Текст книги "В третью стражу (СИ)"

Автор книги: И. Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

(6)

Гости ушли. Олег еще раз измельчил пепел от сгоревшего листа бумаги, выбросил мусор, убрал со стола, и, вернувшись к окну в гостиной, задумался. За окном уже было темно. Ночь не ночь, но зимний вечер, да еще и облачность низкая, и ощущение такое, что вот-вот пойдет дождь.

Постояв так с минуту, Олег пожал плечами и, подойдя к буфету, достал из него вторую бутылку. На самом деле, сняв эту квартиру три дня назад, Баст фон Шаунбург купил три бутылки коньяка, шоколад, кофе и сигареты, чтобы иметь все это под рукой на случай серьезного разговора. Теперь вот предусмотрительность фрица и пригодилась: тащиться в кабак, определенно, не хотелось, а между тем Ицковичу было о чем подумать, но если думать, то в комфорте. В этом смысле еврей и немец вполне сходились в своих вкусах. Оба были сибаритами, вот в чем дело.

Ицкович усмехнулся своим мыслям, поставил бутылку на стол и отправился на кухню варить кофе. Ему предстояло обсудить тет-а-тет с самим собой несколько крайне важных вопросов, поскольку главный вопрос он для себя уже решил. Никуда он, разумеется, не поедет. И не сказал он об этом вслух только по одной причине. Пойми Степа и Витя, что он остается, останутся, пожалуй, и они. А вот этого Олег не хотел. Рисковать своей дурной головой, это одно, чужими – совсем другое.

Последняя «фраза» ему понравилась, а тут еще и кофе поспел – совсем хорошо. И он улыбнулся, между делом закуривая и рассеянно глядя на пузырящуюся кофейную гущу. А в ушах – вы будете смеяться, но все так и было – в его ушах звучала уже тревожная мелодия «Прощания славянки»…

Глава 3. Как вас теперь называть

Казалось бы, где Берлин и где Прага? Практически рядом, не так ли? Вроде так. Во всяком случае, Олег точно помнил, что в тот единственный раз, когда ехал на машине из Берлина в Прагу, дорога ему длинной не показалась. Но на этот раз все обстояло иначе. Путешествие на поезде и времени заняло много больше, и погода… В Германии, видите ли, шел холодный дождь, а в Чехословакии светило не по-зимнему яркое солнце. Другой мир, одним словом.

Олег вышел из здания вокзала налегке, оставив саквояж в камере хранения, постоял с минуту на мостовой, вдыхая воздух Праги и размышляя, не пойти ли ему пешком, потом все-таки взял извозчика и приказал ехать на Железну.

– Пан, не впервые в Праге? – на вполне сносном немецком спросил возница.

– Приходилось бывать, – улыбнулся Олег.

Настроение – несмотря ни на что – было замечательное. Кровь в жилах, что называется, играла, и во всем теле ощущалась некая приятная легкость.

«Еще немного и взлечу!» – усмехнулся он мысленно, закуривая сигару, и вдруг поймал себя на том, что поет. Ну не поет, разумеется, а напевает и не в голос – ну, разве что чуть-чуть, под сурдинку – а про себя. Но все-таки …

«Танго, в Париже танго …» – И при чем, спрашивается, здесь танго, и почему Париж, если он сейчас в Праге?

А в Праге было прохладно, но не холодно, и еще – сухо. По-видимому, здесь не только снегопада не было, но даже паршивый дождик давно не выпадал.

– Здесь, – сказал он извозчику, по наитию определив подходящее место. А почему место было подходящее, он и сам бы объяснить затруднился, хотя и чувствовал, что прав. Ощущение чем-то напоминавшее Ицковичу чувство удачи, посетившее его как-то за игровым столом в Атлантик Сити. Идет карта и все. Успевай только делать ставки и забирать выигрыш.

«Джеймса Бонда изображаешь? – спросил он себя, расплатившись и направляясь к небольшому кафе, пристроившемуся между книжным магазином и магазином карт и эстампов. – Или работаешь под Челентано?»

Но факт: кафе располагалось весьма удобно для тех, кто выходил из корпуса, где размещался филологический факультет Карлова университета. А с другой стороны, кто сказал, что Он ходит именно в это кафе? А если даже и ходит, то почему именно сейчас?

Нет ответа. Но Ицкович его и не ожидал, он просто пыхнул сигарой и вошел в кафе, тренькнув колокольчиком над дверью.

