Текст книги "Рассказы израильских писателей"

Автор книги: Иехуда Бурла

Соавторы: Яков Хургин,К. Цетник,Иехошуа Бар-Иосеф,Беньямин Тамуз,Йицхак Ави-Давид,Йицхак Орпаз,Иехуда Яари,Мириам Бернштейн-Кохен,Иехудит Хендель,Аарон Апельфельд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Желтоватая бледность постепенно простиралась по небу.

Возле траншеи командного пункта кто-то, побывавший однажды в Испании, рассказывал любопытный случай с тореадором. Бык продырявил ему живот, все внутренности вывалились наружу. Бездыханный тореадор рухнул на землю. Но, прежде чем ошеломленные санитары успели опомниться и примчаться на арену с носилками, раздался рев многотысячной толпы: бык неспеша подошел к своей жертве и, мерно покачивая рогами, начал лизать мертвое лицо.

Дори хотел уяснить, действительно ли бык лизал лицо. Не слизывал ли он кровь, которая сочилась из раны?

– Нет, нет! – воскликнул рассказчик. – Я совершенно отчетливо помню, что он лизал лицо, а на лице не было никаких ран. Бык, видимо, хотел помириться с тореадором.

Дори вернулся в свой блиндаж. Вытерев рукавом потное, грязное лицо, он внезапно почувствовал смертельную усталость. Какая-то щемящая печаль, вырастая, как боль, постепенно охватывала все его существо. А мозг сверлила странная, нелепая мысль: если бы он, Дори, был быком, то, пожалуй, вышел бы сейчас на поле брани, чтобы помириться с убитыми египтянами и суданцами. Но он уже давно, кажется, сломлен и опустошен. Он, который жалел улиток и жучков, – все живое, – и хотел когда-то помешать им вести смертельную борьбу за существование, он, который мечтал все живые твари сделать гуманными и милосердными, сейчас сам воюет, сам убивает людей.

Профессор Ионатан Алони, декан биологического факультета, задержал в коридоре своего коллегу профессора Курта Мильбауэра.

– Скажи, пожалуйста, ты ведь здесь преподаешь с конца тридцатых годов… Как отвечали тебе когда-то студенты, записавшиеся на биологический факультет, когда ты их спрашивал, почему они избрали именно эту специальность?

Старик Мильбауэр улыбнулся и положил руку на плечо Алони.

– Ты, видно, идешь сейчас держать вступительную речь?

– Я совершенно растерян, – признался Алони. – Скажи, пожалуйста, что они тебе отвечали?

– Ответы были обычные. Они говорили, что хотят помочь человечеству, хотят посвятить себя науке… Ты же сам это знаешь.

– Странно. Я тоже так думал. Так оно и было. Но вот сейчас ни один так не ответил. Почти все отвечали примерно следующее: «Мне кажется, что я интересуюсь биологией». Или: «Я думаю, что это меня заинтересует». Или: «Возможно, это то, чего я ищу». Ты понял? Обрати внимание на слова: «мне кажется», «я думаю», «возможно»… Всюду звучат нотки сомнения, оговорки, дающие право всегда повернуть на сто восемьдесят градусов. Обрати внимание и на скромность и на осторожность этих ответов. Они говорят, как совершенно взрослые люди с большим жизненным опытом. Я бы даже сказал, как ученые мужи… Что за этим кроется? Большинство студентов – демобилизованные солдаты, участники войны. Может быть, все дело в этом?

Профессор Мильбауэр многозначительно поднял палец.

– Я должен предостеречь тебя. Держи с ними ухо востро.

Оба рассмеялись и разошлись в разные стороны. Алони еще немного задержался в коридоре, потом решительно открыл дверь лекционного зала.

Дори сидел во втором ряду и удивлялся охватившему его волнению. Так волновался он обычно перед боем, перед самыми первыми боями, когда он еще был в штатском и занимался своей картой. Что же произошло? Почему он так волнуется?

