Текст книги "Сотворение любви (ЛП)"

Автор книги: Хосе Овехеро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Сегодня я встаю раньше обычного. На улице гораздо прохладнее, чем я ожидал, и я иду

прямиком на автобусную остановку. Сегодня четверг, и на самом деле, куда я должен был бы идти, так это на работу, или, по меньшей мере, должен был позвонить Хосе Мануэлю. В автобусе я заснул и проехал две остановки, а теперь мне нужно возвращаться назад, чтобы зайти к матери.

– Мог бы и предупредить, – выговаривает мне сестра, открыв дверь. – Ты завтракал?

Я целую сестру. От нее исходит тот же аромат, что и от Карины. Не знаю, крем это или

шампунь, но не духи.

– Что-то случилось? – спрашивает сестра, слегка откидывая голову назад. Ей неудобно,

потому что несколько секунд я стою, прижавшись лицом к ее лицу. Я всегда был не слишком-то ласков с сестрой. Долгие объятия не приняты в нашей семье, но единственное исключение из этого правила – моя сестра Мы с братом не касались друг друга с того дня, как перестали драться. Я не помню, чтобы отец обнимал меня, не помню ни одного его поцелуя, а мама целовала меня украдкой. Так торопливо целуются любовники, боясь засветиться. Я также не помню и того, что забирался на материнские колени, не помню, чтобы она присаживалась на край моей кровати, ласково поглаживая по голове. Один поцелуй при уходе в школу, мимолетная, случайная ласка в коридоре. Иногда мама прижимает меня к своим ногам, но это никогда не затягивается надолго, потому что звонят по телефону или подгорает цыпленок, или гудит стиральная машина. Сестра обнимает и целует меня, прижимая к себе, но ее удивляет что я вдруг оказался в ее объятиях, и она даже кладет руку мне на грудь. Я слегка отстраняюсь, не дожидаясь, когда ситуация станет более неловкой.

– Мне нравится, как от тебя пахнет, приятный аромат.

– Тебе не составит труда ненадолго остаться с мамой? А я выйду за покупками. Сиделка не

придет сегодня до вечера. Крестины. Не знаю, врет она, или и впрямь у девушки такая плодовитая семья. И месяца не проходит без того, чтобы она должна была идти на крестины.

– Латиноамериканцы очень верующие.

– Да уж, верующие и плодовитые, но не стоит преувеличивать. Мама там, в своей комнате.

Сестра исчезла в глубине коридора, и ее голос доносится до меня вперемешку с шумом

выдвигаемых ящиков, хлопаньем двери и торопливыми шагами. Сестра-торопыжка вечно снует, куда-то бежит. Она постоянно спешит. Ее естественное состояние – уходить или приходить. Как-то раз я указал сестре на эту ее особенность, и она мне ответила: “Да, но я не двигаюсь с места. У меня такое впечатление, что я живу на одной из тех беговых дорожек, что стоят в спортзале”. Выходит она уже в туфлях с широким, но невысоким каблуком, и с жакетиком, перекинутым через руку.

– На улице тепло. Ты зажаришься.

– Жакет я несу в химчистку. Ты дождешься моего возвращения, ладно? Останешься обедать? Дети не придут. Даже не знаю, лучше или хуже становится от этого мое приглашение.

– Идет!

– Послушай, ты мог бы как-нибудь пригласить нас к себе. Прошло уже столько времени, как ты переехал, а я даже не видела, где ты живешь.

– Да когда пожелаешь.

– Ладно, в общем, свари себе кофе. И маме приготовь чашечку. Не трудись ее спрашивать, просто свари. Она всегда говорит “нет”, – сестра проходит мимо, не замечая меня, и говорит так громко, словно беседует с кем-то, находящимся в другой комнате. – Ей нравится с молоком, – сестра уже захлопнула за собой дверь, но, вместе с раздающимся по всей квартире эхом, я слышу, как она кричит мне с лестницы, – и кусочком сахара.

