Текст книги "Сотворение любви (ЛП)"

Автор книги: Хосе Овехеро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Каринин отец всегда отрицал свою причастность к этому пожару, он говорил, что не имел

к нему никакого отношения. К несчастью, камера видеонаблюдения соседнего банка записала на пленку, как отец входил и выходил из ресторана той ночью за полчаса до того, как сосед позвонил пожарным и предупредил их, что снизу выходит столб дыма. И хотя дверь, ведущая в парк, расположенный перед рестораном, была сломана, и отец утверждал, что маньяк-поджигатель вошел в ресторан через нее, страховой эксперт, базируясь на том, что большинство стекол вывалились наружу, отстаивал мнение, что они были выбиты изнутри. Стороны так и не пришли к соглашению, доказать что-либо было невозможно, и платить компания отказалась. Суд затянулся на годы. На него была потрачена львиная доля семейных средств, и в итоге все закончилось внесудебным двухсторонним соглашением, по которому страховая компания выплатила минимальную стоимость помещения.

Но, меняться отец начал гораздо раньше. Как катились под уклон дела в ресторане, так и

он шел параллельным с ними курсом. Точно так же, как с каждым разом ресторан все больше пустел, так же и отец терял былую осанку и внешний вид, становясь все более молчаливым. Он по-прежнему обедал и ужинал вместе с семьей и находился дома по выходным, но это была лишь оболочка прежнего человека, неразумное существо без души, без собственных желаний. Когда мама спрашивала, что ему хотелось бы на ужин, он безразлично отвечал: “Что хочешь” или “Мне все равно”. Он отвечал так практически на любой вопрос. Отец от корки до корки прочитывал, по крайней мере, две газеты в день, возложив на плечи жены ответственность за семью. Теперь уже она вытаскивала семью из кризиса и двигала ее по жизни вперед. То, что происходило с отцом, длилось уже несколько лет. Тот человек, каким он стал, был похож на отца Клары и Карины, но не был им. Сестры перестали приходить к отцу утром по воскресеньям и забираться в кровать не только потому, что они выросли, но еще и потому, что он уже не откладывал в сторону газету и не встречал их улыбкой. Когда суд, наконец-то, закончился, то, несмотря на частичную компенсацию, все восприняли его, как провал. Сестры вдруг поняли, что отец сильно изменился, и эти изменения не были временными, связанными с переживаниями и стрессом, они были окончательными. Они поняли, что эти бренные останки, находившиеся тут, и есть их отец.

Рассказывая все это, Карина не сбивается с дыхания, несмотря на то, что дорога

временами очень крутая, и мне трудно за ней поспевать. Иногда я останавливаюсь и задаю ей какой-нибудь вопрос. Я делаю вид, что меня настолько интересует ее ответ, что я даже не могу идти дальше, не услышав его. “Твой отец был поваром?” или “Как он составлял меню?”, “И что твоя мама сказала о пожаре?”, “А ты никогда не подозревала его в поджоге?”

– Нет, я никогда его не подозревала, – отвечает Клара, снова продолжая идти вперед и не

