Текст книги "Сотворение любви (ЛП)"

Автор книги: Хосе Овехеро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– Любовь, сказала она мне – это, когда двое обнимают друг друга, как измотанные боксеры в клинче. Желая показать свое превосходство и устремления, они наносят друг другу удары, но без особой силы, ведь соперник им необходим, как опора. Они опираются друг на друга, чтобы не рухнуть.

– Но ведь со мной у тебя самые длительные отношения, – иной раз указывал я Анхелине, – хотя, похоже, они подходят к концу.

– И что же, – ничуть не смущаясь, отвечала она, – это вовсе не означает, что я не создана для более долгих и прочных отношений, просто я еще не встретила подходящего человека. А вот твоя проблема – психологическая. Очевидно, твой характер мешает тебе найти настоящую любовь.

Я всегда избегал слова “любовь”. Любовь – это избитое существительное, потерявшее свою цену, как истершаяся от частого употребления монета, ставшая идеально гладкой. Ее можно потереть пальцами, погладить, не ощущая никакой рельефности. Я не осмелился бы расплатиться такой монетой, боясь выглядеть аферистом. Меня раздражают стихи, в которых слово “любовь” используют для того, чтобы вызвать эмоции. Я знаю, что песни заполонены этим словом, оно звучит там на все лады. Слово “любовь” такое коротенькое, что нередко его растягивают по слогам – лю-ю-бо-о-овь – или бесконечно повторяют глагол, спрягая его по всем временам и лицам – я тебя люблю, я полюбил тебя, и ты меня полюбишь. А использует ли кто-нибудь это слово в реальной жизни? Смотрят ли парочки в глаза друг другу, говоря “я тебя люблю” на самом деле?

Да, Анхелина часто говорила мне “люблю”, но без взаимности с моей стороны. Я не мог преодолеть душевную скованность, вызванную моими стараниями придать искреннее звучание банальным словам. Я могу сказать “рад был с Вами познакомиться”, еще одна заезженная фраза, – ведь от нее никто не ждет искренности, но я не могу сказать “люблю тебя” женщине, которая в это поверит и начнет строить иллюзии на основании двух, по сути ничего не значащих, слов.

Потом Анхелина тоже перестала говорить мне “люблю”. Это было тогда, когда она нашла объяснение моему недостатку: я был неспособен любить, потому что отвергал негативную сторону совместной жизни, ее плохие моменты – семейные разборки, а уж тихо они проходят или с криками, каждый решает сам.

– Только при тесном общении с другим человеком ты сознательно проводишь границу между тем, где заканчиваются твои потребности и начинаются потребности другого, – втолковывала мне Анхелина.

Я увидел Анхелину снова , когда уже вернулся жить в Мадрид. Она стояла в очереди за билетами в кино под руку с мужчиной, который был гораздо старше ее. По виду он был большой шишкой – напомаженные волосы, костюм, запонки, булавка для галстука и выражение лица, все выдавало в нем любителя подчеркнуть свою принадлежность к обеспеченному, состоятельному классу. Я предположил, что он был за рулем внедорожника.

Анхелина что-то шептала ему на ухо, он улыбался, а иногда искренне хохотал. Он смотрел на нее глазами, в которых читалось скорее развлечение, нежели желание, по крайней мере, в этот момент. Они оба казались счастливыми, и мне захотелось узнать, как давно они вместе, и встретила ли Анхелина, наконец, мужчину, с которым собирается поддерживать длительные отношения, состоящие из отдалений и сближений, объятий и драк, обид и примирений, хлопаний дверью и букетов роз. Но живейшее любопытство не пересилило мое нежелание затеять разговор с ней, в котором я должен был вспоминать прошлое или, еще хуже того, рассказывать о моей сегодняшней жизни, подтвердив давние подозрения Анхелины. Нет, пока что я не был готов к довольно длительным повседневным отношениям с обычным для всех пар укладом жизни – завтрак в постели по воскресеньям, разделение между собой газет, при этом один всегда получает сначала страницы с политическими новостями, а другой – с культурными, экономическими или спортивными. Как продолжение – по определенным дням недели мы смотрим тот или иной телесериал, звоним в определенное время с работы, не задавая вопросов, знаем кто из нас идет за покупками, а кто и когда моет и сушит посуду. Я не готов к тому, чтобы вся эта рутина была частью моей жизни и, собственно, составляла всю мою жизнь.