– Господа, – начал Алони, положив на кафедру портфель. Он погладил его рукой и обвел глазами аудиторию. – Вы приступаете ко второму году обучения. Следовательно, это продолжение, а не начало занятий, поэтому мне нет необходимости произносить вступительную речь. Но я уверен, что каждый из вас чувствует и понимает, что это продолжение, по сути, является все же началом. Мы начинаем как бы все заново. В прошлом году вы сидели рядом с теми, кто сейчас расстался с вами, избрав другой путь. Одни из них решили стать врачами, другие – физиками, химиками, математиками. Вы избрали биологию, и поэтому вы, по сути дела, стоите у порога новой жизни даже с чисто формальной точки зрения.

Очень скоро вы будете сидеть в лабораториях за бинокулярными микроскопами, которые дадут вам возможность наблюдать стереоскопически и в увеличенном изображении исследуемый материал. Все будет предельно наглядным. Вы будете рассматривать небольшую мушку длиной в три миллиметра под названием дрозофила. Затем вы будете изучать одну из клеток ее тельца и обнаружите в ядре каждой клетки так называемые хромосомы, то есть структуры, состоящие из нуклеиновых кислот и протеинов. Вы узнаете, что хромосомы есть в каждой клетке любого животного и растения. Мельчайшая часть хромосомы – единица наследственности – называется геном. Гены различны по величине и по форме. Расположены они в хромосоме в линейном порядке.

Во всем этом вы сможете убедиться собственными глазами, после того как проделаете ряд опытов. Затем мы подведем итоги, и тогда вы убедитесь, что хромосомы несут ответственность за наследование всех признаков животных и растений. Вы убедитесь также, что отдельные гены ответственны за определенные свойства организма. Далее, вы будете облучать дрозофилу рентгеновскими лучами и в потомстве облученных мушек обнаружите появление мутаций – наследственных изменений, и морфологических, и физиологических.

Но в это время, возможно, кое-кто из вас встанет и скажет мне: «Господин профессор, это неверно, что за свойства живого организма ответственны хромосомы. Свойства живого организма определяются средой и социальными условиями: физическими, психологическими, климатическими… Предположение, что свойства всего живого передаются по наследству, то есть силой, которая заключена в хромосомах и генах, – это предположение пессимистическое, оно приводит к отчаянию. Если в самом деле некуда деться от наследственности, какой же смысл во всех людских усилиях улучшить свою сущность и совершенствовать свою природу? Выходит, что человек должен сложить оружие и смиренно ждать приговора, вынесенного ему где-то там, в хромосомах и генах… Но мы, так скажете вы мне, верим в человека и в его достижения…»

Так или примерно так говорят нам и некоторые биологи. Им следует ответить. Поэтому я счел нужным предупредить вас и сообщить заранее, что под микроскопом я не обнаружил ничего такого, что заставило бы меня хоть на йоту отойти от своих убеждений… Но пусть никто из вас не делает вывода, что я или мои товарищи по научной работе – люди, готовые впасть в отчаяние и потерять веру в человека и прогресс. Пусть никто из вас не подумает, что мы разуверились в силе обучения и воспитания и в лучшем будущем человечества. Подлинная прогрессивная наука никогда не поддерживала теорий, что человек плох и испорчен от рождения. И генетика никогда не выносила приговоров, ведущих к отчаянию, напротив, она всегда открывала новые горизонты, вселяла веру и надежду.

Нет в мире больших оптимистов, чем люди науки. Они всегда идут навстречу новым испытаниям, которые сулят принести благо людям и решение вековечных вопросов… В вашем возрасте обычно уже кончают университет. Я знаю, что вам помешала война, и я позволю себе предположить – даже если это не совсем тактично с моей стороны говорить вам об этом открыто, – что некоторые из вас находятся в подавленном состоянии духа. Некоторые разуверились в том, во что ранее свято верили. Другие же пришли сюда со слабой надеждой обрести вновь нарушенный душевный покой.

Мне кажется, что я могу вам сказать кое-что утешительное. Это будет весть из того мира, куда вы сегодня вступаете. И мне кажется, что эта весть как бы адресована специально вам… Говорить или не говорить?

В зале воцарилась абсолютная тишина.

– Да или нет?

– Да! – загремел весь зал.