обращая внимания на сотрясающий меня внезапный приступ кашля, который заставил меня снова остановиться. Я бегу за ней вдогонку, а, поравнявшись с ней, стараюсь, чтобы она не заметила мою одышку. – А вот сестра его подозревала. Иногда она подходила ко мне с видом заговорщицы, закрывала дверь и шептала так, чтобы не услышали родители: “А вдруг это был он?” Она говорила это таким радостным тоном, как будто ей и в самом деле хотелось бы, чтобы наш отец был способен на подобный поступок, возможно, глупый, безрассудный, плохо спланированный, но, по крайней мере, смелый. Этот поступок показал бы, что отец был человеком, гораздо более интересным, чем мы подозревали. Она снова и снова возвращалась к этой теме, спрашивая меня, например, не была ли мама в курсе всего, а, может, они с отцом спланировали поджог на пару. “Мама была мозгом, а отец – ее правой рукой и исполнителем”. Клара пришла к выводу, что наша мать была непричастна к поджогу, хотя и хотела его совершить. Она не выдержала бы унижения быть разоблаченной, не хотела сознаваться на допросе, на котором полисмен, возможно, обращался бы к ней грубо и без должного уважения. Но, вполне вероятно, что поджог она и спланировала, убедив отца в необходимости мошенничества по отношению к страховщикам. Вот отец и купил горючее. Мы представляли отца в темном ресторане с пластиковым бидоном, доверху залитым бензином, похожим на пиромана, которого мы видели на картинке в книжке о мятежниках и террористах. Хоть мы, играючи, и представляли себе нашего отца, крадущегося ночью к ресторану с бидоном в руке, а потом освещенного первыми всполохами огня, на самом деле я никогда в это не верила. Я говорила Кларе, что наши родители абсолютно нормальные люди, а нормальные родители не поджигают ресторан и не планируют аферу. Впрочем, я считаю, что подавляющее большинство тех, кто совершает подобные вещи, нормальные люди до того самого момента, пока их фантазии не заканчиваются планом, и они не решают пойти по иной дорожке, сделав шаг, который основная масса людей не делает. И только этот шаг приводит их к тому, что они престают быть нормальными людьми. Говорю тебе, что я не могла поверить в то, чтобы мои родители сделали подобное. В конце концов, Клара устала от этой темы, перестала интересоваться семьей и пустилась во все тяжкие.

Самое интересное то, что сестра была права. Это были не просто ее буйные фантазии для

того, чтобы сделать нашу жизнь интереснее. После смерти Клары мама попросила меня привести в порядок семейные бумаги и отложить отдельно все документы, имеющие отношение к моей сестре. Я хотела сложить все в отдельную папку, но мама сказала, что она и сама в состоянии это сделать. В шкафчике с документами я обнаружила фотографии пожара, страховые свидетельства, полицейские и судебные протоколы. Я прочитала их с интересом, потому что они напомнили мне то время, когда наша семья только-только начала погружаться в дерьмо, и мы сами этого не замечали. И вот в одном конверте я нашла ряд написанных от руки подсчетов, сделанных отцом. В одном из них были представлены убытки и издержки за последние годы и постепенное урезание расходов, предпринимаемое им для того, чтобы счета не достигли красного сальдо, то есть отрицательного остатка. В одном примечании на полях отец указал стоимость ресторана на случай непредвиденного бедствия при условии, что кредит превышает дебет. Он произвел эти подсчеты четыре года назад, хотя я не думаю, что уже тогда он планировал поджог, потому что на самом деле скверные времена тогда еще и не начинались.

– Но, он мог написать это потом, – говорю я, делая вид, что восхищаюсь пейзажем и полной грудью глубоко вдыхаю чистый горный воздух.

– Нет. В заметках на полях были также расчеты погашения долгов рестораном, на что была использована часть денег по страховке, другую часть он собирался вложить в ценные бумаги “Сокровища”¹⁵, и я проверила расчеты. Долг был подсчитан до пожара.

– Жертв не было?

Карина отрицательно мотает головой и ускоряет шаг, не глядя в сторону обрыва, который мы огибаем уже несколько часов, забираясь все выше и выше. Мы идем к вершине горы, на которой нет ничего, кроме огромных острых скал. На другом склоне, таком же крутом и обрывистом, как наш, видна зигзагообразная линия круто уходящей вверх дороги, которая ведет к хижине, находящейся в нескольких часах пути, до которой мы никак не можем добраться. Я хотел было повернуть обратно, но мне стыдно, что я не могу поспеть за этой женщиной, которую никогда не представлял себе не только альпинисткой, но даже любительницей деревенских полей и природы. Она не казалась мне физически сильной, отдающей дань спортзалу или зажигательной, ритмичной дискотеке. Я не представлял ее в спортивном костюме с пластиковой бутылкой в руке, с лентой в волосах и айпадом в чехле, прикрепленном к руке. Проклятье, она карабкалась по горам, как коза. А я уже еле плетусь за ней, спотыкаясь. Я в отчаянии и начинаю злиться на нее, на ее упрямство в желании добраться до другой стороны, как будто на этой самой другой стороне нас что-то или кто-то поджидает. Тем самым она точно так же удлиняет и наш обратный путь.

