Текст книги "Сотворение любви (ЛП)"

Автор книги: Хосе Овехеро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Хосе Овехеро

(перевод Голубкова Вера)

Сотворение любви

Эта повесть – лауреат XVI премии Альфагуара в области прозы 2013г

Аннотация:

Со своей террасы Самуэль наблюдает за одной и той же повседневной, пустой, ни к чему не приводящей, беготней и суетой. Его ничто ни с кем не связывает. Однажды на рассвете, некто сообщает ему по телефону о трагической гибели Клары в результате несчастного случая. И хотя Самуэль не знаком ни с какой Кларой, он решает присутствовать на похоронах, побуждаемый любопытством и скукой.

Соблазненный возможностью выдать себя за человека, с которым его перепутали, Самуэль сочиняет историю своих отношений с Кларой для ее сестры Карины. Он вступает в игру, над которой мало-помалу теряет контроль, и вскоре все перестает быть ясным и понятным. Спасется ли он от придуманной им любви, или утонет в ней?

Эта повесть сочетает в себе остроту триллеровского сюжета с документалистикой репортажа. Повествование идет от первого лица. Прислушиваясь к своему внутреннему голосу, испытующему и ироничному, главный герой открывает обманчивость любви, и в то же время ее абсолютную необходимость.

Глава 1

Сейчас я поднимаюсь по лестнице, выхожу на террасу и чувствую сухой предрассветный воздух. Он касается моего лица, освобождая меня от полусонной пелены, навеянной алкоголем и поздними ночными бдениями. Летучая мышь молниеносными зигзагами проносится над головами моих друзей, будто бы беспокойно рассматривая их, и снова исчезает в тени. Мы пьянствуем сегодня ночью в Мадриде, у меня на террасе, в это самое время. Эти моменты доставляют мне истинное наслаждение. Друзья обсуждают что-то безо всякого чувства меры. Сейчас все гораздо веселее, или печальнее обычного. Ведь в повседневной своей жизни люди не позволяют себе быть раскованными, им неловко при всех ни плакать, ни петь, выражая свои чувства. Ночь, точнее, рассвет. Острая, как лезвие, розоватая полоска окаймляет небо там, с другой стороны Мадрида, дальше вокзала Аточа и района Вальекас с его неровными параллелепипедами, кажущимися отсюда границей города. Ночь нетороплива, она становится неповоротливой, как наши языки, как наши веки. Все наши движения слегка замедлены. Фран приглаживает волосы рукой и говорит: “Не знаю, старик, не знаю”, – скорее всего, потому, что уже и позабыл, о чем они говорили. И теперь у него остается только эта тяжесть, которую он тащит за собой изо дня в день, и которая проскальзывает в каждой его шутке. Временами Фран пребывает в меланхолии, уверяя всех, что он печалится из-за положения в мире, а не скорбит по собственным, почившим в бозе, мечтам, которые он держит при себе с давних пор.

– Нет, и еще раз нет, – Хавьер швыряет салфетку на стол, отодвигает стул, собираясь встать из-за стола, но выжидает, поскольку сказанная Франом фраза вывела его из себя, в то же самое время, дав возможность излиться его собственному гневу. В противоположность Франу, ярость Хавьера была направлена не против всего мира, а персонально против каждого человека, этот мир составляющего. Вот почему, Фран, по обыкновению, выражает свое недовольство неторопливо, без лишних эмоций, практически оборачивая его на самого себя, потому что мир существует не для получения пинков от недовольных жизнью. В то же самое время Хавьер переживает свои треволнения и беспокойства, воспринимая их, как личное оскорбление. Он кричит, сопит, обижается, кидается на противника. Для него любой спор – боксерский поединок.

– Еще и еще раз нет, это мы уже знаем.

– Дело в том, что все дерьмо, чистейший капитализм. У нас король-фашист и фашистское правительство...

– Так спорить нельзя. Если ты начинаешь с подобной чуши, лучше не продолжать.

– Наша экономика фашистская.

– И это говоришь ты? Ты, работающий в банке Сантандер¹. Ну, ни хрена себе!

– Именно поэтому и говорю. Я знаю систему изнутри. Все преступники.

