Текст книги "В третью стражу (СИ)"

Автор книги: И. Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

Как Кривицкий ухитрился освободить одну – правую – руку, Виктор не отследил. Также как не успел он остановить прыжок резидента вместе с креслом к столу, где лежал пистолет обойму которого, как и патрон из патронника, Виктор по счастью, успел вытащить от греха подальше. Оставалось только изумлённо смотреть как человек, несущий, как ему казалось, на себе неподъёмный груз – ещё не свершившегося и только что состоявшегося – предательств, почти сладостно, с непередаваемо злобной улыбкой, направляет ствол в его, Виктора, сторону и нажимает спусковой крючок.

Сухой щелчок затвора произвёл разительные перемены в лице «товарища Вальтера». Злобное торжество сменилось даже не недоумением, но обречённой решимостью. Резидент изогнул шею, поднёс свободной рукой угол воротника рубашки ко рту и резко сомкнул зубы. Доля секунды прошла, прежде чем разом обмякшее тело упало на пол.

– Самурай, бля. – Только и смог сказать Федорчук во вдруг обострившейся тишине. Откровенно идиотский – в европейском понимании, но единственно правильный с точки зрения русского солдата, и тут возражений от «реципиента» не последовало, – поступок, сильно облегчил отношения Виктора с совестью, но только лишь в тот, конкретный, момент. Если бы не этот отчаянный прыжок, резидента пришлось бы убирать.

«Что за жизнь сучья, – взорвался Федорчук, – уже для убийства придумали столько эвфемизмов, что скоро забудем, как это на самом деле называется. Но никогда, сдаётся мне, не забудем, как это делать. Слишком хорошо нас учили и почему-то мы оказались лучшими учениками…»

Непреодолимо захотелось курить. Делать это в купе Виктор не стал. – «Терпеть не могу спать в прокуренном помещении. Утром чувствуешь себя как невытряхнутая пепельница, и воняешь соответственно». – Вышел в коридор и опустил до половины тяжёлую раму вагонного окна.

В проходе полупустого и тихого в этот час вагона Федорчук оказался не один. Через купе от него, с незажженной сигаретой в руках, – зажатой как карандаш, но в левой руке, – у приоткрытого окна стояла невысокая, чуть полноватая брюнетка со странно знакомым профилем. «Чёрт, где же я мог её видеть? В Париже, а может быть в Марселе? О, вспомнил! В кино про этот, как его… секс в городе. Правда, там она блондинка. Но как похожа…»

Нечего скрывать, в прошлой жизни эта актриса очень нравилась Виктору. Он вообще был неравнодушен к женщинам подобного типа, с телом греческой богини и лицом библейской красавицы. В них было нечто такое, что заставляло совершать безрассудные поступки не сожалеть о последствиях. «Ибо нет ничего слаще, чем утонуть в огромных глазах её, чем касаться ладонями округлых бёдер её, чем припадать губами к лону её…»[114]114
  – Звание капитана госбезопасности примерно соответствовало армейскому званию полковника.


[Закрыть]

 
Увижу тебя, – обо всём позабуду на свете
И сердце рванётся к сирени,
Где ткут соловьи свою сумасшедшую песню
О саде, о лете,
Которую мы понимаем как песню любви…[115]115
  Федорчук думает что цитирует «Песнь песней», но мы-то знаем, что это не так. А всё коньяк виноват. И плохое знание мировой литературы.


[Закрыть]
 

«У меня определённо рвёт крышу. Так. Курим и бегом в койку. Иначе я эту красавицу с глазами полными вековой скорби прямо сейчас начну в лютеранство склонять. Прямо здесь. В коридоре, на половичке. Пьянству бой, а бл***ству – хм… Угу. Душ бы сейчас. Контрастный».

Дверь купе прелестной незнакомки открылась и мужской голос, с явным восточно-европейским «грассированием», позвал: «Дорогая, ты скоро? Дети не хотят засыпать без своей мамочки». Ему вторил детский голосок: «Мамочка, мы тебя ждём!» Очарование полутьмы вагонного коридора, освещаемого лишь стробоскопическими огнями тусклых придорожных фонарей, было бесповоротно разрушено.

«И слава Богу! – Подумал Федорчук, закуривая и жадно затягиваясь щиплющим нёбо и горло крепким французским табаком. – Только чужих баб мне сейчас не хватало. Для комплекта к чужому телу и биографии».