«Плевать! – решил он, не позволяя себе даже по сторонам смотреть. – Не догоню, так согреюсь!»

– Кофе, – сказал он чишнику[56]56
  čнišnik – официант, кельнер (чеш.)


[Закрыть], подскочившему к столику, едва Олег успел сесть. – Крепкий кофе. И… – Он хотел попросить коньяка, но потом решил, что начинать посещение Праги с коньяка – моветон. – И, пожалуй, рюмку сливовицы.

И вот только тогда, когда кельнер отошел, Ицкович позволил себе обозреть крошечный зал каварни[57]57
  Кафе (чеш.).


[Закрыть], и даже не удивился, увидев в считанных метрах от себя, знакомые лица. Вернее, знакомыми показались ему два лица. Во всяком случае, если судить по фотографиям, горбоносый мужчина с папиросой зажатой в длинных пальцах пианиста – это, скорее всего Якобсон, а мужчина с аккуратной бородкой – Трубецкой. Оставалось решить, кто же третий, но это было, в сущности, и не важно. Потому что …«Танго, в Париже танго!»

– Роман Осипович? – спросил Ицкович по-русски.

– Да? – мужчина с папиросой посмотрел на Олега, пытаясь видимо, вспомнить, кто бы это мог быть.

– Вы едва ли меня помните, – поспешил объясниться Олег, вставая между тем из-за стола. – Я, видите ли, подходил к вам во время вашей прошлогодней лекции в Париже.

– А! – Сказал Якобсон, явно не вспомнив человека, которого на самом деле видел впервые в жизни. – Да. Позвольте, позвольте… – Но вспомнить то, чего не знаешь, невозможно.

– Олег Семенович Голованов, – представился Ицкович. – Психолог.

– Психолог? – удивился Якобсон.

– Что отнюдь не мешает мне интересоваться современной лингвистикой.

– Вот как? – поднял бровь мужчина с бородкой.

– Именно так, Николай Сергеевич! – Улыбнулся Ицкович.

– А меня вы, где слушали? – Усмехнулся в ответ Трубецкой.

– В Вене. Вы ведь там, если не ошибаюсь, профессорствуете.

– О чем вы говорите? – по-немецки спросил, молчавший до этого третий мужчина. – Я скверно говорю по-русски, и еще хуже понимаю.

– Я сильно ошибусь, если предположу, что имею удовольствие видеть перед собой профессора Матезиуса? – Если Якобсона и Трубецкого Ицкович хотя бы на фотографиях видел, то про Матезиуса он знал так мало, что кроме как тыканьем пальцем в небо его эскападу назвать было сложно. Но он не ошибся! Он снова угадал.

«Карта идет, как сумасшедшая», – довольно усмехнулся Ицкович, чувствуя, что сегодня у него все получится.

И в самом деле, зачем он поехал на улицу Железну, если ему нужно было на Рыбну? Но сегодня Ицковича вела интуиция и дивная мелодия, поселившаяся в душе, и Олег решил, что хуже не будет. А если и будет, то, – что с того? Все равно, это жизнь в займы, и, коли бог решил назначить ему подвиг, то не за тем, вероятно, чтобы прибить в самом начале квеста. И Олег минут сорок провел в каварне около Карлова университета, беседуя с умнейшими людьми эпохи и поминутно ловя себя на мысли, что сидит за одним столом с тем самым Ромкой Якобсоном, с которым за двадцать лет до того сиживали Маяковский и Хлебников. Может такое быть? Да не в жизнь! Хотя старого Романа Джакобсона Ицкович видел в Бостоне в 1981 году. Но, согласитесь, увидеть из глубины переполненного зала старика на кафедре, – это совсем не то же самое, что сидеть с ним же молодым за чашкой кофе!

А потом, распрощавшись с тремя гениями современной лингвистики, Олег, не торопясь – а куда ему, спрашивается, было торопиться – пошел импровизировать дальше. И ничего удивительного, что ноги принесли его в Йозефов на Тинску уличку в еще одну каварню, где он просто не мог отказать себе в чашке кофе и рюмке сливовицы.

«А если развезет? – спросил он себя, усаживаясь на чувственно скрипнувший венский стул у круглого столика. – С двух-то рюмок?»