– Итак, вы были солдатами. Вы воевали. И вы боитесь, может быть даже подсознательно, что души ваши очерствели и стали невосприимчивыми к тому, что ранее было для вас святым. Вы боитесь звериных инстинктов, которые поднялись из глубины вашего «я», и вы спрашиваете самих себя: можно ли вернуть их на свое место? Выражаясь языком генетики, вы спрашиваете примерно так: «Кто мы? Каков груз нашей наследственности?» И я хочу сказать вам следующее.

Вскоре вам придется рассечь скальпелем живую лягушку или дрозофилу длиною в три миллиметра. И я заверяю вас, что руки у вас будут дрожать и сердца ваши будут биться сильнее. И если вы даже захотите казаться героями в глазах девушек – вам это не удастся. Вы будете грубо и плоско острить, браниться, произносить обидные слова, чтобы скрыть свое волнение. Ибо вы такие же, какими родились. Ваша наследственная основа не изменилась. Война не изменила вашей человеческой сущности…

Дори сидел в лаборатории перед бинокулярным микроскопом. Ему удалось отделить с помощью иглы клетку, выделяющую слюну у дрозофилы. Когда гусеница должна превратиться в куколку, непосредственно перед окукливанием, хромосом в ее слюнных железах в триста раз больше, чем у «взрослой» мухи. Это – самая подходящая стадия развития дрозофилы для генетического исследования, и Дори напряженно согнулся над стеклом, когда с улицы раздался мягкий свист.

– Сделай милость, – обратился он к товарищу, сидевшему рядом, – выйди на улицу. Там ждет меня девушка. Это она дает знак, что мне пора выходить. Зовут ее Хава. Скажи ей, что я приду через полчаса, что я сейчас очень-очень занят и не могу ни на секунду отойти от микроскопа. Пожалуйста, говори с ней помягче… Она на последнем курсе медицинского.

Хава взглянула на часики и нажала кнопку звонка. Она стояла возле большого дома в центре города. Врачи, желающие специализироваться по психологии, проходят обычно дополнительно, вне стен университета, курс психоанализа. Она избрала своим руководителем опытного врача, выходца из Германии, который, однако, не был силен в иврите. Хава решила про себя, что, если будет нужно, она заговорит с ним по-немецки.

– Здравствуйте, доктор!

– Здравствуйте, Хава. Заходите, пожалуйста.

Она положила свою сумку и присела на диван. Врач сделал знак, означавший, что она может начинать. Хава решила изложить свои мысли и наблюдения лаконично и ясно, самыми простыми словами.

– Сегодня, доктор, я расскажу вам кое-что интересное. Причем мне придется быть излишне откровенной, но я вынуждена это сделать.

Она откинулась на спинку дивана.

– Итак, со вчерашнего вечера и до утра я все время думала. Я не спала всю ночь. Слушайте меня внимательно. Есть у нас на втором курсе биологического один красивый парень. Да, очень красивый. Говорят, что во время войны он был беспощадным. Но если бы вы видели, как он смеется! Хотя возможно, что вы замечаете в людях совсем не то, что замечаю я. Во всяком случае, он мне нравится. У него тонкие руки пианиста… Нет, у пианистов обычно короткие, толстые пальцы, например у Стравинского на рисунке Пикассо. У моего парня пальцы тонкие, но крепкие. Ох, какие они крепкие…

Хава забыла о своем решении говорить на чистом литературном иврите. Ритм ее речи ускорился и незаметно перешел в сплошной галоп с короткими паузами.

– В конце концов мне наплевать на то, что о нем говорят. Меня сразу потянуло к нему, и я согласилась при первой же возможности встречаться с ним. И мы встречались, везде, где придется. В кафе, в клубе. Мы часто гуляли вместе. Вы знаете, что позавчера я сдала последние экзамены и решила по этому случаю устроить для себя небольшой праздник. Чтобы повеселиться как следует. И я сказала, что вечером зайду к нему и вытащу его из лаборатории. Но получилось так, что он сам пришел ко мне, хотя и позже. Он тогда был очень занят в лаборатории, но это неважно.