– Скоро наступит вечер, – громко замечаю я, почти кричу, потому что она ушла от меня, по меньшей мере, на двадцать шагов и скрылась за поворотом, так что мне ее уже не догнать, больше я не смогу пройти ни секунды. И, словно в подтверждение, какой-то камень сдвигается под моей ногой, и я чувствую острую боль в щиколотке.

– Что с тобой? Что случилось?

Когда я собираюсь ответить, к горлу подступает кислый привкус, я тут же наклоняюсь вперед, и меня рвет, выворачивая наизнанку. “Только бы она не вернулась,” – думаю я, уже слыша ее приближающиеся шаги. Я поднимаю руку, чтобы успокоить ее и задержать на время. Пока на меня накатывают приступы тошноты, мешая мне выпрямиться, я думаю о сценах из фильмов, в которых кого-то одного рвет, а другая, чаще всего, любимая или невеста, держит его лоб. Ну уж нет, я не позволю хватать себя за лоб. Но меня также обижает и то, что Карина остановилась в нескольких метрах от меня. Я не хочу видеть ни отвращения на ее лице, ни жалости, ни презрения. Я достаю платок и привожу себя в порядок, повернувшись к ней спиной. Я направляюсь обратно к машине, с которой нас разделяют несколько часов пути. Приближаются ее быстрые шаги. Карина касается моего плеча, но я не оборачиваюсь.

– Все нормально, – говорю я.

– Самуэль.

– У меня все хорошо.

– Я вижу.

Когда мы добрались до стоянки, на которой оставили машину, уже стемнело. Температура у меня спала, и выступивший пот холодил кожу. Мне и в голову не пришло привезти что-нибудь из одежды. Тошнота полностью не прошла, осталась и смутная злость к Карине. Обратная дорога проходила в таком же молчании, как долгий, утомительный путь к машине. Я не понимаю, почему я чувствую себя таким несчастным, и откуда берется этот упадок душевных сил. “Нехватка глюкозы, – сказала бы сестра и добавила:– Прими витамины или выпей немного вина, и увидишь, что все пройдет.” Карина ограничивается тем, что с тревогой поглядывает на меня. Вот она, здесь, эта странная, чужая мне женщина, которую я заставил войти в свою жизнь. Женщина, которую я одурачил, и которая думает, что я тот, кем на самом деле не являюсь. Она пытается воскресить свои воспоминания о сестре моими. Она ищет Самуэля, которого не может найти, и свою сестру, тоже ушедшую теперь уже навсегда.

Она задумчиво хмурится и кладет руку мне на лоб. Она делает это так просто и спокойно, что я смущаюсь. В замешательстве я даже откидываю голову назад, чтобы отдалиться от ее руки. Ее непринужденное прикосновение наводит меня на мысль о том, что мы вместе уже очень давно, что в тяжелые минуты она поддерживала меня, а я помогал ей. История наших жизней, поделенная на двоих, которой нам обоим так не хватает.

– Подожди, – говорит она и снова ищет мой лоб. – У тебя жар. Хочешь, я поднимусь с тобой?

– Не стоит, я справлюсь.

– Не сомневаюсь, что ты справишься. Мы все выкручиваемся. Вопрос в другом – хотелось бы тебе, чтобы я поднялась или нет? Я могу заварить тебе чай, почитать вслух какую-нибудь книжку.

Чтобы подшутить надо мной, она хранит тревогу на лице, и это волнение напоминает мне о том, что произошло другим вечером, на моей террасе, и о чем я до этого момента больше не думал. Это было после того, как я рассказал Карине, какой я помнил ее сестру, сочиняя для нее на ходу историю наших с Кларой тайных отношений, после того, как я обнимал Карину на моей террасе, после того, как мы снова уселись каждый на свой диванчик. Я задавал себе вопрос, что же творится в ее голове? Должно быть, она вставляет в головоломку клариной жизни лжекусочки, только что ловко подсунутые мной. С каждым разом Карина выглядела все более заинтересованной, словно открыв для себя, что сестра была намного сложнее, чем она думала, и, главное, она была совершенно другой, отличной от той, какой она ей казалась, или, по крайней мере, сама Карина стала находить ее другой.

