Текст книги "Рассказы израильских писателей"

Автор книги: Иехуда Бурла

Соавторы: Яков Хургин,К. Цетник,Иехошуа Бар-Иосеф,Беньямин Тамуз,Йицхак Ави-Давид,Йицхак Орпаз,Иехуда Яари,Мириам Бернштейн-Кохен,Иехудит Хендель,Аарон Апельфельд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

И. Бар-Иосеф
Месть носильщика
Пер. с иврита А. Белов

Большинство еврейского населения Цфата[7]7
  Цфат, или Сафед, – один из древнейших городов Палестины.


[Закрыть] жило в «старое доброе время», то есть до первой мировой войны, скромной и замкнутой жизнью своих общин, существовавших за счет «халуки»[8]8
  «Халука» – в буквальном смысле «дележ». Речь идет о деньгах, регулярно собираемых евреями «стран рассеяния» для содержания небольших общин, живших в конце XIX и начале XX вв. в Палестине. Этих денег, пожертвованных с благотворительной целью, едва хватало на нищенское существование.


[Закрыть]. Но было немало и таких людей, которые добывали средства к жизни торговлей, ремеслами и тяжелым физическим трудом. Они вербовались главным образом из самых бедных слоев этих общин: жалкой подачки, которую они получали, им не хватало даже на уплату за квартиру.

Безвыходное положение побуждало этих людей браться за любое дело. Те, кому везло, воздавали хвалу богу за то, что им удавалось переложить тяжесть малоприятных будничных занятий на плечи своих жен[9]9
  Во многих старых еврейских семьях было заведено, что муж всецело отдавался изучению талмудистской литературы, отстранившись от всяких «мирских» дел, а средства к жизни должна была добывать жена.


[Закрыть]. Менее удачливые с ненавистью взирали на каждого новорожденного, ибо каждый новый рот сокращал и без того нищенское подаяние. Внешне все выглядело благопристойно, но внутри общин и тогда уже шла тайная, но ожесточенная классовая борьба.

Исраэль Турок принадлежал к числу самых зажиточных людей Цфата. Уж такая вредная привычка была у местных жителей – прибавлять к каждому имени кличку, соответствующую характеру человека. Что с того, что Исраэль сроду не видел Турции, а его родители и подавно никогда там не были? К нему крепко-накрепко пристало прозвище Турок. То ли потому, что ему везло, как турку, то ли потому, что в тех местах была в ходу поговорка «вороват, как турок»…

Исраэль был уроженцем Цфата. Его мать содержала когда-то крохотную бакалейную лавчонку. Но так как она была женщиной болезненной и больше лежала в кровати, чем стояла за прилавком, волею судеб пришлось Исраэлю в молодые годы не столько заниматься священным писанием, сколько торговать. Понятно, что, повзрослев, он уже не мог себя причислить к знатокам талмуда, но зато до тонкости разбирался в коммерческих делах всей округи. В его блестящих с хитрецой глазах светилось характерное выражение человека, знающего цену деньгам и умеющего их добывать.

Прошло немного времени, а Исраэль успел уже раскинуть свою торговую сеть далеко за пределами Цфата. Караваны верблюдов еженедельно привозили для него товары из Бейрута и Дамаска. Его агенты сновали и в ближних и в дальних деревнях, скупая у крестьян продукты их полей, садов или виноградников – все зависело от сезона. Круглые сутки шумела принадлежавшая ему большая мельница. С полной нагрузкой работал в деревне Эйн-Зейтим завод оливкового масла, а в его большом магазине в центре Цфата можно было достать все, что душе угодно.

Короче говоря, ему во всем очень везло. Но, охотно продавая Исраэлю за внушительный куш почетное «восхождение к торе»[10]10
  В праздничные и субботние дни в синагогах читают нараспев отдельные главы из библии. Вызывая к чтецу прихожан, произносят громко вслух ту сумму, которую молящийся жертвует за «восхождение к торе».


[Закрыть], любезно уступая ему верхнюю полку в парилке и с готовностью принимая от него пожертвования на благотворительные цели, жители Цфата не могли простить новоявленному богачу его низкого происхождения. Злые языки не упускали случая за глаза поизмываться над его невежеством и малой ученостью. Все это, понятно, в некоторой степени омрачало безоблачное счастье молодого удачливого дельца.

