Текст книги "В третью стражу (СИ)"

Автор книги: И. Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

– Разумеется, сэр, – кивнул Майкл Гринвуд.

– Отлично! Итак – я вижу цикл статей не только о Нидерландах. Это будет целый подвал на нашей международной странице. Общий заголовок: «Британия и её соседи». В том же стиле, что и ваш и «Не только тюльпаны» – о перспективах экономических связей Британии с государствами Европы. Испания, Италия, Франция… по Франции, пожалуй, одной статьи будет маловато… Да, по Испании не забудьте упомянуть про поездку Черчилля… пара фраз в стиле «интересно, понравились ли сэру Уинстону барселонские анархисты», – мистер Крэнфилд оскалился в подобии «доброй» улыбки, – Германия. Когда будете писать о Германии, обратите внимание на новые перспективы англо-германского сотрудничества после того, как мистер Гитлер ликвидировал в своей стране анархию… Чехо-сло-вакия, – с усилием произнёс он по слогам, – О! Как я мог забыть? Разумеется, ваш а любимая Польша. Ну здесь я вам даже не советчик.

Редактор откинулся в массивном кресле, глядя на Майкла чуть прищуренными глазами. Планы у него, действительно, были наполеоновские.

– Отличная идея, сэр, – Майкл поднял вверх большой палец, – мы покажем Бивербруку[92]92
  Артур Крэнфилд – с 1935 г. редактор газеты «Дэйли Мэйл».


[Закрыть], что такое серьёзная пресса! Вот только…

– Никаких «только»! – отрезал посерьёзневший мистер Крэнфилд, – «Дэйли Мэйл» серьёзная газета. Её редактор – серьёзный человек и поэтому его журналисты за свои серьёзные материалы получают серьёзные деньги.

Он отодвинул ящик своего стола и вынул оттуда листок бумаги, выглядевший, как банковский чек, протянул его Майклу Гринвуду. Первое впечатление оказалось верным – это действительно был чек на ту самую сумму, которую ожидал Майкл. И даже чуть большую.

– Благодарю Вас, сэр.

– Не будем тратить времени на благодарности. Дело превыше всего.

Редактор встал со своего кресла. Майкл поднялся вслед за ним. После рукопожатия он ещё раз кивнул головой и вышел из кабинета. Миссис Маккихан показала ему большой палец – вопросительно. Майкл ответил ей тем же жестом и улыбнулся своей зубастой фербенксовской улыбкой. Секретарша редактора относилась к нему, как добрая тётя к любимому племяннику и регулярно пыталась напоить его своим любимым китайским чаем с каким-то очень странным привкусом каждый раз, когда он заходил в кабинет редактора. А ещё она была заядлым цветоводом и больше, чем в спасение души, верила в то, что самые лучшие в мире тюльпаны по-прежнему растут только в Голландии. Поэтому по возвращении из Амстердама предназначенные для неё луковицы заняли добрую половину чемодана Майкла Гринвуда.

В институте, где в своё время работал Степан Матвеев, была такая же секретарша. Её дети когда-то погибли в автокатастрофе, и с тех пор она везде искала объект для приложения своей материнской любви. И нашла его в молодом аспиранте, периодически заходившем к её шефу – своему научному руководителю. Количество печенья, пирожных и просто бутербродов, которыми она его накормила за всё время их знакомства, не поддавалось описанию. Он в ответ покупал ей цветы и пачки открыток из тех городов, куда ездил в командировки. А потом она ушла на пенсию, а ещё через несколько лет он узнал, что она умерла в одиночестве в своей квартире в пятиэтажке, а соседи узнали о её смерти только по вою её оставшихся голодными кошек. Про подробности Степан никогда никого не расспрашивал. Ему просто становилось грустно.

Пока что ему нужно было найти здесь ещё одного человека. Человека, которого за пределами редакции «Дэйли Мэйл» никто не знал ни в лицо ни даже по имени. Вовсе не потому, что он занимался какими-то особо тайными делами. Наоборот, результаты его деятельности были всегда на виду и даже привлекали всеобщее внимание. Правда, не к нему – к газете. Пожалуй, лишь немногие из читателей когда-либо тратили время на то, чтобы даже прочитать его подпись, не говоря уж о знакомстве с полным именем. В самом деле, кто же будет читать подписи ПОД карикатурами? Подписи к карикатурам – другое дело. Но карикатуры Стивена Демпстера часто относились к категории «без слов».