Интерьер в кафе, по-видимому, давно не менялся, если менялся вообще, и Олег мог на вполне законных основаниях вообразить, что вот сидит он здесь, пьет кофе, и рюмочка со сливовицей дожидается своего часа рядом с сахарницей. Сидит, значит, как ни в чем, ни бывало, в Праге 1936-го года, напевая несуществующий еще шлягер про танго в Париже, пьет кофе и раздумывает о том, не закурить ли сигару, и вдруг – вот сейчас, например, зазвенит колокольчик, и Олег повернется на звук, и увидит входящего в кафе Франца Кафку. Каково?!

Не случится.

«В каком году умер Кафка? – пытается вспомнить Ицкович. – В 1924 или 1926?»

И в этот момент колокольчик над входной дверью действительно звенит, Олег поворачивается и замирает. Даже сердце в груди сбивается с ритма. Но оно того стоит, – в каварню входит женщина-мечта. Такое впечатление, словно сошла она с одной из работ Мухи, а может быть, – бери выше?

«Климт… Боже мой, это же Климт!»

Олег, словно завороженный, глядит на нее, а она – вот же пропасть! – на него. Смотрит, не мигая, глаза в глаза, и, кажется, что ее огромные голубые глаза становятся все больше и больше, и нет уже белого удлиненного лица с правильными тонкими чертами, а есть только эти огромные глаза, способные поглотить Ицковича целиком. Поглотить и…

«Ох!» – женщина делает шаг вперед, и наваждение исчезает, но интерес остается.

Ицкович смотрит, наплевав на приличия, и не может насмотреться. Черный локон из-под кокетливой шляпки, белый узкий чуть вздернутый нос – кокаинистка или просто замерзла? – пальто, которое должно по идее искажать формы, но не способное, на самом деле, скрыть замечательную фигуру.

Если бы не Дело в доме, что на углу Рыбна и Тын, Ицкович знал бы, в чем его долг и святая обязанность. Но как тогда быть с господином Хейнлайном, который по-нашему: сука Гейнлейн?

«А никак!»

И в самом деле, что на Гейнлейне мир клином сошелся, или завтра нельзя сделать то, что запланировал на сегодня? Что там у нас не догма, а руководство к действию? Однако даже привычное – пусть и мысленное – ерничанье не может отменить того факта, что он смертельно ранен и – вот ведь жизнь! – нет исцеления для этой раны.

А между тем, женщина, похожая на молодую Ию Савину – ту, еще из «Дамы с собачкой» или даже моложе, – не может больше игнорировать хамского поведения забывшего о приличиях господина и, нахмурившись (но откуда же ей знать, что от этой, такой знакомой вертикальной складочки между бровей, у Ицковича чуть не случился инфаркт), идет мимо него к свободному столику.

«Мой бог!» – кричит мысленно Олег и, совершенно растеряв остатки здравого смысла, начинает читать Бернса. Вслух! Как тогда в Москве,… через семьдесят лет.

I once was a maid, tho' I cannot tell when, – пока еще тихо, но воодушевляясь и оттого повышая голос:

And still my delight is in proper young men;

Some one of a troop of dragoons was my daddie,

No wonder I'm fond of a sodger laddie[58]58
  Стихи Роберта Бернса:
  И я была девушкой юной,
  Сама не припомню когда;
  Я дочь молодого драгуна,
  И этим родством я горда
  (перевод Э.Багрицкого).


[Закрыть],… – Тогда он поддразнивал ЕЁ, но сейчас…

Женщина услышала и вздрогнула, словно стихи эти были ей понятны и значили большее, чем просто хорошие стихи на чужом языке. Вздрогнула и остановилась. И развернулась в сторону совершенно обалдевшего Ицковича, и выпалила по-русски, как и должна была бы, если бы – каким-то чудом – это была Она:

– И этим родством я горда!

И тут же, по-английски, легко узнаваемым голосом Беллы Ахмадулиной и приятеля Вини Пуха сообщила:

– Tut-tut, it looks like rain.

И у Олега защипало в глазах, но все-таки его нынешние нервы были не чета тогдатошним – он справился.

– Это неправильные пчелы, и мед у них неправильный! Танюшка!– отозвался по-русски на «пароль» Баст фон Шаунбург, вставая и, в удивлении, – жестом рыбака «вот такая сорвалась», – разводя руки.

– Олег-х-х-х…, – выдохнула Татьяна и едва сдержалась, чтоб не броситься в объятья. – Олег!.. – Повторила уже совсем шепотом, хватаясь за спинку стула.

