Текст книги "Рассказы израильских писателей"

Автор книги: Иехуда Бурла

Соавторы: Яков Хургин,К. Цетник,Иехошуа Бар-Иосеф,Беньямин Тамуз,Йицхак Ави-Давид,Йицхак Орпаз,Иехуда Яари,Мириам Бернштейн-Кохен,Иехудит Хендель,Аарон Апельфельд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

К. Цетник
«Видергутмахунг»[53]53
  Видергутмахунг – исправление ошибок, возмещение убытков (нем.).


[Закрыть]
Репарации
Пер. с иврита Л. Вильскер-Шумский

Какой была моя мать?.. Как описать мне ее? Она была самой прекрасной из всех матерей мира. Это она говорила:

– О нет, мой сын не мог поступить дурно. – И ласково притягивала меня к себе.

Или:

– О нет! Дурно поступила я сама. Ведь я и мой сын – одно целое. – И глаза ее заглядывали мне прямо в душу…

И как я мог допустить, чтобы моя мать была в чем-то виновата? Даже самой невинной детской шалости я старался избегать.

Мама!

Из всех женщин на земле она была самой прекрасной.

И я знаю, я в этом твердо убежден, что на пути в крематорий она видела одно лицо, мое лицо.

Мама, теперь предлагают всем репарации. И мне хотят возместить твою гибель деньгами.

Но я, к сожалению, не знаю расценок. Сколько рейхсмарок полагается получить за сожженную мать?..

Мой сын не мог поступить дурно…

Мама, я чувствую твои простертые ладони над моей головой. И я смотрю тебе в глаза.

Не правда ли, мама, ты не стала бы брать денег за своего сожженного сына?

У моей сестры были длинные, золотые волосы. Когда мама мыла их, руки утопали в золотистых пузырях и на дно ванны струился водопад чистого золота.

Моя мать любила вплетать ленты в косы своей маленькой дочурки. Перебирая ленты, мама напевала:

 
Зеленая лента подходит к золотым волосам,
розовая идет к смуглому личику,
а небесно-голубая – к ее глазам.
 

Глаза у моей сестры были голубыми, как небо.

Когда ясным субботним утром солнечные лучи играли в локонах сестренки, соседи спрашивали ее, выглядывая из окошек:

Скажи, это чьи волосики у тебя на головке?

И сестренка отвечала:

– Мамины!..

Я очень любил ее волосы. Их никогда еще не касались ножницы…

Перед тем, как мою сестру сожгли в крематории Освенцима, ей, впервые в жизни, остригли волосы. Семнадцать лет росли ее золотые кудри.

Длинные золотые кудри. Семнадцать лет…

Ее волосы отправили в Германию в товарном вагоне, их упаковали в квадратный тюк или мешок, словно хлопок. Их везли на фабрику для производства одеял, подушек, мягкой мебели.

Теперь, может, в Германии какая-нибудь девушка укрывается этим одеялом. Золотой волосок покажется из ткани. Девушка протянет к нему руку.

– О, девушка, отдай мне этот волосок! Это золотой волосок моей сестры…

Сестра, сейчас всем предлагают репарации. Мне хотят деньгами заплатить за твою гибель. Но я не знаю расценок. Сколько рейхсмарок полагается за золотые кудри моей сожженной сестры?..

– Скажи, это чьи волосики у тебя на головке?..

– Мамины!..

Мама, какую цену ты бы назначила за золотые кудри твоей дочери?

Моя мать напевала:

 
Зеленая лента подходит к золотым волосам,
розовая идет к смуглому личику,
а небесно-голубая – к ее глазам.
 

Глаза моей сестры были голубые, как небо.

Я узнал бы твою обувь, отец, среди множества ботинок, туфель и сапог.

Твои каблуки никогда не кривились.

Твоя поступь всегда была прямой…

На площади перед крематорием ежедневно вырастает новая гора обуви.

– Помнишь, отец, когда я был еще мальчиком, ты впервые разрешил мне вычистить твои сапоги, и я постарался навести на них глянец и сверху и снизу.

Как ты смеялся тогда надо мной!

– У сапог, сын мой, есть и такая сторона, которой люди ступают по грязи. Когда станешь взрослым – поймешь…

– Отец, теперь я уже стал совсем взрослым…

Солнце проливает свои лучи и на гору обуви.