Стол Стивена был пуст. На нём лежали огрызки карандашей, помятые листки бумаги, старый номер их газеты и какие-то вырезанные фотографии. Лицо одного из изображённых на них людей было ему отлично знакомо. И как Майклу Гринвуду, и как Степану Матвееву. Похоже, именно его пытался изобразить на бумаге художник. В пользу этой версии свидетельствовало обилие большеусых людей на набросках. Похоже, у редакционного карикатуриста были временные проблемы с вдохновением. Значит, его следовало искать в другом месте.

Стивен сидел на подоконнике и разглядывал жидкий поток машин и пешеходов по Флит Стрит. Глаза его периодически возносились вверх к небу и снова опускались к грешной земле. В правой руке он держал изрядно изгрызенный карандаш, а в левой – точилку к нему. На подоконнике лежали листки с набросками. Что делается вокруг, Стивен не замечал в упор.

– Привет, как дела?

– Реакция художника, ищущего свою музу, была нулевой.

– Я говорю «добрый день»! – Степан помахал перед его глазами рукой.

– Да? – тот оторвался от творческих раздумий и, наконец, узнал собеседника, – Как дела, Майкл?

– Шеф в хорошем настроении. Я только что от него, – сообщил Степан, – А это что, не иначе улыбка Джоконды? – он показал пальцем на ряд зубов под густыми усами на одном из разбросанных по подоконнику набросков.

– Это большевик, – ответил Стивен, возвращаясь к своей творческой задумчивости.

– Вот именно этот? – всё шло именно так, как Степан и ожидал.

– Ну да, – начал объяснять карикатурист, – этот их лидер, Сталин. Только вот куда его пристроить – ума не приложу.

– А куда его НУЖНО пристроить? – уточнил Степан.

– Ладно, объясняю с самого начала, – снизошёл к нему коллега, – Фрэнк пишет статью о туризме в Россию. Большевики продают туры к себе. Открыли свои представительства по Европе и раздают там рекламные буклеты. Он послушал их рассказы о красотах коммунистической России и теперь пишет статью.

– Фрэнк был в России? – его газета часто писала об СССР, но, разумеется, отнюдь НЕ комплименты.

– Нет, в какой России? Я говорю, он был в лондонском офисе того их агентства по туризму… Сейчас, он говорил… Оно называется «Moscow limited»[93]93
  Уильям Максвелл Айткен, 1-ый барон Бивербрук – британский газетный магнат, владелец газеты «Дэйли Экспресс» (конкурента «Дэйли Мэйл»)


[Закрыть]. Меня не спрашивай, я там не был и быть не собираюсь. Мне поручено нарисовать к этой статье иллюстрацию. Карикатуру.

– Понятно. То есть Коварный Большевик, – Степан показал на сталинские усы, – заманивает Легковерного Туриста в свой Адский Подвал Чека?

– Ну нет, это как-то уже банально, – возразил снова ставший грустным Стивен, – надо что-то более свежее, – он вынул из кармана брюк и разгладил листок из блокнота, – вот это пока что всё, на что меня хватило, – лицо его стало обиженным.

На рисунке карикатурный Сталин, в будёновке с огромной звездой, плясал вприсядку в обнимку с какой-то дамой с ещё не нарисованным лицом. Дама тоже приседала на правую ногу, выбрасывая левую вверх. Были видны подвязки на её чулках.

– Это что – канкан или казачок?

– О! Ты заметил! Это называется «здоровый эротизм». Но всё равно тут чего-то не хватает, – Стивен с надеждой заглянул в глаза Майклу Гринвуду.

Степан видел, что пришло время взять быка за рога. Телефонный звонок в посольство, небольшая прогулка по городу, пара слов в присутствии ищущего новую тему главного автора статей о путешествиях Френсиса Стронга, упоминание о хорошей иллюстрации – вот он, результат. То есть, пока что очередной шаг в направлении требуемого результата.