Глаза ее – чудные глаза, где зелень легко превращалась в синь, да еще искрило неизвестно откуда появляющимся золотом, – мгновенно заблестели, и две слезинки медленно скатились по щекам, оставляя черные следы от ресничной туши…

– Пятачок!.. Ты… совсем… девочка теперь… девушка… – Олег не мог подобрать слов для характеристики произошедшей метаморфозы. Он помнил интересную, – почти сорокалетнюю, – женщину, а видел перед собой столь юное существо, что дух захватывало, и в эту минуту напрочь вышибало теперешнее знание, что и сам он не тот, совсем не тот.

– Ты совсем не изменилась! – Объявил он вслух и тут же устыдился. – То есть, стала еще красивее! То есть… ты и была очень красивой…, – и замолчал, окончательно запутавшись.

Татьяна тем временем пришла в себя, аккуратно промокнув батистовым платочком глаза, и сказала ровным чуть приосевшим голосом:

– Тушь потекла, посмотри: не размазалась? А ты совсем другой, может это и не ты? Волосы русые, нос прямой, глаза серые… или голубые? – перечисляла Татьяна, разглядывая незнакомого знакомца.

– Я, я! – Быстро ответил Олег по-русски. – Я это я… в смысле Ицкович, в смысле… А ты? Кто ты? Простите, ваше имя-отчество не Марфа Васильевна?

– Буссэ, Жаннет Буссэ. Я…

– Очень приятно… эээ… царь… эээ… Бонд, Джей… – Олег не закончил шутку, – француженка, полагаю?

– Oui, monsieur. Cela ne vous plaоt pas?[59]59
  Да, месье. Вам это не нравится? (фр.)


[Закрыть] – спросила Жаннет, уловив что-то в интонации Ицковича.

– J'aime bien votre nouvelle coiffure. Je suis content de vous revoir[60]60
  Мне очень нравится ваша новая прическа. Рад вас снова видеть (фр.).


[Закрыть]. – ответил невпопад Олег глупой фразой из разговорника. – Ты же знаешь: я не говорю по-французски! Разрешите представиться, фройлен, – перешел он на немецкий, – Себастиан фон Шаунбург.

– Du bist der Deutsche! – перешла на немецкий и Татьяна – Lächerlich, ihr dem Gott![61]61
  Ты немец. Смешно, ей-богу! (нем.)


[Закрыть]

– А вот по-немецки ты говоришь все с тем же нижегородским, а не с французским прононсом! – рассмеялся Олег и, отодвинув стул, усадил неожиданно возникшую из того бытия Татьяну за стол.

– Das ist der Pariser Tango Monsieur, Ganz Paris tanzt diesen Tango Monsieur – голосом Мирей Матье с характерным грассированием тихонько напела Жаннет.

«Она что знала?! Или совпадение?»

– О-ооо… Парижское танго… Вот так!? – только и оставалось сказать Олегу, – там… эээ… тогда… ты только наших изображала, а эту песенку пела ужасно…

– А ты – врал! – с веселым ехидством разоблачила Татьяна. – Я так и знала!

– О, нет! Только комплименты, «Лаванда» у тебя получилась великолепно! – ответил Олег, прижимая руку к сердцу.

Татьяна улыбнулась, что-то вспомнив…

– Это Жаннет, она у меня бакалавр философии, специалист по Гёте.

Напряжение ушло, но пережитое ими потрясение было того рода, что выбрасывает адреналин в кровь, а бешено стучащее сердце ускоренно разносит его по организму, побуждая к физическому действию: бежать, рубить или… в постель!

– У меня ужасно разболелась голова. – Потерев виски, сказала зарозовевшая щеками Татьяна – всегдашняя ее реакция на небезразличных ей людей, – но взгляда не отвела. Смотрела на Олега так, словно предполагала увидеть проступающее сквозь черты молодого немца знакомое по прошлому лицо «старого» еврея. Но, увы, если ей досталась здесь практически ее собственная внешность, Олегу – к добру или нет – не настолько подфартило.

«Чужое лицо…. Была, кажется, такая книга, или это было кино?»

– Э… – Сказал Ицкович, бросив взгляд на часы и вдруг потеряв всякую уверенность в том, что делает.

– Мне нужно идти, но мы еще увидимся? – Спросил с утверждением, приложив салфетку ко лбу, – организм пережигал адреналин в пот, – в кафе не было жарко.

