Текст книги "Рассказы израильских писателей"

Автор книги: Иехуда Бурла

Соавторы: Яков Хургин,К. Цетник,Иехошуа Бар-Иосеф,Беньямин Тамуз,Йицхак Ави-Давид,Йицхак Орпаз,Иехуда Яари,Мириам Бернштейн-Кохен,Иехудит Хендель,Аарон Апельфельд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Й. Ави-Давид
Одиночество
Пер. с иврита Л. Вильскер-Шумский

Восемь лет я знаком с одним стариком, который живет вместе с другим старцем в одной комнате, поделенной пополам занавеской.

Прежде они жили в доме иммигрантов. То было строение амбарного типа, мрачно-серого цвета, с жестяной крышей – наследие оставленного англичанами военного лагеря. Внутреннее помещение было разделено перегородками на так называемые «квартиры». Материалом для перегородок служили в лучшем случае деревянные доски, в худшем – мешковина или одеяла; качество перегородок зависело от возможностей того или иного жильца.

Затем оба старика переехали на южную окраину города и поселились в небольшом бараке в маабара[1]1
  Маабара – временные лагеря барачного типа. В первые годы после образования государства Израиль в них размещалась значительная часть эмигрантов. (Здесь и далее примечания переводчика.)


[Закрыть].

Как они были непохожи! Один – низкого роста, с живыми наблюдательными глазами, смотрящими на вас сквозь круглую железную оправу очков. Его натруженные руки всегда заняты каким-нибудь делом. Он удивительно походил на суетливую и шумливую старуху.

Другой – высокого роста, медлительный и молчаливый. В своем упорном молчании он был подобен человеку, накрепко замкнувшемуся в какой-то непроницаемой оболочке.

Между собой они не разговаривают. Как видно, они все сказали друг другу еще раньше – восемь лет назад. С того времени беседа между ними ведется обычно в одностороннем порядке. Первый спрашивает и сам себе отвечает, но когда второму уже нельзя уклоняться от ответа, тогда он что-нибудь пробормочет и снова надолго замолчит. Это бормотание обычно доносится из-за занавески, которая служит также дверью, соединяющей две части помещения.

Каждый сам несет свой груз забот и затруднений. У первого жизнь заполнена заботой о самосохранении, поисками мало-мальских заработков на сезонных работах. Другой же по слабости здоровья вынужден находиться на иждивении многосемейной дочери.

Они вынуждены жить вместе, так как каждый имеет право только на половину крова. Один общий замок с двумя ключами – у каждого свой. А что делать, когда иного выбора нет? Приходится терпеть. Да и разве мало обвенчанных пар живут подобным образом?

Моим другом был первый старик, и свой рассказ я поведу о нем.

Этот старик питал большую любовь к чтению. Благодаря этой его любви и моему знанию французского языка я приобрел право войти в мир, в котором он жил.

– В моем возрасте, – говорит он, подмигивая мне, – плохо спят по ночам. Вот я и читаю каждую ночь при лампе.

Действительно, по количеству газет, брошюр и журналов, наваленных грудами на столе и сложенных в углу, можно было совершенно точно судить о его бессоннице.

– О, это не всегда удобно. Например, зимою, когда из-за холода трудно вытянуть руки из-под одеяла, чтобы держать книгу. Однако приспосабливаюсь – ставлю раскрытую книгу поверх одеяла, а когда надо перелистывать страницу, осторожно вынимаю руку. При этой операции нельзя делать резких движений.

Фразу он заканчивает троекратным вздохом. Лукаво посмеиваясь, он делает шутливый, полный скептицизма жест и тут же спрашивает, что принес я ему для чтения.

Я даже получаю удовольствие от этой сделки – ведь он в свою очередь снабжает меня иллюстрированными газетами и журналами по вопросам науки и культуры. К тому же мне интересно расшифровывать загадочные карандашные пометки: вопросительные и восклицательные знаки, разные подчеркивания и замечания, разбросанные по полям страниц и между строками.

Вот примеры некоторых замечаний: «А как это согласовать с теорией Дарвина?!» и далее: «Чепуха!», или еще: «Почтеннейший автор заблуждается. Луна образовалась не от Земли, а от Солнца. Непростительное невежество!», или «Над этим стоит подумать!» А вот подчеркнуто красным карандашом: «Учение Конфуция придает особое значение обычаям, существующим испокон веков».