– Для чего нужна карикатура? – Степан начал рассуждать вслух, как это делал мистер Крэнфилд, – Для смеха. Над чем смеются люди? Над другими людьми. В нашем случае – над большевиками.

Стивен смотрел на него. Карандаш был нацелен на новый чистый листок бумаги, но пока не двигался.

– Большевики установили у себя извращённые порядки. Самые извращённые из всех, что были когда-то знакомы человечеству. Так? – Стивен согласно кивнул, – А что, по твоему, является самым большим извращением?

Степан взял листок с пляшущей парочкой и обвёл указательным пальцем поднятую ногу нарисованной дамы. Стивен наморщил лоб. Он нуждался в подсказке.

– Это здоровый эротизм, – Степан постучал пальцем по рисунку, – А извращение – это эротизм нездоровый. Понятно?

Стивен расхохотался. Поистине гомерическим смехом. До человека, наконец, дошло.

– Нет, ну а как мы это опубликуем? Это же… Хотя подожди момент, – карандаш понёсся по бумаге – изображение проступало там, как фотография в проявителе.

Теперь Сталин уже не танцевал в обнимку с дамой, но прижимался сзади к туристу в костюме-тройке. Сталин смотрел на туриста сзади сверху влюблёнными глазами (Степан восхитился умением Стивена несколькими штрихами показать, что глаза именно «влюблённые») и обнимал его за грудь, как любовницу. Турист смущённо улыбался.

– Вот это уже другое дело! – оценил работу Степан, – вот только ещё пара нюансов. Во-первых, зачем он в этой шапке? – показал он на будёновку Сталина, – не надо банальностей, – ответил он на вопросительный взгляд художника.

– Да и зачем здесь Сталин? Много чести для этого идиота, купившегося на красную пропаганду, – теперь досталось туристу, – хватит с него и обычного их «chekista».

Здесь ему пригодились навыки Майкла Гринвуда – третий баронет Лонгвуд умел рисовать хоть и не так быстро, как профессиональный художник Стивен Демпстер, но всё-таки гораздо лучше, чем профессор Степан Матвеев. Во всяком случае, «кровавый карлик» получился похожим – Степан несколько часов тренировался ещё дома. И даже лицо получилось вполне узнаваемым – разумеется для тех, кто знал председателя КПК и секретаря ЦК ВКП(б) Николая Ивановича Ежова в лицо. Ну и для тех, кто видел его фотографию на плакате «Секретариат ЦК ВКП(б)», который Степан получил в советском посольстве, представившись рабочим из Манчестера. Хороший был карнавал, душевный. Для посольских работников и тех, кто за ними наблюдал.

    Стивен, в восторге от того, что его творческие муки, наконец, закончились, тут же перерисовал портрет Ежова в обнимку с туристом (глаза снова стали «влюблёнными») набело, на ватмане. Степан для верности проследил за этой процедурой до конца. Потом Стивен снова засомневался и для верности дорисовал-таки Сталина (правда, уже без будёновки). Великий вождь держал в руках вагу с ниточками, привязанными и к Ежову и к туристу. Ассоциацию Степан одобрил – вышло весьма символически – и для карикатуры, и для него лично.

Вот если бы только самому знать, за какие именно ниточки он должен здесь тянуть…

* * *

Спрыгнув с подножки автобуса и уже предвкушая ужин в маленькой забегаловке рядом со своей лондонской квартирой, Степан на секунду отвлёкся и чуть не сбил с ног идущую по тротуару женщину в ярко-зелёном пальто. Та от неожиданности вскрикнула, покачнулась, один из высоких каблуков её модных туфелек подломился, и вот уже она оказалась практически в объятиях Матвеева.

Степан приготовился как минимум к бурным извинениям, а то и к мерзкому уличному скандалу, – всё зависело от характера невинной жертвы его невнимательности. Но реальность заставила вспомнить русскую эпическую силу и оказалась очередной гримасой судьбы ли, слепого случая, а может просто удачей.

В руках Матвеева испуганно застыла Марджори. Её губы дрожали, – как предвестники нешуточной истерики, глаза, широко распахнутые, были полны непритворных слёз. Узнав в сбившем её с ног мужчине «милого баронета», она как-то сразу сломалась, обмякла, но на удивление не заплакала, а всего лишь прикусила губы. Прикусила так, что они побелели. И ещё шире распахнула зелёные, с карими крапинками, глаза.