Я готовилась к его приходу. Нарядилась, причесалась. Долго вертелась у зеркала. У меня в комнате стоит большое зеркало, во всю стену. И я видела в нем не только свое лицо, но всю себя, все свое тело и думала: я тоже красивая. И еще были у меня разные мысли… Может быть, нескромные, преждевременные, но они сами приходят как-то в голову при подобных обстоятельствах… И вот он пришел.

Мы расцеловались. Он целовал меня молча, уверенно, не спеша… Вы, вероятно, понимаете, что я имею в виду? И все это время, представьте себе, он молчал. Кроме отрывистого «здравствуй», которое он произнес у дверей, больше ни звука… Мы целовались, я перебирала его волосы, ласкала их, взлохматила его шевелюру, потом пригладила ее руками. Я была очень счастлива. Я испытывала радость жизни. Неужели же он мог быть на войне жестоким?

А теперь я расскажу вам, как он заговорил со мною. Но это было уже потом, после того, как мы любили друг друга… или как это назвать… Я лежала на спине, прикрытая простыней, а он лежал рядом. Ему, должно быть, было жарко. Я открыла глаза и вижу – он смотрит на меня. Оперся на локоть, слегка приподнявшись, и не сводит с меня глаз. Я была убеждена, что он смотрит мне в глаза, но оказалось, он смотрит на мои губы. Я знаю, что они у меня не безобразны, и я спросила его, в чем дело. А теперь я точно передам его словами все, что он сказал мне. Он начал с такой фразы:

«Сегодня ночью шел дождь в Иудейской пустыне».

Я удивилась: к чему бы это? Но я ведь медичка, я сообразила.

«У тебя, вероятно, ревматизм, раз ты почувствовал дождь?»

Но я тут же поняла, что сказала глупость, и не знала, как мне выпутаться. Я приласкала его, а он сказал:

«Забудь свою медицину. Это совсем ни к чему».

Я почувствовала, что он как бы отдаляется от меня, хотя он даже не пошевелился. Это ощущение шло от выражения его лица – на нем появились сердитые складки, оно как бы сморщилось. Тогда я стала шептать ему самые ласковые слова: милый, любимый, желанный… Потом я призналась, что сболтнула про ревматизм, так как хотела его поддеть. Немного погодя, уже другим тоном, я спросила:

«А откуда все же ты знаешь, что там… в Иудейской пустыне ночью шел дождь?»

Он ответил:

«Это видно по твоим губам. Они накрашены, я целовал их, и краска вся сошла, остались еле заметные следы, словно трещинки… Видела ли ты когда-нибудь рельефную карту Иудейской пустыни? Видела ли ты, как дождь смывает бурую землю и несет ее в вади?»

Не правда ли, странно? Что вы на это скажете, доктор? А теперь слушайте дальше. Он сдернул с меня простыню и сказал:

«Если бы это было плодом, то я бы его вкусил».

«Что?» – спросила я. На сей раз я постаралась не впутывать сюда медицину. А он все смотрел на меня. Затем прикоснулся пальцем к моей груди и сказал:

«Знаешь, это – дерево».

«Ладно, пусть будет дерево», – подумала я. Далее, видно, последует объяснение. Я ждала, а он, опустив голову, стал целовать мою грудь и вдруг сказал, что на дереве есть колючки…

Затем мы несколько минут лежали молча, мне захотелось снова услышать его голос, и я спросила о дереве. Что он хотел этим сказать?

«Ты знаешь, как были созданы твои груди?» – прошептал он.

Я пожала плечами и закрыла глаза в знак того, что не знаю.

«В Иудейской пустыне, среди дюн, – сказал он, – иногда бушуют песчаные бури. Ветры увлекают за собой пески. Они движутся наподобие плотного тумана со скоростью шестидесяти километров в час. Когда песок на своем пути встречает дерево, он начинает кружиться и собирается вокруг его ствола. Появляется сначала нечто вроде холмика. И холмик растет, растет. Проходит несколько дней – и дерева уже не видно. Только на вершине песчаного холма торчит мягкая веточка. И кажется, что так было всегда, испокон веков. Если ты взберешься на холмик, то найдешь там завядшие листья, они все уже побурели или стали коричневыми… Вот как были созданы твои груди».