– Тогда уходи оттуда. Никто не заставляет тебя работать в Сантандере.

– Но...

– И не досаждай мне со своей школой для детей, или университетом, потому что я слышу это с тех пор, как тебя знаю. Да здравствует революция, но частная школа для детей, английский в Лондоне и магистратура в...

– Английский в Нью-Йорке, они предпочитают столицу империи. Мои дети знают, чего хотят.

– Пускай Нью-Йорк. Думаешь, мне от этого легче? Да пошел ты к черту! Когда сможешь сказать что-нибудь путное, возвращайся, милости просим.

Фран, еле заметно улыбаясь, уставился на дно стакана. Что он делал бы, уволившись из банка? И как продолжать жить вот так же пассивно-несчастным?

Мне нравятся наши бесполезные, вечно повторяющиеся дискуссии. Я получаю удовольствие от этих споров, напоминающих нам о том, кто мы. Мы ведем эти беседы не для того, чтобы прийти к какому-то выводу, а для того, чтобы услышать от кого-нибудь другого иной аргумент, оспаривающий наш, чтобы понять, что мы можем положиться на человека, и он не оставит нас одних с нашими разногласиями.

Недавно нам, всем шестерым, стукнуло по сорок. Мы уже представляем свое падение с высот на дно, если, конечно, кто-то из нас этих высот достиг, и представляем свои возможности, помним об обещании перемен. Если хорошенько посмотреть, сороковник это еще не все. Иногда мы поднимаем голову, спрашивая себя: “А почему бы и нет? Ведь я все еще в игре”. Мы, как борзые, вынюхиваем след среди заросших кустарником забытых и заброшенных дорог, а ведь еще несколько лет назад мы ехали по этим самым дорогам, не решаясь с них свернуть. И даже после того, как забрезжила возможность поворота, мы с удовольствием продолжаем обсасывать наши жизни, не слишком счастливые, но и не очень несчастные. В меру удовлетворенные, мы мусолим наши мечты.

Сорок лет... Сволочной, проклятый возраст. Это не отрочество, как предполагалось, но и не старость. В юности ты чувствуешь творческую злобу, которая не связывает тебя ни с местом, ни с воспоминаниями о, так называемых, лучших временах. И даже испытываемый тобой страх есть не что иное, как топливо, что поддерживает в тебе живое начало, заставляющее тебя искать входную дверь в жизнь. Ты впадаешь в уныние, думая, что мир к тебе несправедлив, что ты всего лишь подросток, и в этом виноваты другие. У старика же было время пройти по жизни, взваливая на себя груз вины, и идти дальше, приняв эту вину и смирившись с собственными ограничениями... И теперь, именно сейчас, когда я думал об этом, Хавьер оскорбил Франа, потому что в том, что он говорит, нет никакого смысла. А ведь нет никого более убежденного в смысле вещей, чем Хавьер. Он упрекает Франа в радикализме, потому что в этом случае ему не нужно притворяться. “Раз все дерьмо, чего ты шебуршишься?” – говорит он, тыча в него пальцем. Мне так хочется обнять их всех, утешить и любить, потому что они такие потерянные. В этот час огни в соседних домах и на колокольне Святого Гаэтано потушены, единственный в округе свет льется с моей террасы. Мы – плот “Медузы” в темном океане нашего опьянения.

Я подхожу к Алисии сзади. Она, как правило, не вмешивается в наши дискуссии, разве только сказать, что мы напоминаем ей ее семью, и неважно, сколько времени прошло, они, кажется, так и остались в той же самой затянувшейся ссоре. Алисия слишком много курит, покусывая заусеницы и изредка прищелкивая языком. Вечно кажется, что эта женщина вот-вот куда-нибудь уйдет, будто ее ждут в другом месте, где и на самом деле ей было бы гораздо приятнее. Но обычно она уходит самой последней, насладившись сполна ночью, нашим обществом и звучанием наших голосов. Я кладу руку ей на плечо и наклоняюсь к ее уху, чтобы прошептать: “Ты остаешься на ночь?” Она, не оборачиваясь, поднимает стакан, будто чокаясь, и громко отвечает: “Я не сумасшедшая”.