Какое-то время я варю кофе. Я не слышу ни единого звука и думаю, что, возможно, мама все еще спит. Я не люблю входить в ее комнату, пока она лежит в кровати. Я вхожу к ней, задерживая дыхание, боясь чего-то неприятного, чего я не смог бы оценить, хотя и знаю, что в ее спальне не пахнет ни старостью, ни спертым воздухом, ни лекарствами. Мама не спит. Она сидит перед маленьким телевизором с наушниками на голове, не зная о моем приходе. Эти наушники слишком огромны для ее маленькой головы. Они заставляют думать не о женщине, слушающей программу, а о каком-то эксперименте из научно-фантастического фильма.

Тем не менее, она что-то почувствовала, вероятно, запах кофе. Она повернулась туда, где стоял я с подносом в руках.

– Привет, ма. Я принес тебе кофе. Хочешь?

Она так сосредоточена, словно силилась прочесть по губам. Я ставлю поднос на кровать, подхожу к ней, снимаю наушники и целую ее в лоб. Она не сопротивляется.

– Как ты?

– Хорошо

– Что смотришь?

– Вот это.

Мама снова поворачивается к телевизору и тут же забывает о моем присутствии. Она

смотрит передачу очень внимательно. Теперь, без наушников, нельзя услышать то, что там говорят. Я протягиваю ей чашку кофе, и она безропотно принимает ее. Мама пьет кофе маленькими глоточками. Признаю, что эта привычка у нее с молодости, хотя, теперь я думаю, что у меня никогда не складывалось впечатление того, что мама была молодой, даже тогда, когда я был совсем ребенком. То же самое происходило у меня с отцом, который, тем не менее, ушел от нас в возрасте, который я уже перешагнул. Я смотрю на фотографии, на которых мы все впятером, и мне продолжает казаться, что это какой-то старик, от которого не ждут никаких перемен, разве только постепенно усиливающегося или внезапного ухудшения. Ни добровольного изменения образа жизни, его чувств и чаяний не предвидится.

Я сажусь рядом с матерью в полумраке. Слышится только шум вибрирующего

холодильника. Впервые в жизни я осознаю, что тоже пью кофе маленькими глотками. На экране разные люди, сидящие вокруг стола, беседуют между собой.

– Мне очень плохо, мама.

Она кивает, не поворачивая головы. Она кладет свою слишком полную для такой

сухощавой женщины руку мне на колено. Мы продолжаем смотреть на этих горячо и беззвучно спорящих о чем-то людей. Они широко открывают рот, чтобы сказать то, что должны сказать, напыщенно, с апломбом отрицательно покачивают головой, поднимают руку, словно управляют зрителями с трибуны. Мама продолжает все так же крайне внимательно смотреть на экран. Я не понимаю, интересно ли ей все это на самом деле, или это просто желание понять что-то, какую-то вещь, найти какую-то логику, мало-помалу утраченную в действительности. Выпив кофе, она протягивает мне пустую чашку, не отрывая взгляда от экрана.

– Мама, Клара мертва. Она была за рулем и погибла в аварии.

Это привлекает ее внимание. Она убирает руку с моего колена и сидит, сцепив руки. Ее всегда интересовали сообщения о смерти и болезнях, даже если они касались людей, о которых она знала понаслышке, или не знала вовсе.

– Ты меня слышишь? Клара погибла.

– Ты так ее любил, – говорит она.

– Очень, очень сильно, мама.

– Какая жалость, – мама ставит руку на мое колено, поднося ладонь к щеке. Она ласково гладит меня, словно понимая мои чувства и разделяя их. С тех пор, как мама заболела, она изменилась. Она перестала быть сухой и сдержанной женщиной, какой я ее помню. Мама стала более приветливой, почти нежной и ласковой. Теперь она сама ищет телесного контакта, человеческого тепла, уверенности в том, что другой, кто бы то ни был, приходит туда с добрыми намерениями, – ты ведь любил эту девушку.

– Ты помнишь ее?

– Конечно, помню. Как же мне не помнить?

– Она была очень ласкова с тобой.

– Да, была.

Мама закрывает на минутку глаза. Что бы я только не отдал за то, чтобы узнать, что она вспоминает, какие лица, и что творится в ее голове. Когда мама снова открывает глаза, ее остекленевший взгляд не выражает ничего. Кажется, будто глаза на мамином лице живут сами по себе.

– Уже нет. Клары уже нет, – говорю я ей.