– Ой,– только и смогла сказать она,– я, кажется, чуть-чуть не упала.

– Здравствуй Мардж, и прости. Я ужасно неуклюж. И я очень рад тебя видеть.

– А уж я-то как рада, – голос её был тихим, но постепенно становился громче. Похоже, к ней возвращалось самообладание, – но не думай, что всякий раз при виде тебя я от радости буду падать на спину. Я не такая!

Это неожиданное проявление слегка гипертрофированного чувства собственного достоинства, исходившее от пухленькой блондинки с глазами «на мокром месте», позабавило Степана. Тем более что Мардж всё ещё была в его объятиях. И, кажется, собиралась оставаться там как можно дольше.

Всё хорошее, как известно, рано или поздно заканчивается. Матвееву не хотелось отпускать её от себя сейчас. Он мысленно перебирал разные поводы, чтобы продлить встречу, но по местам всё расставил каблук, отвалившийся окончательно, как только Марджори, попыталась сделать шаг. Причина не расставаться, хотя бы на некоторое время, появилась.

Доковыляв, в прямом смысле, – кто не верит, пусть попробует пройти в обуви с каблуками разной высоты хотя бы сотню метров, – до ближайшего модного магазина, Степан сдал расстроенную донельзя спутницу «с рук на руки» вежливому и предупредительному персоналу. Не отказавшись от предложенного кофе, он сел в глубокое кресло и по привычке потянулся к журнальному столику за газетой.

Вытянутая наудачу, газета оказалась парижской, к тому же вчерашней. Матвеев уже потянулся, чтобы положить её обратно, но вдруг вспомнил, что именно в этой газете друзья договорились дать объявление-сигнал. К стыду своему, Степан не знал, на каких страницах этого издания может находиться раздел объявлений. Между французской и британской традициями размещения материалов такого рода могли существовать различия.

Однако больших различий не нашлось: объявления размещались на привычном месте, а одно из них, написанное на испанском языке и окружённое затейливой виньеткой, поздравляло новобрачных Николя Саркози и Карлу Бруни от имени многочисленной родни.

Это было как удар по темечку. Сначала Генлейн, потом объявление в неурочное время, – Договаривались же через два-три месяца!– похоже, планы начинали лететь под откос. – Ладно. Сегодня я в Лондоне, – с некоторым неудовольствием подумал Степан, наблюдая за тем, как Мардж примеряет очередную пару туфель, – а завтра придётся ехать на континент.

Через полчаса, когда выбор был сделан, а «гринвудовская» часть сознания в очередной раз удивилась деловой американской хватке, Матвеев расплатился и пригласил Марджори в ресторан. Впрочем, «ресторан» – это громко сказано, просто очень приличный паб, с неплохой кухней и приличной публикой. Отчего-то Гринвуд, ещё задолго до Степана, облюбовал это тихое, уютное заведение, с интерьерами, оформленными «под старину», с официантками в платьях служанок позапрошлого века.

Как обычно, зал был полупустым, и можно было выбрать практически любой столик, но Матвеев повёл Марджори к своему любимому месту, – в дальнем от входа углу, рядом с дверью на кухню.

Трапеза прошла в болтовне о пустяках, но среди них не нашлось места, ни кораблям и сургучу, ни королям и капусте. За десертом, Степан поинтересовался причиной одиночества Мардж в этот день.

– А где же ваша подруга Морти?

– Не поверишь, Майкл. В то утро, сразу после того как ты ушёл, мальчишка посыльный принёс с почты телеграмму. Старый хрыч, ну, – муж Мортиции, – дал дуба. В смысле преставился. Хоть и грех это, но Морти обрадовалась так, что немедленно села в машину и укатила в Лондон.

– И что? Так и бросила тебя одну? Тоже, подруга называется.

– Нет, всё правильно. Я и сама не хотела ехать в Лондон на авто. Предпочитаю по старинке – паровозом. Тихо. Ни откуда не дует, не трясёт. Иногда даже можно выспаться по-человечески.

– А дальше? Что ты делала там, рядом с автобусной остановкой?

