Текст книги "Рассказы израильских писателей"

Автор книги: Иехуда Бурла

Соавторы: Яков Хургин,К. Цетник,Иехошуа Бар-Иосеф,Беньямин Тамуз,Йицхак Ави-Давид,Йицхак Орпаз,Иехуда Яари,Мириам Бернштейн-Кохен,Иехудит Хендель,Аарон Апельфельд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Тракторист, который без устали возил мешки с зерном, а в полдень привез для всех обед, глядел на работающих и не верил глазам своим. Наши поля, никогда не видевшие таких примитивных орудий, спокон веков приученные к могучим ножам дирингов и полидисков, эти поля лежали теперь мирно, спокойно и как бы отдыхали… Они не стонали под тяжестью тракторов и беспощадных лемехов мощных механических плугов, а прямо-таки блаженствовали, радуясь, что их так деликатно расчесывают… Это даже нельзя было назвать пахотой. Это скорее напоминало какую-то забаву – деревянные игрушечные плуги, тощие, поджарые лошаденки…

Сев между тем шел своим чередом, и успели мы, надо сказать, немало. Сеяльщики время от времени подъезжали к трактору на своих легких телегах, грузили на них мешки с зерном и отвозили на поля. И каждый раз, когда мы открывали мешок, феллахи, чуть ли не в тысячный раз, взвешивали на ладони золотистые зерна, слегка подбрасывая их кверху, смотрели друг на друга и на тракториста, и глаза их выражали восхищение. Какая красота! Вот это зерно! Каждое зернышко – чуть ли не целый хлебец!

Мы вышли из дому еще до рассвета, а вернулись, когда уже стемнело. Все счеты – потом, когда все зерна лягут в землю. Появятся зеленя – и мы возьмем первый выходной. Окрепнут всходы – отдохнем на славу. Когда колос начнет наливаться зерном, можно будет денек-другой понежиться в кровати, а когда зазолотятся хлеба – опять начнутся горячие денечки. Тогда никто не считает часов, все трудятся до изнеможения. Нет места среди нас трусливым и малодушным, и никакая работа нас не страшит, только бы собрать хороший урожай!

Далеко окрест, куда только доставал глаз, чернели поля, по которым прошлись пахари. Утром при восходе солнца они блестели, к вечеру голубели, а на закате отсвечивали розовым светом, и чудилось, что на них уже появились всходы. Но когда же, когда же наконец они появятся?..

А между тем начался четвертый тур дождей. Дождь нагрянул в полдень. Еще с утра мы ждали его, но сева не прекращали. Мы работали очень напряженно и почти закончили сев. Когда первые дождевые капли ударили в лицо и по небу над долиной поползли рваные облака, люди было заметались по полю. Но сев – это сев, и тут необходим определенный ритм. Если мотаться по полю галопом – о хорошем урожае и не мечтай. Скотина чуть было не взбесилась, но люди, напрягая мускулы, обуздали ее.

Мы сеяли до тех пор, пока земля не стала прилипать к плугам, упорно сопротивляясь нашим усилиям. Пока лошади держались на ногах… Пока мы не стали вязнуть в сплошном болоте… Тогда мы подбежали к телегам, прикрыли семена, мигом запрягли лошадей и помчались домой.

В пути нас настиг ливень. Он хлестал скачущих лошадей, и они обезумели. Повозки набрали воды. Дождь превратил в мокрые тряпки всю нашу одежду и пронял нас до костей… А мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, чтобы не свалиться от сильной тряски, и, задрав головы к небу, пели и кричали от радости.

Очутившись у ворот главной усадьбы, мы не расстались здесь с феллахами из Абу-Шуша, не распрягли их лошадей, а с шумом и гиком въехали всем табором во двор. Скотину – в сараи, а людей – под огромный навес для машин. Там мы стояли большой промокшей толпой и прислушивались к барабанной дроби дождя по жестяной крыше. Стояли, молчали и сосредоточенно прислушивались.

– Фактически, – сказал один из наших, разминая пальцем соломинку, – фактически мы уже отсеялись!

