Текст книги "Сотворение любви (ЛП)"

Автор книги: Хосе Овехеро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Карлотта внимательно меня выслушала и, когда мы уже входили в бар, сказала, что в ее случае речь шла бы о двух женщинах, поскольку она никогда не испытывала тяги к мужчинам. Хотя она и старалась влюбиться в кого-нибудь или, по крайней мере, почувствовать возбуждение, но затем испытывала страх, что вынуждена будет решиться на жизнь, которая наверняка доставила бы ей проблемы, споры с родителями, которая сделала бы натянутыми ее отношения с оставшейся семьей. Она происходила из семьи среднего класса, не особенно набожной, но привязанной к традициям таким, как брак и крестины. По характеру Карлотта была очень вялой и знала, с каким трудом ей пришлось бы отстаивать свою сексуальную ориентацию. Она и сама хотела поменять свои пристрастия, но безуспешно. Она пыталась также полюбить и меня, потому что я казался ей вежливым и внимательным мужчиной и не надоедал ей поцелуйчиками, но ничего не получалось. Ей нравились женщины, и те, на кого она смотрела, были не Адонисы и Аполлоны, а Венеры и Дафны, она взглянула бы на мою сестру, а не на меня. Если она была со мной, то, ей на самом деле было приятно мое общество, исключая эту глупую и несколько неловкую привычку брать ее в музее за руку. А, помимо всего прочего, она была со мной и потому, что надеялась на то, что когда-нибудь моя сестра присоединится к нашим посещениям Прадо, или я приглашу ее на какой-нибудь праздник, где она встретится с ней. “Она так похожа на Аталанту, ты не находишь? – спросила меня Карлотта. – Поэтому я снова и снова прихожу полюбоваться на эту картину. Мне всегда нравились подобные женщины, пухленькие, но с маленькой грудью,” – призналась она. У моей сестры и в самом деле слишком маленькая грудь для ее широких бедер. Хотя при ее характере и внешности матроны ей больше пристало бы иметь роскошную грудь необъятного размера, чтобы прижимать к ней детей, мужа и друзей. “Ну вот, теперь ты все знаешь, – сказала Карлотта. – Не знаю, захочешь ли ты и дальше сопровождать меня в моих походах в Прадо”.

Я перестал ходить с ней в музей, но лишь потому, что несколько недель спустя оказался

так загружен учебой, что вынужден был отказаться от большей части своих занятий, не касающихся университета. Хотя, вполне возможно, на мое решение подействовал также тот факт, что после признания Карлотты у меня никогда не возникало желания взять ее за руку. И не потому, что она перестала быть для меня привлекательной, едва я узнал о ее сексуальной ориентации, скорее, наоборот, она стала более желанной оттого, что я знал – ей нравятся женщины. Не знаю, отчего так происходило, то ли оттого, что я рисовал в своем воображении ее вместе с другой женщиной, а может быть, оттого, что завоевать ее казалось мне ужасно героическим делом, из которого я не мог выйти побежденным. Если покорить Карлотту мне не удалось бы, я мог бы приписать это ее сексуальным наклонностям, а вот если получилось бы, это заставило бы меня почувствовать особенную гордость за свое обаяние – еще бы, даже лесбиянка влюбилась в такого мужчину, как я. Но у Карлотты мои прикосновения вызывали досаду, и я отчетливо понимал, что это выходило за пределы ее желаний. Все это заставляло меня чувствовать себя навязчивым, словно я расточал комплименты женщине, которой подобного рода фамильярности не доставляют удовольствия.

И вот теперь, я возвращаю былое, придя в музей с Кариной. В конце концов, я выбрал три