Я слушала его очень внимательно. Внезапно у меня в голове мелькнула мысль, и я спросила:

«А что ты делаешь здесь, среди дюн?»

Видно, мне не следовало этого спрашивать, но я рада, что спросила, и сейчас вы поймете почему. Его лицо вдруг сделалось холодным, будто страшное воспоминание воскресло в мозгу, и он сказал:

«Я скитаюсь по пустыне и разрушаю на ней все живое, я стреляю, взрываю… Это закон войны… Вот что я делаю».

Я испугалась странной интонации, прозвучавшей в его голосе. Мне хотелось наконец понять, что он говорит. Чтобы не молчать, я ухватилась за его последние слова и по какой-то ассоциации поспешила ответить:

«Это не так! Ты не разрушаешь. Ты сеешь жизнь…»

Я знала, что говорю неправду. Ведь я позаботилась, чтобы не забеременеть. Он ответил:

«Да. Настанет день и для посева. Я надеюсь. Я в это верю».

И больше не сказал ни слова… Скажите, доктор, вам это не напоминает старинную легенду о путнике? Помните? Всюду, куда он ступал, цвели цветы, слышалось пение птиц, но сам он шел, погруженный в печаль. Путник не знал, что, идя вперед, он сеял жизнь, и потому на сердце у него была глубокая скорбь.

Хава вышла на улицу. После полутемного кабинета улица показалась особенно светлой и веселой. У тротуара, на пустой площади, сгрудившись в кружок, стояли на коленях дети и пели:

 
Береле, Переле,
Выйди ко мне!
 

Затем дети разбежались во все стороны. Только один остался. Он нагнулся к земле и бормотал что-то не то улитке, не то жучку.

Хава взглянула на мальчика, и его лицо показалось ей очень знакомым. Но она никак не могла припомнить, где видела это лицо раньше.

Э. Хадани
Матрац
Пер. с иврита Л. Вильскер-Шумский

День тихо умирал в болоте. Молодая рыбачка пыталась уснуть и не могла; ее преследовали кошмары. Вспомнилась мать, письмо отца. Плохие вести шли от родственников. Она ворочалась с боку на бок и, приоткрыв глаза – кристально-чистые глаза девушки, совсем недавно ставшей женщиной, – вздохнула: «Какая жесткая постель! Хотя бы матрац был немного мягче!..» Заспанные глаза окинули недовольным взглядом низкие тонкие перегородки. «Как тяжело живется!.. Табуретка, старый диванчик и все, а вокруг – сплошная тьма… Когда же жизнь станет немного легче?»

Вечер опустился над рыбачьим станом. Домашние утки, откликаясь на зов маленьких утят, недовольно крякали: «кра-кра». Утки то копошились у берега в тине, то выплывали на чистую воду и подолгу плавали. «Кра-кра» жаловались они. Неужели их снова запрут на ночь в сарай? И чего люди боятся? Ведь их сородичи, дикие утки, плавают в озере и день и ночь! И ничего. Зачем же их гонят в сарай, когда нет никакой опасности? Небо чистое, ни облачка.

– Кра-кра… – подражает уткам рыбачка, сидя на постели рядом со своим мужем. Она дрожит от холода.

– Тяжело тут нам.

– Не хнычь. Это юнцы так хнычат, когда отправляются в ночь на рыбалку, – прервал ее муж, не сердито, но строго.

Перед взором рыбачки возникают ночные картины на озере. Холодно, мокро. Невод в воде… Муж с товарищами в лодках. Они внимательно следят за неводом. И так до самого восхода солнца…

Рыбачка взглянула на мужа, на его длинные, костлявые, словно железные прутья, руки. Неприятное ощущение от наступающей ночи – холодной и болотистой ночи – развязало ей язык.

– Подумай только… даже матраца у нас нет… мягкого матраца, как у наших соседей по бараку. Вот меня и одолевают кошмарные сны. И мать и отца видела во сне. Что с ними теперь? – У нее на глаза набежали слезы.

– Будет у тебя матрац… будет. Завтра же, – от жалоб своей молодой жены сердце рыбака смягчилось. – Завтра рано утром отправимся вдвоем на лодке и… у нас будет матрац.