В эту минуту мы увидели, как один из феллахов, потомственный пахарь, наш старый сосед из Абу-Шуша, подошел к огромному плугу, лемеха которого торчали мощными плоскими кусками металла. Он внимательно разглядывал его, совсем позабыв о дожде. Волосы его прилипли к лицу, а аба[55]55
  Аба – арабская шерстяная верхняя одежда.


[Закрыть] развевалась на ветру, и по ней стекали струйки воды.

Наклонившись над плугом, он потрогал гладкую литую сталь, а затем с уважением провел рукой по большим лезвиям лемехов. При этом он все время улыбался, будто предвкушая грядущую весеннюю вспашку.

Н. Шахам
В горах
Пер. с иврита А. Белов

В один из зимних дней пастух Авраам Рахмани медленно брел за своим стадом овец. Слегка утомленный подъемом на гору, он лениво думал о мелких домашних делах, что ждут его вечером по возвращении в деревню. Теплое зимнее солнце, привольно плывшее по чистому, безоблачному небу, навевало дремоту. Оно излучало такой прозрачный и ясный свет, что преобразились и засверкали по-новому давно знакомые места. Посвежевшая природа обостряла чувства. Временами Авраам останавливался и вглядывался в гигантские снежные вершины, замыкавшие небосвод с севера. Они казались невесомыми. И тогда он вспоминал свои прогулки по Хермону в молодые годы. В ту пору он бродил в горах, влекомый любознательностью. А сейчас он бродит здесь, занятый самым будничным делом, которое его кормит.

Потом Авраам опускал свой взор в долину, где среди деревьев пестрели селения, они были видны как на ладони. И тогда он думал о людях, которые сейчас там напряженно работают, не имея ни минуты покоя, и благословлял свою судьбу. Его профессия давала ему возможность жить особняком, между богом и людьми, вместе со своими бессловесными овцами.

Равнина, облеченная в зелень, походила на огромный плащ, расцвеченный там и сям черными и синими квадратами. То были нивы и рыбные пруды. Машина, ехавшая по шоссе, казалась отсюда не больше жука, но ее быстрое движение не соответствовало картине умиротворенности и праздничного покоя под голубым и неподвижным небом.

На косогоре растительность была небогатая. Много скота проходит здесь днем, и он пожирает всю скудную зелень склонов, плодородную почву которых смывают дождевые потоки. Если же подняться выше, к вершине, то там травы густые, нетронутые: близость границы заставляет пастухов избегать «ничейной» земли, и потому растительность здесь особенно пышная.

Авраам неторопливо вел свое стадо и зорко следил, чтобы от стада не отбилась ни одна овца. В полдень неразумных ярочек влекло почему-то к вершине, к сочным пастбищам, матки же стремились спуститься вниз к своим ягнятам, оставленным в овчарне. Пока Авраам подогнал отбившихся, стадо ушло далеко от своего пастбища. И тут перед пастухом открылись новые картины. Знакомая гора предстала в другом обличии. Сплошной ковер из пестрого разнотравья, выросшего в приволье на ничейной земле, покрывал горные изгибы и спускался по склонам в долину. Миндальные и фруктовые деревья в запущенных садах, брошенных во время войны, источали острый и терпкий запах.

«Вот это да!» – мысленно произнес Авраам, как делал всегда, когда был чем-то взволнован.

Он уселся на полуразрушенную каменную ограду и приготовился пообедать. Вокруг царили удивительное спокойствие и тишина, слышался лишь хруст обрываемой овцами травы да глухой шум изредка скатывавшихся где-то внизу камней. Авраам разложил газету, в которую была завернута еда, и глаза его машинально заскользили по заголовкам. Но ничто его не задело за живое, так как газета была старая, и к тому же все, о чем она писала, уж очень не вязалось с этим полным покоем и отрешенностью от мирской суеты. Он запел что-то вполголоса, довольный своей участью, когда неожиданно за его спиной лязгнуло железо и раздался резкий окрик:

– Стой! Ни с места!

– Добро пожаловать, – сказал Авраам и неторопливо оглянулся. Эта медлительность шла еще от того беспечного покоя, который им владел, и от дремотного состояния, навеянного зноем. Но когда он увидел двух вооруженных арабов, то сразу понял, кто перед ним.

Его спокойствие – результат запоздалой реакции на неожиданную встречу – обескуражило тех двоих. Они стояли сзади с наведенными на него автоматами, и по их лицам было видно, что они не знают, как быть дальше.