картины из мысленно составленного мною списка. Не знаю, но, может для того, чтобы произвести на нее впечатление, я рассказываю ей о ханжеском лицемерии картин “Сусанна и старцы” на тему библейского сюжета, неприкрыто осуждающего похоть двух старцев. Осуждая этот смертный грех с одной стороны, с другой картина служит удовлетворению той же самой похоти мужской части аудитории. Хоть Сусана, негодуя, пытается прикрыться, на самом деле она показывает часть тела другим тайным соглядатаям, лицезреющим ее, то есть нам, тем, кто останавливается перед картиной. “Старцы – это мы, – говорю я Карине, – мужчины, остановившиеся перед картиной, чтобы созерцать тело Сусаны, когда она думает, что прикрыта”. Также я веду ее посмотреть “Лежащего Иисуса” Вальмиджана, и она говорит, что уже даже и не помнила, что в музее были скульптуры, она нечасто к ним приходила, к некоторым из них – еще будучи студенткой. Она сосредотачивалась только на картинах. Я заканчиваю путь у “Портрета бородатой женщины” Ривера. Карина рассматривает ее с меньшим вниманием, чем предыдущие, думаю даже с определенным нетерпением, словно в музей она пришла только потому, что я ее просил, а теперь наш визит без всякой необходимости начинал затягиваться и задерживать наш разговор о ее сестре.

– На самом деле… – говорит она, едва мы сели за столик бара “де Корреос”. ( Это было

единственное место, пришедшее мне в голову, куда я мог повести Карину после Прадо. Оно было связано с моей юностью, с тем Самуэлем, каким я был в то время – более бесшабашным и беспечным. Тогда я не задумывался о будущем. Я никогда не спрашивал себя, каким будет этот человек, который, быть может, снова сядет за тот же самый столик спустя пятнадцать лет. Насколько разочарования, мечты, трагедии и комедии изменят его, и что останется в нем от того молодого паренька, каким он был тогда.) – На самом деле ты прав, это я тебя поцеловала. – Она ненадолго прервалась, чтобы заказать бокал вина, дать мне время заказать выпивку себе, тоже вина, и дать официанту-эквадорцу отойти от стола.

– Раньше единственными иностранцами в этом баре были туристы, – бормочу я сам себе,

но довольно громко. Поскольку мне показалось, что у нее не сложилось впечатление, что я тоскую о тех годах, о том, что официантами были испанцы, или о том, что меня волнует присутствие иммигрантов в столь элитном месте, добавляю: “Я не имею ничего против иностранцев”. Это примечание заставляет меня почувствовать себя законченным дураком. В любом случае это могло бы подтвердить подозрение в моей ненависти к иностранцам, равно как мы не доверяем кому-то, кто утверждает, что не имеет ничего против гомосексуалистов или негров. К счастью, Карина не обращает особого внимания на мои слова и продолжает говорить о том, на чем остановилась.

– Сейчас я даже не знаю, говорить ли тебе, почему я тебя поцеловала, но, скажу тебе, как

на духу, что хоть я, с одной стороны, упрекнула тебя в этом, с другой я благодарна тебе за то, что ты не отверг мой поцелуй. Дело в том, что хоть это и звучит по-дурацки, потому что Клара мертва, мне кажется предательством сестры тот факт, что ты меня поцеловал, но, если бы ты этого не сделал, то стало бы очевидным, что предательница – я.

Я соглашаюсь, чтобы дать ей понять, что слушаю ее, и не собираюсь прерывать.

– Я беспрестанно раздумывала над причиной моего поступка, потому что, помимо всего