Иерахмиэль Чурбан по своему происхождению очень немногим отличался от Исраэля Турка, но, видно уж, на роду ему было написано всю жизнь мыкаться простым носильщиком. Он был крепок и силен. Могучее его тело венчала небольшая голова, густо обросшая черными волосами. Кажется, из всех пор его кожи буйно выпирала пышная растительность. Иерахмиэль носил, как положено правоверному еврею, длинную окладистую бороду, начинавшуюся с висков. Так как и голову его покрывала густая шевелюра, то лба почти не было видно, виднелась лишь небольшая смуглая полоска над кустистыми бровями. Изредка в его небольших глазах, окруженных чащей волос, загорались яркие огоньки, и тогда казалось, что это вспыхивали два уголька. Но они быстро гасли.

Дабы приобрести кличку Чурбана, Иерахмиэлю не пришлось особенно много стараться, и для этого ему не надо было рождаться в Цфате. Даже менее сведущие физиономисты и пересмешники, чем цфатские, вряд ли выбрали бы для него более подходящее прозвище. Во всем его облике было что-то от неодушевленного предмета, этакая упрямая инертность, свойственная материи, не облеченной в четкие формы. На его слегка согнутой спине, казалось, всегда лежала какая-то невидимая людям ноша. Полузакрытые глаза большею частью смотрели вниз, под ноги. Обросший волосами рот открывался редко, издавая при этом какие-то нечленораздельные звуки, понятные немногим. А об удивительном упрямстве Иерахмиэля было известно даже грудным младенцам. Одним словом, чурбан да и только!..

Иерахмиэль так свыкся со своим прозвищем, что ему и в голову не приходило на кого-то обижаться. А по правде говоря, ему было не до того. С раннего утра до поздней ночи его можно было видеть неторопливо шагающим по гористым улочкам Цфата с непременным грузом на спине. Он разгружал тюки, которые привозились сюда на мулах и верблюдах из Хайфы и Тивериады, а затем доставлял их куда приказывали. Работал он ловко, споро, сосредоточенно, особенно заботясь о том, чтобы, упаси боже, не повредить доверенных ему ценностей.

Никто никогда не видел Иерахмиэля куда-либо спешившим или, напротив, медленно прогуливающимся. Он всегда двигался в одном и том же мерном ритме, как хорошо отрегулированный механизм. И если бы не крупные капли пота, стекавшие ручейками и обильно смачивавшие его волосатое лицо, никто бы, пожалуй, и не догадался, что под ящиком или тюком склонился живой человек, а не бездушный робот.

Вся его жизнь была такой же неприметной и тихой, как и его работа. Он ютился на окраине города в сефардитском[11]11
  Сефардиты – выходцы из Испании, некоторых западноевропейских стран и Северной Африки.


[Закрыть] квартале. Его хибарка находилась далеко от городской суеты, бабьих сплетен и пересудов. Жена его, очень худая, неразговорчивая и замкнутая, была круглой сиротой, когда судьба ее забросила в Цфат. Здесь у нее не было ни родных, ни знакомых.

Отправляясь на базар за покупками, она закутывалась в серый шерстяной платок, делавший ее настолько неприметной, что редко кто из женщин здоровался с нею. И если бы не укоренившаяся у нее привычка ежегодно рожать ребенка и необходимость в связи с этим обращаться к акушерке и совершать обряд обрезания, вероятно, ни одна живая душа никогда не переступила бы порог ее дома.

Только по пятницам, в послеобеденный час, Иерахмиэль приобщался к жизни своих домочадцев. Он уходил в сопровождении целого выводка в баню – излюбленное место жителей Цфата, где они изощрялись в злословии и нежили себя приятными похлопываниями веника. Но и здесь уста Иерахмиэля не издавали никаких иных звуков, кроме посапывания и редких вздохов, выражавших искреннее удовольствие. Своих детишек он мылил, парил, тер им спины по особой, им изобретенной системе и со свойственным ему упорством, не говоря при этом ни слова. Да и дети в присутствии отца боялись шуметь и баловаться. Под сенью могучего, обросшего волосами тела Иерахмиэля они казались беспомощными птенцами.