У другого Самуэля, того, которого я незаконно подменил собой для Карины, есть жена и

была любовница. У меня никогда не было любовницы, потому что никогда не было жены, которую я обманывал бы с другой. Пожалуй, следовало бы добавить, что, вероятно, ни одна женщина не доверяла мне настолько, чтобы мы могли говорить об обмане. Если с одной стороны это утверждение может звучать грустно, то с другой стороны меня радует, что я не был одним из тех мужчин, которые скрывают свои делишки и врут, приходя домой, целуя в щечку жену, и боясь при этом, что какой-то жест или слово выдадут, что на самом деле их мысли заняты другой. Да, я не из тех мужчин, которые особенно нежны, когда звонят жене по телефону как раз перед тем, как пойти провести вечерок с любовницей. Таким путем они стараются предотвратить звонок жены в самый неподходящий момент. Этот звонок – дань их привязанности и симпатии к жене. Он помогает им уменьшить их вину, успокаивает их, заставляет почувствовать себя вполне счастливыми. Сейчас я радуюсь тому, что не являюсь другим Самуэлем, за исключением того, что мне очень хотелось бы познакомиться с Кларой, хотелось бы, чтобы она была моей любовницей и приходила ко мне в поисках утешения, экстаза, утверждения того, что жизнь может быть более насыщенной. Жизнь могла бы быть совершенно отличной от той, что была в ее собственном доме, с Алехандро.

И с детьми. Это вырвалось у меня непредумышленно. Я не думал об этом раньше. С

Алехандро и с детьми. Эта фраза о детях так часто на слуху, что сложилась сама собой, как краткое послесловие. Она заставляет меня понять, что я в принципе не знаю, были ли у Клары дети. Надо думать, не было, поскольку тот, кто позвонил мне сообщить о несчастном случае, о детях не упомянул. В противном случае он мог бы сказать: “бедные дети, представь себе”. И Карина никогда не рассказывала о них. Мне даже в голову не приходило, что такая молодая девушка с любовником могла иметь детей, как будто иметь любовников было уделом сорокалетних, разочаровавшихся в жизни женщин, которые пытаются доказать себе, что они еще привлекательны не только для своих мужей. Это довольно наивный стереотип, ведь для того, чтобы иметь любовника вовсе не обязательны ни разочарование, ни горестное из-за впустую потраченной жизни, безутешное созерцание себя в зеркале. Обзавестись любовником может и счастливая женщина, не согласная с моногамными отношениями, и молодая мать, которая ищет любви не стороне, подальше от разделенных с супругом обязанностей, от усталого раздражения, вызванного вечным недосыпанием, от беготни между работой и заботами о ребенке. Замужество приобрело для нее скорее форму совместного предприятия, в котором поделены права и обязанности. Например, ты даешь ребенку бутылочку с соской ночью, а я забочусь о нем с утра, или сегодня ты идешь с подругами, а завтра вечером я ухожу смотреть матч. А поскольку невозможно ускользнуть от семейной рутины с таким же уставшим мужем, везущим на себе двойной груз – родительское бремя и работу, возможно, непостоянную, она и расслабляется, выпуская пар, с другим, не имеющим подобных проблем. Вполне возможно, что такая девушка, как Клара, восстанет против замужества. Ведь смогла же она, будучи подростком, взбунтоваться против жизненных устоев среднего класса, в котором чувствовала себя девочкой, заточенной в монастырь. Эта девочка уже знает, что вскоре должна принять монашеский постриг и понимает, что остаток жизни будет отмечен ожиданием, чужими правилами и ценностями. А замужество тоже навязывает свои правила. “Смотри, Алехандро, мне кажется замечательным, что мы живем вместе, что у нас дети, что мы близки, что у нас совместные планы, и даже быт. Вот только я не обещаю хранить тебе верность, я не могу сказать, что у меня не будет другого, потому что проходит время, и с нами происходят какие-то вещи, хотим мы того или нет. Нами движет не только воля, но также и желание. Мы живем не по плану, потому что все происходит неожиданно, и ты не можешь закрыть на это глаза, разве что готов смириться с тем, что отказы в твоей жизни значат больше, чем согласия”.