прочего, это совершенно не мой стиль – целовать мужчину, даже если я давно его знаю, и уж тем более малознакомого. Мне всегда было очень сложно сделать первый шаг, взять инициативу в свои руки. Думаю, я слишком сильно боюсь совершить ошибку, боюсь отказа, но, дело в том, что я шагнула первой навстречу именно тебе, давнему любовнику сестры. Я думаю, нет, я точно знаю, что хотела сблизиться с тем, с кем сестра тайно жила последние годы, раскрыть, как ей жилось здесь с этим человеком, что она чувствовала, какое с ней было обращение. Все это, скорее всего, потому, что я не мирюсь с уходом сестры и поэтому говорю с тобой. Я ищу ее не только в том, что ты мне рассказываешь, но даже в тебе самом, потому что лучше узнав тебя, я смогу выяснить, что она искала, или чем она была довольна, или что делало ее счастливой. По правде говоря, в последнее время я не видела свою сестру счастливой, но хочется думать, что с тобой она была счастлива. Хотя то, что она рассказывала о тебе, мне не нравилось, я всегда ее упрекала, а иногда даже отваживалась сказать ей, чтобы она тебя бросила, да ты уже об этом знаешь. “Ты уже знаешь, – после недолгого молчания повторила Карина, – я думала, что ты делал ее несчастной, хотя, скорее всего, она была несчастной из-за всего остального. Но мне не приходило в голову посоветовать ей бросить Алехандро, или работу, или остальную часть ее жизни, как тогда, когда я хотела вытащить ее из среды панков, не спрашивая себя, что она там искала. Тогда я не задавала себе вопрос, чего ей не хватало в ее повседневной жизни, что сподвигло ее удариться в крайности, почему ей хотелось ходить по лезвию ножа. Я видела опасность только в ее уходе, а не в окружающей ее обстановке, от которой она хотела убежать. Ну, все, довольно. Теперь ты отчасти знаешь ответ на вопрос, зачем я тебя поцеловала, вот, собственно, и все. Но есть другое, о чем я спрашиваю себя с того вечера. Тебе не нужно объяснять все по буквам, но я не подумаю уйти отсюда, не узнав того, что меня интересует. Если же я уйду, то лишь потому, что на самом деле больше ни разу не намереваюсь ни встречаться с тобой снова, ни разговаривать. Я понимаю, не велика потеря, верно? Но я говорю тебе об этом, чтобы ты понял, прежде чем продолжать, я должна знать, зачем ты меня поцеловал.”

– Я тоскую о ней, – быстро отвечаю я, ничего больше не добавляя. Внезапно я чувствую, что безумно устал от этого фарса, выйти из которого я могу только с еще бóльшим драматизмом. Сейчас у меня нет желания сочинять байку, которая может повернуть все так, что Карина продолжит разговаривать со мной и захочет время от времени встречаться. – Я тоскую о ней. – Я не намерен оправдываться, потому что в этих четырех словах есть что-то очень точное, хотя довольно глупо кому-то тосковать о том, кого никогда не знал, с кем даже не был никогда знаком. Но мне ужасно хотелось бы, чтобы Клара была с нами в этом баре, хотелось бы послушать ее разговор с сестрой, узнать ее жесты, звучание голоса. Я тоскую по ней, как тоскуют по счастливым годам детства, которое уже не будет с нами. Это ностальгия, тоска по тому, чего никогда не будет, какое-то неуловимое предчувствие того, какой могла бы быть наша жизнь, но никогда, никогда не будет.

Карина берет мою руку, лежащую на столе, и ласково проводит пальцами по ладони. Я вижу ее повлажневшие глаза, но это меня не удивляет. Она усаживается снова, но не для того, чтобы воодушевить меня на продолжение рассказа, а потому, что считает, что понимает меня. Она думает, что мой поцелуй объясняется тем, что я находился совсем близко от нее, и хотел затащить ее в постель. Именно это подразумевалось в четырех, сказанных мною, словах. У нее и в мыслях не было, что моя тоска – всего лишь выдумка, фикция. Карина думает обо мне, как о мужчине, который не смиряется с потерей и цепляется за то, что она могла бы быть самой лучшей заменой своей сестры. Еще один раз два человека, собирающиеся разделить значимость молчания, хоть и чувствуют себя такими близкими, но они гораздо дальше друг от друга, чем думают. Я не объясняю возникшее недоразумение, потому что это значило бы раскрыть свой обман, а поскольку Карина кажется мне женщиной принципиальной, можно сказать, нетерпимой к слабости, она, скорее всего, отдалилась бы от меня. Как будто утверждать то, что я знал ее сестру, даже не будучи с ней знакомым, было хуже того, что я не мог вытащить ее из печали.