Остряки Цфата, которые не оставляли в покое даже грудных младенцев, не могли, разумеется, обойтись без того, чтобы не осыпать Иерахмиэля градом насмешек.

– Эй, Чурбан! Ты бы сказал нам по секрету, в какой части тела ты прячешь свой изворотливый ум?

– Эй, Чурбан! Когда снова пригласишь нас на праздник обрезания? По нашим расчетам, это должно быть через две недели…

Временами он, казалось, прислушивался к этим насмешкам. Застывал на месте, издавая глухое ворчание, или широко открывал глаза, и тогда в них вспыхивали гневные искорки, но сразу же гасли. Чаще же всего он продолжал невозмутимо делать свое дело, будто и не его вовсе имеют в виду все эти острословы. А те, видя, что его ничем не пронять, в конце концов оставляли его в покое, махнув рукой.

– Что с него взять – чурбан!

Большую часть года Иерахмиэль был занят разгрузкой и доставкой товаров Исраэля Турка. Оплата за переноску всех видов груза была строго определенной, установившейся с незапамятных времен. И грузчик, и хозяин были так хорошо осведомлены о всех тонкостях этих расчетов, что говорить им друг с другом не было никакой надобности. Но Исраэль Турок всегда искал повод, чтобы втянуть в беседу своего молчаливого работника. Он обращался к нему с несуразными вопросами, морочил голову какими-то нарочито запутанными расчетами, давал смехотворные указания. И все для того, чтобы вывести из себя и заставить говорить этого упрямца. Но ничего не помогало – Иерахмиэль лишь шире раскрывал глаза, в которых вспыхивали и тотчас гасли огоньки, а потом невозмутимо бормотал несколько слов о причитающейся ему оплате.

Надо сказать, что в ту пору богачи Цфата имели не так уж много развлечений и удовольствий, а недавно разбогатевший Исраэль и того меньше. На что он, в конце концов, мог употребить свои деньги? Завести полный дом лакеев и горничных? Но ведь его жена была неплохой хозяйкой и сама отлично со всем справлялась. Да и не водились тогда в захолустном Цфате люди этих профессий. Развлекаться по театрам, ресторанам, кафе и ночным кабаре? Во-первых, этих увеселительных заведений в Цфате в ту пору еще не было. А во-вторых, богобоязненный Исраэль Турок никогда бы не согласился променять царство небесное и райские кущи на преходящие и скоротечные удовольствия мира сего. Нет, немногое мог позволить себе новоявленный богач святого града Цфата…

Ему хотелось прежде всего, чтобы к нему относились с должным уважением, чтобы считали его щедрым благотворителем. Ну, еще можно было, конечно, позволить себе такой небольшой грешок, как помыкание ближним своим, посмеяться над теми, кто от тебя зависит. В этом отношении Исраэль Турок мог дать сто очков вперед любому цфатскому остряку. Тем более что перед ним заискивали, ему угоднически кланялись и, не моргнув глазом, молча выслушивали все его злые шутки, которые мог себе позволить лишь очень богатый человек.

Но вот упрямец Иерахмиэль не хотел доставить своему хозяину даже такого скромного удовольствия. Он не только не заискивал и не пресмыкался, но даже, как казалось некоторым, проявлял откровенную неприязнь к своему кормильцу и работодателю. Случалось, Иерахмиэль очень странно смотрел на хозяина: в этом взгляде были и молчаливый укор, и какая-то непонятная требовательность, и даже явное осуждение – «зачем, мол, тебе так много денег?»…

Исраэль боялся этого взгляда. Временами он испытывал непонятный страх перед глазами носильщика, иногда даже видел во сне их упрямый, неумолимый взгляд – и просыпался со странным сердцебиением. Сам того не сознавая, он чувствовал в Иерахмиэле Чурбане непримиримого врага. И в душе его росло страстное желание уязвить Иерахмиэля злой насмешкой, унизить его такими словами, которые причинят острую боль и как червь будут грызть сердце. Но носильщик был всегда молчалив и невозмутим, ни единым звуком не отвечая своему хозяину…

Немая вражда между этими людьми тянулась годами, но жители Цфата о ней даже не подозревали.