Я уже говорил, что меня устроила бы такая женщина , которая не говорила бы слов “как

всегда”, “никогда”, “все”, “только”. Женщина, которая отдалась бы мне частично, которая обладала бы чем-то таким, чем не владею я, и это было бы только ее. Иными словами, женщина, с которой невозможно влачить вялое и равнодушное сосуществование. Я не старался бы целиком и полностью завладеть Кларой, потому что мне хотелось бы, чтобы была в ней маленькая недостижимая щелка, в которую я не могу просунуть ни руку, ни язык. Мне нравилось бы, что это существо ускользает от меня, и поэтому я страстно желаю его, зная, что самым худшим было бы потерять ее. Это было бы равносильно катастрофе. Я думаю, что Клара должна была бы жить со мной, имея Алехандро в любовниках. Уверен, что ей было бы проще и легче, если бы не нужно было оправдываться за то, что ночью она не вернулась домой. Наоборот, она сознавала бы, что человек, живущий с ней, счастлив оттого, что она тайно растет и самосовершенствуется в других местах, на других телах, потому что возвращающаяся домой женщина – незнакомка, пробуждающая родственные нежность и любовь и, вместе с тем, возбуждение и желание, которые могут удивить нас – есть риск открыть дверь и не узнать, кто пришел.

Глава 12

На фирме я столкнулся с тем, что Хосе Мануэль в данный момент на встрече.

– Русские, – сказала мне Хеновева, – под два метра ростом и метровые в обхвате.

– Они вооружены? – спросил я ее.

– Думаю, нет, – очень серьезно ответила она.

Этой женщине под пятьдесят, и она производит впечатление вечно пятидесятилетней. Она всегда делает себе высокую прическу, взбивая волосы, и закрепляет ее лаком. Ее прическа сильно напоминает прическу моей матери. Хеновева постоянно жует жвачку. Я проверял, не прилепляет ли она ее под письменный стол. Оказывается, нет или, по крайней мере, забирает обратно в конце рабочего дня. Обычно она носит кремового цвета костюмы, которые, вероятно, никогда не были в моде, и блузки розовато-лососевого или бледно-голубого цвета. Еще она носит очки в изысканной, сильно зауженной к внешнему краю, позолоченной оправе. Эти очки заставляют меня думать о черно-белом телевидении, хотя я почти не помню программ тех времен.

– Откуда ты знаешь, что это русские?

– Я услышала их разговор.

– И ты можешь отличить русский язык от сербско-хорватского или польского?

Хеновева в сомнении поджимает губы. Самое красивое в ней – ее губы. Они не постарели с годами, как сама Хеновева, наоборот, у нее губы двадцатилетней девушки, без морщинок и трещинок, очень мягкие, пухлые и сочные. Если бы я не знал ее столько лет, то обязательно поинтересовался бы, не имплантировала ли она их. Но губы Хеновевы были такими же, когда я увидел ее впервые, хотя, я помню, что уже тогда она была женщиной в возрасте. Хосе Мануэль, который никогда не был мастером слова, как-то раз, тем не менее, произнес одну фразу, показавшуюся мне превосходной: “должно быть, внуки у нее появились раньше детей”. Хотя, насколько мне известно, у нее нет ни тех, ни других.

– Вероятно, ты должен прийти к нему на помощь, – неуверенно предлагает она.

– Ты думаешь, он в опасности? Тогда – лучше, если пойдешь ты. Уверен, женщине они ничего не сделают.

– Трусишка, – отвечает Хеновева, передавая мне папку с грифом “СРОЧНО”.