Вскоре зазвонил колокол, зовущий на ужин. Окрыленная надеждой рыбачка пошла в столовую, рядом с ней шагал ее длинноногий худощавый супруг. Она молчала, не желая больше портить ему настроение. А между тем поговорить надо было бы еще о многом.

Холод пробирался сквозь рифленые жестяные листы, заменяющие стены. Ветер приносил с озера плохие вести, предвещая приближение холодной зимы. Эхо разносило свист ветра с возвышавшихся напротив Голанских гор. Со стороны тростниковых зарослей на северном берегу озера доносилось чье-то завывание.

За ужином рыбачка едва прикоснулась к пище, муж же ел с аппетитом. Особенно он налегал на хлеб. Хлеб он ел любой: черствый, теплый и даже горячий, причем утверждал, что горячий хлеб – прекрасное средство от малярии.

– Как ты много ешь сегодня! – сказала с удивлением жена.

Холодный ветер, разгуливающий по столовой, пронизывал ее насквозь! Червь сомнения начинал подтачивать сердце: «Выполнит ли он свое обещание?»

– Будет матрац… будет… – твердо повторил рыбак, когда согрелся и у него прошел малярийный озноб.

Рыбачка начала готовиться к завтрашней поездке. Когда все сидели еще за столом и ужинали, она взяла со склада две буханки хлеба, несколько рыб, мешки, два ножа и немного посуды. «Куда они поедут завтра? На восток или на север? Может быть, туда, где высоко в небе летают пеликаны, или же к устью озера?»

Они вернулись в барак. Уставший мужчина быстро уснул.

Когда солнце озарило своими первыми лучами склоны Голана и большое зеркало озера, они оба уже были на ногах. Муж, до пояса голый, решительно прыгнул в холодную воду, ловко подтянул лодку и взялся за весла.

– Может быть, поплывем туда? – указал он пальцем на густые заросли камыша, которые виднелись на противоположном берегу.

Рыбачка не ответила. Она сидела, наклонившись, на носу лодки и продолжала думать о родных, которые остались в Европе, подвергаясь ужасам варварской войны. «Неужели война докатилась и до них?» Она смотрела на озеро, на охотившихся нырков, на плавающих спокойными кругами диких уток, удалявшихся от них по мере приближения лодки, на цапель, стоящих, как часовые, которые вдруг вытягиваются и поднимаются вверх, на лебедей, плавающих с царственным величием на далеком плесе. Глядя на все это, она пыталась найти ответ на мучившие ее мысли.

– О знал бы ты, как я тревожусь! – начала тихо рыбачка.

– Сидела бы ты хоть теперь спокойно, – упрекнул ее муж, нахмурив брови. Он с трудом работал веслом среди зарослей кустарника – корневища растений терлись о дно лодки.

– Знал бы ты, какие ужасы преследуют меня по ночам! – продолжала рыбачка тихо жаловаться. – Временами мне кажется, что все мои родные уже убиты.

– Не отвлекай меня разговорами, а то мы можем тут застрять.

Многих усилий стоили рыбаку маневры по водяным дорожкам, чтобы не запутаться в водорослях и в кустах тысячелистника. Он напрягал все свои силы, продвигая лодку по илистому дну.

Рыбачка перестала делиться своими переживаниями. Ее охватил страх перед болотом – тут, чего доброго, вместе с лодкой засосет. И ступить некуда, все заросло папоротником. Здесь-то, наверно, и гнездятся мириады комаров, особенно ночью. А то, гляди, и дикий кабан бросится из зарослей. Но камыш стоял спокойно. Только зигзагообразная дорожка в нем указывала извилистое движение лодки. Вскоре лодка миновала заросли, теперь они плыли по узкой протоке, которая шла к Иордану.

– Здесь станем, держи весло! – коротко распоряжался рыбак. Положив весло, он ухватил несколько стеблей тростника, чтобы привязать к ним лодку.

Они остановились и тут же накинули на себя рогожу. На небе готовилось решительное сражение между черными тучами, висящими над головой, и налетевшим на них ветром. Первые капли дождя упали на зеленые заросли, словно намеревались свести на нет дерзкий замысел молодой четы.