– Ну, потом я приехала сюда, в город. Нашла Морти, – у той уже новый хахаль появился, то ли испанец, то ли ирландец. Зовут Гомес. Она мне все уши про него прожужжала. Замуж собралась. Поцеловались мы, как водится, да разбежались в разные стороны. Потом вспомнила я, как ты рассказывал, в каком красивом месте живёшь, ну я и решила посмотреть. Дорогу мне полисмены показывали. Заблужусь – спрошу. Снова заблужусь – снова спрошу. А потом и ты из автобуса на меня налетел, – Мардж кокетливо хихикнула, – как сокол на голубку.

– Не преувеличивай, всё случайно вышло. Зазевался, задумался, хорошо ещё без членовредительства обошлось. – Степан решил сменить тему разговора.– И что ты собираешься дальше делать?

– Думаю. По образованию я учительница младших классов. Может, в няньки к кому наймусь. У тебя нет никого на примете? Поприличней, конечно и чтоб руки не распускали.

– Знаешь, Мардж, пожалуй, я смогу тебе помочь.– Подозвав официанта, Матвеев попросил у него несколько листов бумаги, письменный прибор и конверты. Когда всё это появилось на столе, он быстро написал несколько рекомендательных писем знакомым Гринвуда, у которых были маленькие дети. Насколько Степан знал женщин, Марджори относилась к тому их нередкому типу, удивительно сочетавшему в себе несчастливость в личной жизни и огромный, практически неисчерпаемый, запас любви к детям.

«Из неё должна выйти отличная гувернантка или няня для маленького ребёнка, – думал Матвеев, подписывая очередное рекомендательное письмо, – жаль, что часто видеться с этой милой, смешной девочкой у меня не получится. Неизвестно что будет дальше и где это всё будет».

– Ой, как я тебе благодарна, Майкл! – Но засиявшая было улыбка Мардж, вдруг погасла.– Понимаешь, прости, но я не смогу как следует отблагодарить тебя сегодня. Может через три-четыре дня. У меня, – тут Марджори покраснела, – «празднички».

Матвееву стало смешно и грустно одновременно. Перегнувшись через стол, он привлёк к себе девушку и, не обращая внимания на реакцию случайных свидетелей, крепко её поцеловал. Потом ещё раз. После третьего поцелуя, почувствовав, что Мардж стала таять как мороженое на солнцепёке, он отстранился и с улыбкой сказал,– какая же ты всё-таки замечательная. Я должен уехать, но я обязательно тебя найду…

Когда долгое прощание наконец завершилось и Марджори, размазывая тушь по щекам, махала ему из окна такси, Степан подумал что его нынешние планы, по сути, безнадёжная, отчаянная попытка сделать так чтобы причиной женских слёз в ближайшие годы были только житейские проблемы.

«Пусть ничего не выйдет, но по крайней мере я сделаю всё что могу».

Глава 6. Три плюс два

Баст сидел у самого окна, и с улицы его было превосходно видно. Впрочем, видно его было и с того места, где стояла Таня. Как ни странно, выдержки ей хватило только на то, чтобы, не оглядываясь, выйти из кафе, пересечь улицу, и войти в здание вокзала. А может быть, и не было ничего странного, в том, что стоило оказаться вне прямой видимости, как ее «затрясло»? Остаться одной показалось вдруг страшнее, чем переместиться в прошлое.

Таня взглянула на часы и, убедившись, что время еще есть, бросилась искать хоть какое-то оконце, но, в результате, спряталась за решеткой ограждения и оттуда теперь смотрела на Баста фон Шаунбурга. На то, как он читает газету, и как пускает клубы сигарного дыма…

«Вот же невидаль заморская!»

Положа руку на сердце, Татьяна испытывала сейчас очень непростые и достаточно противоречивые чувства.

С Олегом она познакомилась четыре года назад. Коллега – зам генерального – выходил замуж, то есть, разумеется, зам – женился, поскольку был мужчиной, и на свадьбу среди прочих гостей прибыл двоюродный дядюшка из Израиля, про которого Борис нет-нет да рассказывал не без чувства юмора, но при этом явно гордясь. Дядюшка этот уехал уже давно, еще из Советского Союза, был там чуть ли не героем войны – горел в танке и все такое, хотя верилось в это с трудом – был женат, что крайне не характерно для русских эмигрантов, на латиноамериканке, и, кроме того, был то ли известным психологом, то ли не менее известным психиатром. Однако, в любом случае, Москвы он не знал, ни старой, ни новой, да еще и занять его чем-то требовалось, чтоб «под ногами не крутился». Вот Боря и попросил Таню побыть день-два гидом заморского гостя.