– Не волнуйся. Она вернется, как ей не вернуться.

Она снова поворачивается к экрану, и больше не обращается ко мне. В конце концов, я снова надеваю на нее наушники, чего она, кажется, и не замечает. Я сижу рядом с ней до тех пор, пока не слышу, как сестра вставляет ключ в замок.

Глава 17

Я пошел поужинать с Хавьером. Его совсем недавно уволили с работы, и ему нужно было если не утешение, то хотя бы компания. Домой я пришел, когда на часах было почти десять. Я живу на улице призрачного города. Опустив металлические жалюзи и навесив на них замки, китайцы расходятся по своим домам. Где живут китайцы? Где-то далеко, не в этом квартале. Ты никогда не видишь, чтобы они входили в подъезд или что-то покупали. Ты видишь китайцев только перед их лавчонками или внутри них. Они курят, ожидая чего-то, или перетаскивают огромные тюки с одеждой, завернутые в бежевую бумагу. В сумерки по вечерам на улицах не встретишь ни китайцев, ни цыган, ни русских, ни поляков. Даже индейцы не слоняются из лавчонки в лавчонку с огромными сумищами, в которые они складывают свои покупки. Улица становится совершенно пустынной и тихой, все движение замирает. Выйдя в это время на улицу, ты словно погружаешься в другое измерение, внезапно обнаружив вход на черно-белую фотографию, и ты идешь по ней, зная, что нет никого, кроме тебя, и ты не услышишь ничьих других шагов, кроме своих.

И, тем не менее, открыв дверь подъезда, я замечаю, что уже не один. На мраморных ступеньках лестницы, придающих дому обманчиво-величественный вид вкупе с имеющимися на стенах и потолках лепниной, зеркалами и канделябрами, сидит, сжимая голову руками, Самуэль. Его волосы, собранные раньше в косичку, превратились теперь в нечесанную, спутанную гриву, закрывающую лицо. Он одет в ту же самую камуфляжную форменную рубашку ВВС, что и тем вечером и замызганные джинсы. Одежда и не слишком-то чистые патлы заставляют думать о нем, как о рокере в годах, как о человеке с мало подходящим для обычных людей прошлым, но слишком хорошо подходящим для разгульных буянов, тусовщиков и наркоманов.

– Привет.

Я останавливаюсь рядом с ним. Через несколько секунд он хватается за перила рукой, вроде бы собираясь подняться, но даже не пытается.

– Я не знаю, кто ты, – говорит он, – да это и неважно. Иди ты в задницу! Мне нравится сидеть на лестнице, ясно?

– Ну и сиди, – я открываю стеклянную дверь, отделяющую наши квартиры от лестницы, но, прежде чем она закрылась, я снова слышу за спиной его голос:

– Эй, ты, как там тебя зовут, ты не мог бы подать мне руку? Я здесь, как жирная куча, – откровенничает он. Нарисованный Самуэлем образ кажется абсурдным для этого измочаленного, скорее худощавого, нежели толстого, пьяницы, который сейчас безуспешно старается подняться. Его попытки тщетны до тех пор, пока я не хватаю его под мышки и не помогаю ему встать на ноги, присовокупив свои усилия к его. Он стоит, глядя в сторону улицы, напоминая марионетку, полностью зависящую от туго натянутых нитей в руках кукловода.

– Ты уходишь из дома или, наоборот, приходишь?

– Все меня бросают. Не знаю, какого хрена я делаю, но все меня бросают.

– Ну, так что, ты уходишь или возвращаешься домой? Если хочешь, я тебе помогу.

Самуэль с большим трудом поворачивается ко мне. У него отсутствующий вид и вялые, отвисшие губы, будто он потерял контроль над своими мышцами. Слишком большая нижняя губа придает его лицу выражение скорее слабоумного идиота, чем просто упившегося вдрызг человека. В уголках рта – пятна, следы подсохшей слюны или блевотины. Он медлит с ответом и только кивает головой. Видимо, в голове у него звучит какой-то ответ, но он не может его выговорить.

– Я говорю, что мы совсем не знаем друг друга, – бормочет он.

– Тебя зовут Самуэль.

– Верно.

– И ты живешь в квартире 4Д.