По спине Авраама пополз неприятный озноб, руки его внезапно отяжелели. Он боялся, как бы парни нечаянно, от возбуждения, не всадили в него пулю, и поэтому не шевелился.

Но он все-таки заставил себя встать и заговорил с ними на безукоризненном арабском языке, спокойно и по-дружески, как человек, не могущий поверить, что против него замышляется зло. Он знал, что весь его облик внушает доверие.

– Добро пожаловать! Но зачем эти ружья? – И он показал на автоматы. – Спрячьте их. Ведь вас вся деревня засмеет, а девушки тем более. Два вооруженных парня напали на безоружного старика. У вас даже руки дрожат…

Они слушали его с удивлением: как здорово говорит Он на их языке. А может быть, их удивило его спокойствие.

Теперь все трое стояли лицом к лицу. Автоматы молчали. Сейчас нужен был особый повод, чтобы выстрелить в него. И Авраам почувствовал, что действует правильно. Его слова затруднили выполнение их замысла. Теперь он уже не был для них безвестным евреем, в которого безо всякого можно всадить пулю. Слово сделало свое дело. Оно установило человеческие отношения между жертвой и убийцами. Теперь убивать пришлось бы не еврея вообще, а определенную личность, к тому же вызвавшую их любопытство. Но надо быть все время настороже, чтобы не навлечь на себя их ненависть.

Авраам хорошо понимал, что не от страха дрожат их руки. Просто они еще ни разу в жизни не убивали человека. Он верно понял их душевное состояние – в нем было любопытство, смешанное с удивлением, и нетерпеливое желание, готовое перейти в азарт. Еще немного – и они будут хвастаться, что собственноручно прикончили одного еврея, и будут с трепетным удивлением глядеть на его тело, бьющееся на земле в агонии, как бьется зарезанная курица, пока оно окончательно не затихнет. И тогда их, может, постигнет разочарование, как обычно бывает, когда азарт проходит. Ведь у их ног будет лежать бездыханный труп – и только.

Авраам ненавидел это жестокое любопытство, свойственное юнцам, жаждущим овладеть тайнами жизни и не останавливающимся перед убийством. Эта жажда проистекает из-за полнейшей бесчувственности и скудости воображения.

Парни выглядели оборванцами: поношенные военные гимнастерки были в дырах, шерстяные жилеты – потертые и рваные, брюки – явно не по размеру. Младшему можно было дать лет шестнадцать – на его щеках только пробивался редкий пушок. У него были большие красивые глаза, а всклокоченная шевелюра напоминала миртовый куст. Второй, лет двадцати, рябой, с приплющенным носом, маленькими печальными глазками и жиденькими грязными волосами, напоминавшими свалявшуюся шерсть на овечьем курдюке, был попросту безобразен.

Авраам смотрел то на одного, то на другого, не зная, как втянуть их в разговор, чтобы выиграть время и отвлечь их от черных замыслов. Но к кому из них обратиться? Перед ним стояли двое, и он должен угадать, кто из них более человек. Возможно, от этого зависит его жизнь. Он больше боялся младшего, красивого. Такие красавчики, никогда не знающие мук уродства, не в состоянии посочувствовать ближнему. Эгоизм рождает жестокость, презрение к старым и слабым. И Авраам возлагал надежды на безобразного. Уродство и бедность рождают иногда возвышенные чувства.

– Руки вверх! – закричал рябой, и в его маленьких глазках засверкал жестокий огонек.

Авраам рук не поднял, он только спросил:

– Зачем?

– Руки вверх! – закричал рябой вторично и положил палец на спусковой крючок.

– Но зачем? – беспечно сказал пастух. – Ей-богу, это нелепо…

Парни удивленно переглянулись. На устах у младшего появилось подобие детской улыбки. Авраам почувствовал, что опасная игра достигла предела. Если его сейчас не пристрелят, то спасение возможно. Его возьмут в плен.

Он и сам удивлялся своему поведению, но только знал, что чувства его не обманывают. Ведь страх как бы примиряет со смертью, признает ее возможность, и жертва сама становится невольной участницей собственной гибели. Страх – это верная смерть, только чуть задержавшаяся. А хладнокровие и самообладание, исключающие даже самую возможность покушения на твою жизнь, давят убийц тяжелой ответственностью. Они должны вызвать смерть, которой нет, создать ее из ничего.