Милый мой старец, я не удивлюсь, если когда-нибудь станет известно, что ты втайне, при свете закоптелой лампы, во время своих длинных бессонных ночей с большой любовью писал каллиграфическими буквами роман на возвышенную тему.

Деревянный серый домик, где живет старик, расположен у дороги, по которой я хожу лишь раз в неделю. Иногда я встречаю его во дворе, занятого кормлением кроликов.

Он растит кроликов в решетчатых ящиках из-под овощей, которые стоят на столбиках над землей.

– Здравствуйте, – обращаюсь я к нему, – когда же пригласите меня отведать вашу зайчатину?

С нескрываемой досадой он пронизывает меня взглядом, вытягивает шею, напоминая петуха, который собирается склевать пшеничное зерно. В роли зерна в этот момент выступаю я. Но он сердится недолго. Выражение его лица скоро меняется. Рот растягивается в улыбке, обнаруживая несколько сохранившихся зубов, среди которых торчит один совсем почерневший.

Мягким голосом он приглашает меня подойти.

– Эта затея вовсе не ради мяса, – говорит он, – а из-за любви к красоте животного мира. Подойдите поближе и полюбуйтесь!

Мы оба наблюдаем за прыжками маленьких меховых клубочков. Тем временем старик вынимает из лохани отборную траву и по листочку просовывает в ящик. Он все время говорит кроликам ласковые слова, а те даже во время кормления не перестают к чему-то принюхиваться.

Кролики подохли от эпидемии. С горя старик чуть сам не заболел.

После этого он занялся выращиванием цыплят. И снова я встречал его стоящим во дворе около старой ржавой решетки загона, внимательно наблюдающим за крошечными созданиями. Заметив меня, он повелительным жестом приглашает меня подойти поближе.

Цыплята старательно клевали зерно. Время от времени какой-нибудь цыпленок прекращал свое занятие. Подняв одну лапку со сжатыми пальцами, он вытягивал шею и поворачивал ее то вправо, то влево, как бы желая удостовериться, все ли кругом благополучно. Убедившись в наших мирных целях, он снова выпрямлял лапку, растягивал пальцы, а затем очень осторожно опускал лапку на землю.

– Ваши птицы, – говорю я ему, – ступают как по яйцам.

Но настоящих яиц от своих цыплят он так и не дождался. Непутевые соседские мальчишки в отсутствие старика разломали загон. Он пришел с работы, с продовольственной сумкой на боку и в мятой шапке, и не нашел даже следов от своих цыплят.

Ах, эти мальчишки из маабара! Это про вас сказано: «Красота местности зависит от ее обитателей». Какой вы безжалостный народ! Зачем вы обидели этого одинокого старика, так тосковавшего по человеческому участию? Зачем вы превратили его в объект своих шалостей? Разве вам нужна была та библия на французском языке, которая таинственным образом исчезла с полки у окна?

После этих происшествий я неожиданно обнаружил, что старик мой сильно одряхлел.

Прежде, бывало, мы громко беседовали о высоких материях. Он горячо спорил, жестикулировал, однако речь его всегда оставалась корректной.

И только иной раз с выражением человека, вызывающего другого на дуэль, он вставлял такие фразы: – Почтеннейший! Прошу меня извинить, но вы говорите нелепые вещи…

Я, разумеется, молчал, подавляя в себе желание улыбнуться, не мешая вырываться наружу его священному гневу. И незаметно вытирал с лица брызги, вылетавшие из его рта.

Сейчас он почти не выходит во двор. Он встречает меня при входе без улыбки, берет табурет серого цвета, сделанный им самим, тащит его по комнате и молча, глазами предлагает мне садиться.

Сам он продолжает бродить по комнате, занимается различными мелочами: ополаскивает жестяную тарелку водой из рукомойника, стоящего в углу, вешает на гвоздь полотенце рядом со связкой чесночных головок, расставляет по местам разные баночки и кувшинчики.

Мое присутствие в комнате он даже как-то не воспринимает. В конце концов он медленно и тяжело садится около меня и тихим голосом заводит беседу. Однажды он мне сказал:

– Прошу вас, не приносите мне больше книг.