Как-то раз, когда Исраэль был в Эйн-Зейтим на своем заводе оливкового масла, там обнаружилась нехватка бочек, а мулов для их доставки в тот момент поблизости не было. Но сметливый Исраэль тут же нашел выход из положения. Так как завод стоял у подножия горы, то три бочки со склада, находящегося наверху, в самом Цфате, нетрудно было скатить вниз вручную. А на следующий день, когда бочки будут наполнены маслом, их доставят в Цфат на мулах.

Исраэль распорядился вызвать Иерахмиэля и поручил ему эту работу.

Иерахмиэль, по своему обыкновению, молча принялся за дело. С большой осторожностью скатывал он огромные бочки по извилистой горной дороге, усеянной камнями. Любой другой на его месте быстро потерял бы власть над тяжелыми железными бочками, влекомыми вниз силой собственной тяжести, и они превратились бы в груду искореженного металла, – любой другой, но не Иерахмиэль. С ним не было еще случая, чтобы, взявшись за работу, он причинил бы какой-нибудь ущерб хозяину, допустил бы повреждение груза. Силой своих мускулов и сметкой, что дается годами тяжкого труда, он умело укрощал эти ежесекундно бунтовавшие бочки. Вскоре его волосатое лицо стало похоже на мокрую черную тряпку, которую сунули в ил, а затем опустили в воду. Одежда прилипла к телу, дыхание стало громким, прерывистым, как у обезумевшего вола. Все в нем напряглось до предела. Но бочки, послушные его воле, были доставлены по назначению целыми и невредимыми.

Исраэль стоял в развевающемся кафтане под сенью дерева, держа в руках дымящуюся сигару, и на его устах блуждала довольная ухмылка. Когда он увидел Иерахмиэля с бочками, медленно спускавшимися с горы (издали казалось, что человек повторяет все движения бочек), его стал душить смех. Тотчас же подобострастно загоготали все, кто находился рядом с хозяином.

Иерахмиэль был уже недалеко и, услышав громкий смех, на мгновение поднял потную голову и бросил беглый взгляд на развеселившуюся компанию. Но он тут же опустил глаза, продолжая свое дело, требовавшее большой сосредоточенности, как будто ничего не видел и не слышал. У самого завода он остановился, тяжело дыша, и стал вытирать грязным рукавом влажное лицо.

Исраэль еще трясся от смеха, а в его голове – человека делового и практичного – уже слагались цифры: он прикидывал, сколько же уплатить носильщику за эту необычную услугу? «Дам ему не больше двух меджидие[12]12
  Меджидие – турецкая серебряная монета.


[Закрыть],– подумал он с удовольствием, – а если заупрямится, накину еще монетку…»

Он знал, что, если бы бочки доставили на мулах, это обошлось бы вдвое дороже.

– Ну, Чурбан, сколько тебе дать за такую детскую забаву? – обратился он к носильщику, заранее предвкушая удовольствие от предстоящего разговора.

– Половину меджидие, – пробурчал тот, но слова его звучали вполне внятно.

– Ха-ха-ха! – захохотал Исраэль громче прежнего. – Половину меджидие? Половину? Ха-ха-ха!

– Половину! – повторил Иерахмиэль, не шевельнув и бровью.

– Ты что, рехнулся? Ха-ха-ха! Вы слышали? Половину меджидие! А четверти тебе мало? А?

Смех так душил Исраэля, что на его глазах выступили слезы.

– Не хотите платить? – угрожающе спросил Иерахмиэль.

– А что, если не хочу? – с любопытством и нескрываемым удовольствием спросил Исраэль.

– Тогда я их отнесу на склад.

– Что-о? Отнесешь на склад? Покатишь вверх по горе? Сделаешь двойную работу, и к тому же бесплатно?

Он так и захлебнулся в смехе. Нелепое упрямство носильщика казалось ему и забавным и глупым. Даже сил смеяться больше не было.

А Иерахмиэль тем временем не мешкал. Не теряя ни минуты, он снова занялся злосчастными бочками. Неуклюже, по-медвежьи шагая, он преспокойно выкатил их со двора и действовал так невозмутимо, будто не было никакой связи между его работой и безудержно смеющимися людьми, стоявшими возле Исраэля.

Ему предстояла нелегкая задача, казалось, превышавшая человеческие силы. Но Иерахмиэля это не смутило. Перекатив бочку на несколько шагов вверх по склону, он подкладывал под нее камни, чтобы она не скатывалась вниз, а затем брался за вторую, потом за третью… К вечеру все бочки были благополучно доставлены обратно на склад.