Умывшись и прополоскав рот холодной, изрядно припахивающей мазутом, железнодорожной водой, Виктор вернулся в купе почти свободным от лишних в его нынешнем положении желаний. Смывая мерзкий привкус во рту ещё одним микроскопическим глотком коньяка, он сопроводил дар солнечной Франции «третьим»[116]116
  Стихи Петра Вегина.


[Закрыть] тостом. «Повод» к нему только что разбередил мужское естество Федорчука практически до потери самоконтроля.

* * *

Мысли Виктора уже который день были также безрадостны и нудны как январская погода в Гавре:

«Пароход почти через сутки и эти сутки надо прожить. Банально протянуть время, не светиться, без суеты забуриться куда-нибудь, где тепло, где наливают и кормят. Туда где толпа становится шапкой-невидимкой для одиночки, и самое страшное, что может произойти, – пьяная драка с матросами. С такими, например, как эти два перца в тяжёлых суконных бушлатах, – изрядно приняли на грудь парни, судя по походке. Догнать? Тут всего-то метров пятьдесят… Хорошо, видать, погуляли…

«Эх, ребята, как мне вас сейчас не хватает. Отставить драку! Ажаны[117]117
  «Третий» тост – обычно произносится «за прекрасных дам».


[Закрыть] набегут, придётся объясняться, а мне, всё ещё с паспортом «грекоподданного» и малороссийской рожей, они so called «не упёрлись» никуда. Fucking enemies![118]118
  Ажан – просторечное название сотрудников французской полиции.


[Закрыть] Есть здесь хоть одна приличная забегаловка? Не рюмочно-распивочная, а хотя бы пельменная».

«Шутить изволите батенька?»

«Только и осталось, что висельным юмором пробавляться. Не свои так чужие «реализуют».

«Какие к бениной маме «свои», какие «чужие»? Занесла нелёгкая в слугу двух господ! Вот и крутись теперь, как хочешь! Ну, ничего, где наша не пропадала. Наша пропадала везде, однако».

Вывеска кафе словно вынырнула из мерзкой утренней мороси на противоположной стороне почти пустынной в этот час улицы. Витрина молочно-белого стекла светилась тем особенным светом, всю прелесть которого можно оценить только промозглым январским утром в чужом приморском городе, когда ты только что сошёл с поезда, а тебя никто не ждёт, и идти тебе, собственно,– некуда.

Набухшее от сырости пальто и шляпу с уже обвисающими полями приняла большая вешалка с рогами в виде якорных лап, предусмотрительно намертво прибитая к полу. Полусонный гарсон принял заказ на ранний обед или вчерашний ужин? Количество и выбор блюд не вписывались в убогие рамки континентального завтрака. «Хорошо, что кафе недалеко от порта, – подумал Виктор, – никого не удивит столь контрастирующий со временем суток заказ».

Оглядевшись, Федорчук с невесёлой усмешкой заметил что в очередной раз инстинктивно – или, подчиняясь рефлексам «реципиента»? -выбрал самое стратегически выгодное место в кафе – столик в углу справа от входа, рядом с матовым стеклом витрины.

– Прошу прощения, месье, – гарсон возник почти неслышно, – вы готовы подождать свой заказ полчаса? На кухне нет свежих яиц, поставщик задерживается.

Лицо гарсона излучало, – несмотря на некоторую утреннюю помятость, – искреннее смущение нарушением заведённого порядка вещей и было настолько забавным, что Виктор улыбнулся,

«Кажется впервые за неделю, – почти автоматически отметил внутренний наблюдатель, – ну и хорошо, хватит носить на морде «служебно-розыскное» выражение. Люди шарахаться начинают».

– Нет проблем, э-э-э…

– Робер, месье.

– Вот что Робер, принеси мне пока кофе, большую рюмку кальвадоса* и свежие газеты.

– Хорошо, месье. Сей момент, – ответил гарсон и, также бесшумно как появился, – удалился.

Виктор вынул из кармана пачку «Галуаз Блё», спички и положил на столик,– пепельницу просить не надо, на курящего никто не косится.

«Вот и славно, трам-пам-пам… Что ж погано-то так…»

Следующие несколько часов пролетели не то что бы незаметно, но как-то нечувствительно. Осознание реальности пришло на опустевшей пачке сигарет и пятой рюмке кальвадоса[119]119
  Fucking enemies – (англ.) долбаные враги, неприятные обстоятельства.


[Закрыть].

