Текст книги "Рассказы израильских писателей"

Автор книги: Иехуда Бурла

Соавторы: Яков Хургин,К. Цетник,Иехошуа Бар-Иосеф,Беньямин Тамуз,Йицхак Ави-Давид,Йицхак Орпаз,Иехуда Яари,Мириам Бернштейн-Кохен,Иехудит Хендель,Аарон Апельфельд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Й. Opпаз
Дикая трава
Пер. с иврита Л. Вильскер-Шумский

Он постучал в дверь и вошел в дом, слыша лишь отзвук своих шагов среди голых стен. В доме никого не было; его поступь была твердой и монотонной. Его окружили большие комнаты, смотревшие на него с любопытством, до тех пор пока он растерянно не остановился посреди большой залы. Сапоги, выпачканные навозом, следы красной глины, ящики с яйцами, кринки с молоком, пустые мешки загромождали пустые комнаты. Нельзя было найти даже стула, чтобы сесть.

Стеклянный поднос с большими ручками посылал ему сверкающую улыбку. Это был единственный предмет роскоши в доме. Он одиноко стоял посреди большого деревянного стола и охотился на солнечных зайчиков.

«Муму, – позвал он гостя по имени, – взгляни на меня».

Но Муму больше не верил этим улыбкам. Он пересек кухню и направился во двор. Там с холодным, настороженным выражением лица он прошел мимо ласкающейся собачонки, мимо фыркающей лошади и кудахтающих кур и утонул по горло в густом запахе калийных удобрений, смешанном с приятным ароматом свежего сена, скошенного только сегодня утром. У входа в строение, которое служило одновременно и конюшней и хлевом, маленький человек занимался большой лошадью. Он не заметил, как Муму подошел, хотя самому Муму казалось, что его шаги заполняют все пространство двора. Маленький и худощавый человек наклонился над ушибленной ногой лошади, а та огорченно фыркала, вздрагивая от ноздрей до кончика отлично подстриженного хвоста.

Человек выкрикивал: «О, ойс! О, скотина!» А руки и ноги его двигались с дьявольской ловкостью. Лицо его, мягкое и простое, было таким же дубленым, как кожа на его обуви. Этот человек принадлежит этому дому. Это настолько же очевидно, как и то, что его верхняя беззубая десна произносит «О, ойс!», как выдох гобоя. Муму предстояло еще услышать, как несколько лет тому назад человек лишился этих зубов от кулака милого австралийского солдата. Это было, когда гостиница, находившаяся в его доме и служившая пристанищем уставшим от войны солдатам, приносила больше дохода, чем все его хозяйство. С тех пор остались ему в наследство и широкополая австралийская шляпа, что покрывает его голову, и ботинки, в которые он обут, и это «О, ойс!», и его детская, с голыми деснами улыбка.

Этот человек по-простецки обратился к Муму:

– А ну, молодец, подержи-ка лошадь за голову, если ты понимаешь, что такое лошадь.

Они не смотрели друг на друга, но для Муму было ясно, к кому обращены эти слова. Большая голова лошади подергивалась от боли. В виде протеста лошадь била головой по спине этого маленького человека, мешая ему работать.

Муму обхватил стальной рукой гордую шею лошади, посмотрел в большие лошадиные глаза и пообещал ей шепотом судьбу Сташка.

«Сташек, – втолковывал он ей, – был ослом. Однажды он стал в тени рожкового дерева и ни за что не хотел сдвинуться с места. Тогда он получил порцию хороших ударов палкой, шпорами и спицами. Сташек не протестовал, он просто смиренно опустился на землю и улегся. Он больше не встал, но Муму поминает его хорошим словом. Он запомнил его последний взгляд, полный терпения и покорности. Он готов помянуть хорошим словом и лошадь…»

– У тебя надежные руки, – сказал низкорослый и отвел лошадь к кормушке. – Никто так не чувствует это, как лошадь. Как зовут тебя?

– Меня зовут Муму.

Из хлева послышалось тяжелое и равнодушное мычание, похожее на зевок. Слова Муму тоже звучали тяжело и безразлично.

– Ты мой родственник, если, конечно, ты Шмуэл Корен, – добавил Муму.