Обувь!

Гора обуви!

Распоротый детский ботинок – раскрытый ротик ребенка, обращенный к ложечке каши в материнской руке; распоротый детский ботинок – детская головка с вырванными глазами, выглядывающая из горы обуви на сияние солнца.

А рядом, на самом верху, – туфелька изнеженной дамы, высокий тонкий каблучок, покрытый коричневыми чешуйками. Сверху – только несколько ремешков и больше ничего; на крутом изгибе подошвы светится золотом фабричное клеймо.

А рядом – запачканный известью рабочий сапог. Солнце проникает в него словно в тоннель, высеченный в бесплодной скалистой горе.

А рядом – горный ботинок альпиниста. Носок его также твердо стоит на горе обуви, как стоял сам альпинист, когда, поднявшись на снежные высоты Татр или Монблана, с трудом перевел дыхание и воскликнул: «Какой изумительный вид!»

А рядом – деревянная человеческая нога в ботинке. Протез, залитый солнцем.

Ботинки, туфли, сапоги, босоножки…

Горы обуви!

Отец, среди этой груды я все равно узнал бы твой ботинок. Твои каблуки никогда не кривились. Твоя поступь всегда была прямой.

Верните мне хотя бы один волосок из золотых кудрей сестры моей.

Верните хоть один ботинок отца.

Хоть одно сломанное колесико из игрушек моего братишки. Одну пылинку, которая падала на плечи моей сестры!

М. Шамир
Сила дождя
Пер. с иврита А. Белов

1

Во дворе брошена сеялка. Под навесом стоит землепашец и задумчиво покусывает соломинку. Щурясь, смотрит он на полустертый адрес фирмы на корпусе сеялки и на комья грязи, прилипшие к ее колесам. Непрерывно льет дождь, густой, надоедливый. Деревья склонились под его тяжестью, по всему двору бурлят потоки воды.

Когда мы вышли сеять, стояла еще осень. Вечерами можно было срывать виноградинки, оставшиеся на лозах после сбора урожая, и приносить домой полную шапку черных и золотистых ягод. По утрам было холодно, и веялки сверкали, как и наши новые дизельные тракторы. Тракторы эти каждое утро тащили за собой огромные, солнцеподобные диски, и верилось, что, после того как в землю будут брошены последние семена, небеса останутся такими же безмятежно голубыми. Знатоки из нашей бригады (а кто себя не считает знатоком!) вытирали руки, перепачканные в саже и солярке, и, пряча тряпки в шкафчики, говорили:

– Нынче не избежать засухи. Это как пить дать. Дождей не будет. Мы-то знаем, как-никак старожилы…

И вот наши сеялки стоят во дворе под проливным дождем. Он начал лить после бушевавшего в течение трех дней хамсина. Ветер дул с такой силой, что виноградные лозы и те завяли. Вспаханные поля были черны, как воронье крыло, а стерня горела золотым пламенем. В последний вечер после хамсина горизонт стали рассекать молнии. При каждой их вспышке мрак внезапно отступал, и на землю глядели огромные огненные глаза. Но на усадьбе кибуца только посмеивались:

– Даже если две недели подряд будет такая иллюминация, с неба не упадет ни капли. Мы спокойно отсеемся, будьте уверены…

Но уже ночью полил дождь. Тяжелые теплые капли неторопливо забарабанили по жестяной крыше, подобно граду. В птичнике возник переполох. Заволновались и обитатели конюшни. Лошади били копытами, громыхали цепями мулы. Ночные сторожа, забравшиеся на кухню чтобы согреться, тревожно прислушивались к шуму дождя.

– Что-то будет с севом?

– Неужели к утру не утихнет?

– Ведь успели только пятьсот дунамов…[54]54
  Дунам – 0,1 гектара.


[Закрыть]

– А я уверен, что завтра можно будет сеять…

– Кормовые травы даже не начинали…

– Это разве дождь? Только побрызгало.

– Не смеши людей!

– Глупости какие!