– Руки вверх – и молчать! – закричал рябой и вскинул автомат.

– Вы хотите, чтобы я, старый человек, участвовал в этой забаве?.. Зачем вам это?

Он развел руками и приподнял плечи, выражая этим жестом крайнее удивление.

– Так надо, и все, – сказал младший и опустил автомат с видом человека, вынужденного идти на уступки, ибо, оказывается, никто, кроме него, не соблюдает правил игры.

Авраам улыбнулся.

– Так надо? Но, братья, надо же понять почему? Вот вы, два молодых парня с автоматами, угрожаете безоружному старику…

– Есть оружие? – перебил его рябой.

– Я же сказал, что нету, к чему же еще спрашивать? – огрызнулся Авраам, проявив еще раз свое превосходство. Он обрел право выражать возмущение, и они должны посягнуть на жизнь человека, обладающего чувством собственного достоинства.

– Обыщи его, – недоверчиво приказал старший.

Авраам помог молодому вывернуть свои карманы. Во время обыска он глядел ему прямо в глаза, и тот опустил веки, показывая, что выполняет неприятную обязанность. Заметив, что парень голодными глазами смотрит на разложенную на газете еду, Авраам сказал:

– Угощайтесь!.. Я уже заморил червячка и совсем не голодный.

– Скоро ты уж никогда не будешь голодным! – крикнул старший.

– С божьей помощью мы все не будем знать голода. Засухи, кажется, не будет, – спокойно ответил Авраам, поняв, что до сих пор он разговаривал не с тем, с кем надо. Большая опасность исходила от рябого. И он завел разговор с младшим, который рылся в его сумке:

– Дожди, правда, запоздали, но зато шли часто. Урожай будет хороший. И яровые, с божьей помощью, пошли дружно. А ты как думаешь? Или вам говорят, что то, что хорошо для нас, плохо для вас. Да? Но это неправда. Вон видишь, тучка? Она прольется дождем и на Аль-Джиб и на Беэротаим[56]56
  Аль-Джиб – арабская деревня. Беэротаим – еврейская деревня.


[Закрыть]. И у нас, и у вас – одна молитва в сердце… Эй, куда… – закричал он на овец, заметив, что стадо двигается вверх по склону. – Пока мы тут стоим и разговариваем, все овцы разбредутся.

– Са-лех! – закричал рябой.

– А-а-а! – послышалось в ответ с вершины холма.

– Тут стадо! Надо угнать!

– Куда? И что это значит – «надо угнать»? – сердито спросил Авраам.

– Неделю назад в Бир-Хамаме евреи угнали у нас стадо.

– У вас ружья, у вас и закон, – ответил Авраам, давая понять, что его вынуждают согласиться с явной несправедливостью.

Рябой издевательски засмеялся.

– Говоришь, ружья? Ты что, слепой? – Он погладил свой автомат типа «Карл-Густав», и по блеску его глаз было видно, что он им очень гордится. – А еще говорят, что у вас каждый еврей – солдат. Клянусь, этот пастух никогда не видел автомата, – обратился он к товарищу.

Рябой пытался казаться таким же хладнокровным, как Авраам. Это хладнокровие он хотел обрести, хвастаясь своим оружием.

– Славная штучка, – добавил он горделиво.

– И безотказная, – добавил младший, надевая себе на плечо пастушескую сумку Авраама.

– Та-та-та-та – и ты готов. Навсегда! – усмехнулся рябой, обнажив здоровые, сверкающие белизной зубы.

– Но для этого вовсе не нужно такой славной штучки, – ответил в тон ему Авраам.

Парни рассмеялись.

– Точно! Что такое человек? Его можно убить даже камнем! – грустно добавил младший, и в его голосе прозвучала жалость.

– И камнем, и болезнью, и даже простой водичкой, когда ее больше, чем нужно… – сказал Авраам, умаляя значение того, что они собирались с ним сделать. – И все-таки он властвует над всеми, и эти славные штучки сделал своими руками, – добавил он, как бы возвращая человеку его достоинство. При этом он мерно, в такт словам, покачивал головой, выделяя главное напевной интонацией, как это принято у пожилых арабов.