– Безусловно, мы родственники, – сказал Шмуэл, дружелюбно пожимая Муму руку. – Но все же кто ты? Как твоя фамилия?

Муму молчал. Казалось, у него никогда не было фамилии. Муму – точильщик ножей, чей цвет глаз никому не известен, так как он ни на кого не смотрит. Его дело смотреть только на ножи, на ножницы, искры, на блеск лезвий. Вид вертящегося точильного круга помогает ему забыться.

Красный апельсин висел на одном из цитрусовых деревьев в саду, он горел там, как маленькое солнце. Сухое и гнилое солнце. Муму пощупал свою сумку и подумал об обратной дороге, но Шмуэл опередил его и сквозь зеленую и душистую охапку сена, которую он только что положил в ясли, выдохнул:

– Зачем я тебе задаю вопросы? Ведь ясно, что ты Корен, один из Коренов. Ты такой же Корен, как и я. Эй, Брурия, у нас гость!

– Иду! – крикнул женский голос из дома.

А Муму сказал, не отрывая глаз от апельсина:

– Я пришел к тебе работать. Если, конечно, для меня найдется место.

– Это хорошо, что ты хочешь работать. Корены любят труд. Ты крестьянин?

– Да.

– У меня мало работы на земле. То, что ты видишь, – небольшое пастбище для скота и этот цитрусовый сад.

– Я могу выполнять любую работу.

– Я уверен, что ты все можешь. Беда заключается в том, что мы со всем сами справляемся. Особенно теперь, когда у нас есть Шаул. Ты его увидишь. Он парень с головой. Он работает в саду.

Затем он крикнул:

– Брурия, это мой родственник, Муму Корен. Как видишь, среди Коренов есть и высокие.

У Брурии были горящие глаза и пышный бюст. Нельзя было двигаться рядом с ней и не чувствовать ее бюста. Муму тоже почувствовал ее бюст. Она сказала несколько приветливых слов, и ее рука порхнула в его руку. Казалось, что она боится его. Он взглянул на красный апельсин, а тело его окаменело. Бюст Брурии стоял на его пути, куда бы он ни направился. На горящий апельсин упала тень, и он потух. Началось перешептывание, сопровождаемое ударами копыт и фырканьем.

– У нас он найдет себе место…

– Ты уверен, что…

– Никто еще у нас не пропадал…

– Ничего…

– Пригласим его на обед, а затем посмотрим.

– Михале, Михале! – позвала Брурия.

Семилетний Михале появился в саду и запрыгал, как маленькая искорка, вокруг ограды из камней.

– Михале, обедать! – крикнула Брурия.

Муму казалось, что у него никогда не было маленького брата, такого, как Михале. Но что это за странное чувство голода к чему-то? Сильного голода к чему-то, что вовсе не является обедом?

– Змея, выходи, выходи! – кричал Михале, прыгая вокруг камней, и черные волосы его порхали вокруг головы, словно черные голуби.

– Брось ты ее, Михале! – досадовала Брурия, словно здесь всегда кругом кишели змеи.

Шмуэл бросился к ограде, Муму последовал за ним.

– Папа, это всего-навсего маленькая гадюка, – объявил Михале.

– Отойди! – крикнул Шмуэл.

Он отодвинул камень и, ловко схватив гадюку за хвост, мягким движением приподнял ее и стукнул головой о камень. Гадюка выскользнула из рук, свернулась кольцами, растерянно покачав плоской треугольной головой. Муму прижал тонкой палкой голову гадюки к земле и пристально на нее посмотрел. Гадюку словно пригвоздили к земле. Может быть, это длилось секунду, но этого было достаточно, чтобы Муму схватил змеиную голову пальцами. Это сразу усмирило змеиное сопротивление.

Взглядом, полным обожания, Михале смотрел на большого, сильного парня и завидовал. О, этот все может, не то что отец.

– А мой папа убил уже много змей, может быть, тысячу. Не веришь?

– Верю, – ответил Муму.

– Ты мне ее дашь? Я засуну ее в бутылку.

– Дам.

– А ты останешься у нас?