Исраэль, в этот день задержавшийся на заводе, нахохотался до упаду. Он в полную меру насладился невиданным зрелищем. Такого развлечения у него давно не было.

Завтра весь Цфат будет покатываться со смеху! Все будут только об этом и говорить, и его слава шутника и забавника снова поднимется, снова посыплются со всех сторон знаки уважения. Люди будут восхищаться его находчивостью. Право, этот Чурбан заслужил премию в десять меджидие. Надо же такое придумать!

Но Цфат почему-то не смеялся. Люди не могли поверить, что за такую трудную работу Исраэль Турок намеревался уплатить всего три монетки. Вся эта история была воспринята совсем по-другому: богатый купец, издавна известный своей скаредностью, решил выжать все что можно из бедного, обиженного судьбой носильщика. Он, Исраэль, начисто потерял совесть, позволив прикатить эти бочки снова на склад, только бы не уплатить безответному Иерахмиэлю лишнего гроша.

Никакие доводы и объяснения не помогали. Общественное мнение было против него. Даже местные остряки встали на сторону Иерахмиэля. Вместо того чтобы изощряться в насмешках по адресу глупого грузчика, они взяли под прицел скупость и ничтожество Исраэля Турка. По этому поводу народная молва быстро сложила целую серию анекдотов и занятных историй. Репутация Исраэля была окончательно испорчена.

Исраэль не верил своим глазам, не понимал, что же происходит. Вначале он еще пытался оправдываться перед людьми. Он даже вступил в переговоры с Иерахмиэлем и предлагал ему двойную и тройную плату, но тот пожимал плечами и говорил вполне внятно:

– Я ведь ничего для вас не сделал… Взял бочки да откатил их обратно… А в подаянии Иерахмиэль не нуждается…

Тогда Исраэль Турок стал останавливать на улицах прохожих и объяснять им, как было дело. Его собеседники из вежливости слушали, кивали, но не верили ни единому слову. И чем больше ему не верили, тем настойчивее пытался он объяснить всем и каждому свою правоту. Он уже ни о чем другом не мог думать.

Жители Цфата в сутолоке дел начали постепенно забывать эту историю. Но Исраэль Турок уже не мог успокоиться. Казалось, на карту были поставлены вся его жизнь, честь, богатство…

За какой-нибудь месяц он изменился до неузнаваемости. Куда девалось присущее ему ранее выражение уверенности и самодовольства? От них не осталось и следа. Он чувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Исчезла всепожирающая жадность, страстное желание проглотить весь мир, опутать всех и каждого. Снова давала себя знать застарелая болезнь сердца. По ночам он ворочался в постели без сна, а засыпая, видел страшное зрелище: волосатый Иерахмиэль, обливаясь потом, тащит вверх по склону огромные железные бочки… Это видение наполняло его ужасом. Он всегда чувствовал на себе тяжелый взгляд носильщика, устремленный из-под нависших бровей.

Однажды, когда он сидел в конторке своего магазина и проверял счета, по телу его прошла странная дрожь. Спустя минуту его голова бессильно опустилась на стол. Люди, вошедшие в конторку, подняли шум и побежали за доктором.

Исраэль Турок скончался от разрыва сердца. Так установил врач, и эта весть передавалась из уст в уста. Цфат в этот день шумел, как улей, все были очень взволнованы. Похороны Исраэлю Турку устроили грандиозные.

И лишь один Иерахмиэль спокойно принял весть о внезапной смерти богача. Когда Исраэль Турок сидел в конторке и проверял счета, Иерахмиэль проходил мимо. Задержавшись на минутку около открытой двери, он молча взглянул на богача, и глаза их встретились…

Это была их последняя встреча.

X. Бартов
Чужой
Пер. с иврита А. Белов

Когда я впервые увидел этого человека, он вызвал у меня какое-то странное ощущение, но отнюдь не вины, ибо перед ним я не чувствовал себя в чем-либо виноватым. Однако, как бы это выразиться поточнее… это было скорее ощущение неловкости и непонятного беспокойства. После этого я о нем больше не думал, видимо, просто-напросто забыл. Но вот, увидев его вторично у своего дома, я тотчас же вспомнил его, узнал и… испугался.