Жирный кот выгнул дугой спину над грудой тарелок, и хвост его мелодично зашуршал между чашками в большой кухонной раковине. В окне сверкали молнии, на дворе гремел гром. Дождь усиливался. Кибуцники беспокойно ворочались в своих постелях. Тревожные мысли, подобно ночным призракам, лишали их сна. Скребло на сердце. Впрочем, нашлись умники, которые решили, что нет худа без добра.

– Не велика беда, – говорили они с наигранным оптимизмом. – Во всяком случае, завтра на рассвете никто будить не будет. Хоть раз в жизни выспимся всласть.

Совсем по-другому думал бригадир, ответственный за сев.

– Если дождь утихнет, в полдень начнем.

Ночные сторожа глубокомысленно рассуждали вслух:

– Осадков выпало не больше пяти миллиметров.

– Что ты! Намного больше!

– Конечно, больше!

Кот боялся выйти на улицу.

Утром в столовую все явились в сапогах. Мокрым блеском отливали плащи. Не успев отдышаться, люди с шумом стряхивали фуражки, с которых струйками стекала вода. Просторное помещение столовой гудело, как улей. Люди толпились у дверей, заглядывали в окна, но никто не решался выйти – дождь лил как из ведра. Пол был весь затоптан, каждый принес столько грязи, что дежурные лишь вздыхали и сокрушенно качали головой. Вокруг бригадиров толпились изнывавшие от безделья люди. Но бригадирам не оставалось ничего другого, как объявить трактористам и сеяльщикам, что они свободны (безумием было бы в такой день выходить в поле). Настроение сразу поднялось. Люди, сбившись в кучки, незлобливо подшучивали друг над другом, от нечего делать совали свой нос в чужие дела. Когда появились утренние газеты, над каждой нависли гроздья голов.

Досталось кухонной бригаде: все поглощали сладкий чай и хлеб с маргарином в двойном и тройном размере. Ну что может быть вкуснее крепкого, обжигающего губы чая и душистого хлеба с маргарином в такой суматошный, дождливый день?

– Братцы, кто на боковую? За мной!

А дождь не прекращался. Вначале никто не придавал этому большого значения. Но когда на следующее утро выяснилось, что выпало более тридцати миллиметров осадков, все поняли, что дело это не шуточное. Теперь придется ждать солнечных дней, пока подсохнет почва и можно будет возобновить сев.

– На огородах-то не страшно – можно работать и под дождем. Не надо быть только неженками… В садах и виноградниках тоже не беда – можно вносить удобрения и обрезать лозу. Но что будет с зерновыми?..

Люди стояли под жестяным навесом и, задумчиво покусывая соломинки, с тоской глядели на бесполезные сейчас огромные тракторные сеялки. Все на свете перемешалось. На глазах рушилась извечная традиция, впитавшая в себя запах муки и душистого зерна. Все знали, что, если сейчас не посеять, кибуц останется без хлеба.

В давно минувшие времена в подобных случаях прибегали к колдовству, молились идолам. Но что делать теперь? Кибуцникам казалось, что испокон веков люди сеяли только с помощью тракторов и сеялок, иначе и быть не могло. Все готовы были работать от зари до зари, хоть двадцать часов подряд, но только на тракторе и с помощью машин. Это дело верное: зерно ритмично течет медленной, строго дозированной струйкой в землю, молчаливо и беззвучно раскрывающей для него свои объятья, а затем также молчаливо и беззвучно смыкающей их. И вдруг – на тебе! Ни тпру, ни ну!..

Стали поговаривать о живом тягле. Что ж, если уж нет другого выхода, можно попробовать. Но скорей бы прекратился этот нескончаемый дождь!

Русло нашего вади быстро наполнялось водой, и вскоре она стала выходить из берегов. До конца осени этот вади обычно стоял сухим, а его русло было изрезано трещинами, как дряблая кожа на лице старушки. Между колючими кустарниками сновали ящерицы; маленькие камешки, которыми было усеяно дно, крошились от жары. Но теперь вади совершенно преобразился. Все вокруг наполнилось стремительным движением, бурным и безудержным ликованием.

Вначале потоки были умеренными. Вода после первого дождя не вела себя слишком дерзко. К тому же после него наступил обманчивый перерыв. Как-то ночью небо прояснилось и навесило на свою могучую грудь яркие золотые пуговицы, что сверкают на нем с самого сотворения мира. Утро было прозрачно-голубым, но вскоре над долиной повисли огромные белые клочья густого тумана, а над вади наподобие дыма заклубился пар.