– Шаул, иди обедать, – крикнула Брурия. Голос у нее был глухой и теплый, как мычание коровы над полными яслями. Собачонке был хорошо знаком этот голос, обещающий объедки. Она начала выжидающе тявкать.

Чей-то голос послышался из цитрусового сада, чистый и звонкий.

– Если я пойду обедать, кто же за меня закончит тут? Работа есть работа, госпожа моя.

Голос был тренированный, звонкий и холодный, как стеклянная роза. Дрожь в мускулах напомнила Муму: «Ты ненавидишь Шаула. Он твой враг».

А маленький Михале, чьи волосы были похожи на венец из голубиных крыльев, сказал:

– Шаул – трус. Он убегает от змей. Я сам это видел.

Муму смеялся. Его шаги были уверены и тверды.

– Но ты останешься у нас, это правда? – лепетал Михале.

Шмуэл тем временем уже успел накормить телку. Он подтолкнул ее в сарай и закрыл двери.

– Папа, правда, он у нас останется?

Маленькая неуверенность замерла в воздухе, эластичная, похожая на каплю воды, повисшую на кончике крана.

– Конечно, – ответил Шмуэл, – конечно, останется. Мы одна семья.

Капля воды оторвалась и замерла, словно серебряный язык колокольчика.

Муму хотел погладить голову мальчика, но почему-то не смог.

Остальную часть дня Муму кружил по двору. Он познакомился со старшим сыном Нати, много слушал, но мало говорил. Сидя под фиговым деревом, он молчал. Он поверил, что многое позабыл и, возможно, для него начинается новая жизнь. Однако все это время желтый попугай неугомонно кричал ему в ухо:

«Не верь ты им! Не верь!»

Когда вечером Муму улегся на мягкую постель, он услышал, как собачонка царапает дверь. Он вспомнил мальчика, который стучался вот так же в чужую дверь. Когда его спросили, почему он стучит, он ответил: «Потому что спать на улице не очень удобно». Мальчик был в возрасте Михале. Но разве могло быть, что эта история случилась именно с ним, с Муму?

Он уснул. Ему приснилось, что отовсюду смотрят на него маленькие глазки собачонки, которые то расширяются, то подымаются и опускаются, как животики у шаловливых кроликов. Он тотчас узнал глаза Михале и захотел погладить его по крылатым волосам.

Муму проснулся, он хотел было открыть дверь, чтобы собачонка вошла, но почему-то не смог этого сделать.

Дни настали ароматные и жаркие, как овощной суп Брурии. И хорош был ее суп тем, что обжигал он язык и нёбо и давал Муму лишний повод молчать. Его молчание благодаря этому становилось незаметным и не падало как камень на беспрестанно галдящий стол Коренов. Брурия много смеялась. Ее смех вырывался прямо изнутри большого, вызывающего страсть и волнение бюста. А Шаул, бывало, щипал ее, вызывая визгливый смех. Его меткие шутки, ловкое и острое слово наполняли весь дом, выводя Муму из терпения и заставляя его быть еще молчаливее. В таких случаях он лишь цедил сквозь сжатые зубы: «Иду спать. Завтра вставать рано». И бежал в постель, где его ждала приключенческая книга, постоянно лежавшая под подушкой.

А по утрам здесь действительно все встают очень рано, вместе с утренним туманом, поднимая соленые от пота и тяжелые от жары и усталости тела. Работы так много, что ум тупеет и все на свете забывается. Правда, иногда бывало, что в такой день небо вдруг становилось ласковым и с его высоты выглядывала терпеливая и покорная судьбе ослиная голова Сташка.

И все же приятных часов в доме Коренов стало больше. Что-то здесь изменилось. Поглаживая крылатую голову Михале, Муму чувствовал, что тот этого страстно ждал. Однажды он поймал себя на том, что ему вдруг стал приятен милый, беззубый детский смех Шмуэла. Поймав себя на этом, он, конечно, тотчас же «исправил» себя и уставился в пространство, что позволяло его взгляду избегать людей, проходить мимо них, не встречаться с ними.