Я удивился и шепотом спросил:

– Почему?

Он покачал головой и грустно сказал: «А разве вы не знаете?» Затем он встал, открыл дверь, желая убедиться в том, что никто не подслушивает за стеной, и, возвратившись, добавил: «Я прошу не приносить мне больше книг. Я от них устал… Голова моя переполнена думами, как гранатовый плод семечками. Мои мысли кружатся у меня в голове, как танцующие чертики, и не находят выхода».

С пронизывающим печальным взглядом, с трясущимися от сильного возбуждения двумя глубокими морщинистыми складками на шее, он почти выкрикивал: «Не с кем мне здесь разговаривать!» При этом он растягивал каждое слово, как бы подчеркивая тем самым суть трагедии.

Потом он сказал: «Теперь вы понимаете, любезнейший, что мне не с кем обмениваться мыслями? Здесь – как в тюрьме, как на кладбище!.. Иногда я кулаками бью себя по голове и спрашиваю: зачем я оставил Францию, зачем? Там я был, как и здесь, одинок, но там по крайней мере все говорили со мной по-французски!»

И добавил: «Вы, конечно, понимаете, что дело не только в людях, но даже в предметах, в самой природе. Есть у меня единственный брат, он один остался от всей нашей семьи. Он живет в Аргентине, но он не пишет, как видно из опасения, что я захочу залезть к нему в карман».

Тут на него напал продолжительный кашель, перешедший затем в горестный смех, искрививший его лицо. Указав глазами на занавес, он вдруг заговорил тихим голосом.

– Этот сумасшедший – не человек. Он молчит и следит за мной. Я хорошо знаю, что говорю. Как только я выхожу во двор по надобностям, он немедленно появляется в окне и следит за мной.

Что мог я на это ответить?

Имея достаточный опыт, как вести себя со стариком, когда он бывал в таком настроении, я ограничился тем, что сказал:

– Вам, конечно, лучше знать.

Обещав зайти к нему снова на будущей неделе, я попросил дать мне почитать что-либо новое.

– Ничего нет, – сказал он, и при этом сделал величественный жест, чем окончательно рассеял мои иллюзии.

Это была правда. Кипы газет лежали, как всегда, на трех чемоданах, а журналы были сложены на буфете, похожем на один из ящиков, в которых раньше содержались кролики, только больше размером.

Для меня стало ясно, что ничего нового в его библиотеке не прибавилось.

– На нет и суда нет! – Поднявшись с места, я направился к выходу.

В тот момент, когда я взялся за ручку двери, старик потянул меня за рукав и прошептал на ухо:

– Я экономлю. – Он посмотрел на меня торжествующим взглядом.

– Экономите? – переспросил я, выразив при этом удивление.

Мой вопрос немедленно вызвал реакцию. Глаза старика забегали быстро-быстро, отражая внутренний испуг и тревогу.

Вытолкнув меня на улицу, он захлопнул дверь.

Там, на улице, он исподтишка бросал вокруг недоверчивые взгляды и, убедившись, что поблизости никого нет, заговорил:

– Я экономлю, чтобы приобрести квартиру. Здесь уже невозможно жить.

Жестом он обратил мое внимание на окрестность маабара. Местность действительно имела жалкий вид. Бывшие садовые участки заросли колючками и чертополохом, а сорная трава поднялась настолько, что почти скрыла все дорожки. Соседние бараки были уже разобраны, от них остались лишь бетонированные фундаменты, напоминающие большие могильные плиты на громадном кладбище.

– Только мы здесь остались забытыми, – сказал он с большой горечью.

– Почему же только сейчас вы начали хлопотать об этом? – спросил я его.

В глазах старика загорелся юношеский задор. Начав с шепота, он заговорил потом громче и в конце перешел почти на крик:

– Что? Заплатить столько денег, чтобы до самой смерти жить вот с этим? Такого не может быть!

И он резко качнул головой в сторону своего компаньона, очевидно, намекая на его никчемное существование.

Я перестал его понимать – хочет ли он в самом деле приобрести новое жилье или нет?

– Там я найду себе земляков, с которыми можно будет вести культурные беседы.

– Простите меня, – ответил я. – Объясните, пожалуйста, где это – «там»?