Первый раз я увидел его утром. Внезапно на весь дом лихорадочно задребезжал будильник. Дребезжание вторглось в мои сновидения и подняло с постели. Я встал, и, не разомкнув глаз, протянул руку к будильнику, чтобы нажать кнопку. Звон прекратился. С минуту, как обычно, я постоял в тишине. Мне очень хотелось опять забраться в постель, но было уже семь часов, и я понял, что снова уйти в мир сладких грез не удастся. Я подошел к окну и слегка раздвинул занавеску, чтобы впустить в комнату утренний свет. И тут я увидел этого человека.

Прямо напротив меня, прижавшись к каменной, изрядно обветшалой ограде, стоял худощавый парень, вперив глаза в мой дом. У него были очень большие глаза, но, может быть, мне это только показалось, ибо щеки у него были впалые и темные.

Некоторое время мы так и стояли – друг против друга. Он, видно, сразу не сообразил, что занавеска отдернута и я стою у окна.

Внезапно он меня увидел и, вздрогнув, поспешно зашагал прочь.

Мне особенно запомнилась эта его поспешность, похожая на бегство. Ведь, в конце концов, каждый имеет право стоять возле ограды и рассматривать на улице дома. И все же… Дело в том, что наш поселок пограничный. Более того, граница рассекла его на две части. Половина осталась у нас, другая половина – у арабов. Это был заброшенный, покинутый жителями поселок. И хотя до сих пор, говоря по совести, у нас не замечалось ничего подозрительного, мы не могли считать себя в безопасности, особенно первый год.

Не скрою – будь у меня другое предложение, я охотно уехал бы отсюда. Но такого предложения не было, а тут мне предоставили хороший дом, да еще без въездных[13]13
  Въездные (буквально «деньги за ключ») взимаются при въезде в квартиру в пользу ее прежнего владельца.


[Закрыть]. И всего за шесть лир в месяц, которые я должен был вносить в Опекунское управление бесхозным имуществом.

Таким домом, в котором до войны, видно, жили богатые люди, не пренебрегают из-за того, что тебе здесь не все нравится.

Во всяком случае, легко понять, какие мысли пронеслись у меня в голове, когда я увидел этого худощавого молодого человека с темным цветом кожи и гладкими намасленными волосами. Когда он удалился, я еще некоторое время постоял у окна, а потом занялся своими делами. Ведь в восемь я уже должен был быть на службе.

Это была первая наша встреча.

Вторая встреча оставила после себя нечто большее, чем неприятный осадок. Можно сказать, весь день я ощущал какое-то смутное, гложущее беспокойство.

Однажды в полдень я стоял на крыше своего дома и обмазывал ее смолой. Дело было осенью, в воздухе уже пахло дождями. Когда мы въехали в этот дом, на потолке и в углах комнаты виднелись следы плесени, и я решил просмолить крышу. Вообще, с тех пор как дом был предоставлен мне, я с увлечением отдался его благоустройству.

Возвращаясь с работы, я наскоро обедал, надевал спецовку и начинал возиться либо в самом доме, либо во дворе. Работы было по горло. Более года поселок был необитаем. За это время многое разрушилось, пришло в упадок. От военных действий поселок почти не пострадал, зато уж мародеры постарались. Я говорю не о мебели, она вся была расхищена. Почти во всех домах были сорваны с петель двери, вырваны оконные рамы, содрана электропроводка, вывинчены водопроводные краны на кухнях. Даже стены и те местами были повреждены: там, где имелись кафельные плитки, их выломали.

Когда мы впервые вошли в наше новое жилье, оно представляло печальное зрелище. Только начав чистить, мыть и убирать квартиру, мы поняли, что раньше она принадлежала богатым людям, хотя из всего прежнего достояния здесь осталась лишь груда старых газет да маленький медный кувшинчик, весь позеленевший от сырости.

Жена моя была немного опечалена: «Ну и развалину ты раздобыл». Но я утешил ее, сказав, что не пройдет и года, как я превращу этот дом в бонбоньерку, в барские хоромы, на которые будут заглядываться. Так оно и вышло. Те, кто видел, что представлял собой дом в тот момент, когда я в него вселился, не верили своим глазам.