Не удивительно поэтому, что из-за своей ненависти к Шаулу он не знал, каков цвет его глаз. Он не знал также, в какой руке Брурия держит ложку, когда хлебает суп. Он, который с исключительной точностью знал, сколько деревьев в третьем ряду цитрусового сада и сколько приготовлено мешков удобрения, не знал, каков цвет волос Шмуэла и в каком именно месте у Брурии поднимаются ее привлекательные груди. Он только слышал ее смех, который жирным эхом отзывался по дому и откликался: «Я здесь, а ты где?»

Черт возьми! Не иначе, кто-то наступает на соски ее смеха!

Как было уже сказано, дни в цитрусовом саду стояли ароматные и жаркие. Руки Муму подвязывали ветки, окучивали деревья, вспахивали, унавоживали, поливали. Муму возненавидел Шаула, постоянно работавшего на расстоянии нескольких рядов от него, всего на расстоянии нескольких рядов.

В этот день утром Шмуэл находился на участке, где росла люцерна, Брурия работала на птицеферме, Нати ловил рыбу, Шаул и Муму копались в цитрусовом саду, а маленький Михале вертелся около Муму, выкапывая из сырой земли червей. Время от времени он дразнил Лодера – огромную пастушескую собаку на соседском участке.

Лодер был большой пес с злобным характером, похожий на те помеси, которые получаются от скрещивания волка и лисицы. Трусливый, он мог исподволь, сзади наброситься на другую собаку и придушить ее. После того как таким образом была убита одна породистая собака, хозяев Лодера заставили держать пса на цепи. Хозяин Лодера был необычный колонист. На его участке росли только гладиолусы и земляника, а «живое хозяйство» у него состояло из Лодера и нескольких кошек. Ни коровы, ни птицы, только собака и кошки. Само собой разумеется, все соседские дети любили подразнить обоих: и Лодера и его хозяина. И больше всех в этом преуспевал маленький Михале, которому удавалось палкой привести Лодера в такое бешенство, что пес терял голос, шерсть его поднималась, а морда злобно оскаливалась.

В это время Муму лежал на спине, свободный и свежий, как поток воды, орошающий сад. Его разбудили крики и рычание. Он открыл глаза. Перед ним стоял Михале с большой пастушьей палкой в руке и, задыхаясь, говорил:

– Дед очень разозлился и сказал, что спустит Лодера с цепи. Как ты думаешь, он сделает это?

Дыхание мальчика напоминало Муму щебетание птиц, а лицо отдавало душистым запахом цитрусовых плодов.

– Может, и спустит, – ответил Муму.

– Но Лодер очень злой и, наверно, такой же сильный, как тот волк, который забрел к Шифре в птичник.

– Лодер только и знает, что лаять, а собака, которая лает, не кусается, – ответил Муму, и ему невольно пришло в голову, что этот пес чем-то напоминает Шаула.

– Но Лодер меня ненавидит, и он очень сильный. Такой же, как волк, что попался Шифре.

О, как можно этого мальчугана ненавидеть! Если бы Михале наклонил к нему в эту минуту голову, он бы тотчас ее погладил. Жаль, что его рука к этому не приучена.

– А что это за история с волком, Михале?

– Я ведь тебе уже говорил.

– Ничего. Расскажи еще.

И Михале рассказывает ему известную по всей Издреэльской долине историю, как Шифра, член одного кибуца, вошла на птицеферму и увидела там большую и страшную собаку. Она хотела ее выгнать, но собака не уходила. Тогда Шифра стала кричать, но собака ее не слушалась. Рассердившись, Шифра бросила в нее камень. Собака накинулась на Шифру, сбила ее с ног и вцепилась зубами в мягкое место, на котором люди сидят. Шифра закричала от боли и потеряла сознание. Тут подоспели люди, работавшие рядом. Они и убили волка, так как выяснилось, что эта большая собака была волком. И так как мужа Шифры звали Зеэв[26]26
  Зеев – волк (иврит).


[Закрыть], все ребята долго донимали взрослых вопросом: «Почему Зеэв рассердился на Шифру и съел ее зад?»

– Зеэв рассердился на Шифру и съел ее зад, – повторил Муму, улыбаясь.

Сидя возле Михале, он часто улыбался. А Михале любил смотреть, как Муму улыбается. Его улыбка была как сияющее сквозь тучи солнце.