Старик, как будто вырванный из волшебного мира грез, бросил на меня осуждающий взгляд и ответил:

– Уважаемый, ведь я уже вам говорил: в Хайфе!

Месяц спустя я снова проходил мимо хижины старика.

Увидев мерцающий слабый огонек, который просвечивал сквозь дверное стекло, я окликнул его. Дверь открылась, и на пороге показался старик. Жидкие волосы на его голове просвечивали при тусклом свете керосиновой лампы, стоявшей в комнате позади него, образуя вокруг головы как бы светящийся нимб.

– Ах, это вы? – Он успокоился и пробормотал что-то, поворачиваясь ко мне спиной: – Входите!

Я не располагал свободным временем, но, чтобы не обидеть старика, вошел за ним следом.

Передо мной была та же хорошо знакомая мне обстановка.

Я сел против висевшей на стене географической карты страны. Один из ее уголков был утыкан иголками с болтающимися хвостиками ниток. Я закурил папиросу.

Старик, стоя около керосинки, продолжал стряпать ужин.

Мне невольно пришло на ум сравнение со сгорбленным силуэтом волшебника, приносящим ночную жертву своим богам… Но нет, предо мной стоял одинокий человек, который варил для себя макароны в большой железной кастрюле.

– Три минуты, – прошептал он озабоченно, а затем положил вилку поверх кастрюли, чтобы макароны не вывалились через край.

Огонь в керосинке полыхал, как маленький флажок, обдуваемый ветром.

Старик посмотрел на висевший на стене будильник, который своим тиканием неторопливо отбивал время, а затем взял керосиновую лампу и поставил ее на стол.

Огонь лампы отражался в стеклах его очков маленькими бликами, которые исчезали и снова появлялись при поворотах головы.

– У меня случилось несчастье, – произнес он печальным голосом и как бы застыл на время, погруженный в свои мысли.

Потом он печально поведал мне:

– Поверьте, от такого удара трудно оправиться! Там, в сумке, у меня были все мои вещи: совсем новая, теплая рубашка, которую я купил к зиме, свитер, брюки, новый жилет, берет и даже ассигнация в десять лир, которую я не мог разменять. На обратном пути с работы я хотел зайти в магазин, чтобы купить продукты. Да, я знал, что иногда воруют по мелочам. Недавно у кого-то пропал новый консервный нож. Поэтому я спрятал деньги за подкладку берета, для сохранности… Но кто мог подумать, что украдут сумку со всеми вещами, всю сумку?! Возвращаюсь после работы, а сумки нет. Возможно, кто-нибудь по ошибке взял. Тем временем автобус с рабочими уже отъезжал, и мне кричали: «Эй, дедушка! Залезай! Пора ехать!» Я и поехал. Было холодно, а я без свитера. По дороге вспомнил, что и ключ от комнаты тоже был в сумке…

Он замолчал и костлявой рукой провел по щетинистым волосам.

Из-за другой стороны занавеса раздалось медленное шлепанье домашних туфель.

Старик приблизился ко мне вплотную и заговорил шепотом:

– Этого осла дома не было, продрог я на улице без свитера. Так и не дождался, пошел разыскивать его у дочери.

Он тихо вздохнул. Кожа на скулах натянулась, и на лице застыло выражение глубокой грусти.

– Вот так, мой друг! Всего украли лир на семьдесят! Что я буду теперь делать? Поверите, я совсем заболел. Сегодня не мог встать на работу, будто паралич меня хватил.

– Почему же вы не обратились за помощью в полицию? – спросил я его.

Он поднял глаза и посмотрел на меня ясным печальным взглядом.

– А вы серьезно думаете, что это принесло бы пользу?

До моего ухода он молча стоял, не проронив больше ни слова.

Спустя неделю, проходя мимо барака, я не заметил света в его окне и поэтому не зашел, как обычно.

Прошла еще неделя, и я снова, идя мимо, не увидел света.

Я спросил соседей и узнал, что старика отправили в больницу.

В третий раз, проходя мимо, я обрадовался: окошко светилось.

– Здравствуйте, мой друг! – крикнул я, вызывая старика.

Дверь открылась, и на пороге появилась высокая фигура старика-молчальника.

– Его нет, – сказал он.