А гость оказался совсем не таким, как она ожидала. Не герой, и не богатырь, но мужик свойский и умеющий мгновенно к себе расположить. Тот еще ходок, судя по всему, хотя ни роста, ни особой «чисто мужской» красоты в арсенале Олега не имелось. Разве что ум и обаяние… Пожалуй, так. Но по-настоящему, как ни странно, он подкупил ее тем, что не стал тащить в постель. То есть, сначала это ей понравилось, но потом озадачило – тем более что у нее в тот момент никого не было, – а объяснилось несколько позже, во второй его приезд, который состоялся подозрительно скоро. То есть, она знала, что Ицкович в России бывает, но бывал он в основном в Питере, куда и друзья его обычно приезжали. А вот в Первопрестольной он лет тридцать не был, и ничего. Но вдруг приспичило. С чего бы это, спрашивается?

Нет, и на этот раз, он ей так ничего и не сказал. Словами не сказал, но глаза ведь тоже умеют говорить. Не знали? Напрасно. И он, возможно, напрасно усложнял им обоим жизнь, не имея возможности, уйти ради нее от жены, и не желая при этом, обижать Таню пошлым адюльтером. Но и Тане отчего-то не хотелось разрушать возникшую между ними «дружбу», а большее… А можно ли построить большее на основе коротких встреч раз в полгода? Возможно, может быть, чем черт не шутит… но у нее так не получалось. А потом…

То, что случилось с ней сейчас, было похоже на сказку. Жестокую, недобрую сказку, но волшебство от этого волшебством быть не переставало.

«Не так ли, подруга?»

«Не знаю, но он мне нравится… Он…»

* * *

«Семь пик… вист… пас, ложимся? Ход? Дядин! Стоя!» – В соседнем купе мужики айтишники и примкнувший к ним замгенерального резались в преферанс под коньячок, и по принципу «о бабах на работе…» обсуждали «хрен его знает, как ip-адрес поменялся, у главбуха винт дохнет, и после праздников UPS проверить надо», громко рассказывали довольно пошлые анекдоты, сопровождаемые взрывами хохота, и время от времени шикали друг на друга, призывая к спокойствию фразой: «тише – там женщины»!

Татьяна прекрасно понимала, каких именно «женщин» имеют в виду сотрудники мужеска пола, даже жест в сторону своего купе представила, улыбнулась, отложила книгу – «Почитаешь тут!», – отдернула занавеску и под перестук колес стала смотреть в темноту.

Снега не было уже в Бресте. За окном висела сплошная облачность с намеком на дождь – ни звезд, ни луны. Мелькающие там и здесь россыпи огоньков городков и деревень, черные поля; быстро бегущие серые сосны и елки; голые, – без листьев и чуть белее – стволы берез, подсвеченные неровным мелькающим светом из соседних вагонов.

Поезд шел с изрядной скоростью.

    Низкий гудок локомотива превратился в пронзительный свист и заставил вздрогнуть.

Вагон дернулся. На мгновенье стало темно, Татьяна зажмурилась, – под закрытыми веками летали белые мушки – и через пару секунд все-таки открыла глаза…

За окном в ярком свете луны белели бесконечные, укрытые снегом поля, яркие звезды до горизонта, вдоль полотна – деревья в белых шапках, и ни единого электрического проблеска.

Свист смолк. Снаружи пролетел сноп искр, резко потянуло гарью.

«Что случилось?»… – Татьяна не додумала мысль, как тут же эхом в голове отозвалось «Que se passe-t-il? (что происходит?)… La locomotive s'est cassйe ?» – и почему-то возник образ паровоза.

«Паровоз? Какой паровоз?!»