– Какого цвета мои глаза?

Я машинально повернулся к ней. Глаза Карины закрыты, и я решил импровизировать.

– Карие.

– Так я и думала.

– Точнее, светло-карие, как лесной орех.

– Когда ты смотришь на меня, у меня такое чувство, что ты вырываешь сорняки.

– Впрочем, может быть, чуточку темнее, не уверен.

– Что ты стараешься убрать с дороги то, что тебе мешает. Ты смотришь на меня и ищешь Клару. Это все равно, что близорукому пытаться распознать родственный облик в нечетком, расплывающемся изображении. А именно это ты и ищешь во мне – ее жесты, черты лица. Мои тебе мешают.

– Синие?

– А кларины глаза?

– Учти, что у меня только черно-белая фотография.

Вот он риск лжи. Ведь что делает ложь интересной? То, что ты в любой момент можешь

выдать себя одной необдуманной фразой, потому что ты сосредоточился на чем-то другом. Я не знаю, сколько времени длилось молчание. Я ждал. Нет, я не сдерживал дыхание, напротив, я старался продолжать дышать равномерно, заставляя себя расслабиться и посильнее вдавливаясь в спинку сидения, словно наш разговор ничуть меня не взволновал. Если бы ее лицо выражало только удивление, это было бы нормально и означало, что она ничего не заподозрила и растерялась от моего загадочного ответа. Но на ее лице отразилось не удивление, а тревога, словно подтверждая ее опасения, которые она даже не осмеливалась высказать. Так что я опередил ее, начав говорить раньше. Я настороже и быстро прихожу в себя, как будто только что вышел из ледяной воды и ощущаю в ногах и руках покалывание тысячи острых иголок.

– Ты меня не понимаешь, – продолжаю я.

– Я действительно тебя не понимаю. Какая разница, что это фото было черно-белым?

– Не ЭТО фото. Я говорю о том, что это только у меня все фото черно-белые. Фотографии

Клары, твои, цветов на террасе. Я дальтоник.

– А я и не заметила.

– Знаешь, это не то, как если бы я был слепой или паралитик. Никто не должен подавать

мне руку, чтобы помочь перейти улицу, а также нет никакой необходимости говорить мне, что сейчас на светофоре красный свет.

– Клара ничего мне не сказала.

– Сильно сомневаюсь, что она об этом знала.

– Итак, мои глаза…

– Серые, как у Клары, только больше.

– Ты не знаешь также, русая я или рыжая.

– У тебя нет веснушек. Ты русая.

– Но ты знаешь, какого цвета твой диван.

– Оранжевый, если только моя жена не подшутила надо мной. Иногда она это делала. Не

понимаю, что за удовольствие она находила во всем этом, но за долгие годы, я узнал, что эта стена оливкового цвета была светло-синей. Не знаю, сколько раз за все это время, я выходил на улицу в пальто пурпурного, как у фуксий, цвета, потому что жена говорила, что оно темно-синее. Я был убежден в том, что это было очень элегантное пальто, потому что люди на улице задерживали на мне взгляд.

– Ты и сам в это не веришь.

– Клянусь.

– Ты разыгрываешь меня, смеешься надо мной.

– Ничуть. У моей жены было своеобразное чувство юмора.

– Она не очень тебя любила, верно?

– Конечно, для того, чтобы купить одежду, мне необходима помощь. Если я пойду один, то

я могу выйти из магазина, переодетый клоуном.

Тогда Карина расслабилась. Ее руки, лежащие на подлокотниках диванчика, соскользнули