– А как же?!.. – Встрепенулась Татьяна-Жаннет, и Ицковичу показалось: в ее глазах промелькнул обыкновенный испуг. – Ты меня что, одну здесь бросишь?

Ицковичу очень понравилась и интонация, с которой это было сказано, и угадываемый за словами подтекст.

– Ну, что ты! – Олег положил ладонь на ее руку и с замиранием сердца констатировал, – тонкие белые пальцы остались на месте.

«Возможно…»

– Что тебе заказать? Кофе?

– Не знаю. Может быть, чай? Сердце что-то колотится… – Таня была, как будто, не уверена, чего ей хочется.

– Значит коньяк! – сказал Олег и повернувшись к подошедшему в ожидании заказа кельнеру. – Две рюмки коньяка. У вас есть коньяк?

– У нас есть коньяк, – почти неприязненно ответил кельнер, и ушел, что-то бормоча под нос.

– Что ты делаешь в Праге? – «Ну, должен же он ее об этом спросить!»

– Поехала на новогодние каникулы, а приехала… – Татьяна не закончила мысль.

– А ты?

«Мило…»

– Я, видишь ли, теперь торговый агент фирмы «Сименс и Шукерт», – объяснил Олег, которому не хотелось пока посвящать Татьяну в свои непростые «подробности». – Начальство требует утрясти некоторые взаимные противоречия с господином Шкодой. То есть, не с ним самим, разумеется. Это не мой уровень, как ты понимаешь. А с его директорами…. А где ты живешь?

– А почему ты спрашиваешь?

Странный какой-то разговор. Вроде бы и рада встрече, но в то же время, как девушка, понимаешь…

Впрочем, она сейчас и не та женщина, и вообще: неизвестно кто…

«Черт!»

– Таня, – тихо произнес взявший уже себя в руки Олег. – Я страшно рад тебя встретить. Ты даже не представляешь, насколько рад. И я тебя теперь не отпущу. – Он специально сделал паузу, чтобы женщина вполне оценила смысл сказанного, и прямой, и переносный. – Но мне надо отлучиться. Всего на пару часов! – Поспешил он успокоить насторожившуюся Татьяну. – И я хочу быть уверен, что, закончив свои дела, найду тебя там, где ты будешь. Я просто не знаю, что со мной случится, если ты исчезнешь.

Вообще-то, судя по всему, они оба исчезли, и не только относительно друг друга, но и относительно всех прочих – почти всех – современников. На самом деле, следовало удивляться именно тому, что они здесь встретились. Вероятность данного события, даже если оба они одновременно перешли из своего – в это время, стремительно уходила за абсолютный ноль, но вот она – Таня Драгунова, москвичка, которую Ицкович в последний раз видел в Питере летом 2009, – сидит перед ним в любимой каварне Кафки, в зимней Праге 1936 года. И коли так, то человеческая психология, которая на дух не переносит сложнозакрученных философских вопросов, подбрасывает знакомые формы поведения, удобные как домашние разношенные туфли.

– Я просто не знаю, что со мной будет, если ты теперь исчезнешь.

– Я тоже, – тихо-тихо, почти неслышно произносит она, но Олег слышит, и сердце получает новую дозу и начинает танцевать джигу, и мышцы требуют движения…

* * *

– Кажется, дождь собирается. – Взглянув на небо, сказала Татьяна.

Они вышли из подземного перехода метро «Площадь Ильича» и остановились на мгновение, словно решая, куда идти дальше. Решала, конечно, Таня, а Олег был лишь «иностранный турист».

– Разойдется, – улыбнулся Олег, мельком глянув на небо. – А у вас здорово получилось изобразить Пятачка!

– Да… – как-то странно выдохнула Татьяна, – Татьяна Драгунова, изображающая Пятачка, которого озвучивала Ия Савина в образе Беллы Ахмадулиной.

– «Девушка, я вас где-то видел, вы в мультфильмах не снимались?»

«Во как! Получил? – в смущении подумал Олег – «Поосторожней с комплиментами, друг», а вслух сказал:

– Я где-то читал, что Вини Пуха рисовали с Евгения Леонова и озвучивал тоже он.