– Ладно, как скажешь. – Я помогаю ему повернуться к лестнице и подняться по ступенькам, а затем удерживаю его на ногах до прихода лифта. Пока мы поднимаемся в лифте, Самуэль прислоняется затылком к стенке и закрывает глаза. Он постоянно сглатывает слюну, почти с каждым вдохом, и я спрашиваю себя, не свалится ли он. Я думаю, что, если он упадет, я так и оставлю его лежать съежившимся на полу лифта. Я отправлю этого франта обратно вниз, чтобы на него наткнулся какой-нибудь другой сосед. Удивительно, но, когда лифт неожиданно останавливается на четвертом этаже, Самуэль, хоть и на полусогнутых ногах, но все еще держится. Он выходит, внимательно глядя перед собой, я выхожу следом. Я созерцаю, как Самуэль, слегка согнувшись, стоит перед своей дверью, роясь в карманах.

– Шлюха драная, – злится он.

– Никак не найдешь ключи?

– Жена, твою мать, так и врезал бы ей пару горячих.

– Будет лучше, если ты позвонишь.

– Да пошел ты на хрен.

– Или дашь мне ключи.

– Вот так вот, теперь я один. У меня никого нет, ни одной, ни другой.

Только тогда до меня дошло, что он хочет сказать. Я подошел к нему, вытащил его руки из

карманов и сунул туда свои, чтобы поискать ключи.

– Педрила, – бормочет он, пьяно хохоча.

Я открываю дверь, вхожу первым, включаю свет и жестом даю понять, чтобы он шел за

мной. Он понуро плетется следом с низко опущенной головой.

– Закрой дверь, – приказываю я. Не обращая на меня внимания, он, пьяно пошатываясь,

продолжает идти вперед, правда теперь более уверенно. Самуэль добирается до дивана и садится на него с такой осторожностью, будто перед ним ветхий стул, и он не знает, не развалится ли этот стул под его тяжестью. Я сам закрываю дверь и иду на кухню. Нахожу там початую бутылку вина и возвращаюсь в комнату вместе с бутылкой и двумя бокалами.

– А твоя жена?

– Сука конченая.

Я иду вглубь коридора, по пути заглядывая в две комнаты. В квартире две спальни, так же,

как в моей. В одной из них – идеальный порядок. Двуспальная кровать аккуратно застелена, уголок простыни отвернут назад, как это принято в некоторых гостиницах. На верхней части рамы висят четыре фотографии, сделанные на каком-то североафриканском рынке: глиняные миски со специями непонятного красновато-желтого цвета. Кальян на комоде заставляет меня подумать, что он наряду с фотографиями является напоминанием о поездке в Турцию или какую-нибудь другую восточную страну. Но нет фотографий ни его самого, ни жены.

Другая спальня в таком беспорядке, что можно было бы подумать, что некий вор

перевернул все вверх дном, ища драгоценности или деньги. Бумаги, одежда, CD, DVD, смятые сигаретные пачки, рваная обувь, календарь с фотографиями животных, провода, шариковые ручки, книги, десятки вещей разбросаны по полу и неубранной кровати. Простыни скомканы и свалены в углу бесформенной кучей. Пахнет затхлостью или падалью и пóтом.

Открывая дверь ванной, я понимаю, что столкнусь с точной копией моей собственной

ванной. Здешний беспорядок ограничивается несколькими полотенцами, сваленными кучей в раковине и парой серых трусов на полу.

Развернувшись, я замечаю стоящего за моей спиной Самуэля. Он так же, как и я

оглядывает свои опустошенные владения. Так король после битвы окидывает взглядом трупы своих убитых на поле брани вассалов.

– Даже та баба, что убиралась, ушла. Я не знаю, что у меня есть.

– Мог бы принять душ, это помогает.

Он удовлетворенно улыбается, процеживая воздух сквозь стиснутые зубы, и кладет руку

мне на плечо.

– Давай, я приглашаю тебя на стаканчик. Чувствуй себя, как дома.