вниз, она скрестила ноги, приготовившись сидеть так и дальше. Она улыбнулась, тряхнув головой. Думаю, она представила меня, этакого самовлюбленного нарцисса, гуляющего по улице в пальто цвета фуксии, и людей, которые перепихивались локтями, повстречавшись со мной. Убедил ли я ее, поверила ли она? Да уж, с пурпурным пальто я переборщил. Иногда меня заносит, и я теряю чувство меры из-за стремления к излишней, немыслимой подробности, как раз для того, чтобы придать правдоподобность: дескать, кто придумал бы такое? Но, иногда, когда подозрение возникает, любая вещь может снова возродить его с новой силой, и когда это произойдет, подозрение будет не таким, как в первый раз, а гораздо сильнее, потому что у него уже будет своя история, оно будет не единственным и станет суммироваться с прежними подозрениями. Я должен был нанести какой-то действенный удар, рассказать Карине что-то такое, что раз и навсегда убедило бы ее в том, кто я есть, и что Клара любила меня. Что-то такое, что взволновало бы ее, заставило бы смеяться или плакать, представить Клару в моих объятиях, счастливую или несчастную, ругающуюся со мной, взбешенную или отчаявшуюся. И пока в моей голове крутится вопрос, что могло бы быть этим окончательным, завершающим ударом, который мог бы поставить меня выше подозрений, до меня доносится слабый отзвук вопрос, заданного Кариной: “Какого цвета мои глаза?” и еще “ты смотришь на меня, как на сорняк”. Я вхожу в квартиру, мне легче и спокойней оттого, что Карина не настояла на том, чтобы подняться со мной. Сейчас меня уже не тошнит, только кружится голова и хочется исчезнуть и долго-долго ни о чем не знать. Ни думать, ни чувствовать, ни желать. Ни-че-го. Какой же дерьмовый, паскудный день. Я раздеваюсь и собираюсь лечь в постель, но меня начинает знобить, и я надеваю фланелевую пижаму. А перед этим мне приходится лазить по всем ящикам в поисках этой самой пижамы, потому что я никогда ее не надеваю. Несмотря на скверное самочувствие, я включаю компьютер и проглядываю почту. Клара добавила меня в друзья, ответив согласием на мою просьбу. В голове тяжесть, такое чувство, что в нее насыпали мешок песка. “Привет, Клара, – пишу я ей, – я немного скучаю по тебе”. Я отправляю сообщение. Какое-то время я медлю, стараясь не заснуть; снова и снова я открываю глаза, чтобы проверить, не ответила ли мне она. За окном уже рассвело, когда я включаю монитор. Я смотрю на него уже без интереса, подумывая снова закрыть глаза, но получаю новое сообщение с Facebook. Я решаю не читать его. Я хочу и дальше спать, не выходить из этого тяжелого горячечного сна, мне не нужны разочарования, потому что не произошло ничего из того, что не может произойти. Но соблазн слишком велик. Я открываю окошко сообщений. Новое сообщение от Клары. Несмотря на это, я не могу полностью проснуться. Как будто это было самым естественным в мире, то, что Клара была приветлива со мной и ответила мне. “Я тоже немножко скучаю. Чуть-чуть,” – пишет она, и я улыбаюсь, закрываю глаза и закутываюсь в одеяло. Я засыпаю.

¹⁴сомелье – человек, отвечающий в ресторане за вина

¹⁵Сокровище (Isla del Tesoro) – сеть ресторанов “Остров сокровищ”

Глава 21

Я просыпаюсь от звонка и тихо проклинаю почтальона и разносчиков рекламы. У меня

сырая от пота голова и густой, вязкий привкус во рту. Я даже не собираюсь вставать, засовываю голову под подушку и жду, что дверь откроют из другой квартиры. Но звонок звучит снова. На ум мне приходит картина стоящего в ожидании на лестничной клетке Самуэля. Это было бы логично, что он пришел просить у меня объяснений, почему это я так хорошо осведомлен о смерти Клары. Я приподнимаюсь, и острая боль в висках заставляет меня снова лечь. Я проверяю, что сообщение Клары “Я тоже немножко скучаю. Чуть-чуть” все еще там.

Снова звонят. Нехотя, я плетусь к двери и вижу там вспотевшую, ненакрашенную Карину.

На ней спортивный костюм и кроссовки.

– Вчера, когда мы ходили в горы, на тебе была юбка, – это самое первое, что я говорю ей,

не пригласив войти, не потому что я этого не хочу, просто это мне даже в голову не пришло.

– Ну и что?

– Ни одна женщина не надевает юбку, чтобы лазать по горам. Я думал, ты что-то имела

против брюк.

– Я вышла на пробежку. Ты замерзнешь.