– Неужели он уже переехал в Хайфу? – спросил я, хотя в это не верил.

– Его вчера похоронили, – сказал молчальник и тихо закрыл дверь.

Я пришел на кладбище, чтобы нанести прощальный визит моему умершему знакомому. С трудом я нашел могилу старика.

На верхнем конце косо воткнутой железной дощечки карандашом была написана фамилия покойного.

Я закрыл глаза. Мне вдруг захотелось крикнуть: «Здравствуйте, мой друг!» – но тут же я услышал голос старика-молчальника: «Его нет».

Открыв глаза, я увидел лишь маленький холмик взрыхленной земли в длинном ряду ему подобных.

Вечное жилье.

М. Ави-Шаул
Странная собака
Пер. с иврита А. Белов

При выходе из автобуса, когда нам пришлось в невероятной давке пробивать себе дорогу к двери, мы походили на людей, связанных по рукам и ногам, которым дозволено бороться только плечами, локтями и бедрами… К тому же мы буквально купались в собственном поту.

– Минуточку, – сказала тетя Мириам, когда мы уже стояли на обочине шоссе. – Дайте отдышаться…

Но и на шоссе мы не почувствовали особого облегчения. Хотя солнце уже клонилось к закату, жара стояла нестерпимая. Рубашка прилипала к телу, как чья-то противная мятая кожа.

Почти все, кто сошел с автобуса, повернули от шоссе направо, к пустырю, за которым виднелась маабара. Это был трудовой люд, возвращавшийся домой после работы в городе или в ближайших селениях. В толпе было много женщин, усталых, изможденных, с тяжелыми кошелками в руках. Это были няни, уборщицы из различных учреждений, домашние работницы.

Аарон, высокий парень лет двадцати восьми, был одет в хаки. На гимнастерке виднелись жирные пятна и следы известки. У него были синие, всегда смеющиеся глаза ребенка. Вместе с ним мы приехали сюда, чтобы посмотреть, как он устроился на новом месте. Аарон шагал широко, размашисто. Мы с трудом поспевали за ним.

– Взгляните, дядя, вон туда. Видите зелень? Так вот, оттуда до нашего дома всего метров двести, – сказал Аарон. – Это там цитрусовая плантация. Красиво!

– Чья плантация-то?

– Бесхозная. Нам повезло. Когда мы освободили Бир-Шариф и арабы удрали…

– Что освободили?

– Ну, деревню.

– Ты хочешь сказать, захватили…

Аарон промолчал. Тогда я спросил:

– Сейчас у вас спокойно?

– Абсолютно.

– Они вас не навещают?

– Кто «они»?

– Нарушители границы.

– «Не дремлет и не спит страж израилев», – процитировал он в ответ стих из псалма. – А что им здесь делать? – Он показал на развалины, видневшиеся юго-восточнее бараков.

Там будто сквозь пепельно-красную вуаль высились груды кирпичей, полуобвалившиеся стены. Некоторые руины напоминали гигантские статуи, поваленные на землю. Лучи заходящего солнца рисовали на развалинах мягкими пастельными красками причудливые миниатюры: крепости, башенки и шпили из старинных легенд и сказаний.

– Там была деревня, – сказал Аарон.

На заброшенном поле не осталось никакой зелени. Только сухие, уродливые корневища торчали из плотного краснозема, свидетельствуя о том, что эту землю топчут ежедневно сотни пар ног.

Мы подошли к баракам. Два длинных, деревянных, кое-как сколоченных строения стояли напротив выстроившихся в ряд одинаковых бараков из рифленого железа, блестевших на солнце. Этот жилой уголок, залитый солнечными лучами (к вечеру жара усилилась), гудел от множества копошившихся в нем людей. Только небольшая часть их шла в одном направлении – пестрый поток женщин, сошедших с автобуса, двигался сквозь шумный людской муравейник. Большинство же бесцельно слонялось взад и вперед, разомлев от жары и обмахиваясь носовыми платками. Люди покинули свои накаленные солнцем жилища и ждали освежающей вечерней прохлады. Но прохлада не приходила. Стайки детей носились по улице вдоль деревянных бараков.