Оказывается, мне очень трудно представить, что Клара была влюблена в эту дряхлую

развалину, в это потрепанное, измочаленное чучело, которое сейчас напивается вдрызг и скоро заснет. Он недостоин ее. Он не заслуживает ее, я не могу с этим согласиться. Он никогда не заслуживал ее. Для Клары было бы недостаточно сдержанной любви, ее изменившееся тело слишком быстро выросшего подростка достойно большего, а он далеко не подросток. На отсутствие их телесной гармонии накладываются признаки его старения: залысины, которые можно прикрыть только длинными волосами, слоящиеся ногти, обрюзгшее тело слишком много пьющего человека. Я поднимаюсь и хватаю его за отвороты нелепой рубашки защитного цвета.

– Ты был недостоин ее, ты не заслуживал ее, подонок.

Потревоженный мной, он выходит из своей спячки. Вероятней всего, он даже не помнит, с

кем он находился, и принимает меня за вора. Мало-помалу в его испуганные глаза возвращается спокойствие. Он даже осмеливается прикрыть веки на несколько секунд.

– Тоже мне открытие, видите ли, я был недостоин ее. Да Клару никто не заслуживал, и

никто не был достоин ее. У тебя есть сигарета?

Самуэль сразу понял, что я говорю ему о Кларе, а не о его беглой жене и уборщице.

– Ты заставлял Клару сильно страдать.

– Не переживай, она меня тоже. Вначале… слушай, у тебя в самом деле нет сигаретки? Я

пошел бы за ней на край света. Я сказал ей об этом, но ей было жалко мужа. Этот кретин был похож на фарфоровую куклу. Короче, она дала мне от ворот поворот, а когда захотела, чтобы мы ушли и были…

– Это она просила тебя об этом?

– Конечно, она меня попросила. Она собиралась уйти из дома из-за меня, приятель,

представляешь, собиралась уйти из дома из-за меня, – он повторил эти слова с вызовом, ударяя себя в грудь кулаком, – а я вел себя, как дурак, как последний идиот…

– Почему?

– Почему? Жена догадалась обо всем, я чувствовал себя ужасно, то есть я не отказал

Кларе, а сказал, чтобы она подождала, потому что я не знал, что делать и должен был разобраться в себе.

– Верно, дурак, да еще какой.

– И откуда мне было знать, что Клара меня бросит? Я об этом даже не думал. Вот уже две

недели она не подает признаков жизни. О, смотри-ка, – удивляется он, ощупав карман рубашки, – неужели сигареты. Хочешь одну?

Взглядом я ищу пепельницу, но раз ему все равно, мне тем более. Некоторое время мы

курим. Самуэль стряхивает пепел на стол, я – на ковер.

– Она перестала звонить тебе.

– Это все козни ее недоделанной сестрицы.

– Ты ее знаешь?

– Нет, но Клара сказала, что ее сестра посоветовала ей бросить меня, потому что мужик, не

способный принять решение, не заслуживает сострадания. Блин, как будто решение было легким.

– А теперь и твоя жена тоже ушла, ты законченный мудак.

– Заметь, если бы я предугадал это и сказал бы Кларе “да”, теперь она была бы здесь, со мной, вместо... или мы с ней были бы в каком-нибудь другом месте... Или не были бы, потому что, так или иначе, когда я отказался уйти с ней, она подумала, что я невелика ценность, хотя мы еще и встретились как-то... Слышь, как тебя зовут? И что ты здесь делаешь? Думается, я тебя не приглашал.

– Расскажи мне о Кларе.

– О Кларе? Ты тоже ее знал?

– Мне кажется, что я видел тебя с ней один раз. Она зашла к тебе домой. Веснушчатая девушка гораздо моложе тебя, с короткими волосами. Это была она?

– Да, парень, привести ее сюда было неосмотрительно. Поэтому она и не приходила сюда, чтобы жена не узнала. Ты и вправду хочешь, чтобы я рассказал тебе о ней?

– Не заставляй себя упрашивать, ты и сам этого хочешь.