– Э-э, – сказал рябой с гордостью. – Сейчас все делают на заводах. Я был в Джанине. Все делают машины, богу даже молятся.

– Это по радио Хаджи Махмуд молится, – сказал младший, гордясь своей осведомленностью.

– А вы знаете, почему бог не создал машины? – продолжал Авраам неторопливо плести нить ученого разговора. (Когда человек разговаривает, да еще жестикулирует, он прочнее связан с бытием, его труднее отторгнуть от божьего мира.)

– Нет, – простодушно ответил младший.

– Так почему же, я вас спрашиваю, бог создал человека, который сам делает машины, а не создал сразу и машины? Вы не знаете? Хорошо, что вы встретили старого еврея, который объяснит вам это. Бог не захотел создавать машины, чтобы не погубить человека. Он дал ему разум, чтобы человек сам мог создавать машины, чтобы он не стал лентяем. Бог ненавидит лень больше, чем злую жену!

– Здорово! – заметил рябой.

– Больше, чем злую жену! – смеясь, повторил младший. – Ну, а у кого злая жена, тот уже не боится бога!

– Из-за злой жены мужчина становится лодырем. И ему тогда крышка!

Эта тема на короткое время установила между ними какое-то единодушие. Авраам был доволен своей маленькой победой, но он заметил тень озабоченности на лице старшего: тот, видимо, почувствовал, что удаляется от цели. Младший же был явно польщен, что участвует в настоящем мужском разговоре.

– Клянусь богом, он говорит правильно, как по радио! – воскликнул он.

– Подумаешь, по радио! Там говорят по бумажке. А вот ты радио сделай.

– А ты сделаешь?

– Сделаю.

– Правда?

– Когда учатся, все можно сделать, – ответил Авраам с нарочитой скромностью, еще более поразившей парня.

– Умеешь делать радио, а пасешь скот, как мальчишка! – Он недоверчиво посмотрел на Авраама.

– Клянусь своей верой.

Авраам невольно взглянул на свои старые ботинки и грязные заплатанные брюки. Он знал: с их точки зрения пастух – это бедняк, горемыка, это тот, кто стоит на самой низкой ступени общественной лестницы. И вот он – еврей, волосы которого посеребрила уже обильная седина, все еще пасет скот. Видно, он неудачник. Но теперь ребята встревожены: неужели этот народ так могуч, что даже пастухи у них умеют делать радио? А может, они досадуют на тех, кто не уважает столь образованного и старого человека и заставляет его пасти скот. Так или иначе, но у ребят может возникнуть симпатия. А от этого зависит его жизнь.

– Да, – вздохнул он, – ты, конечно, еще молод и не знаешь, что такое кубания[57]57
  Так арабы называют кибуц – еврейские сельскохозяйственные коммуны.


[Закрыть]. Спроси у односельчан, они тебе расскажут. Я знаю, у вас еще живы старики, которые бывали у нас в добрые времена, ну, например, шейх Фархан, Абдул Азис, Махмуд Салех… Они, бывало, говорили нам: о, если бы вы были арабами… Жили бы мы тогда припеваючи, ходили бы в золоте, ведь у вас все ученые да образованные, все вы умеете делать, каждый может легко разбогатеть. А мы им, бывало, отвечали: «Мы не гонимся за золотом…»

– Я это слышал, – сказал рябой. – Мне отец рассказывал.

– Что же говорил тебе отец?

Старший начал объяснять товарищу, как живут и работают в кибуце. Несколько раз Авраам прерывал его, уточняя разъяснения рябого. «Не богатство и не деньги для нас главное, а честность и справедливость», – говорил он, сам удивляясь примитивности своих суждений. Уж много лет не приходилось ему так упрощенно говорить о сложных жизненных вопросах. Он ведь знал, что все на самом деле гораздо сложнее. Но то, что было лишь приблизительно верным и далеко не точным там, в долине, было чистейшей правдой здесь, в горах. Когда находишься между жизнью и смертью, все становится очень простым.