На улице, перед дверьми бара, Карина обнимает меня, как могла бы обнять близкого

родственника. Какое-то время она прижимается ко мне, я чувствую ее тело и наслаждаюсь прохладным вечерним воздухом, звуками едущих по дороге машин, касанием ее волос, щекочущих мое лицо – всеми, взятыми вместе, ощущениями, взволновавшими и меня. Но я не стану плакать, у меня нет в этом необходимости. Мои чувства всегда удивительно сухи и ограниченны. Мне незнакома огромная, всепоглощающая океанская страсть, у меня никогда не возникает чувство, что я расплавляюсь в теле какой бы то ни было женщины. Находятся те, кто говорят, что во время оргазма наше сознание как будто разрушается, и это называется маленькой смертью, потому что мы словно бы теряемся, растворяемся в чем-то непостижимо, безмерно огромном. Но, когда я расплываюсь, то я нигде не теряюсь, наоборот, я еще больше осознаю себя самого, свои границы, удовольствия, умещающиеся в моем теле. Я почти забываю о женщине, с которой нахожусь. Например, сейчас, обнимая Карину, я сам, как никогда, больше себя самого же.

Карина отстраняется от меня, глаза ее все еще влажны от слез. Она проводит пальцем по

моим губам то ли прося ничего не говорить, то ли лаская, а, может и то и другое, не знаю. И вот она, не спеша, направляется вверх по улице Алкала. Она идет гораздо медленнее обычного. Шаги Карины неторопливы, а ее тело впервые кажется мне нежным, податливо-мягким и слабым, телом человека, не знающего, куда он бредет и не скрывающего это.

Я прихожу домой возбужденный, как человек, только что преодолевший препятствие,

отделявшее его от желаемого. Зайдя в подъезд, я вижу, что из прорези почтового ящика торчат наружу разные скрученные и помятые бумаги. Такое чувство, что ящик забит ими доверху, и последние письма и рекламные проспекты в него запихивали с трудом. Хотя у меня и нет желания проверять содержимое почтового ящика и очищать его от рекламы, но приходится. Открыв дверцу, я действительно обнаруживаю в нем какой-то пакет, едва уместившийся в ящике, и закрывающий добрую часть прорези. Он адресован не мне, а некоей Алисии Рамирес, но на пакете не указаны ни этаж, ни квартира. Я задаю себе вопрос, не моя ли это соседка, и поэтому вместо того, чтобы оставить пакет на подносе, куда складывают все ошибочные отправления, я изучаю все остальные ящики, ища имя адресата рядом с указателем этажа и квартиры и думая, что найду. Но с налету, при первом беглом осмотре, найти адресата мне не удалось, и я начинаю искать повторно, но уже более тщательно, не спеша, беря на себя труд прочесть каждую карточку. И тогда я читаю имя, на которое до сих пор никогда не обращал внимание. Впрочем, в равной степени я незнаком и с другими соседями, потому что живу в этом доме, как говорится, отлично от остальных, словно иноверец или инопланетянин. Повстречайся мне соседи на улице, не думаю, что я смог бы узнать кого-нибудь из них, кроме своей соседки и актера, живущего в другой квартире на верхнем этаже, чье лицо было мне знакомо еще до того, как он приехал сюда жить. Самуэль Кейпо. Живет на четвертом этаже в квартире “Д”, как раз прямо подо мной. Имя на карточке было накарябано шариковой ручкой неровными буквами, как будто человек писал из неудобного положения, держа листок на ноге или стене. Из кривых строчек всплывает женское имя, которое я тут же забываю. Самуэль, человек, о котором я до сих пор знаю только то, что он много говорил и мало делал, который не захотел уйти и жить с Кларой, когда она его о том попросила, который, по словам Карины, был ушлым эгоистом. Этот человек бросил Клару незадолго до того, как она погибла, когда машина врезалась в дерево или стену, или же перевернулась три-четыре раза, этого я не знаю. И вот теперь для меня становится невыносимым не знать того, как погибла Клара. А вдруг она погибла не сразу, зажатая грудой металла? Слышала ли она голоса первых людей, подбежавших, чтобы помочь ей, видела ли пожарных и полицейских? Что, если она была в сознании, и чувствовала непроходящую, непрестанную боль, предвестника ее конца?

Хотелось бы знать, был ли там кто-нибудь, кто в это время держал Клару за руки, успокаивая ее прикосновением, пока она умирала.