Я наливаю нам еще по бокалу вина. Самуэль к своему бокалу даже не прикасается. Теперь он кажется сосредоточенным. Он словно пытается вернуть былые, ускользающие воспоминания или же сформулировать не совсем понятную ему мысль. Самуэль хмурит брови и даже бросает курить, хотя сигарета еще дымит. Раз и другой он проводит руками по волосам, пока не остается доволен результатом. Его пальцы напоминают грабли, скребущие по земле и захватывающие траву. Самуэль смотрит на меня. Впервые он смотрит на меня более или менее осмысленно. Если он и не проснулся полностью, то в лице его нет хотя бы прежней вялости и дряблости. Веки Самуэля не закрываются сами собой под собственной тяжестью. Я боюсь, что сейчас он спросит себя, что это за незнакомец заставляет его рассказывать о своей жизни, и что, собственно, этот незнакомец делает в его квартире на рассвете.

– Ладно, – говорит он, – я расскажу тебе о ней.

Клара со слов Самуэля с четвертого этажа.

– Вот кто мне никогда не нравился, так это женщины с кошками, – начал свой рассказ Самуэль. – Особенно одинокие женщины с кошками. Они меня раздражают, но я могу их избегать. Одна из немногих вещей, которой я научился в жизни, это избегать одиноких женщин, у которых есть кошки. Я не знал, что у Клары были кошки, и не знал, что именно они станут причиной этой беды. Вот ведь, дело-то какое, как в греческой трагедии: судьба тут как тут – маленькая деталька, родившая катастрофу. Я сказал родившая? Ну, ты меня понимаешь. Дерьмо кошачье. По крайней мере, Клара жила не одна. Уверен, что это были ее кошки, не мужа. Она была замужем за Алехандро несколько лет. В жизни я его не видел, только на фотографии. Он похож на куклу. Клара даже не говорила мне о нем. Я был рад, что она не использовала меня, чтобы рассказывать об этом идиоте, ее муже. Кроме того, когда я слышу от какой-нибудь женщины, как она дотошно начинает разглагольствовать о своем муже, я сразу же думаю, что живи она со мной, спустя какое-то время, она так же говорила бы и обо мне.

В любом случае, мои отношения с Кларой сводились не к болтовне, а к сексу. Э, нет, парень, ты не думай, как обычно: вот, мол, человек, которого интересует только одно – секс, и который не хочет настоящих, прочных, отношений, этой рутины. Это она не хотела. Я уже говорил, что предлагал Кларе сбежать со мной. Я хотел чего-то большего... не знаю, более серьезного, что ли. Поначалу я сильно сомневался в ней. Она использовала меня, словно я был жиголо. А потом с ней случилось обратное. Она влюбилась в меня. Что, не верится? Я хочу сказать, что, конечно, я не последняя модель, не образец. У меня есть свои изъяны, как видишь, я подизносился. Так сказать, усталость материалов. Я не очень-то следил за собой, но, если бы понял, что Клара собралась прочно войти в мою жизнь, то сел бы на диету, ходил бы в спортзал. Я даже бросил бы курить. А ты куришь?

– Нет.

– Тем лучше для тебя. Вот я курю слишком много, а она, Клара, не курила и пила тоже мало. Она работала на телевидении, как и я. Впрочем, я работаю не на самом телевидении, а, скорее, для него. Я сценарист, вернее, пишу диалоги для сериалов, что-то типа: “Если ты уйдешь с этой женщиной, то пожалеешь”, или “Ты подлец, Иван”, или “Скажи, что всегда будешь любить меня”, или “Ну как ты можешь так поступать с матерью твоих детей?” Мне это нравится. Клара говорила, что я растратил попусту свой талант, но я считаю, что извлекаю из этого выгоду, понимаешь? Клара была славной девушкой, она верила во что-то. Мне казалось, что она могла быть настоящей, отличной подругой, но не любовницей. Я имею в виду, так я думал в самом начале, тогда, когда знал ее только в лицо или из разговоров о ней. Клара одна из тех женщин, которые утешают тебя, если тебе плохо, и все у тебя идет наперекосяк, которые интересуются тобой и радуются вместе с тобой. Когда они смеются, в их смехе не слышен сарказм или горечь, он звучит по-настоящему весело. Впрочем, какая разница. Я ведь вот что хочу сказать. Я изменял жене потому, что когда встречался с Кларой, думал, что она станет моим звездным часом и я раскрою ей неведомые прежде чувства и позы, заставляющие ее краснеть. Я смотрел бы ей в глаза после любовных развлечений и чувствовал бы себя более мускулистым, более красивым. И вот ведь дерьмо. Все менялось, парень, как в фильмах ужасов, едва мы входили в номер отеля, а мы часто занимались этим в отелях. Так вот там она получала некую власть. Я не стану вдаваться в подробности, да, я не стану рассказывать тебе об этом. Тебе хотелось бы, а? Ну так обойдешься. Но я расскажу тебе один случай, чтобы ты понял, какой была Клара.