Авраам внимательно следил за выражением лица рябого, который говорил о евреях с ненавистью и презрением, и чувствовал, что опасность не ушла. И действительно, маленькие глазки рябого вдруг сверкнули, он взял автомат на изготовку и сердито закричал на своего товарища:

– Чего уши развесил? Они мастера зубы заговаривать… Не успеешь оглянуться, как забудешь, кто ты, а кто он. А тебе зачем дали оружие? Чтобы ты его шлепнул! А ты во все глаза на него смотришь! Тоже нашел наставника… Пулю в него – и дело с концом. А ты не сделаешь – сделаю я. Раз – и вместо красивых слов изо рта кровь хлынет.

– А зачем его убивать? Какая нам от этого польза? – спросил младший, и глаза его подернулись грустью. – Ведь он совсем старик, седой весь.

– Ты дурак! – цыкнул на него рябой.

– Он, наверное, хочет похвастаться перед односельчанами: я-де воевал с евреем и убил его. А на тебя он сердится потому, что ты можешь всем сказать, что «герой» всего-навсего застрелил невооруженного старика, – сказал Авраам, бросив презрительный взгляд на рябого.

– Я не деревенский, и мне наплевать, что скажут его односельчане. Я настоящий араб и знаю, кто мой враг, – горделиво произнес старший, снова взяв автомат на изготовку.

– A-а, он не из деревни… Поэтому он не знает, что уже восемь лет на этой границе не проливалась кровь. Поэтому ему ничего не стоит положить конец миру и добрососедству, благодаря которым крестьяне спокойно засевают свои поля и знают, что никто не помешает им снять урожай.

– Мы не должны его убивать! – решительно сказал младший.

– Они убивали арабов! – закричал старший.

– Солдаты убивали, а он старик и даже не ополченец.

– С чего ты взял?

– С чего он взял? – сказал Авраам насмешливо. – Он моложе тебя, а умнее. Если бы я был ополченцем, то не ходил бы у самой границы с пустыми руками.

– Ну, конечно! – обрадованно воскликнул младший.

– И не стыдно тебе ругаться со мной в присутствии еврея! – закричал рябой.

– Ладно, я замолчу, только его убивать не надо.

– Подойди ко мне! – сердито сказал старший. Он положил руку на плечо товарища и, отойдя в сторону, стал ему что-то нашептывать.

До слуха Авраама доносились лишь отдельные слова, но по смущенному выражению лица молодого парнишки он понял, что тот выслушивает веские доводы в пользу убийства. «Нельзя допустить, чтобы порвались наши человеческие отношения», – подумал Авраам. Жизнь висит на ниточке-паутинке, которую он соткал разговором. Если он будет молчать, то нить оборвется и он погибнет.

– Вы взяли у меня все сигареты, а я хочу курить, – сказал он спокойно, будто исход этих тайных переговоров его ничуть не интересует.

Младший пошарил в пастушеской сумке. По его смущенному виду Авраам понял, что доводы старшего не оказались настолько убедительными, чтобы лишить его такой ничтожной милости, как папироса. Он вынул сигарету из пачки, подал ее дрожащей рукой Аврааму и сам зажег спичку.

Авраам не упустил возможности снова дружески заговорить с младшим. Он доверчиво взглянул на парнишку и сказал ему шепотом:

– Твой друг – плохой человек.

– Он не мой друг, я его совсем не знаю. Он не из наших, – ответил парнишка тоже шепотом.

– Ты что там болтаешь? – закричал старший.

– Он твой начальник? – спросил Авраам.

– Нет, – ответил младший.

– Почему же ты разрешаешь ему кричать на себя, как на провинившегося ребенка?

– А ты прав, – тихо сказал парнишка, и в его красивых глазах зажглись гневные огоньки.

– Ох, и дурак, – вздохнул старший. – Возишься с каким-то евреем, и все потому, что у него хорошо подвешен язык.

Они еще продолжали препираться, а сверху, с горы, быстро спускался еще один молодой араб, высокий, босой, с ружьем на плече. Он нес его небрежно, как пастушеский посох. Парень ловко прыгал с уступа на уступ, и весь его вид свидетельствовал о спокойной силе и жизнерадостности.

– А вот и Салех, – сказал младший с облегчением.

