников.

«Предаст же брат брата на смерть и отец – сына; и восстанут дети на родителей и умертвят их… Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое», – предупреждает Христос своих учеников.

Все Его пророчества сбылись в прошедшие века, а сейчас сбывается и еще одно: что «многие лжепророки восстанут и прельстят многих».

Чему же учат нынешние лжепророки?

А учат они взявших меч в руки не тревожиться ни о чем, не мучиться угрызениями совести, ибо, мол, не было в их злодеяниях свободного выбора, а были они предопределены к нему от рождения веков.

И неразумным девам они несут утешение – не ваша вина, что не заготовили масла для светильников своих, такова уж была предначертанная вам судьба.

И тем, кто зарывает в землю талант, говорят не страшиться прихода Господина – в чем он может обвинить их, если к этому зарыванию были они предназначены Высшей силой.

«Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас, ибо многие придут под именем Моим…» – говорит Искупитель.

Вот они пришли и искушают нас и обещают покой и утешение. И много нужно сил душевных, чтобы отвергнуть это сладкое утешение, чтобы вернуться назад – к бремени свободы и ужасу ответственности перед Господином, свободу эту нам даровавшим. Но те, у кого хватит сил, будут держаться за этот ужас и тоску свободы, как за ту библейскую жемчужину, которая дороже любого поля земли, любого достояния, и не отдадут ее, как не отдали разумные девы масло из светильников своих, и будут стараться приумножить дарованные им таланты, ибо избрали быть сыном в доме Отца своего, а не рабом.

МАНИЙ ПРОДОЛЖАЕТ СВОЙ РАССКАЗ

Да, божественной силой и ясностью наполнил Господь речь Пелагия в тот день. Мы расходились взволнованные, просветленные, обнадеженные. Но и какая-то тень разочарования прокралась в наши души. Я говорил о ней потом с друзьями – и они тоже признались, что где-то в середине проповеди настал момент, когда каждый ждал: вот! вот сейчас! сейчас раздастся главное Слово! Но оно так и не прозвучало.

Мы все уже расслышали Божественный зов – но не знали, как откликнуться на него. «Бодрствуйте! Держите чресла препоясанными и светильники горящими!» – учит нас Евангелие. Но как именно? что это значит в жизни повседневной?

Каждый из нас будто хотел крикнуть Пелагию: «Да, мы готовы! Веди нас!»

Но куда?

Моисей совсем не умел говорить к народу, все повеления передавал брат его Аарон. Но, видимо, было в Моисее что-то другое, что дало ему силу вывести свой народ из Египта.

Была ли в Пелагии такая сила? Или был он только Голосом? Или он страшился победить по-настоящему? Ибо предвидел, что победитель неизбежно должен будет взять в руки меч, чтобы защищать отвоеванное право верить в Господа – Дарителя свободы?

Не знаю, до сих пор не знаю.

Но в последующие дни он явно старался держаться в тени. Проводил время в уединенных молитвах, уклонялся от общения с нами, отказывался выступить с новой проповедью. И кончилось тем, что разъяснительные письма в Рим повез не он, а Целестий.

Нет, Целестий справился с делом неплохо – он убедил нового Папу (Иннокентий умер в начале 417 года), что нет никакой ереси в учении Пелагия. Но эта победа оказалась недолговечной.

Ибо никакая армия не может победить, не имея вождя.

А Пелагий не хотел взять на себя это тяжкое бремя.

Может быть, он ощущал себя тем зерном, которому надо умереть, чтобы прорасти?

Но так или иначе, враги наши почувствовали, что мы остались без вождя. Они взбодрились, оправились от понесенного поражения и перешли в яростное наступление. А мы с того момента только отступали и отступали.