Какое-то время я бездельничаю, слоняясь по коридору и стараясь услышать обрывки разговора. Я хоть и слышу голоса, но не могу различить, что они говорят, различаю лишь то, что гости говорят больше, чем Хосе Мануэль. Для русских они очень гладко говорят по-испански.

Целый час я занимался инвентаризацией, изучая отчеты о продажах материалов за

месяц, сопоставляя их с закупками на следующий месяц. И вот теперь мне предстоит в течение короткого времени произвести подсчет непроданного товара, и, возможно, попробовать разместить в интернет-магазине не понятно почему никому не нужный кафель. Он не страшнее и не красивее других видрв, которые расходятся намного быстрее. А также разместить плохого качества карнизы и слишком дорогие аксессуары для ванной. В самом худшем случае мы должны будем избавиться от этого даром, чтобы они не занимали место на складе.

Хосе Мануэль входит, как обычно, без стука.

– Слушай, тебе никогда не приходило в голову, что я могу дрочить?

– В рабочее время? Нет, не приходило, но, если ты этим занимаешься, то мне хотелось

бы об этом знать.

– Или ковыряюсь в носу. Я могу заниматься расчетами, ковыряясь в носу.

– Не будь свиньей. С тобой все в порядке?

– Отлично.

Я слишком поздно понимаю, что ответил ему слишком беспечно и беззаботно, с излишней

легкостью, не так, как ответил бы человек, у которого только что погибла его девушка, пусть даже и бывшая.

– Разумеется, ты для меня загадка.

– Кто это был?

– А, это. Инвесторы.

– Ты хочешь сказать – мафиози. У тебя сделки с русской мафией?

– Это не русские.

– Так я и говорил. Но, если ты не расскажешь, откуда они приехали, я подумаю, что

это албанцы.

– Они из Косово.

– Ни хрена себе! Мы будем отмывать для них деньги? Великолепно! Просто супер!

– Я уже сказал тебе, что они инвесторы.

– Косовские инвесторы. Брось, ты не поверишь, но я читаю газеты.

– Возможно, они сделают у нас заказ. Огромный заказ.

– Ну, конечно, они приехали в Испанию искать стройматериалы, потому что в Косово на

них подскочили цены.

– Какой же ты тяжелый человек, ты просто невыносим! Чем занимаешься?

– Ты считаешь, что уйдешь отсюда, не объяснив, кто это был. Я – совладелец этого

предприятия.

– Иногда у меня такое чувство, что я у тебя мальчик на побегушках. Ты остаешься в тени в

то время, как я делаю все. За все отвечаю, веду торговлю, веду трудные переговоры по телефону.

– Ты старший компаньон. В тебе больше очарования. Ладно, скажи, что они хотели.

– Я только что тебе сказал. Возможно, они сделают у нас большой заказ. Они хотят

возводить разные гостиничные комплексы на испанском побережье. Тебе нужно будет составить очень точную смету. Мы должны заключить с ними сделку. Неважно, что прибыль будет маленькой.

– Они тебе угрожали? Похитили жену?

– Да, вот еще, возможно, они заинтересованы также купить долю в компании.

Хосе Мануэль нервничает. Я знаю его столько лет, что различаю его настроение еще до

того, как он сам его осознает. Он не сел, а продолжает стоять передо мной, по-американски засунув руки в карманы. Только теперь до меня доходит, что он выглядит элегантнее обычного. Хосе Мануэль всегда ходит в костюме, но этот он надевает на важные встречи или по праздникам. Похоже, что костюм пошит на заказ.

– Тебе идет серый цвет.

– Иди ты к черту! Что ты думаешь?

– Если ты продолжишь запираться и не дашь информацию, я почти ничего не смогу

сказать.

– Я тебе сказал…

– Ты ничего не сказал. Ты сказал только, что они хотят сделать заказ, и, возможно, хотят

также вложить капитал в предприятие. Но, для чего им делать заказ, если они хотят купить предприятие? Они купят у нас все предприятие, или часть? Ты продашь им свою долю и оставишь меня с этой бандой торгашей?