– Да… – Татьяна не стала развивать тему, а перешла к экскурсии:

– Если помните, был такой фильм «Застава Ильича» начала 60-х там еще Ахмадуллина стихи в Политехническом читала:

…

 
Дантес лежал среди сугробов,
Подняться не умел с земли.
А мимо, медленно, сурово,
Не оглянувшись, люди шли.
Он умер или жив остался -
Никто того не различал.
А Пушкин пил вино, смеялся,
Ругался и озорничал.
Стихи писал, не знал печали.
Дела его прекрасно шли,
И поводила всё плечами,
И улыбалась Натали…
 

…

– Не припомню, – покачал головой Олег, завороженный то ли самими стихами, то ли тем, кто и как их ему прочел. – Вы… Если я скажу, что вы замечательно читаете стихи, вы опять обидитесь?

– А я и не обижалась… – и улыбка на губах… и иди, знай, что эта улыбка должна означать?

… И поводила все плечами, – повторил по памяти Олег. – На самом деле, никакой предопределенности не существует. Только вероятности, так что могло ведь и так случится. – Они обогнули желтое здание торгового центра с едальней «Елки-палки» и Татьяна, остановившись, продолжила «экскурсию»:

– Наверное вы знаете, что при Елизавете Петровне вокруг Москвы начали строить Камер-Коллежский вал с заставами на основных дорогах. Собственно сейчас мы и находимся на одной из них Рогожской. Линия вала проходила перпендикулярно Владимировскому тракту – это Шоссе Энтузиастов – Татьяна показала направление рукой – самая длинная дорого в мире: Нижний Новгород, Урал, Сибирь, Сахалин – этапы… Справа и слева были валы: там Рогожский – улица сейчас так и называется, а слева Золоторожский, впрочем, и эта улица также называется, она там, за железной дорогой.

Они подошли к памятнику Ленину, и Таня кивнула на него, но как-то так, что простое это движение вызвало у Олега отнюдь не простую реакцию:

– Вот к столетию поставили, в год моего рождения… Так что мы с ним одногодки…

– С Лениным? Вы великолепно сохранились! – засмеялся Олег.

– Как памятник из бронзы! – улыбнулась Татьяна.

«Столетие было… в семьдесят первом… значит, ей … ммм…тридцать шесть?»

– Я как-то задумалась, – продолжала между тем рассказывать Таня. – А чего, собственно, этот памятник сюда воткнули? Забавная цепочка связей выяснилась: в 1919 Владимировку переименовали в шоссе Энтузиастов в честь революционеров и политических заключённых, которых отправлял в ссылку «царский режим» и следовали они туда по этой дороге. В 1923 переименовывали и Воронью улицу в Тулинскую…

– Наверное, не в честь Тулы? – Усмехнулся Олег.

– Нет, конечно, Как выяснилось, Тулин – один из псевдонимов Ленина, вот, Рогожскую заставу и переименовали в заставу Ильича, а в 1970 году поставили здесь памятник, и уже в 79 назвали станцию метро – памятник и название станции пока остались, остальное опять переименовали уже в девяностых…

«Ага … в семидесятом… значит, тридцать семь».

Они обошли памятник и направились дальше по асфальтированной дорожке.

– Ну вот, читайте, – указала Татьяна на каменный столб, к которому они неспешно подошли.

– «Отъ Москвы 2 версты 1783 года», – прочел Олег, обратив внимание, что первое слово написано с твердым знаком.

– «Катькин столб» называется, – объяснила Таня. – Здесь и была застава… А на той стороне Рабочая улица и двадцать рабочих переулков, и их не переименовывали! Как господин Гужон, который стал «Серп и молотом», поселок для рабочих своего завода основал, так до сих пор улица и называется…

Замкнув круг, они пошли по улице.

– Это и есть Воронья-Тулинская сейчас имени Сергия Радонежского улица.

– Ну, а почему Радонежского?

– Да, тоже не с проста. Вот смотрите, – сказала Татьяна.

Олег уже заметил эту часовню. Кирпичная ярко бордовая – зажата меж двухэтажных домиков окрашенных в контрастирующий пастельно-желтый цвет – невозможно не заметить.

– Часовня «Проща», – голосом профессионального гида объявила Таня и даже жест узнаваемый – плавный – сымитировала на раз. – Известна с XVI века и согласно Синодальному отчету 1722 года была построена «когда неведомо». Когда она сильно обветшала, построили на ее месте новую, но это уже в конце 80х 19 века, а при большевиках снесли купола и вообще ломать должны были, но уцелела по случайности. Теперь вот восстановили.