– По вечерам здесь всегда так, – сказал Аарон. – Как на ярмарке…

Мелкие торговцы стояли у своего товара, разложенного на лотках, а то и прямо на земле. Одни торговали конфетами и семечками, другие предлагали остатки домашнего скарба: кресло, люстру. И все «очень дешево, почти что даром». А вон там предлагают плащи, глиняную посуду… Красивая смуглая женщина лет сорока, рослая, черноволосая, продавала нарядное платье. На нем сверкали стеклянные жемчужины. «Четыре лиры, четыре лиры!» – выкрикивала она монотонно и немного грустно.

– У нас и собака есть, – говорит Аарон таким тоном, будто продолжает начатый разговор.

– Хорошая?

– Странная какая-то. За одно это стоит ее кормить. Я еще таких не встречал.

– А что в ней странного? – спросил я просто из вежливости. Но Аарон с жаром ухватился за новую тему и отвечал весьма обстоятельно:

– Что странного? Да всё! По всей вероятности, это арабская собака. Мы ее здесь нашли, она не хотела уходить. Рабочие, которые строили лагерь, не раз ее прогоняли, а она все возвращалась. Если бы я знал собачий язык, я бы обязательно спросил: что тебе тут надо? Зачем ты осталась? Следить за нами? Или, может, опекать брошенное имущество?.. Нет, другие собаки так себя не ведут. Они бродят по деревням, ничейные, бесхозные… Эта же, право, единственная в своем роде. И мы ее прогоняли, а она все равно возвращалась. Я хотел ее пристрелить. Но когда я подошел к ней с ошейником, она сама протянула мне шею, будто только этого и ждала. Хитрая бестия!

– А что в ней хитрого?

– Лиса. Сущая лиса, – продолжал горячо Аарон. – Стоит молча и смотрит на тебя с любопытством, этаким долгим, пронизывающим взглядом. И ты на нее смотришь, но к ней не подходишь. И вдруг она как взъярится, как начнет рваться с цепи, словно бешеная.

Тетя Мириам смеется:

– Так ведут себя все сторожевые собаки. Они сначала молчаливо смотрят, а потом бросаются на тебя.

– Нет, нет, – говорит Аарон. – Другие собаки ведут себя совсем не так. Сторожевые псы еще издали начинают лаять, почуяв чужого. А тут совсем другое дело.

– Ну тогда считай, что у тебя есть отличная сторожевая собака, – заметил я.

– Не торопитесь. Это вовсе не так. На нее нельзя полагаться. Взять, к примеру, ее лай. Очень он у нее странный. Иногда лает, будто гром гремит. И звучит в лае какая-то обида в басовом регистре. Но вдруг гром обрывается и переходит во всхлипывания. Собака плачет прямо-таки человечьим голосом… А бывает и так: глядит на тебя воспаленными глазами с любопытством, как бы изучает. И вдруг – шмыг в кусты, будто кого-то испугалась. А кого – непонятно. Ты ведь ничего ей не сделал, пальцем не тронул. Значит, ее напугала какая-то мысль. Потом отводит глаза в сторону и погружается в размышления…

– Охота тебе думать об этом, – сказал я нетерпеливо.

– Напрасно вы так… – ответил Аарон обиженно. – Если не знаете, зачем же так говорить.

За песчаным холмом показался дом, здесь жил Аарон.

– Похож на простую арабскую хижину, – сказал я. – Ты его внутри перестроил?

– Да. И теперь он подобен ребенку от смешанного брака. Ни то ни се… Изнутри еще кое-как, а снаружи… Строительные материалы растаскали соседи, уж постарались. Поставил ограду – не помогло, и ограду свалили. Тогда я махнул на все рукой и пошел работать в город. Жить-то надо.

Действительно, проволочная ограда была растерзана, несколько кольев, вырванных из ямок, валялись на земле. Во дворе лежали сложенные штабелями блоки, доски, кирпичи. В небольшом огороженном загоне лениво бродили утки, шмыгали кролики, ковырялись в земле не то три, не то четыре курицы. С другого конца двора нас приветствовал диким ревом осел.

А вот и загадочная собака. Не медля ни минуты, она принялась бешено лаять, так натянув при этом цепь, что еще немного – и собака бы задохнулась. Конец цепи был прикреплен к кольцу, надетому на толстую железную проволоку, которая была протянута по диагонали через весь двор, так что собака могла бегать вдоль проволоки по всему двору. Хриплым лаем она изливала свою ярость на пришедших.