Тогда я понимаю, что самым разумным было бы предложить ей войти, хотя я чувствую

себя грязным и потным, сознаю, что на мне растянутая пижама, и представляю свое затрудненное дыхание.

– Не хочешь войти?

– Иди-ка ты обратно в постель.

Слегка растерявшись от ее решительного тона, я подчиняюсь, и она идет следом за мной в спальню. Я жалею о том, что у меня не было времени проветрить ее. Я ложусь в кровать и закрываю глаза. На минуту я чувствую, что у меня скручивает желудок.

– Ты на самом деле пришла поухаживать за мной?

– Как ты?

– Я чувствую себя гораздо лучше, когда перестает трещать голова.

– Ты что-нибудь пил?

– Виски. Вчера вечером, перед сном.

– Не будь дураком. Ибупрофен, френадол, аспирин.

– Не думаю, что они у меня есть. Я никогда не болею. Последний раз я болел гриппом больше двух лет назад.

– В этом мы похожи. Я тоже никогда не болею. Вот Клара подцепляла все простуды.

– И ты за ней ухаживала?

– Да, мне очень нравилось за ней ухаживать. Я чувствовала себя взрослой и ответственной.

– А теперь тоже?

– Я заварю чай. А пока ты будешь его пить, спущусь в аптеку.

– Тебе очень идет спортивный костюм.

– Иди полоскать горло.

– Серьезно. В спортивном костюме и без макияжа ты кажешься другой, более мягкой.

– Лучше или хуже?

– У меня нет чая.

– Господи, у тебя ничего нет!

– Вот сейчас я могу представить тебя развалившейся на диване с ногами под столом и

смотрящей телевизор.

– Где у тебя ключи?

– Что ты хочешь открыть?

– Твою дверь, тупица, чтобы ты не вставал, когда я вернусь.

– Черт его знает, посмотри в карманах.

Я снова закрываю глаза и думаю, что сейчас я немедленно засну.

Я просыпаюсь от стука чашек, дверец шкафов, звука шагов. Карина входит в мою спальню

с подносом. На подносе чай, хлеб, масло, мармелад, и френадол.

– Ты не можешь принимать таблетки на голодный желудок.

Теперь ее энергичность меня успокаивает, она позволяет мне не думать. Я слушаюсь ее,

как заболевший маленький ребенок. Я позволяю ей, чтобы она помогла мне приподняться и поудобнее уложила подушку. Я пью чай и жду, когда она намажет на хлеб масло и мармелад. Принимаю таблетку френадола.

– Ты чувствуешь себя виноватой, да?

– Хочешь, я сделаю тебе массаж?

– Ты говоришь серьезно?

– Нет, чтобы посмотреть, какое у тебя будет лицо.

От смеха голова у меня болит еще больше. Я медленно откидываюсь назад и снова ложусь.

– Вчера ты предложила мне что-нибудь почитать, – я указываю ей на потрепанную

открытую книжку, лежащую на ночном столике. Зажав открытую страницу, Карина пролистывает книгу.

– Филип Рот, я такого не знаю.

– Мне хотелось бы, чтобы ты представила меня Алехандро.

– А хорошо ли это?

– Ты не обращаешь на меня внимания.

– Конечно, потому что ты говоришь глупости, дорогой, – становится понятно, что она

перестала обращать на меня внимание, и какую-то долю секунды я думаю, что она собирается извиниться, но она начинает читать про себя.

–Так ты представишь меня ему?

– Зачем?

– Думаю, он мне написал.

– И ты в это веришь?

– А, кроме того, мне хотелось бы, чтобы мы поговорили о Кларе. Он рассказал бы о ней

мне, а я – ему.

Карина начинает читать. Она читает спокойным тоном, но очень выразительно. Карина

читает не очень громко, вероятно, от сознания того, что она читает больному. До этого самого момента я не понимал, что у нее мягкий, приятный голос, слегка приглушенный, в нем нет резкости. Я хочу сказать ей, как же мне нравится ее голос, и чувствую, что язык мой сильно распух, и занимает во рту гораздо больше места, чем обычно. Я слушаю, как она описывает мне магазин часовщика в Нью-Йорке, и звучит это так, будто ей самой досконально известно то, о чем она говорит.