Как жаль. Мне хотелось бы, чтобы Алисия осталась сегодня ночью, обнимала бы меня, стоя у перил террасы, как в театральной ложе. Мы заглянули бы с ней за развернутые декорации, чтобы в них проявить наши фантазии. Мне всегда нравилось жить на верхних этажах или в мансардах, потому что из их окошек, с балконов и террас виден мир, который не принадлежит тебе, но позволяет им наслаждаться. У тебя нет никаких забот, никто не просит тебя починить крышу, или настроить антенну. Здесь есть на что полюбоваться, и когда ты заглядываешь в это необъятное пространство, то чувствуешь себя землевладельцем, который шагает в воскресенье по полю, куря на ходу и осматривая владения, которые не должен ни орошать, ни возделывать, и с которых он не должен собирать урожай.

А еще мне всегда нравились женщины, позволяющие мне наслаждаться их обществом, не

заставляя постоянно выполнять тяжкую работу, зачастую обременительную, требующую долгого совместного проживания и отношений, которые, предположительно, должны расти и процветать. А для этого, отношения, как и поля, необходимо возделывать и орошать, и даже сбор урожая может оказаться утомительным, хотя и обильным. Я – один из тех мужчин, о которых некоторые женщины сказали бы, что они боятся обязательств. Я не говорю, что не боюсь. Страх – это здоровая реакция любого живого существа на опасность. Страх защищает и спасает нас. Тот, кто не испытывает чувства страха тупо уничтожает себя. Честь и хвала тому, кто смел и жертвует собой ради нас! Но у меня нет призвания ни к мученичеству, ни к геройству. Мне доставляет удовольствие лишь смотреть на города с высоты и обнимать всегда молчаливых женщин, не произносящих ни слова. Или же тех, кто, однажды заикнувшись о чем-то, потом сожалеет об этом. Я обожаю замужних женщин.

Алисия сидит здесь, слегка наклонив голову и улыбаясь, не знаю чему. То ли тому, что

слышит, то ли какому-то воспоминанию. В руке она держит бокал с напитком, неторопливо помешивая его указательным пальчиком другой руки, а затем рассеянно облизывает палец, как в начальном кадре порнофильма. Она даже не замечает, что я смотрю на нее. А теперь она искренне смеется над чем-то, сказанным за столом, что я не расслышал. Это сказала жена Хавьера, единственная из нас, кто в это время, похоже, сохранил дух и энергичность. Я не удивился бы, если бы она предложила напоследок, как и в прошлые посиделки, какое-нибудь всегда открытое местечко. “На посошок” – это потребность еще чуточку растянуть эту частичку времени, когда мы взяли паузу, позабыв о делах и личных проблемах. Ведь, несмотря на то, что мы столько лет знаем друг друга, если один из нас спрашивает другого “Как дела?”, мы упорно продолжаем отвечать “Нормально”.

Уже поздно, и уже рано. Фран поднимается, медленно поворачивается, достает из кармана

рубашки пачку сигарет и разглядывает ее содержимое, словно удостоверяясь в затянувшихся надолго неудачах, а затем сминает и прячет обратно в карман. “Ладно, мы, пожалуй, пойдем”,– говорит он, ловко превращая колебание в утверждение и советуясь с женой Хавьера, глядя на нее поверх очков. Жена Хавьера встает и берет Франа под руку, словно защищая его. Она по обыкновению очень приветлива с ним, будто для того, чтобы успокоить и утешить его после нападок мужа. А, может быть, просто потому, что она знает, что Франу необходимы эти выпады Хавьера, как наказание, как покаяние за противоречивую жизнь. Жена Хавьера проявляет к Франу нежность, гладит его, как гладила бы и ласкала раненое животное.

Мы расстаемся. Объятия более долгие, чем при встрече, когда наши движения были более

быстрыми, а слова несерьезными. Столь же долгое объятие Алисии и два ее легких поцелуя в щечку ровным счетом ничего не означают, ее дыхание ничего не обещает, а грудь бесчувственна и не возбуждает.