Итак, в тот день я стоял, согнувшись, на крыше и щеткой из жесткой щетины наносил на бетон жидкую смолу. И вот, выпрямившись, чтобы размяться и дать отдых пояснице, я увидел того же молодого смуглолицего человека. На сей раз он был не один. Рядом с ним стоял пожилой мужчина, такой же смуглый, как и он, но полный, в коричневом костюме в красную полоску, какие охотно носили в ту пору городские арабы.

Недолго думая, почти бессознательно, я бросил щетку и по водосточной трубе спустился с крыши, чтобы задержать их и спросить, что они делают возле моего дома. И вообще, кто они такие? Но пока я спускался с крыши и дошел до ворот, их и след простыл.

Никто не считает меня трусом, но этой ночью я вставал и проверял все запоры. Я пожалел, что в нашем доме нет ставен – вместо них окна у нас обнесены металлической решеткой. В эту ночь я твердо решил, что обязательно задержу этого странного молодого человека и дознаюсь, кто он такой и что ему здесь надо. Я даже составил план, как его выследить. Но шли дни, а парень не появлялся. Тем временем я закончил все ремонтные работы к предстоящей зиме, оштукатурил все, что нуждалось в штукатурке, покрасил все, что нуждалось в окраске, и даже заделал проломы в каменной ограде. Я подружился с соседом, поселившимся напротив нас, и, когда наступила зима, чувствовал себя уже старожилом этого поселка.

Однажды скучным дождливым днем я снова стоял у окна и смотрел на улицу. И хотя молодой человек был в низко нахлобученной шляпе и в широком длинном пальто, делавшем его фигуру бесформенной, я его тотчас узнал. Не скрою, я страшно обрадовался, что наконец-то освобожусь от гнетущего чувства тревоги, ибо был уверен, что ему уже не удастся улизнуть от меня. Накинув плащ, я вышел во двор.

– Эй, – крикнул я, – как вас там… Подойдите, пожалуйста, ко мне!

Незнакомец и на этот раз попытался ускользнуть.

– Подойди сюда! – крикнул я властно. – Теперь от меня не скроешься!

Он остановился. Под мокрой шляпой лицо его казалось совсем черным. Я подошел к нему вплотную.

– Что вам здесь надо? – спросил я.

– Не понимаю, – ответил он по-французски.

Этого я не ожидал. Мои познания во французском языке более чем скромны, они ограничиваются несколькими выражениями типа «бонжур, мосье», «мерси, мадам» и т. п.

– Иврит, – сказал я ему. – На иврите разговариваете?

Он с огорчением развел руками. Лицо его свидетельствовало, что он меня не понял.

– А по-английски?

– Немножко. – Он улыбнулся.

Наконец-то мы сможем столковаться. Правда, это тоже будет нелегко, ибо мой английский весьма примитивен. Он состоит всего из нескольких коротких, рубленых фраз. Но, чтобы узнать, что это за человек, мне казалось, моих знаний будет достаточно.

– Что вы здесь делаете? – спросил я по-английски.

– Я проходил тут мимо и посмотрел.

– Но это же не в первый раз!.. Почему вы каждый раз останавливаетесь именно здесь?

– Просто так. Как прохожий.

Тут я рассердился. Мне было ясно, что этот парень решил поводить меня за нос. Дождь крепчал, вода проникала мне за воротник. Нет, на этот раз ему все равно не удастся отвертеться!

– Зайдем в дом. Мне надо кое-что выяснить.

Он не противился. И даже не сказал, что я не имею права его задерживать. Более того, мне показалось, что в его огромных глазах сверкнула искорка радости.

Я уже раскаивался, что затеял все это дело, но не в моем характере отказываться от собственных слов, и я решил узнать все до конца.

Мы вошли в комнату.

Я не предложил ему сесть, напротив, как только мы перешагнули порог дома, я резко обернулся и спросил в упор:

– Кто вы такой?

– Армянин, – ответил он. – Я армянин.

Такой ответ прозвучал для меня совершенно неожиданно. Я был уверен, что он араб.

Говоря откровенно, я всегда с большой симпатией относился к армянам, мне они нравились. Но, пожалуй, это скорее всего было какое-то особое сочувствие к ним, даже жалость… Я люблю армянские анекдоты, армянские загадки, вроде «зеленый, висит на дереве и пищит…» Они, право, единственные в своем роде.