«Так. Шестая будет лишней», – казалось, мысль Виктора была единственной реальной вещью в наплывающем мороке опьянения, но и эту реальность он осознанно погасил, – ну и хрен с ней.

– Гарсон, повторить!

Гарсон, чуть помедлив, повторил, но Виктор не торопился опрокинуть и эту порцию мерзкого, по правде говоря, яблочного самогона.

«Фигово, видать герои Ремарка[120]120
  Кальвадос – крепкий спиртной напиток из яблок, распространённый на севере Франции.


[Закрыть] жили, раз глотали это пойло в товарных количествах. Да кто бы сомневался!» – зажав рюмку в ладонях, согревая резко пахнущий напиток, думал Федорчук.

В дальнем углу кафе только что пришедший пианист уже «орюмился» прямо за инструментом, – судя по мелкой таре, – какой-то огненной водой, и потирая озябшие руки, оглядывал полупустой зал. Выдержав приличествующую случаю паузу, заиграл что-то регтаймовое[121]121
  Ремарк, Эрих Мария – немецкий писатель 1-й пол. ХХ века, чьи герои очень любили кальвадос.


[Закрыть].

Музыка, даже такая примитивная, вызвала у Виктора ностальгию по тем временам, когда он сам садился за инструмент и для себя или друзьям что-нибудь «душевное».

«Какая такая ностальгия, – почти разозлился он, – этого нет, не было и возможно не будет совсем. Ты понимаешь, идиот, совсем не будет!»

Виктор усмехнулся сам себе, встал из-за стола и решительно направился к пианисту.

– Месье позволит? Не беспокойтесь, у меня музыкальное образование…

Тапёр[122]122
  Регтайм – стиль фортепьянной игры и связанный с ним жанр танцевальной пьесы начала ХХ века


[Закрыть] огляделся по сторонам, как бы ища поддержки или спрашивая совета у окружающих, но не нашёл ни того ни другого.

–Да, конечно.

«Клиент всегда прав!» – усмехнулся Виктор. Сел за пианино, закрыл глаза и для разминки начал играть «К Элизе». Пианист иронично улыбнулся, услышав не совсем уверенное исполнение такой «ученической» вещи. Но руки Федорчука приноравливались к незнакомому, к тому же и не очень хорошо настроенному инструменту.

И откуда-то из глубины, из прошлой жизни, к Виктору пришла мелодия, а вслед за ней явились и слова:

 
Дай вам Бог, с корней до крон
Без беды в отрыв собраться,
Уходящему – поклон,
Остающемуся – братство[123]123
  Тапёр – музыкант, обычно пианист, игравший в ресторанах, синематографах, на балах и вечеринках


[Закрыть].
 

Виктор не осознавал поначалу, что не только играет, но и поёт. По-русски. Поёт, забыв об осторожности, конспирации, наплевав на все условности.

 
Вспоминайте наш снежок
Посреди чужого жара,
Уходящему – рожок,
Остающемуся – кара.
 

Последний раз он пел эту песню, когда провожали Олега на ПМЖ в Израиль. Тогда все изрядно набрались и, не стесняясь, плакали друг у друга на плече, так как это могут только русские мужики. Степан всё порывался что-нибудь сломать. Еле удержали.

 
Всяка доля по уму,
И хорошая и злая,
Уходящего – пойму,
Остающегося – знаю.
 

«Крыса ты, Федорчук, энкаведешная. Душегуб. Хапнул миллиончик и скрылся, каторжанин,– с неожиданной яростью подумал Виктор, – сука ты, братец-кролик!».

 
Но в конце пути сияй
По заветам Саваофа
Уходящему – Синай,
Остающимся – Голгофа.
 

Виктор сжал зубы, хотя глаза и выражение лица выдали бы его сейчас – что называется – «с головой». Решение бьющейся в подсознании все последние дни проблемы – созрело. И тут на его плечо легла рука пианиста:

– Я не знаю, о чём вы сейчас пели, месье. Простите, я не понимаю ваш его языка, но послушайте меня, пожалуйста! Жизнь даётся человеку всего одна, всегда есть возможность исправить ошибку, если же вы покончите с собой, ваши грехи останутся здесь как неоплаченный долг. Ещё раз простите…

– Спасибо, месье музыкант и прощайте.

Виктор встал из-за пианино и прошёл прямо к вешалке-якорю, по пути бросив на свой столик несколько купюр, оделся, подхватил чемодан и вышел из кафе.