Только тут Татьяна осознала изменения в пейзаже за окном и заметила, что на столике вдруг появилась лампа с розовым абажуром антикварной конструкции. Она протянула руку и щелкнула выключателем… Пластик и синтетика отделки купе сменились бронзой и деревом, пространства до противоположенной стены стало больше и там была еще одна дверь! Татьяна резко встала, успев подумать «ноги затекли» и ударилась коленной чашечкой о стойку крепления столика.

– Ммммлять… – вырвалось вслух непроизвольно, и также непроизвольно добавилось – Мммerde…

Острая боль полыхнула искрами в глазах, Татьяна откинулась назад на сиденье, боль исчезла, но и тело она перестала чувствовать, притом что видела как собственная рука потянулась к колену…

«Собственная?»

И тут же услышала речь, совершенно определенно истекающую из ее собственных уст, но воспринимаемую ею как-то со стороны, словно чужую:

– Ма-шье-нэ-са-ль!

«Матерюсь! По-французски!!? Как?!» – И эхом откликнулось в голове: – «Больнооо… А как еще я могу ругаться?! Что происходит???»

«Похоже, я брежу…» – «… Я – ку-ку?»

«Ущипнуть», – в смысле «ущипнуться», вспомнилось вдруг народное средство. Но там, вроде бы, речь шла о выявлении сна, или нет?

«Коленка болит!»

«Не чувствую».

«Ущипну!»

– Ай! – На этот раз Татьяна почувствовала не только боль, но и руки, и ноги, и…

«Здорово я треснулась!»

«Я не чувствую!!!»

«Ох! – Татьяна попыталась «взять себя в руки» – Кажется, это называется раздвоение личности… Шизофрения!»

И эхо в голове тут же откликнулось, объясняя то, чего Татьяна отроду не знала: «Shizo – раскалывать, френ – ум, рассудок. Это на древнегреческом».

«О как! – Татьяне стало весело – «Я теперь что, и греческий знаю и древний?»

«Si, madam, а в лицее вы что учили?»

«В лицее? В каком, нахрен, лицее? Ты кто?»

«Я?! Я – Жаннет, Жаннет Буссэ. А ты?»

«Голова ужасно болит…У тебя или у меня?»

«Голова моя – значит у меня, но я не чувствую…»

«Вот так, голова твоя, а болит, как моя собственная!»

«А я захотела чтоб боль прошла – теперь и тела не чувствую, но вижу-слышу-обоняю».

«Запах чувствуешь? Почему гарью тянет? Аааа… Это же паровоз! Откуда он взялся? Сто лет как их уже…»

«А что должно быть? Это же поезд, а раз поезд…»

«Ох! Я не помню, когда последний раз «живой» паровоз видела! Стой! А год, год какой на дворе?»

«Тридцать пятый. А какой еще может быть?

«Тридцать пятый?! Вот так!.. Это ж… Семьдесят четыре года!»

От грандиозности рухнувшего на нее знания Татьяна впала в ступор. Жаннет тоже затихла – даже мыслей никаких, словно уснули обе.

Сколько так просидели – непонятно, но ноги затекли уже по-настоящему, и Татьяна шевельнулась, меняя позу.

«Сколько ни сиди – много не высидишь!» – Пронеслась в голове здравая мысль.

«Итак, налицо шизофрения, а нам нужен результат обратный, как там по-гречески?»

«Krasiz – смешивание, слияние. То есть, красизофрения»

«Погоди, но греки называют словом krasi – вино! И значит, займемся винолечением!»

«Энотерапия?[94]94
  – «Moscow limited» – в 1930-е гг. лондонское представительство «Интуриста»


[Закрыть]»

«Почему? Ах, вот так! И вина нет? А что есть? Подожди, дай образ саквояжа».

«Понятно, везем контрабандой гостинец?… Что ж, тогда по-русски – водки? Хм… А я то наших мужиков не понимала, когда они утверждали, что «здесь без стакана не разобраться» – уважаю!» – Пришла к неожиданному выводу Татьяна и улыбнулась собственной столь изощренной сентенции.

«Ну вот, уже сказывается философское образование Жаннет, – решила она, принимая очередную дозу «лекарства». – И значит, «неприятность эту мы переживем!»

Ну а после третьей дозы, началась внутренняя разборка…

«А как тебя в Москву занесло?»