Я уже сказал тебе, что познакомился с ней на телевидении, верно? Она была

документалистом, так что с профессиональной точки зрения мы с ней не имели ничего общего. Меня познакомил с ней в кафе на Прадо-дель-Рей один мой коллега по работе, костюмер, то ли гомик, то ли просто похожий на него. Потом мы часто встречались с ней совершенно случайно. Клянусь, я даже никогда и не мечтал о ней. Да, не спорю, она была очень симпатичной и даже привлекательной, но я представлял ее матерью двоих маленьких детей, у которой есть домик в горах, и у которой все мысли о безумных ночах сводились к походу в караоке с четырьмя подружками. Короче, к тем женщинам, которых ты можешь представить себе только в кругу семьи или в компании подруг, я и на пушечный выстрел к таким не приближаюсь. Я вспоминаю одну свою любовницу, колумбийскую девчонку-мулаточку, которая, лежа в постели, сначала поломавшись для вида и заставляя себя упрашивать, потом первым делом заявила: “Я хочу подарить тебе сына”. Еще и простыни подсохнуть не успели, как я сделал ноги, фьють – только меня и видели. – Самуэль делает красноречивый жест, показывая руками, как он крутит педали, а затем продолжает свой рассказ. – Вместе с Кларой я отлично проводил время в баре, болтал с ней, в общем, за словом в карман не лез. Все было классно, но однажды вечером Клара подходит ко мне и говорит: “Я должна уехать по делам, но почему бы тебе не прийти и не выпить что-нибудь со мной?” “Ладно, – соглашаюсь я. – Почему бы и нет”. Когда я начинаю ее разыскивать, первое, о чем я думаю, это то, что я ошибся, или она дала мне неправильный адрес. Но во мне вспыхнул маленький огонек, я не настолько глуп. “Какая ведьма,” – подумал я. Единственное, что Клара дала мне, так это адрес отеля. Я спросил о ней у администратора отеля, и мне сказали, что она проживает в 312 номере. Отлично, да? Все стало ясно, и я сказал себе: “Смотри-ка, вот так тихоня”.

Только закрыв дверь, я понял, что все будет не так, как я думал. Это было все равно, что

заниматься любовью с монстром Альеном. В первый раз я подумал, что она прожила без секса несколько лет. От нее исходила такая энергия, приятель, такое воодушевление. Потом я постепенно узнал ее, узнал по-настоящему. От этой славной девчушки ты ждешь, что она, как воскресный бисквит, подарит тебе сладкие мгновения. В ней жили два человека. Ну да, в каждом из нас уживается два человека, а то и три-четыре. С некоторыми из моих личностей я даже еще и не встречался. Но в Кларе уживались два врага, я не знаю, как это объяснить, вот и не объясняю. В общем, Клара была более хрупкой, более мягкой и нежной девчонкой, чем ты можешь себе представить, причем не только в постели, но потом вдруг из нее вылезала наружу совсем другая, самоуверенная девушка, хищница с когтями и клыками. Да, это так, Красная Шапочка и серый волк в одном лице. Мне нравилось заниматься с Кларой любовью, с ними двумя в одной. Сначала я старался удерживать инициативу в своих руках, но, подумать только, в итоге я сдавался. Ты не представляешь, как я от этого выигрывал и сколько получал.