Салеху было на вид лет двадцать пять, он был ладно скроен, лицо у него было очень смуглое, выражавшее и добродушие и храбрость. А глаза были большие, круглые, чуть выпуклые. Авраам внимательно осмотрел пришельца – так разведчик рассматривает неизвестную местность, граничащую с лесом, куда он должен вступить, пытаясь предугадать, какие его ждут там опасности. Молодой человек понравился Аврааму. «Землепашец, – подумал он про себя. – И жизнью доволен, и лишен, кажется, того любопытства, которое другим может стоить жизни».

Салех начал допрос с видом человека, которого лишь недавно научили этому делу и он сейчас на практике проверяет свои познания. Всему свое время, торопиться некуда… Трудно сказать, будет ли какая польза от допроса, но так его учили, и так он действует.

– Кто такой? – спросил властно Салех.

– Вот это человеческий разговор, – сказал Авраам радостно. – Этих молодых, видно, не учили вежливому обхождению. Только мы, люди старшего поколения, умеем соблюдать вежливость, как нам внушали здесь с рождения. Зовут меня Ибрагим Рахмани. А как вас звать? Хотя зачем я спрашиваю? Я ведь слышал – Салех. Да благословит всевышний ваши поля и ваши стада!

– Откуда родом?

– Из Беэротаим.

– Оружие есть?

– Если бы оно было, меня уже убили бы. Вы ведь знаете изречение: «Простодушные гибнут от собственного оружия, ибо оно пугает других».

– Ты друг арабов?

– Друг хороших и враг плохих.

– Те, которые хороши для нас, плохи для него, – счел нужным вмешаться в разговор рябой.

– Бог дал людям свои законы, чтобы они могли отличать добро от зла, – сказал Авраам многозначительно.

– Что смыслит этот еврей в божьих законах! – вспылил рябой.

Тогда Авраам процитировал стих из корана, сказанный во славу евреев: «Я избрал вас из всех народов, о, сыновья израилевы».

– Это было давно, – сказал Салех, и чувствовалось, что он повторяет чужие слова. – Прошлое отошло в вечность.

– О! – печально воскликнул Авраам и сокрушенно покачал головой. – Как ты можешь так говорить? Что наша жизнь без древних обычаев и традиций? Разве не тем искони гордились арабы, что бог всегда сопутствует им и слово пророка для них, как хлеб насущный?

Он вполне искренне сокрушался об исчезнувших благородных арабских обычаях, тем более что от этого сейчас зависела его жизнь. С большой теплотой он вспоминал случаи из своего детства, частые визиты шейхов, относившихся к его отцу как к лучшему другу. Даже в дни беспорядков 1929 г., спровоцированных англичанами, арабские шейхи оказывали его отцу великодушное гостеприимство.

– Нет! – воскликнул он горестно. – Нет! Так не может рассуждать настоящий араб! Так никогда не скажет истинный араб. Так может говорить только такой араб, как этот, – он ткнул пальцем в сторону рябого, – который давно выбросил из своего сердца слова пророка. Так может говорить араб из Яффы, который научился всяким пакостям у англичан. О, боже милостивый! Радио прожужжало им уши, кино ослепило им глаза, чужаки мутят им голову и подстрекают убивать своих братьев евреев. И они убеждают себя, что слова пророка были хороши в свое время, а теперь они уже устарели. Да простит их господь!

– С чего ты взял, что он из Яффы? – удивился Салех.

– У меня есть уши, и я слышу, как он говорит.

– Ты будто настоящий араб! – удивленно воскликнул Салех.

– Я здесь родился, брат мой, и, как видишь, уже не молод. И родители мои здешние. Как же мне не знать моих братьев арабов?

– Он хитер, как бедуин! – закричал рябой. – Убей его, а то он сделает тебя своим рабом!

– Как ты разговариваешь с командиром? – Авраам повысил голос и сердито взглянул на рябого. – Ты ведь командир, верно я говорю? – обратился он к Салеху.

– Верно, – сказал Салех, скромно потупив взор.

– По-твоему, он хитрит? – закричал с обидой младший. – Он умеет делать радио, а пасет скот. Разве такого можно назвать хитрецом? Он простодушный и честный человек.

Салех в полной растерянности посмотрел на Авраама.

– Пойдем! – сказал он.