Я поднимаюсь по лестнице, почти неосознанно подхожу к его квартире. Мне приходит в

голову позвонить в дверь, а как только он мне откроет, не представляясь, без всяких объяснений, сразу сказать: “Клара погибла, мне очень жаль”. Я представляю, как он остолбенело замрет на месте, сознавая, что это катастрофа, потому что за спиной стоит жена и ему придется врать. Пожалуй, он даже спросит меня: “Какая Клара? Я не знаю никакую Клару”. И тогда мне очень хотелось бы ответить ему: “Какой же ты трус, Самуэль, сукин ты сын. Твоя любовница погибла совсем недавно”. И, может быть, в этот момент его жена поймет, что за человек ее муж, и, не говоря ни слова, пойдет собирать чемодан.

Я останавливаюсь на его лестничной клетке. Хотя сейчас только сентябрь, на небольшой

черной металлической решетке на уровне лица висит крошечный игрушечный снеговичок, как в андалузском доме. Решетка здесь вообще не нужна, потому что за ней находится деревянная темно-зеленая дверь, похожая на мою. В этом доме, похоже, кажется, все. Ванная комната, в которой когда-то сфотографировали Клару, обнаженной и в пеньюаре, лежащей в ванной и стоящей у раковины, доверчивой и, возможно, счастливой. Я видел этого снеговичка не раз, поднимаясь и спускаясь по лестнице, когда мне не хотелось ждать лифт. Я много раз спрашивал себя, сколько еще времени он будет висеть, или они оставят его здесь до следующего Рождества. Но я никогда не задавал себе вопрос, кто живет в этой квартире: мужчина или женщина, обычная парочка или семья с детьми, молодые или старики. И этот снеговичок, шутка он или признак беспечности и небрежности. Я также не думал, а теперь это кажется мне очевидным, что под моей ванной есть другая, похожая ванная, а под ней еще одна.

Я подхожу к двери и прислушиваюсь. Ничто не указывает, что дома сейчас кто-то есть. Не

слышно ни музыки, ни голосов, доносящихся из телевизора, ни шагов, ни разговора. Я достаю из кармана брелок с ключом и тычу острием ключа в дверь. Замок и ручка двери оказались надежными. Я с силой давлю на ключ и провожу им по двери. Из-под ключа на пол сыплются крошки зеленой краски. Я вожу ключом во все стороны – вверх, вниз, по кругу, восьмеркой. Из других квартир вот-вот мог кто-нибудь выйти и увидеть здесь меня, царапающего ключом чужую дверь. Я торопливо царапаю еще несколько загогулин, возя ключом по деревянной двери из стороны в сторону, и быстро мчусь вверх по лестнице, преодолевая два последних пролета. Дома я немедленно наливаю себе стакан “бурбона”. Я должен сдержать свое желание позвонить Карине и рассказать ей о том, что только что совершил.

Глава 13

Восемь утра, и солнце постепенно разгоняет остатки совершенно невероятного в это время года тумана. Туман такой неплотный, почти прозрачный, что можно было бы подумать, что это даже не туман, а слегка замутненное стекло. Вчера вечером я лег спать в комнатушке на террасе, представляющей собой скорее застекленную оранжерею с большими окнами и крышей из ПВХ, нежели жилище. Даже не раздеваясь, я завалился на диван-кровать, на котором обычно сплю, когда на улице хорошая погода, чтобы проснуться с рассветными лучами под щебетание стрижей. По утрам мне трудно прийти в себя, и я еще какое-то время дремлю, прежде чем вылезти из постели. Мне нужно было бы сильно поторопиться, чтобы вовремя прийти на работу, но если мы собираемся продавать кампанию, то не так уж и важно, выполнил я свою работу, или нет. Так что я принимаю душ, одеваюсь, варю себе кофе. Моя голова совсем в другом месте, и даже душ не проясняет мысли окончательно. Я ставлю молоко кипятиться, и оно убегает. Я отчищаю плиту от следов подгоревшего молока, заодно привожу в порядок столешницу, на которой собраны грязные тарелки с остатками еды, черствый хлеб, фруктовые очистки, сырные корки. Уже два дня я не выношу мусор, пакет заполнен до краев, вот-вот просыплется. Я вытаскиваю пакет из ведра, не утруждаясь его прикрыть.