Верхом на лошадях парни выехали на поля, чтобы проверить почву. Дренажные канавы были полны воды, в некоторых местах она даже залила поля. Пахотная земля, как губка, впитала в себя несметное количество влаги и стала мягкой и топкой. Лошади то и дело останавливались в поисках точки опоры – они начали вязнуть.

Вернувшись на центральную усадьбу, люди решили, что ждать придется не меньше недели, пока немного подсохнет. Да и тогда, кто знает, можно ли будет выехать в поле с тракторными сеялками. Если же использовать на севе живое тягло, то это двойная работа, двойная трепка нервов, сплошные муки и для людей, и для скотины. Но и это окажется возможным лишь при условии, что не будет больше дождить… Что и говорить, перспектива была не из веселых. Но люди не роптали.

– Ладно, помучаемся… Зато поля будут засеяны вовремя… – И добавляли: – Если повезет и удержится хорошая погода…

2

Но не прошло и недели, как снова начались дожди.

Наш вади взбесился. В том месте, где он углубляется в лес, появился оползень, и начал пениться пруд. Вскоре там образовался бурлящий днем и ночью водоворот. Ночные сторожа слышали его рокот даже сквозь раскаты грома, шум леса, завывания ветра и барабанную дробь дождя о железную крышу.

Над руслом вади с незапамятных времен стоят старые ивы. Теперь их стволы омывают бешеные потоки воды, увлекая за собой изломанные ветки, деревья непрерывно стонут и жалобно поскрипывают…

Далее вади стремительно спускается в узкую расселину. Ее окружают толстые, почерневшие кусты дикой малины, образуя над ней большой навес, из глубин которого доносится громовой шум водопада. Затем вади вторгается в гущу леса. Вокруг него шумят вечнозеленые сосны, стройные кипарисы обрамляют заросшие тропинки на его берегах.

По вади беснуются бурные, пепельно-серые потоки воды. Они несут в себе ветры далеких холодных гор, остатки почвы, скопившейся за многие годы на скалах, тонко измельченный прах засохших растений и старую змеиную кожу, запах диких коз и коровий помет арабских селений Эйн-А-Тена и Эйн-А-Шейх…

В том месте, где широко раскинули свои ветки красавцы эвкалипты, вади расширяется, его потоки умеряют свой бег. Тут от его голых берегов разбегаются в лес тропинки. И снова широкой и величавой лавиной движется вода, а над ней смыкаются густые кроны деревьев, образуя естественный шатер.

Но вот вади вступает в фруктовые сады селения Абу-Шуша, извивается, пенится, скачет, пока не достигает шоссе. Под шоссе его воды проходят по специально для них проложенным бетонным трубам. Вырвавшись оттуда, они нещадно смывают возделанную почву в сливовых садах, курчавые полоски клевера и пашню, подготовленную для посева. Впадает же вади в Кишон; только здесь, наконец, его потоки прекращают свой разбойный бег.

Когда гремит и грохочет вади – значит, гремит и грохочет дождь. Когда гремит и грохочет дождь – значит, гремит и грохочет вади. Между вади и дождем установились, к великому огорчению земледельцев, поистине дружеские отношения… И вот стоят наши парни под навесом и от нестерпимой досады покусывают соломинку. У них перед глазами – бездействующие машины, а в сараях нетерпеливо бьет землю копытами рабочий скот.

Но вот отодвинулись за горизонт дождевые облака. Дождь из долины перекинулся в горы. Люди здесь – большие оптимисты. Они никогда не теряют надежды. Посовещавшись, они решили: «Коль на тракторах нельзя, выведем на поля лошадей и мулов». И вот уже все лихорадочно готовят сбрую, удила, дышла, грохочут цепями, делают пробные выезды. Если он и впрямь не вернется (этот такой сейчас неуместный дождь), то, пожалуй, можно отсеяться вовремя.

– Возьмем на поля жен и детей, прекратим на время работу в садах, меньше будем возиться с молоком, клевер вывезем на тракторах, а уж поля засеем вовремя! Обязательно засеем, чего бы это ни стоило!