Рыбак предложил жене перекусить, пока не пройдет гроза, и начал перечислять достоинства озера, около которого они нашли себе приют.

– Из сгнившего тростника образовались здесь в глубине толстые слои торфа, а торф нужен, всем нужен… Тростник мы будем резать, связывать в снопы и затем перерабатывать в рогожи. А из верхушек, которые напоминают шелковистые кисти, мы соорудим мягкую как пух постель, чтобы мягче было спать. Видишь, сколько еще достоинств у озера!

– А прокормит ли оно нас? – продолжала сомневаться рыбачка.

Пошел мелкий дождь. Они стали завтракать.

– Озеро многое дает, – сказал рыбак, продолжая развивать свою мысль и не обращая внимания на сомнения жены.

– Сможем ли мы прожить этим озером? – не унималась жена.

Они разрезали лежавшую на тарелке жареную рыбу. Веселые дождевые брызги разлетались во все стороны.

– Озеро – это настоящее сокровище.

«Все равно тяжело нам здесь будет», – подумала про себя рыбачка.

Все приготовленные блюда были съедены.

Как только небо немного просветлело, рыбак сорвался с места.

– Ну, пора за работу!

Словно два разбойника, они набросились с острыми ножами на мягкие верхушки камыша, откладывая в сторону самые лучшие и зеленые. Метелки, словно маленькие зонтики, одна за другой падали в кучу. Женщина собирала их, а мужчина набивал ими мешки.

– Мало, надо еще, – сказал рыбак.

– Даже если нарубим еще столько, кто знает, хватит ли для того, чтобы набить матрац?! – шутливо высказала свои соображения рыбачка.

– Хватит… Безусловно, хватит… не волнуйся, – успокаивал ее рыбак, наслаждаясь очаровательной улыбкой, которая осветила лицо жены, и он начал работать с удвоенной энергией.

– Ха-ха-ха, – раздался ликующий смех молодой рыбачки. Кажется, ее пессимистическое настроение прошло. Все опасения рассеялись, как тучи перед ветром.

– Хо-хо-хо, – рассмеялся и рыбак, словно эта работа была игрой в сравнении с ловлею рыбы неводом.

Работа затянулась до вечера. Несколько мешков, плотно набитых мягкими верхушками, лежали на дне лодки, как пуховые подушки.

Дорога обратно оказалась куда длиннее. Плавание по заросшему водорослями озеру и среди камыша, верхушки которого волочились вслед за лодкой, было уже позади. Рыбак длинным шестом отталкивался от илистого дна и направлял лодку в сторону надежного берега. Дождевые тучи еще гуще обволокли небо темной тенью. Угрюмое озеро заволновалось от колыхавшего его ветра. Лодка вышла из узкого русла и снова очутилась среди летающих стай диких уток, предвещавших беду. Испуганные серебристые цапли кружились над водой.

Рыбачка, посматривая на видневшийся вдали лагерь, озабоченно спросила:

– Неужели будет буря?

– Сиди посередине и сохраняй равновесие, – распорядился рыбак.

– А не настигнет ли она нас в дороге? – переспросила она.

– Самое трудное осталось позади, а теперь – вперед! – скомандовал мужчина.

Впереди вынырнул нырок и резко свернул в сторону. Дикие утки кружились в воздухе на расстоянии ружейного выстрела.

Огни лагеря приближались. Показались низкие бараки. Вот и деревянная пристань, где надо причалить.

– Держись за веревку, – повелительным тоном сказал рыбак.

Пузатые мешки едва не выпали из лодки. Но товарищи, вышедшие рыбаку навстречу, помогли их выгрузить.

Лодку отвели на глубокое место, а то чего доброго буря ее выбросит на берег. Рыбачка ступила на землю, уже успокоившись. Молча, с улыбкою следила она за последними распоряжениями мужа. А сама про себя думала: «Теперь у нас будет матрац… Теперь можно будет после трудового дня поспать на мягкой постели… Может быть, и жизнь будет полегче, когда обоснуемся, обживемся. Мы ведь живем у озера, а оно источник нашего существования. Оно охранит нас от всяких невзгод».