– Ты знаешь, – вдруг сказал Михале, – я не люблю Лодера, а он меня. А когда он не на цепи, он не лает.

Михале боялся.

Муму внимательно прислушался, приложив голову к земле. Он услышал голос текущей воды, услышал, как осыпается в канавках песчаный краснозем, как шевелятся в земле черви. Но он услышал еще что-то и приподнял голову. Позади, на расстоянии нескольких шагов, стоял Лодер, приготовившийся к прыжку. Хвост его был поджат, морда опущена к земле, глаза налились кровью. Он весь дышал злобой.

Муму схватил пастуший посох с сучковатым набалдашником и бросился на собаку. Пес заскреб лапами, ощерился и зарычал. Муму сунул набалдашник между зубами собаки. Пес схватил палку зубами и стал ее кусать. Но палка осталась цела, только изо рта собаки потекли слюни. Потом пес медленно поднял глаза. Его удивленный взгляд натолкнулся на серо-зеленый взгляд Муму. Волны дрожи прошли по телу собаки от головы до хвоста. Затем она опустила морду вниз и начала покорно вилять хвостом.

Но Муму не поверил Лодеру. Ноги собаки точно вросли в землю, от этого ее тело стало еще более напряженным. Муму не помнил лицо Шаула. Он никогда не смотрел ему прямо в глаза. Но в этот миг он был уверен, что лицо у Шаула такое же, как у этого пса. «Не верь ему, он пот-вот набросится на тебя!» Муму поднял палку, резкий удар опустился на голову Лодера. Собака забилась в агонии.

Тут поднялась суматоха. Муму бросил палку и как ни в чем не бывало пошел в сад. Он искал глазами Михале, но того поблизости не было. Муму улегся на спину, укрывшись маской равнодушия. До его ушей доносились топанье ног и выкрики: «Этакий хулиган». Потом начался спор, были предъявлены претензии. Послышались тягучие и липкие, как смола, вопросы: «Зачем ты это сделал? Почему ты убил Лодера?»

Затем посыпались просьбы, они действовали, как гашиш: «Может, тебе следует попросить прощения?», «Попроси у них прощения» или что-то в этом роде. Тут слащаво кокетничал Шаул, волнующе мычала грудь Брурии. А Муму молчал, словно каменная глыба. И Михале был уже тут, неподалеку от Муму. Он угрюмо всматривался в его лицо и старался объяснить взрослым, что Лодер готовился растерзать его. Но взрослые оставались глухими. Тогда он уселся неподалеку от Муму и замолчал.

Муму услышал, как кто-то потащил труп собаки и обозленно кричал: «У вас в доме живет разбойник, а не человек!»

И снова сверлил его уши испуганный шепот маленькой любимой Нурит: «Я боюсь твоего взгляда». И еще: «Отпусти меня, ты хуже дьявола»…

А точильное колесо так больно точит его виски. Он встал на ноги, вся его кровь взывала: «Чего вы хотите от меня? Отпустите меня!» Но ничего не вырвалось из его сжатых уст, равнодушие по привычке продолжало покоиться на его лице. И хорошо, что он остался равнодушным, так как в эту минуту к нему подошли Шмуэл и маленький Михале, который плелся следом. Михале подбежал к нему и торопливо заговорил:

– Папа помирился с дедом. Он пообещал ему породистого боксера.

Шмуэл подошел спокойным шагом. Его громадная австралийская шляпа качалась впереди него, как тень от шалаша. Он все понял.

– Ты уже закончил поливку, Муму?

– Нет еще.

– Не теряй времени, кончай!

– О’кей.

Шмуэл прошел мимо него, словно ничего не случилось, а Михале пел себе под нос:

– «Почему Зеэв рассердился на Шифру и съел ее зад?» Правда, Муму, это здорово?

И что-то заскрипело и раскрылось, как ржавые ставни, распахнувшиеся навстречу свежему воздуху. А кто-то даже иронически улыбнулся, приняв все за шутку, словно ничего не произошло.

Но, к черту! Что-то в действительности случилось. К черту и тайну, и боязнь, и стыд.

К черту!