Собака была рыжей, как здешний краснозем. Ее шершавая ржавая шкура, кажется, отроду не видела щетки хозяина.

– Пэре![2]2
  Пэре – дикий осел; в переносном смысле – дикарь, грубиян.


[Закрыть] Пэре! Перестань! – пытался успокоить ее Аарон. Но ничего не помогало. Собака будто взбесилась. Она металась во все стороны, делала стремительные прыжки, рыла землю, одним словом, вела себя так, будто и Аарон был ей совершенно незнаком.

В дверях показалась Дебора – жена Аарона, невысокая смуглая женщина. Навстречу нам бросилась крохотная девочка. Ей было года два, может быть, два с половиной, не больше. И вот перед девочкой собака отступила. Она не стала ласковой, не стала лизаться, как это делают в избытке чувств все собаки, а повернулась, опустила голову и уступила девочке дорогу. И сразу воцарилась тишина. Собака обогнула угол дома и легла, повернув голову к стене.

– Видел? – спросил Аарон. – А был еще такой случай. Однажды она схватила за шиворот зазевавшегося кролика. И помчалась вдоль проволоки к Тырце. Держала она его зубами бережно, словно драгоценный подарок. И выпустила только тогда, когда девочка потянулась за кроликом.

Я взглянул на Аарона с удивлением. Тетя же Мириам сказала:

– Послушай, Аарон, а задач по алгебре эта собака у тебя не решает?

– Нет, не решает, – в тон ей ответил Аарон. – Она ведь деревенская собака и школу не посещала.

Когда мы стояли у порога дома, Аарон вдруг воскликнул:

– Смотрите! Смотрите! Доченька, что делает Пэре?

– Смеется! – сказала девочка, размахивая ручками. И в самом деле, собака беззвучно скалила зубы. Можно было подумать, что она улыбается.

– А как она смеется, доченька? – спросил счастливый отец. Он был очень доволен, что мог подтвердить правильность своих слов о странностях собаки.

– Вот так! – и малышка послушно скорчила гримасу, показав свои белоснежные зубки.

Не знаю почему, но это послушание вызвало во мне грусть. Девочка чем-то напомнила в этот момент маленькое дрессированное животное, жалкую забитую обезьянку.

– Аарон, прошу тебя, перестань, – сказала Дебора, и в ее голосе прозвучала не то тоска, не то досада.

– Что случилось? Ведь у нас гости. Нельзя ли без сцен?

– Не надо смеяться над собакой… – Дебора обернулась ко мне: – Он думает, что собака ничего не понимает.

– Напротив! Ты, Дебора, меня не поняла. Я как раз хотел показать, что наша собака отлично все понимает, что это особенная собака!

В комнате было сумрачно. Дебора зажгла керосиновую лампу, стоявшую на столе, и стала готовить ужин. Аарон поужинал раньше, но он тоже вымыл руки. А пока жена накрывала на стол, он снова вернулся к излюбленной теме. Видно, она его занимала все время.

– Сейчас я вам объясню, почему Дебора рассердилась. Если хотите знать, она влюблена в эту собаку. Вы нас, дядя, должны рассудить.

Мне стало ясно, что Дебора в дурном настроении. Она сердилась на мужа, но показывать этого не хотела.

– Нет, судьей между мужем и женой быть не берусь! – ответил я.

– Не между мужем и женой, дядя! Между мной и собакой.

Все рассмеялись. Не смеялась только Дебора. Лоб ее покрылся морщинами, на какое-то мгновение она застыла посреди комнаты с тарелкой в руке и потупила глаза.

Мы расселись вокруг стола. В конце стола против открытой двери на стул с подушкой посадили Тырцу. Девочка без умолку болтала. В ней было что-то отцовское, беспечно шаловливое, хотя внешне она походила на мать.

– У Пэре никогда не будет детей, потому что он пес, – неожиданно сказала девочка.

– Надо сказать «щенят», – поправил ее отец.

– Нет, щенки бывают у собак. Правда, мама?

Снаружи послышалось глухое рычанье, по какое-то тоскливое, заунывное.

– Пэре скучает, потому что у него нет дедушки, – сказала девочка. – Правда, мама?