Очень скоро я и не вспомню, кто ушел последним, и какими словами мы обменялись. Мой

разум затуманен, голова, словно ватная. Я должен был бы сказать, как тряпка, но это было бы чересчур. Мне хорошо. Я нахожу, что мне хорошо. Я поднялся на опустевшую теперь террасу, по-особенному тихую и безмятежную, словно уход моих друзей не только унес с собой их голоса, но и поглотил все иные звуки, и будто пустота, оставшаяся за их спинами, впитала в себя суть вещей. Меня шатает, но я не совсем пьян. Бокалы, тарелки, бутылки, пепельницы, смятые салфетки, остатки креветок и хлеба, шкурки от свиной колбасы теперь кажутся какими-то жалкими, старыми. Они предвещают похмелье и омерзительный привкус во рту. Я прислоняюсь к перилам террасы и снова смотрю на южную часть города на другом берегу реки. Где-то там, в матовом свете утренней зари, угадывается окраина города, там заканчиваются здания, и начинается пустошь.

Пронзительно звонит телефон. В это время мне никто не звонит. Телефонный звонок

выводит меня из себя, и я решаю не брать трубку, потому что в эту самую минуту рождается утро, и в месте его появления происходит взрыв. Оранжевая вспышка поджигает облака, делая их похожими на театральный занавес в огнях рампы. Этот звонок мешает мне погрузиться целиком в свои мысли, но на губах моих застыла благостная улыбка. Думаю, со стороны все могло бы показаться каким-то простодушно-наивным, но это всего лишь проявление спокойствия и умиротворения. Отсюда, с террасы, мне отлично виден Мадрид от Холма Ангелов² с одной стороны до горного массива Сьерра-де-Гуадаррама с другой, на востоке виден Вальекас³. И только северо-восток скрыт от меня какими-то высоченными зданиями. Видны мне и различные скаты крыш. При свете дня, когда солнце стоит в зените, они смутно напоминают картину Сезанна. Видны и башни, и колокольни, и антенны. Виден и этот рассвет, которому только предстоит достичь своего апогея и в логичном своем завершении стать, в частности, предвестником Иеговы или Зевса, или еще какого-нибудь другого громогласного божества.

А телефон снова и снова трещит, ежеминутно передергивая этот миг и нарушая картину. Я уже смотрю на все не так, как раньше – удовлетворенно, спокойно, почти трогательно, расслабленно. Теперь я жду следующего громкого звонка, все того же резкого “дзинь”, который звучит весьма пронзительно из-за неисправности телефона, а у меня не хватает терпения поменять звонок на более приятный.

Я спускаюсь в поисках телефона. Вероятно, кто-то из моих друзей что-то забыл – сумку, а, может, ключи от машины – и теперь возвращается за ними. Кто бы то ни был, скорее всего, он сядет пропустить последний стаканчик “бурбона”. А, быть может, это Алисия, которой вздумалось прийти и разделить со мной кровать, уняв мою дрожь, вызванную предрассветной сыростью. Хотя я не хочу заниматься с ней любовью в эти утренние часы с чумовой, будто набитой ватой, головой, но мне чертовски нравится мысль спать с ней в обнимку, прижавшись лицом к ее затылку и положив руки на ее обнаженный живот. Я снова не спеша поднимаюсь по лестнице с радиотелефоном в руке. Наверняка телефон перестанет звонить, прежде чем я поднимусь на террасу, и мне не придется отвечать. Так и произошло, но после короткого затишья телефон затрещал снова. Там, наверху, под открытым небом, во вселенской предрассветной тишине, звонок звучал более пронзительно и был еще более неуместен.

– Да.

– Самуэль?

– Да, это я.

– Это Луис.