Он расскажет Шмуэлу все-все, что он хотел скрыть и позабыть. Завтра расскажет. А может быть, еще сегодня вечером, после охоты на дикобразов.

Свежий и душистый спустился вечер на дом Коренов. Муму и Нати вернулись с охоты и принесли большого дикобраза. Воздух был чист и прозрачен. Только руки Муму были все в крови животного. Ничего страшного, он помоет их и пойдет к Шмуэлу. А пока надо подвязать дикобраза к дереву и снять с него шкуру и жир.

– Дай мне твой нож, Муму, – сказал Нати, – я хочу это сам сделать. Ты увидишь, я не оставлю на нем ни капли жира.

– Возьми.

Легче обычного Муму вытащил все свое имущество – нож с серебряной ручкой – и взглянул на серебряный роскошный круг на небе. Луна беззубо, голыми деснами, как у Шмуэла, улыбалась ему. Огни далекого города глядели на него с надеждой, с полной надеждой покориться.

Только безжалостное, стыдливое чувство продолжало лизать его пятки, словно это лизали его змеи, лишенные жала. Что-то происходит в нем. Но что? Муму торопился освободиться от тягостного состояния. «Домой, – шептал он, – домой».

Он зажег свет на кухне и поспешил помыть руки. Но не успел он открыть кран, как к нему докатился смех из большой комнаты, заставивший его руки замереть. Шаул, Брурия и Шмуэл смеялись. Казалось, смеялись и стены и чай, налитый в стаканах.

«Муму. Муму – Муму – Муму», и снова смех. А когда смех утих, Брурия сказала:

– Шаул, продолжай, я всегда почему-то его боялась.

– Дикобраз тоже его боялся и распустил хвост, как веер. Но этим он раскрыл себя, будто сам притягивал к себе пулю. Но это был дикобраз, Брурия.

– Я хочу, Шаул, чтобы ты все рассказал.

– Я хотел, но не решался. Ведь, в конце концов, он ваш родственник. И только сегодня, после того что случилось с собакой, я подумал: сегодня он так поступает с собакой, а завтра… Ясно?!

Все ясно. Куда яснее.

– А случай с лошадью? Представь себе, он схватил дышло и бил им лошадь до потери сознания. А почему? Видите ли, лошадь его лягнула. А ведь ему было тогда всего тринадцать лет. Воспитатель терпеливо, как водится в детском учреждении, пояснил ему: «Лошадь – это не человек, иногда она лягает». Но ты знаешь, что он ему ответил? Он сказал: «Мне не понравилось выражение ее глаз!» Ему не понравилось выражение ее глаз. Да, да, он так и сказал. И его выгнали. Это правда. И ждали, что он попросит прощения и скажет, что он раскаивается, но он молчал, он не любит, когда на него смотрят. Это относится даже к лошадям…

И опять все смеются. Шмуэл тоже смеется, хотя Шаул вовсе не ему рассказывает. Он рассказывает Брурии и тихонько щиплет ее за грудь. А она заливается громким хохотом, его она не боится. Да, Шаула она не боится.

– Рассказывай, Шаул, рассказывай все.

– Рассказывай, Шаул, – вслед за ней упрашивал Шмуэл.

И Шаул продолжал рассказывать:

– В сельскохозяйственном училище его прозвали «Молчаливый Муму», пока однажды он не показал свои зубы. Ему уже исполнилось шестнадцать лет, когда его выгнали за насилие.

– Насилие? – переспросили все в один голос.

Насилие, скандал и плач. И бег из-под навеса в поле. Он и она. Она и он позади нее.

«Нурит, подожди. Я вовсе не имел в виду…»

«Я боюсь твоего взгляда».

«Нурит, подожди».

Он ее задержал, а ночь уже спускалась.

«Я вовсе не имел в виду… Ты позвала меня к навесу. А я люблю тебя».

Она щебетала:

«Ты ведешь себя, как босяк. И даже хуже. Ты хуже дьявола».

Он ударил ее по лицу; она упала на землю и разразилась рыданием. Он больше ничего не сказал. А багровая ночь бушевала вокруг: «Отомсти!» Он молча покинул ее, зашел в интернат, взял свою сумку и оставил школу в тот час, когда над ней взошла заря.