Дождь продолжал моросить, Федорчук шёл прочь от порта в сторону железнодорожного вокзала. Долги нужно возвращать. Всегда. Но для этого необходимо было вернуться в Париж.

Глава 8. Cherchez la femme[124]124
  стихи Бориса Чичибабина.


[Закрыть]

Пока ехали в Париж, времени для размышления над злободневными проблемами нового бытия почти не оставалось. Баронесса требовала к себе повышенного внимания, а, кроме того, то ли и в самом деле была страшно болтливой, то ли ее на нервной почве несло, но только казалось, что Кайзерина Николова не замолкает ни на мгновение. И ведь не дура. Это-то было очевидно. Не глупости порола и не чепуху молола, если не считать чепухой «тайны мадридского», то есть, разумеется, болгарского двора. Грамотная, интеллигентная речь, разумные, если не сказать большего, мысли, своеобразный юмор – порою грубоватый, иногда циничный, но всегда подлинный – и знаний разнообразных вагон и маленькая тележка, но, помилуй бог, как же всего этого было для Ицковича много! Так что расслабиться удалось только в Париже, где они остановились в солидном, но не обязывающем отеле. Вообще-то баронесса собиралась в «Риц», но Олегу удалось ее переубедить. Ему там светиться было ни к чему, да и дороговато. Но и ей, если подумать, там сейчас лучше было не появляться.

– По родственникам и знакомым соскучилась? – Поднял бровь Олег. – Тогда, может быть, к мужу съездишь, проведаешь старика? – Так затейливо была озвучена простая мысль Баста «Пошла нах…, заткнись, достала!»

Красотка поджала губы, сверкнула зеленью глаз, вдруг ставших изумрудными, но спорить перестала, и, отобедав в обществе «кузена Баста», отправилась отдыхать, успев пожаловаться на мигрень. А Баст фон Шаунбург, взглянув на карманные часы, решил, что время еще не позднее, и он вполне может проведать Федорчука и выяснить, наконец, что тут происходит и почему. Но из идеи ничего не вышло, только потерял почти два часа. По указанному адресу – на этот раз Олег проверялся, как положено – Витьки не оказалось. Впрочем, у консьержки его дожидалось письмецо. Однако понять из этой коротенькой писульки что-нибудь вразумительное, кроме того, что «твой друг Гастон» куда-то срочно уехал, но скоро – дней через пять – вернется, было невозможно. Чертыхнувшись по-немецки и приведя этим консьержку едва ли не в ужас – еще бы, проклятый бош, как-никак – Олег покинул доходный дом, где под вымышленным именем квартировал Федорчук, и поехал в центр.

Спать не хотелось совершенно, но и гулять по Парижу было не с руки. Погода испортилась. Под ногами слякоть, и сверху тоже что-то такое капает, не слишком очевидное: то ли снег с дождем, то ли дождь со снегом. Одним словом, просто Амстердам или Питер, а не Париж, но делать нечего. А раз так, пришлось идти в кабак. Вообще, получалось, что в новой своей ипостаси – или тело Баста фон Шаунбурга следовало считать аватаром? – Ицкович все свое время проводит в поездах и питейных заведениях, благо средства позволяют, и молодой здоровый организм не возражает.

«И то хлеб!» – Усмехнулся Олег, устраиваясь за столиком в маленьком полупустом кафе.

В противоположном конце зала какой-то мужик в матросской куртке из толстого сукна и берете с помпоном наигрывал что-то тихое и тоскливое на аккордеоне, но музыка Олегу не мешала. Он взял уже ставшие привычными кофе и коньяк, и углубился в свои мысли. А подумать, если честно, было о чем. Появление Тани, а теперь еще и Ольги, оборачивало историю «трех толстяков» во что-то совсем иное. И, рассматривая теперь весь этот «фантастический роман», Олег не мог не прийти к выводу, что, кто бы им так не «подфартил» – Бог ли это был в своем непостижимом промысле, дьявол, или инопланетяне – у их появления здесь и сейчас определенно имелся какой-то пусть и трудно формулируемый, но зато легко угадываемый сердцем смысл. Им предстояло стать провидением, богом из машины, неучтенным и неизвестным фактором … Однако кто-то или что-то – ведь могло случиться и так, что они пятеро являлись ни чем иным, как эффекторами природы, пытавшейся скомпенсировать накопившиеся отрицательные изменения – так вот этот кто-то или что-то явно стремились изменить с их помощью сложившуюся историческую последовательность, переиграть историю, переломить ее ход.