– Куда?

Салех показал рукой в сторону арабской деревни. Авраам почувствовал облегчение. Значит, его берут в плен. Он зашагал рядом с Салехом, который закинул автомат за спину. Те двое пошли следом.

– А что будет с овцами?

– Они пойдут туда, куда надо, – незлобиво ответил Салех.

– Послушай, брат мой. В стаде много маток, их ягнята остались внизу. Наступило время дойки. – Авраам посмотрел на Салеха с укоризной, его взгляд говорил: «Овцы-то не виноваты».

– Да-а, – сказал Салех с огорчением. В его глазах появилась озабоченность, и Аврааму стало как-то не по себе, что он хитрит и использует в своих целях древние и благородные обычаи арабов, которые он и сам искренне уважает.

– О скоте не кручинься, – сказал Салех. – К стаду приставят лучших пастухов. Ведь я сам когда-то тоже был пастухом, пас отцовское стадо.

– А сейчас?

– Отец умер, скота не стало, и я… – Внезапно он умолк и так взглянул на Авраама, что это не предвещало ничего хорошего. Помолчав, он сказал:

– Ты вот заботишься об овцах… А о себе думаешь?

– Вооруженного человека не спрашивают: «А не бросишь ли ты свое ружье?..»

– Сколько тебе лет?

– Пятьдесят два.

– Ты прожил вдвое больше моего.

– Дай бог тебе долгие годы жизни.

Салех молча взглянул на него и потер лоб. Авраам почувствовал, что в эту минуту Салех думает о дружеской беседе, которую они только что вели и которая совсем не подобает ему, командиру. Авраам боялся наступившего молчания, но не находил нужных слов, чтобы возобновить разговор. Он ощущал сейчас сильную усталость, как после тяжелого физического труда. Хотелось говорить, а язык не слушался. Казалось, будто жизнь постепенно покидает его и он сам тому виной. Руки и ноги вдруг налились свинцом, язык стал сухим. Он набрал воздуху в легкие, облизал губы, смочив их слюной, и из груди его невольно вырвался вздох.

– Что ты собираешься со мной сделать? – спросил он.

– Убить, – ответил Салех огорченно.

– Что ж, в твоих руках оружие, – и он вздохнул вторично.

– А как бы ты поступил, если бы я очутился в твоих руках? – простодушно спросил Салех.

Авраам почувствовал, что не в состоянии больше притворяться. Вот они, последние минуты его жизни. Он смертельно устал от этой страшной игры. Внезапно его покинула сообразительность, и он ответил, понимая, что приближает свой конец:

– Не знаю.

Казалось, он сам себе подписал смертный приговор. Салех взглянул на него с удивлением, и его круглые глаза потемнели.

На минутку Авраам пожалел о своем ответе, но и почувствовал гордость за свое бесстрашие. Все равно его убьют, когда они подойдут к деревне, и толпа, жаждущая крови, прибежит глазеть на жестокое зрелище… Теперь он снова владеет собой и не позволит себе то впадать в отчаяние, то тешиться надеждой – в зависимости от выражения лица этих парней, которые сами толком не знают, чего хотят. Долгую свою жизнь он прожил мужественно, с чувством собственного достоинства, и по прихоти этих зеленых юнцов не изменит себе до конца.

– Ты не лжец, – сказал Салех, как бы подытоживая долгое и тщательное расследование. Его круглые глаза испытующе смотрели на Авраама. – Теперь я знаю, что ты расскажешь мне всю правду.

Услышав эту похвалу, Авраам, к своему удивлению, почувствовал странное хладнокровие. Все его увертки принимались за чистую монету, а слова правды не достигли цели. Именно теперь Салех самонадеянно поверил, что сможет извлечь из него пользу и получить секретные данные, которые сразу повысят его авторитет в глазах начальства.

Авраам понял, что минутой раньше проявил постыдную слабость, поддавшись отчаянию. В самом деле, из-за страшной усталости и путаницы в голове он чуть было не ускорил свою погибель. Он не имеет права распускать себя. Его судьба в его собственных руках. Пока он борется за свою жизнь, глупость, наивность, зависть, добродушие, благородство, невежество, ненависть и жалость этих людей – все должно служить этой цели!