– Они не торгаши, а деловые люди.

– Косовцы, строящие отели на Коста-дель-Соль.

– Не знаю, там ли.

– Я что-то не пойму, они купят только твою часть, или хотят купить все. Они что же,

велели тебе убедить меня или предложить мне выгодную сделку, от которой я не смогу отказаться? Я так и представляю тебя там, в кабинете, упрашивающего их: “Нет, подождите, дайте мне несколько дней. Вот увидите, я его уговорю, только не причиняйте ему вреда”.

– Это только планы, Самуэль.

– Выходит, дело-то нешуточное, все идет всерьез.

– Мне кажется, это не будет для тебя трагедией. Тебе не нравится это дело, оно не

подходит тебе. Ты работаешь, а выключив компьютер, запираешь ящики на ключ и идешь домой. Или, может, ты лишился сна из-за того, что в этом году продажи снизились на шестнадцать процентов? Должно быть, в твоей жизни нет бессонницы.

– В этом году продажи упали во всем мире, так почему я должен лишиться сна из-за того,

что они упали на нашем предприятии?

– Потому что у нас есть служащие, потому что социальное страхование и обеспечение не

снижается, и ты настаиваешь на том, чтобы не заключать временные договоры…

– Ты предпочел бы не временные, а дерьмовые разовые договоры.

– Я говорю о том, что выгнать рабочего обходится нам дороже, чем купить квартиру.

– Тогда ты идешь к косовцам, и они занимаются рационализацией предприятия.

– Я сыт по горло.

– Ты живешь, как король.

– Я пашу, как раб.

– Давай, скажи, что ты решил с ними.

– Я решил поговорить с тобой. Мы заключили бы отличную сделку. Они хотят держать в

руках поставки, строительство и продажу имущества.

– Они хотят иметь контроль над разными дополнительными предприятиями, чтобы

оформлять липовые поставки и отмывать то, что заработали на продаже наркотиков.

– Да почем тебе знать?

– Они оставят меня на месте, или вышвырнут?

– Ты остался бы работать на них?

– Стало быть, тебе они тоже не нравятся.

Вот теперь Хосе Мануэль сел на единственный стул в моем кабинете помимо моего.

Садясь, он поддернул брючины вверх, словно боясь намочить их в луже, приоткрыл носки с узором в синие и зеленые ромбики. На фоне строгого костюма носки с ромбиками смотрелись так игриво, что при других обстоятельствах я бы над этим от души посмеялся. Да, Хосе Мануэлю, должно быть, совсем нелегко продать предприятие, уступить косовцам эту маленькую, созданную им, империю, которая, как он думал, будет существовать долго. Ему всегда хотелось быть предпринимателем, возможно, из-за своего классового происхождения. Насколько я помню, его отец был простым механиком, работавшим в цехах концерна “Мерседес”, а среди людей этого класса всегда считалось, что только твоя собственность предоставляет тебе независимость, и ты можешь сказать, что достиг успеха только тогда, когда ты сам себе хозяин. Продвижение вверх по социальной лестнице для Хосе Мануэля было делом повышения самооценки, а не погоней за капиталом. Он не любит показуху и терпеть не может хвастовства. Он мог бы доставить себе символическое удовольствие, купив “Мерседес”, но, являясь отцом обеспеченного семейства, и, не греша ложной скромностью, благоразумно ездит на японской “Мазде”, разумеется, достаточно большой, комфортабельной и надежной и, естественно, угольно-черного цвета. Еще во время учебы Хосе Мануэль имел четкое представление о том, что не хотел бы работать на другого или спекулировать на фондовой бирже, потому что на самом деле он был высоконравственным юношей, и ему казалось бесчестным и позорным обогащаться, ничего не производя. Ему хотелось иметь кампанию, базирующуюся на чем-то стабильном. Я всегда думал, что он закончит тем, что станет владельцем рудника или обувной фабрики, но, в конце концов, он приобрел фирму стройматериалов. Хотя предприятие и не занималось непосредственно производством, завозимые стройматериалы служили в конечном счете конкретным целям. Благодаря им растут города, люди укрываются и питаются, окруженные тем, что мы туда завезли. Хосе Мануэль уступил мне пятнадцать процентов собственности по смехотворной цене. По дружбе, а также по тем самым моральным принципам, о которых я говорил: без моей помощи он не сдал бы статистику и микроэкономику. Благодаря мне он мог усаживаться перед листком, испещренным цифрами, с ясным, не помутившимся взглядом. Я подшучивал над ним, потому что какого черта он хотел быть предпринимателем, если математические расчеты вызывали у него головокружение. “Предпринимателем с хорошим бухгалтером”, – сказал он мне.