«Роль личности в истории …» – Усмехнулся Олег и с недоумением уставился на пустую рюмку.

Черт его знает, как это вышло, но он совершенно не помнил, чтобы пил. Однако все уже выпил, и сигарет выкурил … три штуки. И кофе остыл.

– Гарсон!

Олег заказал еще кофе и коньяк, закурил очередную сигарету и решил, что, даже если он ошибается, и ничего провиденческого в его попадании в этот мир, или, вернее, в это время, нет, он все равно будет жить и действовать так, словно провидение, и в самом деле, избрало его своим орудием. Но если так, то следовало серьезнейшим образом обдумать, что и как можно сделать чтобы остановить рвущийся на встречу с айсбергом безумный «Титаник» европейской цивилизации. И вот здесь действительно было достаточно места для позитивного мышления. Думай, не хочу, что называется. Вот он и думал под быстро уходящий коньяк и стынущий кофе, но когда во втором часу ночи добрался-таки до гостиницы, мотало его не по-детски. Даже крепкий организм Шаунбурга с таким объемом алкоголя справлялся на пределе своих весьма серьезных возможностей.

* * *

Он поднялся на четвертый этаж – лифт клацнул стальными сочленениями, и дернулся, останавливаясь – лифтер сдвинул в сторону железную гармошку складной двери, и Олег наткнулся взглядом на два по-кошачьему горящих в полумгле фойе изумруда. Кейт сидела в кресле и курила свою длинную стильную сигаретку, засунув ее еще и в костяной мундштук.

«Кейт…»– выяснялось, что называть ее Ольгой, хотя бы и мысленно, Ицкович не мог. Не получалось. Ни вслух, ни про себя, никак. Вероятно, дело было в том, что ее-то он совершенно не знал. Не видел никогда, никогда с ней не говорил. Впрочем, он и Кайзерину не знал тоже. Но «Кисси» была физически реальна, осязаема, «дана в ощущениях».

«Дана в ощущениях… И кем же она дана? Съест-то он, съест, да кто ж ему даст?…»

– Что не спится? – Спросил он, стараясь говорить ясно и без запинок. Получалось совсем не плохо, и походка тоже …

– А тебя, Баст, где носит? – Взгляд уверенный, но какой-то «плывущий», голос вибрирует, как басовая струна альта, но Шаунбург, разумеется, назвал этот инструмент по-немецки: Bratsche. Ну, где-то так и есть – струны настроены на квинту ниже скрипичных…. И голос этот заставляет вибрировать нервы.

«Вот ведь ведьма!» – Ведьма и есть: бронза волос в слабом свете электрического бра отдает совершенно уже лисьей рыжиной, и глаза горят, как у ночной охотницы, и …

– Милая, – улыбается Баст фон Шаунбург, удивляясь наглости своей кузины. – Разве я обязан тебе отчетом?

– Отчетом не обязан, – сдает назад Эдле фон Лангенфельд Кински или, вернее, баронесса Альбедиль-Николова. – Но мог бы и предупредить, что уходишь. Я беспокоилась…

– В следующий раз обо мне, пожалуйста, не беспокойся. – Баст достал сигареты и начал охлопывать карманы в поисках спичек.

– А я о тебе и не беспокоилась, – тонкая рука протянула ему зажигалку. – Я беспокоилась о себе.

Баст закурил и с интересом посмотрел на Кейси. Ну что ж, она была такой, какой и должна была быть. Фокстрот, танго …

«Таня …»

– Хочешь выпить? – Спросила она, как ни в чем, ни бывало.

– Идти в бар …

– У меня в номере есть.

У него в номере выпивки не было, а у нее, оказывается, была.

«Она что, в чемодане с собой возит?» – разумеется, это был риторический вопрос. Ему было абсолютно все равно, откуда у Кайзерины выпивка, но могло статься, что его предположение не лишено оснований. Что можно возить в трех таких чемоданах, какие были у кузины Кисси? Даже военно-полевую кухню, не то, что бар.

– Арманьяк?

– Ну-ка! – Баст взял из рук Кейт бутылку. – У тебя хороший вкус, золотце. Очень хороший…

Это был довольно редкий купаж Гастона Леграна, и, судя по запаху – бутылка была не только открыта, но и почата – был действительно так хорош, как должен был быть, если судить по цене. Вдохнув запах, и даже зажмурившись на мгновение от испытанного удовольствия, Баст разлил арманьяк по бокалам, и поднял свой:

– Прозит!