Когда я просыпаюсь, на дворе уже темная ночь. Карина ушла. Книга снова лежит на

столике. Как жаль, что я так и не сказал Карине, как же мне нравится ее голос. Я снова засыпаю и не просыпаюсь до самого утра. Думаю, жар уже прошел. Не будь это выражение столь пошлым и избитым, я сказал бы, что приход Карины показался мне всего лишь сном. И, тем не менее, это уже сказано.

Глава 22

Сестра входит в квартиру и торопливо меня целует. Я рассказал ей по телефону о своей болезни и, хотя я упорно твердил, что уже поправился, мне так и не удалось отговорить ее от визита ко мне. Она придирчиво осмотрела гостиную, будто ища себе дело, которое просто необходимо выполнить. Почти не останавливаясь, она проходит дальше по коридору.

– Постели убраны, – говорю я, – и в шкафу порядок.

– А ванная?

– Сверкает и блестит.

– Так, где у тебя туалет, мне надо пи-пи.

Я ей не верю. Более того, я уверен, что ее спешка не имеет ничего общего с безотлагательной физиологической потребностью. Не останови я ее, она влетела бы в спальню и принялась застилать кровать, потому что там целая куча смятых простыней и подушек. Я плохо сплю, потею и ворочаюсь, причем не только из-за недавней простуды. Мой сон никогда не был легким. Постель – свидетель моих ночных треволнений. Во сне меня преследуют не истинные страхи и тревоги, а некие смутные опасения. Я ворочаюсь, меняя положение, вытаскиваю из-под головы подушку и снова кладу, потею, устаю, меня бесит вес собственного тела. И так каждую ночь.

Сестра выходит из туалета и направляется на кухню. Я не сказал? Тут же слышится шум льющейся в раковину воды и звон посуды. Я позволяю ей перемыть посуду. Сестра меня любит и оберегает. Вот она, дебелая баба с расплывшимся телом, с засученными по локоть рукавами и с широкой улыбкой торговки. В ней нет никакого изящества. Как же замечательно иметь такую сестру из мира сего, приземленную. Я не женился бы на ней, потому что ее шумные движения, в конце концов, напугали бы меня и заставили искать укрытия в каком-нибудь темном уголке. Я не выдержал бы ее жизнерадостного голоса, каким она раздает детям безотлагательные распоряжения.

Сестра выходит из кухни и останавливается передо мной, уперев руки в бока. Она почти никогда не садится. Она разговаривает стоя и пьет кофе тоже стоя. Нередко я вижу ее с тарелкой в руках – она ест, переходя с места на место, наводя порядок, что-то расставляя, подбирая, переставляя.

– Тебе что-нибудь приготовить? Хочешь, я что-нибудь куплю? Сейчас ты хорошо себя чувствуешь? У тебя мультяшный вид. Знаешь, а у тебя очень милая квартирка.

– Как дети?

– Отлично, они счастливы. Дети – самое лучшее, что произошло в моей жизни. Тебе нужно жениться, стать отцом, а потом и дедом. Нет другой вещи на свете, которая стоит забот и мучений.

– А ты все сидишь на таблетках?

– А ты помнишь, когда я их не пила? Думаю, я тебе не говорила, но я давно уже смотрю на себя, как на слизняка, медлительного, бесформенного – ни талии, ничего, а ведь тогда я еще не была такой толстой, как сейчас. Вот ты касаешься слизняка, а он только поджимается, оставаясь все там же, выставляя напоказ свою мягкотелость… Послушай, уж не намекаешь ли ты, что я пью таблетки из-за детей? Женись, серьезно, семья это единственное, что со временем может сделать тебя счастливым.

– И поэтому ты пьешь таблетки.

– Если бы у меня не было семьи, я, несмотря на то, что пила бы их, пускала бы слюни в парке, не имея представления, идет ли дождь или солнечно. Тебе тоже следовало бы что-нибудь принимать, ведь это у нас наследственное. Посмотри на отца.

– Мы совсем не знаем отца.

– Это ты его не знаешь, а я все отрочество провела с ним. Это было все равно, что разговаривать со стиральной машиной, ну из тех, допотопных, с одной программой.