– А почему «Проща»? – Полюбопытствовал Олег.

– На Руси был обычай: на месте прощания с отходящими путниками ставить часовни. Проща – это народное название многих часовен, стоящих у городских застав. По преданию на этом месте преподобный Сергий Радонежский, отправляясь в Нижний Новгород в 1365 году, простился со своим учеником, основателем Спасо-Андроникова монастыря преподобным Андроником. Да, к этому монастырю мы сейчас и идем.

Посмотрев на дома уже «не старой Москвы» Олег спросил:

– Это уже, наверное, в восьмидесятые строили?

– Да, – ответила Татьяна. Тоже уже не новые.

– Все относительно.

– Да…

* * *

«Драгунова… драгун… И я была девушкой юной…»

Это была забавная, но вполне логичная ассоциация. В начале восемьдесят второго Ицкович как-то застрял на базе на две недели. Телевизор барахлил, вернее антенна не обеспечивала устойчивый прием, погода была на редкость холодная, и делать – даже по службе – было ровным счетом нечего. Оставалось валяться в койке и читать, но и тут все обстояло совсем не просто. Выбирать приходилось из молитвенника и старого номера «Бамэханэ»[62]62
  Бамэханэ – израильский армейский журнал, название которого в вольном переводе звучит как «На посту».


[Закрыть] на иврите, невесть как попавшего на базу танкистов слюнявого женского романа на английском и новенького, вероятно, забытого каким-то любителем поэзии томика «Английская поэзия в русских переводах». И стихи, надо сказать, оказались, что называется, к месту, времени и настроению. То, что доктор прописал, в общем. И не удивительно, что Олег запомнил тогда наизусть огромное множество стихов от Шекспира и Блэйка[63]63
  Блэйк Уильям (1757-1825) – английский поэт и художник.


[Закрыть] до Ленона.

И я была девушкой юной

Сама уж не помню когда

Я дочь молодого драгуна, – продекламировал Олег.

– И этим родством я горда! – С яростным вызовом откликнулась Татьяна. – На возраст намекаете? Не замужем, точнее – разведена, если вас это интересует!

«Да что ж она такая агрессивная!» – Если честно, она ему понравилась, но следует так же отметить, вел он себя максимально корректно. La noblesse oblige[64]64
  La noblesse oblige – Положение обязывает (фр. Дословно: Дворянство обязывает).


[Закрыть], так сказать.

– Таня– яяяя! – Поднял перед собой руки Олег. – Я всего лишь вспомнил Бернса!

– Да, конечно, – неожиданно улыбнулась Татьяна. – Это перевод Багрицкого. А песню Татьяна Доронина пела в «Старшей сестре». А по образованию я филолог, Олег, специалист по английской литературе начала двадцатого века.

«Красиво совпало! – Признал Ицкович, великолепно помнивший этот фильм, вернее замечательно красивую, можно сказать роскошную Доронину, какой она там была. – А нехилые теперь в России бизнес-леди попадаются! «

– Здорово! – сказал уже вслух.

– Что здорово? Что мужа нет? – В голосе Татьяны почему-то явственно послышалось разочарование.

«Ах ты… ты ж меня прессуешь и прокачиваешь!» – Наконец перестроился совершенно неготовый к такой агрессии Олег. – А реакция какая! Надо переключить разговор на что-нибудь другое».

– Нет, – усмехнулся он, как можно более естественно. – Муж, жена… всего лишь факты биографии. Я имел в виду вашу фамилию. Драгунова. Это ведь не по мужу, не так ли?

– Да, своя, – кивнула Таня, у которой его реплика, как ни странно вызвала живейший интерес. – У нас в городе много Драгуновых, там когда-то при Елизавете Петровне драгунский полк стоял.

– Так вы не москвичка?

– Нет, с Волги мы…

– То-то я смотрю речь у вас правильная, но не московская.

На самом деле по поводу московского произношения Ицкович знал только одно: там, где ленинградец скажет «что», москвич произнесет «што». И знал он это только потому, что чуть ли не с детства помнил чудный анекдот, рассказанный его собственной теткой – доктором филологических наук, русисткой, – «как и следовало ожидать» – съехидничал мысленно Олег. Так вот, в том анекдоте профессор-петербуржец поддразнивал коллегу: профессора-москвича. Едут они вместе в поезде, ленинградец и спрашивает: «Вы посадоШный не забыли? А в булоШную не заШли ли? « и все такое. Ну москвич терпел-терпел, а потом вынимает из портфеля бутылку вина и спрашивает ленинградца: «У вас, коллега, слуЧайно Чтопора нет? Да и Чпроты открыть бы.»