– Прозит!

– Скажи, Кисси, – спросил Баст, медленно, с удовольствием выцедив половину дозы, пережив чудо послевкусия, переведя дух, и закурив, наконец, сигарету. – Что ты тогда сказала про Эдуарда?

– А что? – Сразу же насторожилась Кейт.

    – Да, что ты в самом-то деле! – Баст от удивления даже руками развел, чуть не расплескав при этом драгоценный напиток. – Я же тебя не о твоих любовниках спрашиваю. Ты помнишь, когда умер Георг?

– 20 января. – Она поставила бокал на стол, встала, прошлась по комнате, оглянулась на Баста через плечо. – Что-то еще?

– Да, – кивнул Баст. – Кто входил в делегацию СССР на похоронах?

– Литвинов, Тухачевский … Остальных, извини, не помню.

– Тухачевский … – Что-то в этом определенно было. – Он ведь на крейсере?…

– Нет. – Перебила его Кейт. – На поезде. Через Польшу и Германию. И везде с остановками. Встречи, переговоры.

– И в Париже?

– И в Париже. – Она все еще смотрела на него через плечо. Обворожительная женщина … – Но не перед похоронами, а после. Он сюда 10 февраля приедет … Прозит!

– Прозит! – Согласился Баст и приник к бокалу, а когда снова поднял взгляд, она уже стояла прямо перед ним, вместо платья на ней была только тонкая шелковая комбинация, белая, отделанная белыми же кружевами. Когда и как она успела снять платье, Баст так и не понял, но он и не думал над этим. Тонкий шелк ничего, в сущности, не скрывал, но заставлял воображение работать на полную катушку.

– Я так и буду стоять перед тобой, как Ника Самофракийская?

– У Ники нет головы! – Возразил Баст, вставая. – Ее в губы не поцеловать!

Его шатнуло, но он устоял, взял женщину за плечи, почувствовал под пальцами прохладную шелковистую кожу, и притянул к себе, ловя губами ее мягкие податливые губы.

* * *

Говорят, что от коньяка голова не болит. Врут, поди, как всегда, или просто пили недостаточно. Или это специфический эффект арманьяка? Возможно. Все возможно, однако, когда Ицкович проснулся, голова у него буквально раскалывалась. Даже жить не хотелось … минуту или две, до тех пор, пока не обнаружилась притулившаяся к его правому плечу Кейт. Одежды на ней не было. Впрочем, на нем тоже, но если рассматривать себя ему и в больную голову не пришло, то вид обнаженной Кисси отвлек Олега от колокольного звона в ушах и ударов била в виски. С того ракурса, который определялся положением их тел в пространстве, зрелище открывалось настолько завораживающее, что на некоторое время даже дыхание для Ицковича стало не актуальным.

«Н-да …» – А вот это была уже вторая членораздельная мысль, пробившаяся через все препоны, и оказалась она первой, нелишенной содержания.

Олег осознал, наконец, что произошло сегодня ночью, и ему стало стыдно. Стыдно перед Ольгой, перед самим собой, даже перед женой Баста, и уж особенно перед Таней.

«Хотя тут-то что?… Никто-никому-ничего-ничем… сплошной «платонизм» и переписка Абеляра с… как ее там? – Подумал Баст в полусне. – Хотя нет! Чего это я?! Он же, вроде, Элоизе сначала ребенка сделал, а уже потом, когда его … Тьфу-Тьфу-Тьфу! А Таня тоже, как девочка … Два дня вместе, и ни да, ни нет. А я не железный, между прочим!»

Но тут прижавшаяся к нему грудью Кайзерина повела во сне плечом так, что движение это передалось ее полной груди, и Олег сразу же забыл об угрызениях совести. А в следующее мгновение или около того – он лишь успел натянуть левой рукой сползшее с них одеяло, – Ицкович уже снова спал, чтобы проснуться через час с ясной головой и отчетливым желанием продолжить дело, начатое ночью. И здесь, очень показательно, его ожидало полное понимание и даже неподдельный энтузиазм … «широких масс» австрийской аристократии.

В себя пришли, разумеется, не сразу, и ведь дамам «перышки чистить», что кавалерам коня после охоты или сражения обихаживать. Это, конечно, если грума нет и прочей челяди, но и у Кайзерины никого – чтобы помочь – под рукой не оказалось.