– Несчастная девушка, – сказала Брурия. – Он настоящий зверь. А ты, Шмуэлик, ничего мне не говорил, что у вас в семье есть такие типы.

Все пили чай, преисполненные тяжелого и страшного предчувствия (а какого?), и снова пили. А Шмуэл раскрывал свой беззубый рот, зиявший, как черная луна, и… молчал. Он все смотрел на стеклянный поднос, из-под которого на него выглядывал Сташек. Но Шмуэл не узнавал осла.

Брурия вздыхает.

– Жаль детей. Он на них влияет. Но чему тут удивляться, если у него была такая мать, как ты рассказываешь!

У Муму из памяти вынырнуло бледное, зеленоватое лицо матери. Словно огромная жаба. Ее любовь спустилась на его голову, как тонны желтых небес, и тяжесть давила его и тянула вниз. Он глядит на свои огрубевшие руки, а ноги его сами склоняются в поклоне, и голова его тянется к полу. Очень тяжел этот желтый цвет. И взгляды жабы сжигают его затылок, словно удары прутьев. Он устал постоянно убегать. И куда он только не бегал: в чужие дома, в тюрьмы, в поле к изнурительному труду и в одинокое молчание. И всегда его находила и возвращала в ад повседневности любовь матери, пока однажды она не отправилась на тот свет. Но теперь они восстали против него все, и отчим, и точильный круг, и они пожимают плечами и ханжески гримасничают: «Мы не виноваты! Мы ничего не хотим! В чем же наша вина?!» Теперь они все проходят мимо, ханжи и «праведники», и пожимают плечами.

А он за ними…

По дороге он столкнулся с Нати, который ворвался в дом с такой силой, что все двери раскрылись. И яркий свет большой комнаты упал на Муму, словно солнце на стеклянную крышу. И все осветилось. Нати крикнул восторженно:

– Прекрасная охота, мы поймали громадного дикобраза!

Но его слова утонули в страшном молчании, молчании, которое вперило слепые глаза в хрустальный поднос на деревянном столе.

Муму снова замкнулся в себе. Он посмотрел на свои перепачканные кровью руки и сказал:

– Это еще не все, Шаул. Ты не рассказал, что, когда мне было восемь лет, я передал сам себя в руки полиции с ворованными яблоками. Полицейские яблоки съели, а меня задержали на ночь. И обе стороны были довольны: они – тем, что полакомились яблоками, а я – тем, что ночевал под крышей.

В комнате стало тихо. Муму выбежал и бросился, дрожащий и возбужденный, на постель.

Когда он пришел в себя, он услышал, как собачонка царапала дверь.

Муму умел уходить, не сказав «до свидания». Когда он стряхнул с себя полную жутких видений ночь и встал, в доме Коренов царила тишина. Он снял башмаки и пошел на цыпочках. В большой комнате он услышал дыхание Нати и Михале и увидел свой нож с серебряной рукояткой. Там же стоял хрустальный поднос, он смотрел на него голубым, полным тоски глазом. Поднос его как бы поджидал. Муму взял нож и положил его у постели Нати. Затем на минутку остановился, чтобы услышать легкое дыхание Михале. Потом он вернулся в комнату и взял поднос. Без ропота и без сопротивления влез поднос в его мешок, и они вместе убежали из дома Коренов на рассвете. Муму научился уходить, не прощаясь. Более того, он почти не помнил, что уходил как-то иначе. И как всегда, это происходило ранним утром, ни ночью, ни днем. Только в ранний утренний час, разделяющий ночь ото дня, когда сверкает надежда, он мог уходить. Бывало, он уходил, когда воздух становился похожим на пьянящее вино. Он уходил и по покрытой инеем земле. И при свете краснеющей со стыда зари. Он уходил по мосту, стоящему на костылях, туда, к маячащей на горизонте надежде.

На сей раз он не знал, куда уходит. Вокруг – пустота, как в полости бараньего рога. Что находится по ту сторону? Пустота. А по эту? Пустота. А там?