Тогда, или позже, какое-то время спустя, была весна, на улице потеплело... – с каждой секундой Самуэль говорил все быстрее, словно швыряя слова. Теперь его речь не была пьяным бормотанием двухминутной давности. Сейчас Самуэль стоял, выпрямившись, и, помогая себе, активно жестикулировал руками. Его лицо освещалось воспоминаниями о времени, проведенном с Кларой, которое он упустил. Возможно, эта самая связь с Кларой была самым лучшим, что произошло с ним за многие-многие годы. В эту минуту Самуэль не сознавал ни горечи, ни печали от своей потери. Клара стояла перед ним, и Самуэль был горд, почти высокомерен, потому что не кто-то другой, а он, именно он, Самуэль, добился встреч с самой красивой девушкой квартала. Я тоже горд тем, что, разговаривая с Кариной о ее сестре, попал прямо в точку: Клара была робкой, застенчивой девушкой, но она брала инициативу на себя, твердо зная, чего хочет. В ней жили две разных девушки – … и мы поехали в Каса-де-Кампа¹², потому что стояла отличная погода, и Клара не хотела идти в гостиницу. Вот она и заразила меня идейкой поехать в парк, как в подростковом возрасте, когда пойти некуда, а привести девчонку в родительский дом нельзя. Так мы и сделали, поехали в парк. Дул приятный ветерок, не очень холодный и не слишком жаркий, светили звезды, была луна и все такое прочее, и Клара сказала: “Вот здесь, стоя у этого дерева”. Она показалась мне прекрасной из-за того, что не собиралась казаться мне такой. Но я не успел даже ширинку расстегнуть. Черт его знает, откуда они вышли. Их было всего двое, но у них были заточки. Полагаю, это были наркоманы. Они окинули взглядом ее, потом посмотрели на меня. Один из них рубанул по воздуху самодельным ножом и угрожающе сказал: “Тебе я почикаю душу, а ей – задницу”. Знаешь, я не собираюсь тебе врать, в тот момент я подумал припустить наутек. Мне казалось, они были не в состоянии преследовать меня напрямую. Но потом, как с этим жить потом? “Что же, оставить Клару с этой парочкой обкурышей, которую ты видишь?” – думал я про себя. У обоих на лицах ссадины и ушибы, ободранная кожа на руках – следы бесчисленных падений в дымину пьяных или обдолбанных подонков. Один из них, с трясущейся от пьянства или наркоты, обмотанной в грязное тряпье рукой, думает только о грабеже. Что такое я говорю: “он думает”. Я считаю, что голова ему дана не для того, чтобы думать, в его черепушке и одной мыслишки нет. Знаешь, дружище, в какой-то момент я подумал, что наложу в штаны. Но, веришь ли, из-за этой глупости я жутко волновался. “Если я наложу в штаны, то какое впечатление произведет все это на Клару?” – думал я, и мне было стыдно от одной этой мысли. Тот из подонков, что угрожал, на вид казался гораздо старше нас с тобой, но, скорее всего, это было не так, просто он выглядел стариком. Наркоман с забинтованной рукой, вдруг спрашивает у Клары: “Эй, ты, чего ржешь?” Мне тоже хотелось бы спросить ее об этом. Нет, в открытую Клара не смеялась, но она улыбалась. Она была так спокойна, оказавшись в ситуации, в которой должна была бы рыдать или, по крайней мере, спрашивать у них, что с ней будет здесь и сейчас, этой ночью в парке. Клара улыбалась, когда ее жизнь могла разрушиться, а то и вовсе угаснуть навсегда. Я спрашивал себя: “А что, если так начинаются приступы помешательства – с глупой улыбки, а не с жуткого хохота, как показывают в телесериалах?” Конечно, эта хрень втемяшилась мне в голову, пока эта парочка стояла рядом со мной, держа свои ножи перед моим носом.

“Обними меня, Карлитос,” – просит в ответ Клара. Тот ширяльщик, которого, видимо, звали Карлитос, разинув от удивления рот, роняет нож и бормочет: “Твою мать, Кларита, блин, солнышко ты мое”. Клянусь: “солнышко ты мое,” – говорит этот долбаный задира-наркоман, убирая нож. Он обнимает Клару и смачно, взасос целует в губы, словно желая съесть ее. Другой, с трясущимися руками, ничего не понимает и занудно хнычет: “Попроси у них деньги, блин, пусть они отвалят тебе бабла”. Я не знаю, что сказать, и потому молчу. Я остаюсь вместе с трясущимся, а Клара с другим наркоманом отходит от нас на несколько шагов, и они тихо переговариваются между собой, попутно обнимаясь. Время от времени он нежно ласкает ее рукой. Я понятия не имею, сколько времени они болтают между собой, пока