3

И тогда наступила третья полоса дождей…

Это произошло в полдень. Внезапно потемнело и началось форменное светопреставление. Разверзлись хляби небесные, и водяные потоки бушевали и неистовствовали, как никогда раньше. Вместо того чтобы работать в поле, мы распивали в столовой чай, толпились возле душа, кутались в одеяла, пели песни о нашей распрекрасной жизни и жарили картошку.

День померк, спустилась темень. Ливень шумел без отдыха и передышки, как заводной. И с каждой минутой мрачнели наши мысли, росло наше отчаяние.

А в конюшне в это время околевал Могучий. Возле него стоял парень, и в губах у него торчал стебелек – «соломинка размышлений»… Круп Могучего дрожал, голова была низко опущена к земле, ноги одеревенели и были уже холодными: заражение крови. Красивая морда лошади время от времени вздрагивала и приподымалась, но глаза были закрыты и слезились желтоватой слизью. Парень стоял возле коня, видел, как тот испускает дух, и ничем, решительно ничем не мог ему помочь.

Могучий был гордостью и славой кибуца. С ним в упряжку можно было ставить самого чахлого конягу и не сомневаться, что будет полный порядок, все пойдет как по маслу. Все знали – Могучий не подведет. И вот он погибает, и спасти его нельзя.

Такой труженик, как Могучий, должен уйти из жизни молча, в гордом одиночестве. Возчики, которые много лет работали с ним, не должны его видеть в этот скорбный час. «Они уже улеглись спать, – думает парень, покусывая соломинку. – А может, склонились за шахматами, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, или жалуются друг другу на ломоту в костях…»

Как же сейчас сеять, когда нет Могучего? Кто, кроме него, может справиться с десятками дунамов в день? И кто будет приветствовать радостным ржанием ворота усадьбы, запах конюшни, длинный, но совсем не страшный кнут конюха?..

Молча стоит парень, охваченный невеселыми думами, и глядит, как гибнет конь, которому нет цены и нет замены, и кусает губы от бессилия. А дождь все льет, льет и льет…

Когда парень вышел из сарая, на улице стояла кромешная тьма. Он месил грязь ногами, и его неотступно преследовали упрямые мысли. Первая – к утру Могучий околеет, и вторая – надо сеять вручную. Надо сеять, даже если придется ползать на четвереньках. Надо сеять, даже если самому придется лечь в землю вместе с золотистым зерном!

Ночью женщина разбудила спавшего рядом мужа. Он вскочил и через минуту был уже одет. Сквозь боль она улыбалась ему, а он зажег свет и вышел во двор. Дождь висел в воздухе, как живой, непрерывно движущийся занавес. Все звуки перекрывал угрюмо грохотавший вади, и казалось, что весь мир проклят и наполнен шумом, теменью и проливным дождем. Таким мир сотворен, и до скончания века дождь все будет лить, лить и лить…

Ночные сторожа рассказали встревоженному мужчине, что вади вышел из берегов, проник в нижний колодец и угрожает затопить мотор, с помощью которого подается питьевая вода. Светя электрическим фонариком, они проводили мужчину до гаража и сказали дружелюбно, с искренним сочувствием:

– И вздумалось же ей в этакую ночь… Да, это будет нелегкая поездка…

Мужчина запустил мотор пятитонки и повел машину на свет окна. Остановившись у дверей дома, он вышел из кабины. Жена, укутанная в большое пальто, скрадывавшее ее располневшую фигуру, уже ждала его. На ногах у нее были сапоги, на голове – толстый шерстяной платок. Муж вывел ее из комнаты и с большой осторожностью усадил в кабину. Он медленно повел грузовик по направлению к шоссе, напутствуемый добрыми пожеланиями ночных сторожей.

По гладкому и сверкающему в темноте асфальту перекатывались потоки воды. Яркий свет фар все время упирался в дождевую завесу, а «дворник», ритмично постукивая и брызгая каплями в лицо водителю, очищал смотровое окно.

Женщина опустила голову на плечо мужа. От боли она кусала губы. Не решаясь на нее взглянуть, он тихо спросил, словно обращаясь в пространство, к летящему на них из ночи дождю:

– Который час?