«Бедная Кисси…»

Впрочем, насколько понимал Баст, это был отнюдь не первый случай, когда баронесса путешествовала налегке, прихватив с собой всего три чемодана – сущие пустяки – самых необходимых при такой походной жизни вещей.

Сам он действительно довольствовался малым, и, хотя после ночи любви плохо думается о прозе жизни, фон Шаунбург проявил чисто немецкий практицизм и того же происхождения педантизм. Из полудюжины рубашек, как минимум, четыре, а по максимуму все шесть нуждались в стирке. О ней же мечтали и его носки и нижнее белье. Но тут можно было кое-что и прикупить, а вот костюм следовало непременно отпарить. Получалось, что обстоятельства просто не оставили ему выбора: темно-серые фланелевые брюки и пиджак из темно-коричневого вельвета. А вместо галстука – шейный платок.

«Все хорошо… – Констатировал Баст, рассматривая себя в зеркале. – Но ведь замерзну к едреной матери».

Действительно: в Париже было холодно и промозгло, но если под брюками у Шаунбурга были поддеты шелковые кальсоны, – а Баст не отказался бы теперь и от шерстяных, но таковых у него, увы, не было – то майка, рубашка и пиджак под элегантным, но всего лишь тонким демисезонным пальто – тот еще паллиатив[125]125
  Ищите женщину (фр.).


[Закрыть].

Но зато выглядел фон Шаунбург замечательно. Помылся, побрился, оделся, словно фат на прогулке, выкурил заныканную с позавчера сигару, выпил большую чашку сладкого кофе, принесенного по его просьбе из ресторана вместе с бутылкой коньяка. Коньячку Баст тоже отведал, и благодаря всем этим мерам полностью восстановил свое душевное равновесие.

«Мадам, после того, что между нами было, я, как честный человек … А что было-то?»

Вот эта последняя реплика лучшим образом и отражала модус операнди Екатерины Альбедиль-Николовой. Ни тени смущения, разумеется, и никаких душевных драм. И в самом деле, с чего бы? Впрочем, нет. Тень смущения – но именно тень – все-таки промелькнула разок в ее посветлевших в утреннем свете глазах, но Баст подозревал, и не без веских к тому оснований, что смущалась чужая и незнакомая ему библиотекарша из Санкт-Петербурга, а вот баронесса на такие подвиги была совершенно неспособна. Вернее, способна-то она была как раз на многое, но если уж уложила в постель понравившегося ей мужика, то, верно, не затем, чтобы потом об этом жалеть.

– Извини, Баст, – рассеянно улыбнулась ему Кейт, открывая дверь через две минуты после того, как он постучал первый раз. – Я еще не готова, но это не займет много времени. Садись в кресло и …

«Наслаждайся представлением».

– … покури, – скользящий в никуда взгляд, ироническая улыбка и что-то еще до кучи, чего Баст пока не понял.

Оставалось гадать, чем она была занята весь прошедший час, если все еще в пеньюаре, под которым имела место быть лишь короткая шелковая комбинация. Разумеется, белоснежная и обязательно по фигуре, по хорошей фигуре… В общем, выглядела Кисси потрясающе, в первозданном смысле этого слова. Она буквально трясла Баста фон Шаунбурга, взяв его за грудки – за лацканы пиджака – вытрясая из него дурь, то есть, всех прочих баб …

«И юных блондинов!» – Усмехнулся мысленно Олег, сбрасывая наваждение и вновь, хоть отчасти, становясь самим собой.

Естественно, Кисси нравилась не одному только Басту. Она и Ицковичу нравилась, но Олег в этом смысле был сейчас несколько крепче. Или все дело было во времени суток и количестве алкоголя в крови?

– Не торопись, Кисси, – сказал он, усаживаясь в кресло и закуривая сигарету. – Мы никуда не опаздываем.

Она одарила его чудной улыбкой и соответствующим взглядом – «И не надейся, Баст, я спешить, не намерена…» – и «продолжила» прерванный туалет. На повестке стояли шелковые чулки. Ну, кто бы сомневался! Есть ли что-нибудь более эротичное, чем красивая женщина, натягивающая на стройные ноги тонкие цвета топленого молока чулки? Вероятно, есть, но в голову сразу не приходит. Особенно если ты как раз тем и занят, что смотришь, не в силах оторвать взгляд, как эта чертовка надевает чулки.