– Да сядь ты хоть на секунду.

Она садится, глядя по сторонам, и ища себе какое-нибудь дело, ускользнувшее от ее внимания.

– Рано или поздно, но я за себя не отвечаю. Я схвачу ее за шею, как куклу, и стану трясти, как грушу, пока голова не отвалится.

– Кого?

– А ты еще мне говоришь, что я пью таблетки. Ты же не живешь с ней. Если она снова спросит меня, когда придет Клара, я удавлю ее проводом от наушников. Я собираюсь привести ее сюда и оставить у тебя, чтобы она оживила твое существование.

– Когда придет Клара?

– И ты туда же? Вы что, сговорились с ней что ли, чтобы свести меня с ума? Если вы этого добьетесь, то вам придется взвалить на себя детей, потому что Мартин ни на что не годен. Он даже задницу им вытереть не смог бы.

– Я просто интересуюсь, почему она спрашивает о Кларе, когда она придет.

– Она говорит, что Клара была очень ласкова с ней, и спрашивает, когда она снова придет. И так раз за разом. Иногда я отвечаю, что через час, чтобы посмотреть, не успокоится ли она. Еще говорит, что ты очень ее любил. Бедняжка, она так растрогана и потрясена тем, что ты очень сильно любил Клару. Ты знаешь какую-то Клару?

– Одно время мы с ней встречались.

– Отличная новость, поскольку женщины задерживаются у тебя настолько, насколько у меня туалетная бумага... Тогда вот что, сделай одолжение, приведи Клару как-нибудь вечером к нам домой, глядишь, эта мания у нее и пройдет, и она даст мне отдохнуть пару дней до тех пор, пока ее не осенит другая идея.

– Не смогу. Клара погибла несколько недель тому назад. Несчастный случай, она разбилась на машине.

Пожалуй, больше всего мне нравится в моей сестре то, когда она сбрасывает маску, перестает быть этаким ураганом, в который ее превращают таблетки и горячее желание убежать от себя самой, когда она перестает наводить порядок и смеяться, перестает вести жизнь бойкого лейтенанта среди неуклюжих и нерасторопных солдат. Я обожаю ее в такие моменты, как сейчас, когда ее глаза смягчаются, становясь еще более темными. Они похожи на два колодца, вобравших в себя мою грусть. Они утягивают грусть на самое дно сестринской души, где моя печаль становится ее печалью.

– И не звонишь, – укоризненно говорит мне сестра, протягивая руку, но, не лаская меня. – Гибнет девушка, с которой ты встречаешься, а ты даже не расскажешь мне об этом, не придешь за утешением ко мне домой. Какой же ты дурак, ей-богу. Вот так взяла бы и трясла бы, трясла тебя, честное слово.

– До тех пор, пока у меня голова не отвалится?

– До тех пор, пока на место не встанет. Братишка, ты – тупица. Я ее знала? Это была та, с которой мы видели тебя как-то раз на улице, правда, не помню на какой?

Я не двигаюсь с места. Сестра пересаживается поближе ко мне и устраивается поудобнее. Она берет меня за руку и ерошит мне волосы. Если что-то мне срочно не поможет, то она усадит меня на колени и крепко-крепко обнимет, прижимая к себе, как обнимает в порыве нежности своих детей.

– Да, это была Клара.

– У нее были короткие волосы, верно? И она была гораздо моложе тебя. Я тогда еще

сказала Мартину, что ты искал себе подружек на школьных дворах. Я сразу обратила внимание, что она молчаливая, но веселая.

– Это правда. Она была молчаливой, но веселой. Хотя, вообще-то, она не всегда была

такой молчуньей. Когда у нее было отличное настроение, она могла болтать без умолку часами.

– Ну вот, – вздыхает она, – теперь мне придется убеждать маму, что Клара не придет. Какое

горькое разочарование ее постигнет.

– И много раз.

– Шут гороховый. Мне придется рассказать ей, это необходимо. Ты только посмотри, она

помнит Клару, хотя и забывает обо всем.

Слава богу, сестра не додумалась спросить меня, когда это наша мать виделась с Кларой,