Воцарилась тишина, и я успел подумать, что это не кто-то из моих друзей. В моем мозгу прозвучал сигнал тревоги, такой же, какой звучит, когда ты в полночь слышишь приближающийся вой полицейской сирены или скорой помощи, и понимаешь, что это могло быть неожиданным предупреждением о том, что порядок вещей в любой момент может нарушиться. Раньше все было, как всегда, я увязал в простой монотонности дней: по утрам одни и те же завтраки, вечерами шел спать в одиночестве, и за день не происходило ничего примечательного. И вот этот звонок незнакомца в пять или шесть часов утра может возвестить только о важной перемене, о преобразовании, которое, возможно, сделает так, что все, что было, перестанет существовать, и, что книга, которую мы читали, превратится вдруг в историю, полностью отличающуюся от той, что мы ожидали. Хотя я хочу верить в то, что этого не произойдет, что это ложная тревога. Мне незнаком номер, высвечивающийся на экране, не узнал я и голос, у меня нет близких друзей, которых зовут Луис, и я ничего не испытываю ни от долгого молчания сначала, ни от чьих-то всхлипываний потом, ни от высмаркиваний кого-то, с кем приключилась беда. Я не стану ничего узнавать, потому что непонимание вот-вот разрушится, и этот человек извинится, повесит трубку и снова станет набирать номер, чтобы начать разговор, свидетелем которого я уже не буду.

– Что случилось?

– Я сожалею, Самуэль, очень сожалею.

– Мне кажется, Вы ошиблись, – говорю я, но мое убеждение рушится, потому что я вдруг осознаю, что он называет меня по имени.

– Клара. Сегодня вечером. Совсем недавно. Черт, ты не представляешь, как я сожалею.

– Клара, – повторяю я и копаюсь в памяти, думая, что не хочу, чтобы он повесил трубку. Прежде чем отправиться спать, мне необходимо выслушать эту чужую историю, не мою, именно для того, чтобы она стала моей. Точно также как мы читаем роман, чтобы добавить в свою жизнь какие-то события, яркие истории, не причиняющие боли. Мы думаем о них, потому что не можем соприкоснуться с ними в реальности. Я хочу узнать, кто такая Клара, чем она занималась, какие отношения связывали меня с ней, и почему я должен сожалеть об этом.

– Мы никогда не встречались. Но Клара много раз рассказывала о тебе. Много, очень много. Черт. А теперь, посмотри.

– И что же Клара?

– Она ехала по шоссе в Мадрид из Ла Коруньи⁴. Чтобы объехать пешехода, которого угораздило перейти шоссе из Ла Коруньи, люди совсем с ума посходили... В общем, она хотела его объехать и не справилась с управлением.

– С ней все в порядке?

– Она погибла, вот что я тебе скажу. Она мертва. Это просто ужасно, чудовищно. Я не могу в это поверить. Клара мертва.

Теперь молчим мы оба. Я не знаю, из-за чего мой собеседник хранил молчание. Плакал ли он, или сдерживал слезы, не представляю, в трубке не слышались ни всхлипы, ни прерывистое дыхание. В небе стремительно гоняются друг за другом два стрижа. Хотел бы я знать, что означают эти гонки – игру, соперничество, или любовное ухаживание. Что произошло бы, если бы преследователь поймал гонимого? Но, похоже, это никогда не произойдет, как будто есть в стрижиной жизни неписаный закон: летящему никогда не догнать другого, даже если он быстрее: заяц, сколько ни беги, не обгонит черепаху.

– Ты здесь?

Я утвердительно мычу и верчу головой, продолжая с легким внутренним волнением

следить за двумя первыми утренними стрижами.

– Думаю, ты не придешь, но, чтобы ты знал, кремация – послезавтра в одиннадцать.

– В субботу.

– Да… в субботу. У тебя есть на чем записать? Я дам тебе адрес морга.

– Давай, – говорю я, мысленно беря на заметку адрес.

– Не думаю, что я приду. Я тоже почти никого не знаю. Ладно, она тебе, вероятно,

говорила, какие у нас с ней были отношения, весьма отдаленные, хотя мы часто болтали по телефону, правда, в последнее время гораздо реже.

– Но, ты же недавно плакал.

– Понятно, впрочем, не знаю, понятно ли, но, черт возьми, ей было тридцать лет, и я очень-

очень сильно любил ее. А, кроме того, я плакал из-за тебя, из-за вас, представляю себе, что будет…

– Не знаю, что сказать.

– Понимаю. Что сказать в таком случае? Что ты должен был бы налететь на этого сукина

сына, сбить с ног, пройти по его черепушке и раздавить мозги, разве нет?