Я спускаюсь по лестнице с сумкой в одной руке и с пакетом в другой, останавливаюсь перед квартирой 4Д, вытягиваю руку, чтобы ничего не попало на мои ботинки, и вываливаю мусор из пакета прямо на коврик с надписью: “ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ” и спящим зеленым котом. Эта кошачья картина кажется мне малоподходящей для дверного коврика. Почти весь мусор, лежащий кучкой на полу, мягкий – засаленные бумажки, остатки овощей, немного кофе. Со дна пакета выпадает консервная банка, которая должна была находиться в ведре с тарой. Она отскакивает от коврика, а затем от двери и катится по полу. Тотчас же я слышу торопливо приближающиеся по коридору шаги с другой стороны двери. Я не реагирую на них до тех пор, пока кто-то, находящийся внутри, не начинает поворачивать ключ. Дверь открывается, когда стук моих ботинок слышен уже на лестничных ступеньках. Я бегу вниз, перепрыгивая через три ступеньки. Мой гулкий топот внизу контрастирует с оторопелой, как мне кажется, тишиной там, наверху. Но тот, кто открыл дверь, не замедлил связать разбросанный мусор с громким топаньем убегающего человека и припустился вдогонку. Но, я знаю, что это бесполезно, потому что шахта лифта помешает ему увидеть меня, несмотря на то, что нас разделяет меньше, чем этаж. “Сволочь, козел! – орет жена Самуэля, – какой же мерзавец этот тип,” – и почему это она думает, что я мужчина? Видимо, потому, что не слышит звонкую дробь каблучков, но слышит шум моих прыжков по ступенькам. Ведь женщина не спускается по лестнице гигантскими скачками. “Бессовестный наглец”, – продолжает верещать она, останавливаясь. Жена Самуэля раздражена от бессилия. Она даже не может подбежать к окну, чтобы посмотреть на того, кто выбегает из подъезда, потому что их окна, точь-в-точь, как и мои, выходят во двор.

На улице я сбавляю шаг и решаю пройти пешком до станции Аточа, чтобы сесть там на пригородный поезд. Получасовая прогулка снизит адреналин. К тому же мне не нравится идея идти прямиком в метро и чувствовать тела прижатых к тебе людей в битком набитом вагоне как раз теперь, когда моему телу необходимо пространство и воздух, как будто за последние минуты оно увеличилось в размерах и вместило в себя гораздо больше того, что видно.

Придя на работу, я сталкиваюсь в холле с Хосе Мануэлем и одним из косовцев, действительно высоким и мускулистым, как описывала Хеновева, сидящая сейчас за своим столом, делая вид, что не слушает их разговор. Этот человек такой огромный, что схвати он Хосе Мануэля за шиворот, показалось бы, что он управляет им, как кукловод марионеткой. На его большущей шароподобной голове выделяется матово-белесая лысина. Он носит серый костюм, а поверх него черную кожаную куртку. Несмотря на то, что одежда на нем безусловно дорогая, по внешнему виду он представляет собой мелкую сошку. Все трое оборачиваются ко мне и ждут, пока я подойду к ним. Хосе Мануэль представляет меня и также называет непроизносимое имя своего собеседника. Мужчина протягивает мне огромную, как у боксера, ручищу, в которой моя попросту теряется, ее не видно. Он не сдавливает грубо мои пальцы, как я этого боялся, а мягко пожимает. Такую нежность проявляет великан, доставая канарейку их клетки. Он одаривает меня совершенно немыслимой приветливой улыбкой, которая никак не вяжется с его перебитым носом и близко посаженными маленькими глазками.

– Рад с вами познакомиться, надеюсь, наша сделка будет выгодна для всех, – говорит он. При этих словах глаза его лучезарно сияют. Он – сама искренность. Таким взглядом он мог бы убедить в своих словах и более недоверчивого.

– Я тоже, – отвечаю я, очарованный его обликом драчуна и забияки, обращенного в какую-нибудь мессианскую веру. Я так и представляю, как он приходит в тюрьму на богослужение, и все убийцы и грабители складывают на груди руки и устремляют взор к небесам, вознося Господу горячие молитвы или слова покаяния и всеобщей, вселенской любви. Эта встреча не знакомство, а прощание.

– Очень рад знакомству. Все будет хорошо, будьте уверены! – повторил на прощание косовец и ушел.