– Двенадцать. Может быть, десять минут первого, – ответила женщина, вся съежившись, так как боль с каждой минутой становилась все нестерпимей.

Больше они не проронили ни слова.

Небольшие мосты, по которым проезжала машина, были уже под водой, и колеса, вздымая волны, с шумом разрезали стремительные потоки. Грузовик проехал мимо спящих арабских селений, окруженных деревьями, которые покорно кланялись темной земле.

Еще издалека водитель и его жена услышали шум Кишона. С обеих сторон шоссе вода мчалась по канавам к реке. В двух огромных золотых трубах, образованных светом фар, скакали, прыгали, плясали обезумевшие потоки дождя.

Достигнув реки, машина остановилась. Мост, перекинутый через реку, был затоплен. Определить, где вода, а где мост, было невозможно. Нечего было и думать о переправе на другой берег.

…Он был настолько ошеломлен, что две-три минуты не в состоянии был шевельнуть рукой, и эти минуты показались ему вечностью. Потом встрепенулся, вылез из машины и захлопнул за собой дверцы. Мотор продолжал ритмично постукивать. От фар над бурлящим водоемом тянулись две длинные золотые трубы.

Водитель обошел машину, посмотрел по сторонам и вдруг рывком открыл дверцу и влез в кабину. Он сел рядом с женой и стал ей что-то говорить. Она слушала его с удивлением, потом согласилась. Он погладил ее по щеке, она же сняла с себя платок и повязала им непокрытую голову мужа.

Он вышел из машины и медленно зашагал вперед. Он шел по воде, все время чувствуя под ногами твердый и ровный асфальт шоссе. Мост был перекинут у нижней кромки естественного склона, и потому по мере продвижения вперед человек все более погружался в воду. Вот она уже ему по пояс… Вода была холодной, а течение очень сильным, но надо было во что бы то ни стало сохранить устойчивость, не дать воде сбить себя с ног.

Все более погружаясь в воду, он медленно нащупывал ногами мост, дабы не отклониться в сторону. Он уже спотыкался о камни и одной ногой даже ступил на мягкую, засасывающую почву… Были трудные минуты, очень трудные, но он не позволял себе оглянуться назад… И вдруг дорога пошла в гору, и вода стала резко убывать. Шоссе было повреждено, но подъем с этой стороны был крутым, и вот вода уже ниже лодыжек, а теперь под ногами снова асфальт. Он уверенно зашагал по нему под проливным дождем.

После холодной воды в потоке дождь казался теплым, а струи его мягкими и даже приятными. Справа от шоссе замелькали одинокие огоньки, и вскоре он понял: это военный аэродром.

Мужчина оглянулся. Два сверкающих огненных глаза глядели на него издалека. И внезапно появилось щемящее чувство, что все пережитое – это лишь начало долгих злоключений, конец которых трудно предугадать. Как его здесь встретят?

Он подошел к сторожевой будке, возле которой застыл часовой. В будке стоял полевой телефон. Часовой оказался флегматичным бородачом с винтовкой в руке. Оба они – молодой землепашец, облепленный грязью до пояса, и молчаливый бородач с винтовкой в руке – стояли, согнувшись, друг против друга возле тусклой электрической лампочки. Она тихо дрожала вместе со столиком и будкой. Бородач пододвинул телефонный аппарат к водителю.

В пустой комнате раздался продолжительный телефонный звонок. Вскоре кто-то снял трубку. Вначале его не поняли, несколько раз переспрашивали, потом твердым, решительным голосом обещали помочь. Разговор оборвался, но водитель уловил характерные звуки торопливых сборов в дорогу. Положив телефонную трубку на рычаг, он улыбнулся своему неведомому благодетелю.

Бородач пошел следом за ним, постоял у ворот и посмотрел в ту сторону, куда показал водитель. Там, среди густой темени, светились золотые глаза автомобильных фар.

Теперь предстояло пересечь разлившийся поток в обратном направлении, но это было легче, так как свет автомобильных фар указывал дорогу. Жена за эти минуты очень побледнела, губы ее были искусаны до крови. Она провела рукой по мокрой одежде мужа и привлекла его к себе. Он не отрываясь смотрел на шоссе, на то место, где вскоре должны были замелькать электрические фонарики. И снова эти две-три минуты показались ему вечностью. И снова появилось гнетущее чувство, что все трудности еще впереди и его злоключения только начинаются. Он подумал о затопленных и незасеянных полях, задыхающихся от потоков воды. И ночь эта вдруг наполнилась для него таинственным страхом первобытного человека перед грозными силами природы.