– Не знаю. Я, правда, не знаю.

– Ладно, я только хотел сказать все это тебе, я думал, больше некому… Ну, в общем, звони

мне, когда захочешь. Я знаю, что мы никогда не виделись, да это и неважно. Придешь домой, поговорим, или выкурим косячки. Или выясним, где живет этот урод, и, по крайней мере, набьем ему рожу.

– Какой урод?

– Ну, тот, что переходил шоссе. Не парься, это была всего лишь идея, шутка, впрочем, не

шутка – ярость. В конце концов, мне жаль, жаль на самом деле. Ты расскажешь об этом своей жене?

– Жене?

– Извини, я говорю глупости. У тебя есть мой номер в телефоне, верно? Серьезно, позвони

мне, и мы поговорим. У меня столько эмоций. Блин, ну и дела, вот так вот, вдруг.

Я оставил телефон на столе, среди стаканов и грязных тарелок. Небо изменилось всего за

несколько минут. Теперь эта слабо тлеющая необъятная даль скрыта за огромными пепельно-серыми тучами. Я снова копошусь в своей памяти. Я разглядываю лица, которые исчезли из моей жизни: моя всегдашняя подружка, переехавшая сначала в другой город, а потом и в другую страну, вышедшая замуж за мужика, которого я терпеть не мог. Та самая, которая глупо злилась на меня из-за простого ожидания и не разговаривала со мной. Снова и снова проходят передо мной лица и имена подружек и любовниц, этакий пожелтевший фотоальбом, заставляющий меня почувствовать себя старше, чем я есть на самом деле. Ищу я также и вырванные из жизни страницы. Я абсолютно уверен в том, что они содержали какой-то, давно позабытый образ. Было у меня и несколько эпизодических женщин, не оставивших ни шрамов, ни следов – так, короткие приключения или мимолетные увлечения. Как же их звали? Какой у них был голос, какая улыбка? Но, хоть я и остановился на том, что провожу время, пытаясь восстановить свои сентиментальные истории, собрать воедино эту беспорядочную головоломку, складывая неподходящие детали, я отлично понимаю, что все мои усилия бесполезны: я уверен в том, что никогда не был знаком ни с какой Кларой.

¹Банк Сантандер – один из крупнейших банков Испании и еврозоны

²Холм Ангелов – географический центр Испании, находится в 10 км к югу от Мадрида, в окрестностях Хетафе

³Вальекас – один из мадридских районов

⁴Ла Корунья – крупный курортный и портовый город на северо-западе Испании

Глава 2

Есть люди, ненавидящие понедельники. Я ненавижу пятницы. Моя работа не раздражает меня, по крайней мере, настолько, чтобы искать другую. Но с наступлением пятницы у меня всегда возникает ощущение усталости и потерянного времени, принесенного в жертву, которую, по правде говоря, никто не вправе от меня требовать. Однако неотложные дела зачастую скапливаются именно в этот день, и я вынужден надолго задерживаться в офисе, а не уходить в восемь, как обычно.

Сегодня пятница. И если в пятницу самое первое, что ты обнаруживаешь на рабочем столе, это записка от секретарши с просьбой встретиться с Хосе Мануэлем, как только ты придешь, то можешь быть уверен, что день окажется очень длинным. Срочность в последний момент, ошибка, которую нужно исправить, какие-то требования и претензии, которые не могут подождать до понедельника.

Я стучу костяшками пальцев в дверь Хосе Мануэля и вхожу, не дожидаясь ответа. Он стоит у двери со скрещенными руками, всем своим видом выражая нетерпение, словно очень долго ждал меня.

– Ты дурак, или как?

– Добрый день. Я тоже очень рад видеть тебя.

– Не беси меня, Самуэль.