– Нужен бухгалтер и кто-то, кто займется финансами и сметами, эти вещи даются мне слишком плохо, – это было самое первое, что он сообщил мне, открыв предприятие.

Хосе Мануэль прав в том, что на предприятии не все идет гладко. В строительстве подобное случается – мы разумно вели дела, но прибыль резко упала. Вероятно, я должен был бы ликовать, что кто-то хочет купить наше предприятие. Хотя я сомневаюсь в том, что моей доли хватит на то, чтобы несколько лет жить, не работая. Будучи здравомыслящим человеком, я должен был бы начать искать работу немедленно, потому что через семь-восьмь лет никто не захочет нанимать того, кто столько времени был безработным.

Хосе Мануэль проводит рукой по волосам, но потом не принюхивается деликатно к подушечкам пальцев, как делает это обычно (это его единственная, не совсем приятная привычка, насколько мне известно). На секунду он кажется беззащитным и ждет, чтобы я успокоил его или простил.

– Вот чтó меня во всем этом бесит, так это то, что ты до сих пор ничего мне не сказал.

– Видишь ли, это было так неожиданно. И ты был такой рассеянный... да и потом все это с твоей подружкой... Кстати, ты не рассказал о похоронах.

– И не хочу.

– Я хочу сказать о кремации.

– Знаешь, давай закроем предыдущую тему, ладно? Ты искал покупателя, или они сами вышли на тебя в подходящий момент?

Полагаю, он мне соврет, и жду этого. Также я думаю, что я не должен буду злиться, соври он мне. И все-таки я уверен, он меня не порадует. Нужно знать Хосе Мануэля: он предпочитает половинчатые решения.

– И то, и другое. В каких-то кругах я небрежно обронил пару слов о возможной продаже фирмы, стараясь не показать при этом, что делаю это от отчаяния. Ну, ты знаешь, слушок здесь, шепоток там, а через неделю мне позвонили.

– А я, стало быть, просто вещь. Не мог бы ты обронить также и объяснение в этом кабинете?

– Я же говорю, что все произошло очень быстро. Я даже не был уверен в желании продать фирму. Но, если я говорю тебе об этом сразу, то ты крутишь фильмы и бесишь меня на протяжении нескольких месяцев. Это была только задумка, не более. Ты против? Если не хочешь продавать, давай поищем другое решение! Но мы должны что-то делать, а я никак не добьюсь, чтобы ты это понял.

– Как же мы не уменьшили смету на жвачку твоей секретарши... уверен, что она списывает ее на необходимые расходы.

– Процесс по регулировке занятости. Мы можем заняться процессом.

– Это подойдет для более крупного предприятия. Если мы сокращаем штаты, то должны закрыть часть предприятия. Нет усовершенствований, значит, нет ни совокупного эффекта от них, ни роста производительности, ни прибыли, ни черта! Нам нужны люди на склад, водители, у нас только три продавца на весь выставочный зал. Мы не можем продолжать работать так же с меньшим штатом. Они могут продать пару грузовиков, снять склад поменьше и подальше от центра, но в среднем сделки и доходы будут продолжать падать. По правде говоря, я думаю, что доходы будут падать гораздо быстрее, чем падали до сих пор. Различные предприятия, с которыми мы работаем, закрылись или скоро закроются.

– Значит, ты говоришь – продавать.

– Нет, я говорю, что ты будешь козлом, если продашь.