«В 1932 году русский белоэмигрант – фамилия его Горгулов – застрелил из пистолета Президента Франции Думера. Президент пришел на выставку, а там… В общем, Горгулова задержали, и он заявил, что убил «Отца Республики», чтобы подтолкнуть Францию к действиям против СССР. И хотя выглядело это сущим бредом, но так и получилось! Председатель совета министров Тардье, а он тогда был главной фигурой в политике Франции, заявил, что Горгулов агент НКВД и что «Юманите» – газета наших коммунистов – все знала заранее, и поэтому сразу же после убийства – когда никто еще и не предполагал вообще, кто такой убийца – назвала Горгулова белогвардейцем!

Ну и начали наших активистов арестовывать… Пришлось и мне уйти на нелегальное положение, потом товарищи переправили в Германию, а там уже встретилась с советским резидентом. А потом ясно: Москва, разведшкола…»

«Шпионка, бакалавр, комсомолка, и…просто красавица «, – улыбнулась Татьяна, разглядывая собственно-чужое отражение в зеркале… «Самое смешное, ты похожа на меня… в молодости!» – одобрила Татьяна продолжая улыбаться.

«Сколько тебе? Двадцать три? Вот, б… В смысле, это же надо! В дочки годишься…, ну, не в дочки – в племянницы» – ответила Татьяна на ехидный вопрос Жаннет: «В каком возрасте у вас «там» считается уже приличным рожать?»

«Не допрос, разумеется, а собеседование. Резюме я твоего не видела… Да, приходилось людей, понимаешь ли, принимать. В банки, как и в разведку, с улицы не берут – и анкета, и личное впечатление, и тестирование. Тестирование? Думаю, его еще здесь не изобрели – разве что зачатки. Хотя постой! Бине же был француз! Ну, не важно. Дают тебе кучу вопросов и заданий, на которые уже тысячи самых разных людей отвечали и по ответам определяют, когда и о чем ты можешь соврать, как быстро соображаешь, в чем разберешься, а что тебе лучше и не предлагать…

Рация, азбука Морзе. Работа на ключе… Да, я видела в кино. В смысле, в синема.

Стреляем из пистолета… Из такого? И такого? Ах, это вообще револьвер! Интересно, подруга, девки пляшут! Значит, и фотографируем, проявляем-закрепляем – сложнова-то, у нас такое уже забыли… Но неважно!

А чего же тебя автомобили-то водить не научили? Не принято? Понятно. Не уверена, что сумею здешние водить, хотя я вроде бы не забыла еще, как без автоматической коробки передач… Ладно, при случае попробуем…

Ох, девочка моя, тебя и покрутило…

Но и мы не лыком шиты, не «Шиком» бриты… Тоже не бреешь? – Таня посмотрела на «свои» ноги, а как же… вроде у вас еще депиляторов не придумали? Воском? Ужас! Это же какая боль! Да, женщины… и не такое терпим, а красоты много не бывает, – усмехнувшись, согласилась Татьяна. – Ну, что, еще капельку?»

«Да, у меня тоже не сахар…», – «думала» уже Таня, – «Хотя и жаловаться, вроде бы, было не на что. Замуж выскочила на пятом курсе за лейтенанта, в девяносто первом. Да, университет, филфак… А потом началось – страну развалили. Армию топтали все кому не лень, помоталась тогда с мужем по гарнизонам: ни работы, ни условий для нормальной жизни, а у него зарплата – курам на смех, и командировки в горячие точки, там он и попивать начал…».

«А я психовать… ребенка не случилось… В общем, уехала домой к матери, а там и развелась. Поработала в школе – английский преподавала, а потом, когда от кризиса оправились – рванула в Москву. Банки как раз на подъеме были. Иностранные – филиалы открывали, – вот и устроилась, курсы менеджеров-администраторов, так и кручусь… Уборщицы, секретари, водители, первичный подбор персонала, карандаши, ручки, туалетная бумага, чай – кофе… потанцуем… Нет, это не входит, это шутка такая русская…»

И внутренний моно-диалог продолжился, закручиваясь как стальная пружина, чтобы где-то когда-то распрямиться со всей силы, и то ли убить, то ли, напротив, создать заново:

А через четыре года война начнется… Да, с немцами…

Откуда ты можешь помнить парад Победы?