Хосе Мануэль не способен сквернословить и материться и употребляет более мягкие выражения подобного рода: “не беси меня”, “черт побери”, “вот дьявол”, “не выводи меня из себя”, “тьфу ты, черт”. Эти выражения, слетающие с уст человека, родившегося в южных предместьях Мадрида, могут выдать его происхождение и статус в обществе, которые он тщательно скрывает. Силясь скрывать, кто он есть, Хосе Мануэль мог бы закончить, как главный герой того фильма Вуди Аллена, в котором у героя нечеткое лицо. Если бы я не боялся его обидеть, а Хосе Мануэль обижается очень легко, я сказал бы, что он должен был бы посвятить себя преступному миру – нападать на банки и ювелирные магазины. Свидетели не пришли бы к согласию, был ли он блондином, или брюнетом, с орлиным или прямым носом, большими или маленькими глазами. Они не опознали бы его спустя пару дней и не смогли бы помочь составить фоторобот.

– Что случилось? Я сделал что-то ужасное? Ладно, хватит уже изображать строгого

исповедника, выкладывай все, что есть.

– Все, что есть. Все, чего не будет, по крайней мере, если ты продолжишь швырять деньги

на ветер. Это уже во второй раз. Что с тобой происходит?

– Ты о последней смете?

– Естественно! У тебя какие-то нереальные цены на краны и инструменты. На кафель, да,

нормально – подумать только, какая удача! Не смейся, на самом деле здесь нет ничего смешного. Этот заказ в текущем году самый важный, а благодаря тебе вся прибыль идет псу под хвост.

– Не вся.

– Ну, часть. И мы существуем не для того, чтобы швыряться деньгами.

– Это можно исправить.

– Да уж, но я уверен, что они поторопились одобрить смету, и это торговый документ. Если

захотят, они могут подать на нас в суд за невыполнение контракта.

– Это ошибка, черт возьми, не преувеличивай.

– Вот и исправь ее. У тебя один день, чтобы исправить, сегодня. Сначала позвони им,

извинись и пошли новую смету по факсу. Так не может продолжаться. Что с тобой происходит? По правде говоря, я подумываю купить твою долю, ты потерял к делу интерес. Если бы ты был служащим, я бы подумал, что фирма тебе безразлична, но ведь ты совладелец, черт тебя побери!

И тогда я почувствовал, как же я на самом деле устал. Не только из-за бессонной ночи,

похмелья, не потому, что сегодня пятница. Я устал возиться с бумагами, от того, что я служащий и одновременно акционер, от образа серьезного, респектабельного человека, каким я никогда не хотел быть. В равной мере я устал и от друзей, которые вдруг становятся подозрительно похожими на своих родителей, словно они были теми чужеземными похитителями тел, которые жили в северо-американском городке и знакомились со своими жертвами. Эти жертвы продолжали казаться самими собой, но на самом деле подчинялись извращенной воле других⁵.

Ничего не отвечая Хосе Мануэлю, я подошел к нему и уселся на кожаный диван, слишком

блеклый для офиса процветающей фирмы. У меня не было ни малейшего желания вступать с ним в новый спор по поводу стремления и настойчивости, необходимых, чтобы в будущем получить прибыль, по поводу взаимного доверия и положительной энергетики, о которых Хосе Мануэль почерпнул сведения в книгах по самообразованию для предпринимателей.

– Завтра я еду на похороны, – сказал я Хосе Мануэлю, соскребая ногтем чешуйки с дивана.

– На похороны? Кто-то близкий?

– Да, очень.

Хосе Мануэль порывисто шагнул к дивану, желая выразить соболезнования, возможно,

простым пожатием руки, но развернулся и сел за свой стол.

– Парень, почему ты ничего мне не сказал? Мы – компаньоны, но, также и друзья. Мать

или…?

– Нет, подруга. Одна очень близкая подруга.

– Та, с которой ты ездил в прошлом году?

– Хулия? Нет, о ней я уже давно ничего не знаю. Другая. Ты ее не знаешь. Ее звали Клара.

– Ну да, ты никогда даже не упоминал о ней. Да, жена говорила мне о том, что она не

верит в то, что ты всегда один.

– Как видишь, она была права.

– Ты никогда ни о чем не рассказываешь. Она умерла? Она была молодой? Черт, какая

глупость, конечно же, она была молодой.