Муму пытался побежать. Но в бесконечном пространстве трудно бежать, напрягать мышцы, которые цепляются, черт возьми, за каждый уголок дома, из которого бежишь. Он шел по белому песчаному ковру дороги, ведущей через поле, а оттуда перешел на горное шоссе, навстречу которому шла светлеющая ночь. Ему повстречался грузовик. Это уже за молоком. Потом потянулись домики вдоль дороги. Легкое облако, ночевавшее на одном из придорожных деревьев, проснулось и убежало к морю, догоняемое легким ветерком, таким же легким, как дыхание Михале.

Но как только он достиг большого шоссе и море стало вздымать навстречу ему свои огромные волны, только тогда запела в воздухе отравленная стрела: «Довольно! Хватит! Мне нет ни до чего дела! Я ни от кого больше ничего не жду! Я ни о чем больше не помню! Довольно! Ведь дом Коренов очерчен отчетливо, и нет никакого спасения! Михале, Нати, Шаул, Лодер, Шмуэл, Брурия и все прочие! И все видения. Всех их ненавидь! И презирай! Но спасения от них тебе нет. Никогда».

Ветер разбушевался. Когда он немного утих, черное шоссе уже блестело. Муму захотел спрятаться в черном чреве моря. Но и море посветлело.

Он оглянулся по сторонам. Все пространство как бы превратилось в стеклянную крышу, и восходящий день смотрит через нее на землю и видит все.

Муму вспомнил хрустальный поднос и оглянулся. Может быть, за ним гонятся? Конечно, гонятся. Ведь все уверены, что он украл поднос. Но это же его поднос. Хорошо, что железнодорожная станция уже близко, а оттуда можно направиться в любой конец страны. Но куда? А это не важно. Куда-нибудь. Спастись – и все.

«А деньги на билет имеешь?»

На него смотрело стеклянным глазом окошко кассира, и как назло открылся киоск с теплыми булочками. Вокруг уже суетились люди, а крыша станции была полита небесной росой, а небо стояло так высоко, что кружилась голова, а все то, что находилось под небом, было полно безразличия.

Он сидел равнодушный, опустив ноги в канал, и позволил приблизиться видениям. Они приблизились. Одни ехали верхом на улыбающихся козлах, другие неслись на легких облаках, Шаул приехал верхом на Лодере, а по его следам порхала на своих грудях Брурия, горделивая, радушная, и мычала, как корова: «И почему, Шмуэл, у тебя такая участь? Жалко детей… детей…» А Шаул смеется ему в глаза: «У тебя даже денег на билет нет, голодранец!»

– Уйдите от меня! – крикнул Муму.

Он встал и хотел уйти. Но именно в эту минуту остановился джип, и оттуда показалась австралийская шляпа Шмуэла и его улыбающиеся десны.

Муму попятился, но лицо его осталось равнодушным, как всегда. Затем он медленным движением вытащил из мешка поднос. Поднос в его руках трепетал, как бабочка.

– К черту! – крикнул Муму. Он приподнял поднос и бросил его к ногам Шмуэла. – Пошли вы все к черту. Зачем вы побежали за мной?

Поднос разбился вдребезги. Белые осколки разлетелись во все стороны, как подбитые голуби.

– Теперь я знаю, кто я.

Собрался народ. Юркий полицейский набросился на Муму, но Шмуэл остановил его:

– Минуточку, здесь семейное дело. Если б не он, я разбил бы поднос. Это мой сын.

«Его сын! Сын!» По толпе пробежал шепот, и полицейский попросил собравшихся разойтись. На месте остались лицом к лицу Шмуэл и Муму.

– Чего ты ждешь, Муму, залезай в машину. Надо ведь закончить поливку.

Муму стоит, пригвожденный к месту, и все пространство мира превратилось в туго натянутую струну. Каждое произнесенное слово может сильно ударить по ним. И он не может произнести ни единого слова.

– Залезай, ну! Шаул сегодня уходит, он уходит на свой участок, а в саду, кроме тебя, некому работать. А Михале сидит за столом и твердит, что не прикоснется к завтраку без тебя. Садись, едем домой!

Домой!..

Его рука дрожала от желания крепко пожать руку Шмуэла, но он не знал, как это делается. Он просто сел в машину, не сказав ни слова.