Но вот он заметил вдали мерцающие бледные огоньки. Значит, пришла помощь!.. Плотно укутав жену и прикрыв ей голову мешком, он бережно вывел ее из кабины. Медленно и осторожно двигаясь, они дошли до воды. Тут он взял жену на руки, прижал к груди и понес через поток. Она крепко обняла его за шею, чуть отвернув голову, чтобы он мог смотреть вперед. Кончиками пальцев он прижал ее голову к плечу, и она, послушно закрыв глаза, доверилась его сильным рукам.

Ноша была тяжелой. Он спускался по склону, погружаясь в воду все глубже. Дождь не ослабевал. На шерстяном платке крупные капли воды сверкали при свете фар, как маленькие жемчужины. Он был уже по пояс в воде и двигался с большой осторожностью. Больше всего он боялся поскользнуться, потерять под ногами шоссе.

То ли усилилось течение воды, то ли он устал и ослабел, но ему показалось, что ветер и дождь непрерывно и сильно секут влажными розгами спину и лицо. Он сильнее прижал к себе жену и шел вперед, расталкивая воду телом. Свет, мерцавший вдалеке и плескавшийся в воде, внезапно остановился. И ему вдруг показалось, что до огоньков еще так далеко, что никогда, никогда не преодолеть ему этого расстояния. А вода грозно шумела вокруг. Что-то твердое ударило его по ноге, и он едва не упал. В ту же минуту он почувствовал, как из-под подошвы выскользнул камень-голыш.

Немного постояв, он тронулся дальше. Ноша оттягивала руки, и он боялся, как бы вдруг они у него не задрожали, не ослабели, не разомкнулись. Далекие огоньки стояли неподвижно, но он уже слышал зовущие его голоса и сразу же откликнулся. В ответ кто-то пошел ему навстречу.

И вот наконец показались люди. Они просят передать им его бесценный груз.

– Не стоит… Уже близко. Я сам донесу.

Не говоря ни слова, женщину бережно уложили в теплую и сухую машину и захлопнули дверцу. Ее муж стоял несколько секунд, опершись о капот машины. Ему показалось, что он слышит стон роженицы, что уже начались последние схватки, и он быстро и взволнованно заговорил. Чужой, неизвестный ему человек обещал:

– Мы позвоним через час. Сюда, в сторожевую будку.

– Это когда же? А сколько сейчас времени?

– Три часа. Мы будем звонить в четыре.

Он смертельно устал. Машина укатила. А по ту сторону реки все еще горели два золотых огненных глаза.

4

Зима наступала прескверная. Немало соленых и крепких словечек было сказано по ее адресу. Но горше и оскорбительнее всех были проклятия пахарей – они невольно вырывались из глубины сердца. Облаченные в кожанки, кибуцники густо дымили и скрежетали зубами. Но вот кто-то встал и громко заговорил. Кожанки придвинулись к нему поближе. Его слушали внимательно и время от времени одобрительно качали головой.

– Скажите, пожалуйста, кто плюет на этот дождь? Кто плюет на непогоду и в ус себе не дует? Они! – И он показал в сторону арабского селения Абу-Шуша.

– Кто, скажите мне, уже отсеялся? Они! Кому, скажите мне, наплевать на дождь, так как они могут сеять хоть сегодня? Им! А почему, скажите, пожалуйста, почему? Потому что они пашут лошадьми, а сеют вручную. Потому что они так обрабатывают землю, что никакое несчастье, даже если луна свалится с неба, не помешает им пахать, сеять, жать, а затем и молотить… В самом деле, посмотрите на них. Их участки в горах… Красота! У нас нет таких участков. Там ты работаешь, даже когда льет как из ведра. Вы видели, как они ползают со своими конягами и худыми коровенками и скребут землю под каждой скалой?.. Почему же, скажите на милость, почему мы не можем делать то же самое?.. Даже когда льют дожди! Почему бы и нам завтра же не выйти в поле?.. Да к черту завтра! Сегодня же!