Хосе Мануэль легонько шлепнул себя по коленям, выражая радость по поводу нашего небольшого разговора и оттого, что теперь дела мне небезразличны… Но он не поднялся. Должно быть, что-то удручало его, терзало его совесть, или он был чем-то взволнован, но не знал, как мне об этом сказать.

– Тогда…

– Тогда, когда они сделают тебе предложение, сообщи мне.

– Конечно, но есть один вопрос…

– Мой ответ “нет”.

– Ты же не знаешь, о чем я собираюсь тебя спросить.

– Ты хочешь знать, не хочу ли я поучаствовать в переговорах.

– Вот черт. Ну что за человек!

– Ты боялся, что я скажу “да”, потому что я очень ценный человек по разного рода бла-

бла-бла, но там, где люди, от меня мало проку. Иногда я выступаю и говорю о вещах, которых никто не понимает или же они не совсем уместны.

– В общем, все более-менее так.

– Буду тебе благодарен, если ты проинформируешь меня перед тем, как подписывать

документы. Хотя, говоря с технической точки зрения, ты можешь продать свою часть, не говоря мне ни слова.

– Нет, парень, как я могу это сделать. Кроме того, я собираюсь обговаривать и твою часть

тоже, чтобы потом ты не оказался в скверном положении.

– Но ты даешь себе отчет, что мы продаем фирму преступникам.

– Этого мы не знаем.

– Неважно, существует приказ Интерпола о розыске и задержании.

– Не понимаю, как ты можешь быть таким ребенком. Ладно, я тебя покидаю, уверен, что у

тебя масса дел. Да и у меня тоже.

Сейчас он встает с явным облегчением, застегивает пиджак, как делают это политики,

поднимаясь с кресла и готовясь фотографироваться, и выходит из кабинета. Меня не очень сильно волнует перспектива, что я буду вынужден покинуть фирму. Меня тревожит пустота. Дни и ночи на террасе в моем доме с телевизором или без, в грязи, потому что в какой-то момент я закончил бы битву с расхлябанностью и инертностью. Возможно, я бы слишком много пил и даже не отвечал на звонки друзей. Я беру телефон…

Карина отвечает так быстро, как будто сидела у телефона, поджидая моего звонка.

– Опять повесишь трубку?

– Зависит от тебя. Ты играешь в теннис?

– Нет.

– В сквош?

– В жизни не играл в сквош.

– Тогда ты подскажи какой-нибудь предлог, чтобы снова встретиться. Мне в голову больше

ничего не приходит.

– Но ведь тебе же хочется узнать, почему Клара не хотела, чтобы я рассказал тебе о том,

что она была у меня дома. И ты начинаешь открывать о сестре такие вещи, которые даже не представляла, ведь тебе же интересно.

– Это не предлог. Это причина.

– Хочешь пойти со мной в музей Прадо?

– Я даже не представляла себе, что ты увлечен музеями. Искусством.

– Этого сестра тебе тоже не рассказывала?

– Я начинаю думать, что она мне многого не рассказывала. Хорошо, что ты не был

спортсменом, а то я должна была бы вспоминать. Ладно. Предложение пойти в музей кажется мне достаточным поводом для того, чтобы мы снова встретились. Так не покажется, что я дала задний ход, верно?