«Вот же! Ох, … Твою … твою …» – Олегу стоило немалых усилий справиться с природной магией женственности, которой кузина Кисси владела в совершенстве, но он все-таки преуспел. Закурил не суетясь, выпустил дым, взглянул «рассеянно» в расшторенное окно, снова перевел взгляд на Кисси, и, усмехнувшись, попросил:

– Ты бы рассказала мне, пока одеваешься, что там было с поездкой Тухачевского.

– С какой поездкой? – Она была обескуражена, но еще не решила, как реагировать на его откровенное хамство.

– Ты сказала, что 15 февраля он будет в Париже. Об этой поездке что-то известно? С кем он встречался? Где? О чем говорил?

Баст фон Шаунбург был в меру деловит, но не жал. Не допрос все-таки, а светская беседа, да еще и в контексте отношений, осложненных случайным сексом.

– А что это ты вдруг заинтересовался маршалом? – Она снова была беззаботна, и голос ее звучал не то чтобы игриво, но чрезвычайно возбуждающе, хотя, видит бог, какой подтекст можно вложить в эту давнюю историю?

«Которая на самом деле еще даже не произошла».

– Да, просто любопытно, – Олег пока и сам не знал, почему вдруг заинтересовался Тухачевским. Что-то такое крутилось в голове, но пока неотчетливое, неясное.

– Расскажи, что помнишь, – попросил он.

– Он был в Париже с 10 по 16 февраля. Встречался с военным атташе Венцовым-Кранцем … обед в посольстве … Он там, вроде бы, наговорил лишнего …

– Вроде бы? – Переспросил, заинтересовавшийся этой оговоркой Олег.

– Информация о его беседе с румынским военным атташе, не помню его фамилии, содержится в таких источниках, что вполне могла быть инспирирована …

– Кем?

– Ну, не знаю, – пожала она плечами, пристегивая к поясу правый чулок. – Гестапо, например, …

«Бинго!» – Все так и было, наверное. Просто этим делом занимался кто-то другой, однако и Шаунбургу было известно об интересе Гейдриха к Тухачевскому.

– Слушай, а ты откуда все это знаешь? – Спросил Олег, неожиданно сообразивший, что, хотя Ольга, как грамотный человек, историк и библиотекарь, могла знать что-то интересное о Тухачевском, но, с другой-то стороны, с чего бы ей все это знать?

– Не поверишь! – Улыбнулась Кейт, сбрасывая пеньюар и направляясь к платяному шкафу. – Я одному типу за семьсот долларов собрала всю фактографию по июньскому процессу. Он диссертацию писал.

– А … – Понял Олег, и чуть было не потерял нить мысли, увидев, как Кейт надевает платье.

«Черт!»

Но, следует признать, зрелище было захватывающее, и, кроме того, Ольга не обманула его ожиданий: она прочла Олегу такую содержательную лекцию о Тухачевском вообще и о его посещении Парижа в частности, что вскоре Ицкович и думать забыл о соблазнах молодой плоти. Он беспокоился только об одном, как бы не расплескать всю ту информацию, которой поделилась с ним любезная Ольга Сергеевна. Но, к счастью, Баст фон Шаунбург обладал незаурядной – если не сказать большего – памятью, да и Олег на свою «стариковскую» пока не жаловался.

* * *

Следующие три дня прошли на редкость хорошо и спокойно. Олег – то в одиночестве, то в компании Кейт, которая так и не смогла окончательно превратиться для него в Ольгу – гулял по Парижу, обращая особое внимание на некоторые градостроительные особенности этого великого города, или сидел в библиотеке, восполняя пробелы в образовании, как Ицковича, так и Шаунбурга. Однако по вечерам – воленс-ноленс[126]126
  Паллиатив (от нем. Palliativ) – временная и неполноценная замена.


[Закрыть] – Баст обязан был развлекать свою кузину, не позволяя той заскучать и, не приведи господь, впасть в меланхолию. Однако будь то опера, Мулен Руж или «Максим»[127]127
  Воленс-ноленс – поневоле, хочешь-не хочешь (лат.).


[Закрыть], кончалось, все это одним и тем же. Ицкович, давший себе с утра «честное фашистское» не поддаваться больше на чары баронессы Альбедиль-Николой, вечером или, вернее, ночью находил себя в ее постели или для разнообразия ее в своей. И самое неприятное, что это начинало ему даже нравиться, а угрызения совести звучали все глуше и глуше.