Я попытался перевести разговор на другую тему.

– Расскажи, Аарон, как ты получил этот дом. И чем тебе он приглянулся? Разве маабара подходящее место для коренного жителя страны?

– Я работал здесь на строительстве. Мы ставили и эти железные коробки и деревянные бараки. Тут-то я и увидел этот скромный домик, стоящий на отшибе. Он мне очень понравился. Я даже не могу сказать почему. Ни один из наших не хотел его брать. А грязища какая была здесь… Непролазная. Но меня это не остановило. Я взял дом. Решил: буду сам себе хозяином и немного земли будет. А почему бы и нет? Тот феллах, вероятно, был издольщиком у эффенди, так как от деревни его домик расположен далеко. И я поселился. Только много позднее вспомнило обо мне опекунское управление, которое ведает всем бесхозным имуществом. Они еще будут брать с меня квартплату, и немалую. А это значит…

– Но у тебя здесь все в таком запустении…

– Ты даже не представляешь, сколько я сюда уже ухлопал и денег и сил. Все, что я получил за свою квартиру в поселке, я вложил в этот дом. А ты как думал? Штукатурка, побелка… Кухня, ванная… Я уже и участок под огород вспахал. Вот тогда-то соседи и растащили мою ограду… Хотя у них у самих тоже есть огороды и даже клумбы с цветами, но это там, в маабаре. А все, что здесь, они до сих пор считают бесхозным, ничейным. Так я и забросил свой огород. Разве мне под силу бороться с целым лагерем? Бесхозное, так бесхозное… А Дебора? И она примирилась… Вначале по ночам моя жена очень боялась. Ей все мерещились злые духи, мертвецы, привидения. Что вы на это скажете, дядя, а? Она запирала все на семь запоров. Даже собаку хотела брать в дом. И что же? Как видите, ничего с нами не случилось.

– А как теперь?

– И теперь мы запираемся, но только на ночь, когда идем спать. Все запираются по ночам. А собака, понятно, остается во дворе.

Лицо Аарона вдруг помрачнело, глаза затуманились.

– Знаете что, дядя, романтика, конечно, дело не плохое. Но плохо, когда любимая жена начинает верить в привидения.

От лампы несло керосином. Свет был таким тусклым, что с трудом можно было разглядеть предметы, находившиеся в противоположном углу комнаты.

– Ты говоришь глупости! – вспылила Дебора. В ее голосе мне почудились нотки раздражения. Я видел, что Аарон нарочно ее подзадоривает, тем самым ставя нас, гостей, в неловкое положение.

– Вы слышали, дядя, как она рассердилась из-за собаки? Постороннему может показаться, что Дебора ее очень боится. Дебора думает, что собака следит за нами и вынюхивает наши домашние секреты. А на самом деле Дебора собаку и любит и в то же время побаивается ее.

– Ты же сам как-то назвал ее вражеским лазутчиком…

– Верно. Но не привидением и не призраком.

– При таком тусклом свете нет ничего удивительного, что вам мерещатся призраки, – сказал я.

– Да, не мешало бы и сюда провести электричество, – вздохнул Аарон. – По вечерам, когда меня не бывает дома или когда я прихожу очень поздно, я советую Деборе приглашать соседку. Но жена у меня упрямая, не хочет…

Дебора подала кофе. Над чашками поднимался парок, наполняя комнату приятным ароматом. Но гнетущее настроение не исчезло. Меж бровями Деборы пролегла глубокая морщинка.

– И призраков понимать надо, – весело сказал я, чтобы прервать неловкое молчание и разрядить обстановку. – Сейчас я вспомнил одну старинную легенду, вот послушайте.

Жил-был царь. Он захватил большой город – столицу своего врага, и поселился в его дворце. И стал к нему по ночам приходить джин. Приходил и плакался, рыдал, морочил царю голову, лишал его сна. Испугался царь, даже в лице изменился, похудел, осунулся. И приказал он тогда позвать волхвов и кудесников, чтобы сказали они, как помочь делу. Те пришли и говорят: «Когда явится к тебе джин, ты крикни ему: „Стрела тебе в глаз! Стрела Лилит[3]3
  Лилит – ночной дух, нападающий на спящих.


[Закрыть] тебе в глаз!“»