Это сразу заставило меня подумать о врачах из кинофильмов, которые говорят умирающему от рака пациенту: “Обещаю, все будет хорошо.”

Мы, уже больше десяти лет работаем вместе, но, думаю, это первый случай, когда Хеновева, Хосе Мануэль и я расхохотались одновременно. Мы хохочем и, вместо того, чтобы успокоиться, переглядываемся и снова хохочем, заражая друг друга смехом. Секретарша снимает очки, чтобы вытереть слезы, Хосе Мануэль согнулся пополам от смеха, а я вынужден опереться рукой на стену, чтобы удержать равновесие.

– Кого он мне напоминает? – качая головой и продолжая смеяться, спрашивает Хосе Мануэль, и секретарша отвечает:

– Одного из братьев Гавс из “Утиных историй”... Ай, – вскрикивает она, поднося руку к груди, будто ей не хватает воздуха, – ай...

– Тони Сопрано, только в восточно-европейской версии, – говорит Хосе Мануэль, а я думаю, что он больше похож на одного из шпиков из фильма о Джеймсе Бонде, размеры которых настолько чудовищны, что вызывают, скорее, смех, чем страх.

– Что он хотел на этот раз? Он позабыл в твоем офисе сомбреро?

– По правде говоря, не знаю.

– Не рассказывай сказки.

– Клянусь тебе, не знаю. Он пришел без предупреждения, поздоровался, спросил, как дела, и мы болтали о разных глупостях, пока он не сказал, что должен уходить. Я проводил его до двери.

– Визит вежливости.

– Откуда я знаю. Это немного пугает. Послушай, пришло время поработать.

– Видишь ли, я чувствую себя финансистом. Скорее всего, я вхожу во вкус.

У меня звонит мобильник.

– Да. Карина? Да, конечно, как договаривались, в восемь. Так, я жду тебя там. Целую.

Уверен, Хосе Мануэль хотел меня о чем-то спросить. Если бы он осмелился, то даже заметил бы, шутя: “не успел похоронить одну...” Я выжидательно смотрю на него, не соберется ли он с духом, но нет, он не решился. Хеновева тоже, похоже, ждет объяснений.

– Это была моя подружка, – говорю я, уходя от их молчаливого любопытства.

Вместо того, чтобы руководить кампанией, я спускаюсь на склад. Некоторое время я

наблюдаю за разгрузкой машин с кирпичом. Иногда я скучаю по тем временам, когда все было не так автоматизировано. Сейчас автокран разгружает поддоны с кирпичом, укладывая их ровными штабелями. А раньше самосвалы опрокидывали кузов, вываливая все кирпичи на землю с жутким, до дрожи в зубах, грохотом, поднимая тучу красноватой пыли. Потом нужно было эту кучу складывать аккуратными рядами. Здесь всегда чувствовался смешанный запах глины, пота и сигарет, которые рабочие курили в перерывах между работой. Мне нравится, что все автоматизировано, что люди не потеют, что у них нет на ладонях волдырей и мозолей от постоянного соприкосновения с шероховатым кирпичом, нет царапин и синяков. Мне нравится жить в мире таких же наблюдателей, как я. Пока машина делает свое дело, все остальные не у дел. Внезапно я понимаю, что за моей спиной остановился кладовщик и тоже наблюдает за разгрузкой. Когда разгрузка заканчивается, он достает из кармана рубашки пачку сигарет и предлагает мне одну. Я никогда не курю так рано по утрам, но такого рода предложение настолько редко, что я соглашаюсь. Он закуривает сигарету и протягивает мне зажигалку. Мы курим, все еще внимательно наблюдая за работой автопогрузчика до тех пор, пока он, лавируя меж штабелей, не выезжает со склада.

– Люди беспокоятся, – сообщает кладовщик.

– Ясное дело.

– И ты согласен с продажей?

– По правде говоря, мне как-то все равно.

– Это потому что ты богат, – он не выказывает особой неприязни, просто констатирует

факт, профессионально ограничивая поле битвы.

– Для вас ничего не должно измениться. Предприятие не закрывается, оно продается.