– То-то я смотрю речь у вас правильная, но не московская, – со знанием дела сказал Олег.

– Да, специально занималась От гОвОрка нашегО избавиться хОтела» – сымитировала Татьяна низким голосом с нажимом на букву О.

– Ну, прям Алексей Максимыч! Как в кино! – С видимым облегчением улыбнулся Ицкович.

– Вы еще такие фильмы помните? – Искренно удивилась Татьяна.

– Таня! – Олег решил, что вопрос этот риторический и ответа не требует. – Извините, но я не люблю, когда ко мне в неофициальной обстановке во множественном числе обращаются, и тем более чувствую себя неуютно если это делает красивая женщина!

«А как вам комплимент в лоб, Танюша?» – добавил про себя.

У Татьяны заметно порозовели щеки.

– То есть вы предлагаете перейти на «ты»?

– Ну да, если ВЫ – выделил Олег, – не против. Однако на брудершафте я не настаиваю! – рассмеялся он.

– Хорошо, – кивнула она, и глаза ее блеснули. Иди, знай, что это могло означать. Возможно, ничего, а возможно, и что-то.

* * *

Следующие полчаса или около того они продолжали обходить памятные места и достопримечательности района, который, как заметила «товарищ гид», обычно редко становится объектом официальных экскурсий. Дождь так и не начался, погода была более чем приличной, – во всяком случае, на вкус Олега – и они шли неторопливо по одной Татьяне известному маршруту, и она рассказывала о том что они «перед собой видят», временами сбиваясь на совершенно уже лекционный тон, и старательно избегая обращения к Олегу на «ты», но и «вы» не употребляя тоже.

После очередного поворота, с угла улицы открылся вид на старинный монастырь и памятник перед ним.

– Это Памятник Рублеву. – Сказала Таня. – Кто такой Рублев объяснять надо? – Улыбка. – Ну и славно. А памятник здесь – в отличие от Ленина – по месту. Рублев был похоронен в этом самом монастыре. Мало кто знает, но здесь… вон видите купол – это Спасский собор, самое старое здание в Москве.

– Вот как? – Удивился Олег. – Самое старое?

– Да, даже в Кремле все постройки более поздние. Разве что фундаменты…

– А Рублев собор расписывал? – Спросил Олег, помнивший эту историю только по фильму Тарковского.

– Да, – кивнула Таня. – Но ничего не осталось, хотя сейчас здесь действующий музей Рублева – экспозиция икон…

– Нет, в музей не пойдем, – ответила она на немой вопрос Ицковича, которому, если честно, ни в какой музей сейчас совершенно не хотелось. – Это долго, а нам еще здесь есть что посмотреть.

По-прежнему не ускоряя шаг, они прошли вокруг белокаменной стены, и вышли к крутому скату – монастырь, как выяснилось, стоял на берегу: внизу текло что-то грязно-непонятное, зажатое между двух асфальтированных дорог.

– Это Яуза. – Ответила на недоуменный вопрос Олега Татьяна.

– Это?! – Ужаснулся Ицкович. – А как же «Плыла, качалась лодочка по Яузе-реке»? Я же помню! Там в фильме вполне приличная река была!

– В каком фильме? – Теперь, кажется, он умудрился удивить познаниями и своего гида.

– Верные друзья, по-моему. А ведь фильм знаменитый, и сценарий Галича…

– Ну что ж, – снова улыбнулась Татьяна, а улыбалась она, надо отметить, очень хорошо. – Придется фильм разыскать и посмотреть, а то непорядок: даже эмигранты знают, а я не видела. А это кстати Андро́ников монастырь – бывший мужской, основан он в 1357 году митрополитом Алексием как митрополичий, и назван по имени первого игумена – Андроника, ученика Сергия Радонежского. Помните «Прощу»? Вот с Андроником Сергий там и прощался. А монастырь после революции, как и следовало ожидать, закрыли, и до 1922 года здесь был, между прочим, один из первых лагерей ВЧК для офицеров и политических противников власти. Ну, а потом здесь еще была колония для беспризорников. Типа, как у Макаренко. Такая вот история…