Оратор обвел всех глазами и, убедившись, что его внимательно слушают, закончил так:

– Только не спрашивайте меня, пожалуйста, как… Будем сеять вручную, а на пахоте используем всю нашу скотину. И знайте, что я сейчас же иду запрягать и сеять, даже если ни один из вас не тронется с места. К черту! Надоело! Сколько можно отсиживаться? Противно!

Мысль эта родилась с первым погожим днем. Мысль простая и ясная, как этот первый ясный день. Нельзя было дальше терпеть, мучиться, вздыхать и бездельничать! Мир так великолепен, а ты сиди тут сложа руки…

Итак, решено – мы будем сеять вручную. Мы выведем в поле всех – стариков, детей, всю нашу скотину. И нам наверняка помогут! Впрочем, кто нам поможет?..

Оседлав трех лошадей и по-праздничному разукрасив их гривы лентами, мы поскакали в Абу-Шуша. Там сейчас, после того как феллахи отсеялись, каждую ночь справляют свадьбы. Сейчас у них что ни день – праздник. Из всех хижин вздымаются кверху струйки дыма.

И вот что мы сказали жителям этой деревни:

– По-соседски просим – выручайте! И если есть у вас желание помочь нам – запрягайте коней и вытаскивайте из сараев на свет божий ваши давно запрятанные плуги и сохи. Приложите также ваши умелые руки. Зато, когда придет весна, мы вспашем ваши поля нашими могучими тракторами и нашими огромными плугами – каждый их нож берет, пожалуй, не меньше, чем полдюжины ваших. Долг платежом красен. Соседи должны выручать друг друга. Бог благословит труды ваших рук.

И еще мы сказали:

– Вы видите наши поля? Они превратились в сплошное болото. Мы не успели их засеять и останемся без хлеба. Чем будем мы кормить детей наших?

– Как тут сеять? – спросили соседи.

– Горсть за горстью… горсть за горстью. Семена уже очищены.

– А кто будет сеять?

– Разве найдутся во всей долине лучшие сеятели, чем вы? Мы будем работать с вами рука об руку.

– А скотина?

– И наша, и ваша. Тягла у нас мало. Сами знаете, что мы давно заменили его машинами, а лучший наш конь околел.

– Это белый?

– Да.

– Какая жалость!

– С божьей помощью дни будут подходящими для ручного сева. И поля выдержат, кони – не дизельные тракторы. И мы будем сеять, сеять и сеять! Зато весеннюю вспашку проведем на ваших полях нашими тракторами. Сделаем это от всего сердца!

И, слава богу, дни стояли погожие. Феллахи с лошадьми собрались у ворот нашей главной усадьбы еще до восхода солнца. Когда мы выходили из сараев с нашими откормленными мулами и лошадьми (впереди двигался трактор с зерном), из-за темени мы еще не различали лиц. Мы видели только – стоят на дороге люди, каждый со своей лошадкой и маленьким деревянным или железным плугом.

Дул холодный ветер, лошади испуганно заржали, услышав тарахтение трактора. Поэтому мы велели трактористу свернуть и объехать собравшихся стороной. Затем мы подошли к поджидавшим нас арабам.

Они встретили нас приветственными возгласами. Мы сердечно поздоровались. В каждую из наших телег мы впрягли по паре соседских лошадок, погрузили их легкие, прямо-таки игрушечные плуги, помогли феллахам взобраться на телеги, потеснились, чтобы было место для всех, – и в поле!

Да, мы опоздали с севом, но зато сейчас работали как одержимые. Разделив поля на участки, мы всем миром штурмовали их сразу со всех сторон. За парной упряжкой, волочившей плуг, медленно шагала шеренга сеяльщиков. За ними на некотором расстоянии пахали еще несколько парных упряжек. Затем снова двигалась целая шеренга сеяльщиков. И так мы шли вперед и вперед, и работа шла, как на конвейере.

Почва на полях была мягкая, хорошая, сорняки еще не успели взойти. Как желанный дар, принимала земля золотые зерна, и они покоились в бороздах, пока не покрывались мягким и рыхлым черноземом, напоенным влагой и солнечным светом.