– Несчастный случай. Она объезжала пешехода. Когда мы ездили на машине, за рулем

всегда была она, и каждый раз мы спорили о том, что она тормозила, чтобы не сбить голубя, или кошку. Я говорил ей, что она подвергает опасности нашу жизнь из-за какой-то твари. Но она отвечала, что не могла просто наехать на животное, не попытавшись его объехать. В этот раз оказался человек. Она его объезжала и вылетела с шоссе. А тот спасся.

– Давай, иди домой, смету я возьму на себя. Теперь я понимаю твою невнимательность.

Мог бы и рассказать мне об этом, взять выходной.

– Мы разошлись, и я не думал, что меня это так заденет. Но, сейчас я понимаю, до какой

степени мне ее не хватает. Теперь, когда ее и вправду нет.

Эта фраза получилась такой мелодраматичной, что у меня ком в горле застрял. Я так

потрясен, так растерян. Я никогда не плел интриг, никогда не сочинял настолько идиотских историй, чтобы меня освободили от работы. А самое глупое то, что я в смятении из-за невосполнимой потери, которую только что сочинил.

– В котором часу похороны?

– В одиннадцать.

– Хочешь, я поеду с тобой?

– Не знаю, ехать ли. Ее будут кремировать. Эта мысль кажется мне невыносимой.

– Ты должен поехать. Передай мне дела. Будет только хуже, если тебя там не будет. Надо

попрощаться с ней, чтобы закрыть эту главу. Все дела требуют окончательного завершения. Я позвоню тебе в полдень, и ты все мне расскажешь. Идет?

– Я сам тебе позвоню. Я пойду домой. Мне жаль, что так вышло, со сметой, я имею в виду.

– Не переживай. Мы все уладим. Я попрошу Хеновеву внести коррективы. Это несложно.

⁵ Здесь намекается на серию книг Энн Райс о вампирах

Глава 3

Выйдя из кабинета, я спускаюсь на склад безо всякой на то причины. Я прохожу через него, не задерживаясь среди огромных стеллажей с кафелем, ширмами, унитазами, ванными. Я предпочитаю материалы, уложенные штабелями снаружи: мешки с гравием, цементом, песком, армированные бетонные балки, блоки. Я частенько прогуливаюсь среди кучи этих материалов, которые единожды использованные, теряются из виду. Из них возводят города, но потом почти никто не сознает их существования. А мне доставляет удовольствие затеряться среди кирпичных штабелей и гор песка не только потому, что это один из способов улизнуть от работы, но и потому, что это создает впечатление того, что ты приносишь какую-то пользу. И еще эти материалы сами по себе приближают меня к работе. Они незыблемы и постоянны. В них нет переменчивости чисел, которые, хотя и имеют отношение к конкретным вещам и их накоплению, но во время подсчетов, отходят от реальности и приобретают совершенство абстракции. У этих материалов имеются свои недостатки – выступающие углы, неровная, будто сморщенная, поверхность, на которой собирается пыль. Я провожу рукой по поверхности кирпичей и блоков, погружаю пальцы в гальку, или песок, как в детстве засовывал руку в мешок с фасолью, или рассыпал ее по столу. Осязание возвращает меня к реальности мира, я отдаляюсь от школы, где мне только и говорили о том дальнем, с чем невозможно столкнуться, что не имеет ни запаха, ни вкуса, ни плотности. В детстве я хотел быть земледельцем. Я представлял себя едущим на тракторе. Мое тело трясется в такт содроганиям мотора. Солнце отражается на капоте, заставляя меня щуриться. Я наслаждаюсь запахом солярки и зерна. Не могу вспомнить, как я, будучи подростком, решил учиться на факультете управления предприятием. Если бы я мог, то вернулся бы назад, в то время, чтобы выдернуть этого юнца из оцепенения, в котором он пребывал в те дни. Он плыл по жизни безразлично, как сомнамбула, как потерпевший кораблекрушение, потерявший надежду увидеть землю или быть спасенным каким-нибудь кораблем. Я мягко встряхнул бы его и сказал: “Эй, не совершай эту ошибку, точно говорю, ты об этом пожалеешь”. Я уверен, что он пожал бы плечами, тряхнул головой, откидывая назад прямую челку, и улыбнулся так, словно не понял только что рассказанного анекдота.