Мы встречаемся в среду, в шесть вечера. Я мысленно снова прокручиваю картины,

которые хочу посмотреть вместе с ней: “Собака” Гойи, зал “шутов”, Давида Караваджо, картины Балдунга Гриена, “Лежащий Иисус” Вальмиджана, “Венера и Адонис”. Если кто-то идет со мной в Прадо, я почти всегда подхожу к этим картинам. Я никогда не изучал искусство, но когда начал работать на фирме, то познакомился с одной девушкой, которая каждую неделю ходила в Прадо в шесть вечера в день бесплатного посещения. Однажды я составил ей компанию, скорее из интереса к цвету ее синих, почти как море, глаз. Такого цвета нет в палитре ни одного художника. Она заранее подбирала три картины и шла четко в те залы, где они находились, не обращая внимания на остальные. Я пошел за ней следом и сел рядом. Мы внимательно разглядывали каждую картину на протяжении десяти-пятнадцати минут. Именно столько времени посвящала им моя подруга. Я, молча, слушал, пока она, гид с соблазнительным голоском, не спеша тихонечко рассказывала о том, что видела. Мы договорились, чтобы я не перебивал ее, а если мне нужно было что-то объяснить или добавить, то я сделаю это на выходе. Обычно моя подружка Карлотта делала то же самое про себя, она обдумывала то, что привлекало ее внимание и то, что она вспоминала, если в картине рассказывался миф или библейский сюжет. Кстати, родители Карлотты, оба родом из одного городка в автономном сообществе Экстремадура, по своей прихоти удвоили согласную “т” в имени своей дочери. Они насмотрелись европейских фильмов, и это, должно быть, показалось им экзотичным. Но, вернемся к главному. Карлотта согласилась на мое присутствие с условием, что я приспособлюсь к ее привычке, в которую она внесла лишь одно изменение – шептать вслух свои мысли. По средам, в шесть часов, мы встречались у двери музея, получали бесплатный входной билетик, и я шел по залам, лестницам и коридорам, благополучно неосведомленный о программе. Перед каждой выбранной картиной, иногда той же самой, но несколько недель спустя, повторялся сопровождавший меня ритуал. Даже не будучи знатоком искусства, ты долгое время созерцаешь картину, обращая внимание на детали, связывая определенную технику с определенной эпохой, снова и снова вспоминаешь истории, зачастую кровавые и трагические, иногда поучительные, а иногда грустные и печальные по смыслу, и получаешь от этого неоценимое удовольствие.

Мне так и не удалось переспать с Карлоттой. Мое обучение продлилось по меньшей мере год и, хотя при выходе из музея я всегда старался продлить наше с ней общение, самое большее на что она соглашалась, это выпить пива. Потом она смотрела на часы, пожимала плечами и говорила:“Я должна идти”, как будто ее вечно ждали где-то еще. Единственным отличием, которого мне удалось добиться при наших встречах, было то, что после нескольких недель скрупулезного соблюдения ритуала, я взял ее за руку, пока она так же тихо рассказывала, я это отчетливо помню, о смерти Адониса, пронзенного клыками дикого вепря, и о том, как на лице Венеры угадывалась тревога за судьбу любимого и, возможно, сожаление, что она полюбила смертного. Карлотта прервала свои разъяснения и довольно долго молчала. Я уже успел подумать: “Ну вот, ты все испортил, сейчас она встанет, и визиты в Прадо закончатся”. Карлотта оторвала глаза от картины и посмотрела на мою руку, потом непонимающе посмотрела мне в глаза. Быть может, это банально, но она растерялась. А потом, все еще глядя мне в глаза, рассказала о том, как Венера делила с Прозерпиной любовь Адониса, который четыре месяца проводил с одной, четыре – с другой, а еще четыре свободных месяца проводил, с кем хотел. “Похоже, отличное решение, – сказала она, впервые позволив себе сделать замечание, весьма далекое от картины, – я бы тоже хотела так жить”. И прежде чем я смог утвердительно ответить, дав ей понять, что уже четыре месяца хотел бы жить вместе с ней, она принялась рассуждать о красках и цветах венецианской школы. Мы смотрели на картину кисти Тициано, а позднее я изучил еще две: одну – Карраччи, а другую – Веронезе.

Несколько недель спустя, тоже вечером, я убедил ее пойти выпить со мной пивка, и мы направились в бар “де Корреос”. По дороге я вернулся к теме тройственных отношений. Мне казалось превосходным решением – всегда, если у тебя нет детей, делить свою жизнь с двумя людьми, оставляя треть года на свободное плавание. Ведь тогда абсолютно точно страсть раз за разом возобновлялась бы после долгой разлуки и хождений от одной женщины к другой в моем случае и от одного мужчины к другому – в ее. Каждый из нас научился бы ценить достоинства другого, не замечая недостатков, которые, в конечном счете, надоедают.