– То же самое мне сказали на цементном заводе Викальваро, где я работал прежде.

– И что же?

– Я работаю здесь не из-за той охренительной зарплаты, которую вы платите.

– Тебя выгнали.

Кладовщик со злостью швыряет непотушенный окурок, и тот отлетает на несколько

метров.

– Люди говорят, ты неплохой мужик.

– И что это значит?

– Я говорю, что ты ни о ком не станешь думать, будешь печься о своих интересах. Будет

так, как я говорю, или уже так. Тебе плевать на других, своя рубашка ближе к телу. Ты такой же, как все.

– Такой же, как и ты.

Он снова достает пачку, но мне уже не предлагает. Сунув сигарету в рот, он крепко

сжимает ее зубами, и мне непонятно, то ли он улыбается, то ли это гримаса. Он два-три раза глубоко затягивается, раскуривая сигарету.

– Верно, мы одинаковы. Только характер у меня поганей.

Он уходит, тяжело раскачиваясь. Его ноги кажутся слишком худыми для того, чтобы

удержать это грузное тело. Уход кладовщика подчеркивает тот факт, что я один стою без дела посреди склада. Я стремительно направляюсь в контору, словно должен решить нечто неотложное после контроля за разгрузкой кирпича. Я не уверен, не грозит ли мне опасность.

Вечером, придя домой, я достаю из сумки пластиковый пакет с цементом, который

прихватил со склада. С большой осторожностью я вытряхиваю цементную пыль в щель почтового ящика Самуэля. Сначала я подумывал смешать цемент с водой и намертво закрыть дверцу ящика, чтобы Самуэль не мог его открыть. Но потом, не знаю, почему, мне больше понравилась другая идея – чтобы цементная пыль высыпалась на пол и его ботинки, когда он откроет дверцу. Я с силой выдыхаю, чтобы сдуть остатки цемента и поднимаюсь по лестнице к себе домой, пытаясь изобрести что-нибудь еще. Добравшись до четвертого этажа, я слышу, как на пятом открывается дверь, затем слышатся женские шаги и гудение вызванного лифта. Я продолжаю подниматься, гадая, с кем встречусь. Но вот я снова слышу шаги, на этот раз торопливые. Дверь открывается и закрывается. Я добираюсь до лестничной площадки одновременно с лифтом. Из лифта никто не выходит, и это подтверждает, что лифт вызвала женщина. В нижней прорези соседней двери я замечаю шевелящуюся тень от ног живущей там девушки. Ну, точно, она следит за мной, глядя в глазок. Я перебарываю искушение посмотреть, как она себя чувствует. Возможно, она испуганно сдерживает дыхание, сознавая, что в этот момент я понимаю, что она убежала спрятаться от меня. Я вхожу в квартиру. Не знаю, почему, но в эту самую минуту меня охватывает тоска. Сейчас мне очень хотелось бы, чтобы работал телевизор.

Глава 14

Я иду домой с Кариной. Только что я встретил ее на станции метро. На ступеньках у входа сидят два китайца. Китайцев я встречаю почти всегда перед их оптовыми лавчонками с одеждой, буквально заполонившими мою улицу. Уж, если быть точным, они захватили улицу еще до того, как я стал считать ее своей. Они курят, рассказывают о магазинчиках, находясь, рядом с ними, тут же плюются. Всякий раз, как я вижу китайцев, я не понимаю, видел ли я их раньше, или это уже другие. Точно так же я не разберу китайцев, сидящих сейчас на ступеньках. Сидели ли они здесь вчера и позавчера, или это были их родные и двоюродные братья. Поначалу я не здоровался с ними. Они казались мне выходцами из чужого мира, с которым была бы невозможна любая попытка общения. Кроме того, ни один из них никогда не смотрел мне в глаза, не улыбался, не подавал признаков приветствия. Во всяком случае, если они мешали мне войти, то быстро отходили на несколько шагов, не прерывая разговора и никоим образом не показывая, что заметили мое присутствие. До тех пор, пока однажды я не попробовал сказать “привет”. С того момента мы так и здороваемся. Я стараюсь произносить слово “привет” более отрывисто, как делают это они. Только “привет”–“привет”,