Теперь, когда я узнал, кто мой таинственный незнакомец, я обратил внимание, что он какой-то растерянный и ходит ссутулясь, с опущенной головой. А вот глаза его и в самом деле были очень большие и выразительные. По глазам он мог сойти и за еврея, и за ассирийца.

По правде говоря, мне давно хотелось познакомиться и поговорить с каким-нибудь армянином, но, разумеется, при других обстоятельствах. «Надо, во всяком случае, предложить ему стул», – подумал я. Но в этот момент другая мысль отогнала прочь чувство жалости: армянин он или не армянин, но что ему здесь все-таки надо?

– Меня не интересует ваша национальность, – сказал я. – Я хочу знать, кто вы такой? И что вам нужно возле моего дома?

– Я хотел только посмотреть, – ответил он.

«Упрямый мул», – в сердцах подумал я.

– А чего здесь смотреть? И почему вас заинтересовал именно мой дом?

Я говорил нарочито грубо. Внезапно мне пришли на память рассказы Сарояна, и я невольно улыбнулся.

– Я изредка хожу здесь. Кроме того, я скоро уезжаю в Америку. У меня там дядя.

Своим ответом он вывел меня из терпения. Я его задержал, а он и в ус не дует… Он, видите ли, едет в Америку.

– При чем тут Америка? – я повысил голос. Он не на шутку рассердил меня. А тут еще стоит и все время глазами шарит по комнате. Он оглядывал комнату так, будто хотел использовать неожиданно представившуюся ему возможность рассмотреть мой дом изнутри.

– В последний раз я вас спрашиваю: что вам здесь нужно? В моем доме!

– Не сердитесь, пожалуйста, – ответил он на английском, но очень мягко, с восточным акцентом, по-особому произнося букву «р». – Я ведь армянин.

Внезапно до меня дошло, почему он так напирает на свою национальность. Он как бы хотел этим сказать: я не причастен к вашим внутренним распрям. В разгар стычки он как бы обращался к враждующим сторонам: господа хорошие, обождите минутку, дайте пройти, будьте любезны, прошу вас! Я же посторонний. Дайте пройти…

– Где вы живете? – голос мой невольно смягчился.

– Сейчас у сестры деда. Она тоже армянка.

– Что значит сейчас?

– Ну, с того дня, когда вернулся сюда

– Откуда вернулись?

– Из Бейрута. Я учился там. Когда она была здесь… В общем, когда здесь была война…

– Зачем вы вернулись?

– Повидаться с сестрой моего деда.

В душе я знал, какой вопрос мне хотелось бы ему задать. Я хотел спросить, где он жил до войны, но не спросил. Вместо этого я задал другой вопрос:

– Вы местный?

– Я здесь родился.

– А семья?

– Семья? – он улыбнулся. Это была слабая, но удивительно мудрая улыбка. «Армянская улыбка», – подумал я. – С семьей обстоит так. Отец моего деда жил в Армении. Затем с женой и сыновьями уехал в Сирию. Там он и умер. Дети его перебрались в Египет. После большой войны мой дед поселился здесь вместе со своей младшей сестрой. А его брат уехал в Америку. Теперь я еду к нему.

– A-a-a… – ограничился я междометием. Я уже сердился на себя за нелепые подозрения, побудившие меня задержать этого человека, да еще затащить к себе домой. На дворе дождь лил как из ведра. Моя жена возилась на кухне, спешила приготовить завтрак. И мне надо было торопиться, чтобы не опоздать на службу.

– Так вот, у нас, у армян, – улыбнулся молодой человек и вздохнул. Тут я сообразил, что и мое «А-а-а…» тоже завершилось вздохом. Я почувствовал, что он собирается рассказать мне еще кое-что о себе и своей семье. И знал, что это будет невеселый рассказ.

– Послушайте, друг мой, – обратился я к нему. – Мне не нравится, что вы вертитесь под моими окнами. К тому же я вас совершенно не знаю. Ваше счастье, что я люблю армян.

– Армяне – это о’кей, – сказал он.

– Только не стойте, пожалуйста, у моего окна.

– Нет, больше не буду. Я ведь скоро уезжаю. Простите, что я причинил вам столько хлопот.