Текст книги "Сотворение любви (ЛП)"

Автор книги: Хосе Овехеро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

– Могу я Вам чем-то помочь?

Кладовщик осматривает свои владения, как цербер, у которого вместо трех голов – одна, такая огромная, что тут же наводит на мысли о какой-то болезни с детства и о каком-то скрываемом дефекте. Он всегда носит бейсболку с аббревиатурой какой-то команды, или же фирмы. Ему не нравится, что я нахожусь здесь. У него ярко выражено классовое сознание. Если кто-то из людей повыше рангом и принадлежащих другому классу, чьи руки не знают мозолей, трещин, жирных пятен и пыли, задает ему вопрос о материале или сроках поставки, он всегда отвечает сердито. Своим недовольным ответом он хочет указать этим людям, не знающим большего физического усилия, чем занятие спортом для поддержания формы, что ему лучше известно, как управлять кампанией, как распланировать доставку и поступление материалов, потому что он научился этому на собственном опыте в процессе работы, а не как мы, в аудитории. Мы все выскочки и самозванцы, нас нет на работе, и только он один поддерживает трудолюбие рабочих.

– Нет, Вы не можете мне помочь. Я только смотрю.

– Смотрите.

Хотелось бы мне стать его другом, бродить вместе с ним среди громадных стеллажей и обсуждать качество того или иного изделия, безответственность поставщиков и сложности с транспортом. Мне хотелось бы молча выкурить с ним по сигаретке, разглядывая склад, как каменщик, только что закончивший возводить стену и искренне гордящийся хорошо выполненной работой, не требующей ни оправданий, ни объяснений. На самом деле, в жизни он вежливый, очень обходительный мужик, хотя и хитрит подобным образом, чтобы заставить меня чувствовать себя здесь туристом, который сначала сфотографирует какого-нибудь мальчишку-оборванца, а потом дает ему несколько монеток, чтобы избавиться от угрызений совести за то, что другие прозябают в нищете. Иногда издалека я вижу, как он перешучивается с водителем автопогрузчика – румыном, едва говорящим по-испански, или с группой поляков, которых легко представить грузчиками в туманном, промозглом порту, и которые здесь, непонятно зачем, перетаскивают материалы с места на место. Пожалуй, они, как и я, только создают видимость работы. Однажды я увидел кладовщика в окружении эквадорцев. Он нес на плечах одного из них, как Святой Христофор, с растрескавшимися от цемента руками, пробираясь через толпу шумных правоверных. Он говорит на всех языках, кроме моего, уживается со всеми, кроме классовых врагов.

Я машу ему на прощанье рукой и, несмотря на то, что в другие вечера подобная встреча

могла бы испортить мне настроение, довольный, еду домой, как школьник, который только что придумал отговорку, чтобы не ходить в школу, а учитель ему поверил. Я совершил преступление. Не преступление, как таковое, а вранье, которое может стоить мне дружбы и партнерских отношений. Однако, вместо того, чтобы раскаяться, я легко шагаю, от души насвистывая популярную несколько лет назад мелодию, под которую, мне помнится, я когда-то танцевал. И даже недавно разразившаяся гроза, за несколько секунд промочившая мне одежду, не испортила моего настроения. Как же хорошо. Мне хорошо, все замечательно. Я свободен, я избавился от этой невыносимой пятницы. Я свободен, и мне не нужно принимать озабоченное выражение, решать всякие серьезные дела, подыгрывать Хосе Мануэлю, и что еще лучше, себе самому. До сих пор я еще никогда так открыто не нарушал ни одного правила. Я никогда не являлся беспечным нарушителем моральных норм. Так было не столько из-за боязни быть разоблаченным, сколько из-за сознания того, что я должен, и чего не должен делать. Так поступают мои друзья в универмагах, разделяя все на то, что не нужно и то, что легко можно купить. Когда мне исполнилось двадцать пять, я зашел в ИКЕЮ и вышел оттуда с небольшим ковриком под мышкой, не задержавшись у кассы, чтобы его оплатить. Мне казалось, что прожить двадцать пять лет и никогда ничего не украсть, означало подчиниться тому, что мне самому казалось излишним, и от чего я срочно должен был принять лекарство. И несколько месяцев спустя, в результате пари с друзьями, которых и след простыл, я пришел на собеседование, претендуя на место служащего в электрической кампании, которое на самом-то деле не так уж сильно меня интересовало, в сером костюме, сверкающих ботинках, с безупречно напомаженными волосами и коровьим колокольчиком вместо галстука. Вот два моих единственных открытых и бесплодных протеста и весьма постная биография для сороколетнего-то человека.

Сейчас, еще больше, чем тогда, у меня возникает желание нарушить что-нибудь, чтобы

освободиться, не увязать все глубже и глубже, погрязнув в рутине дней, как будто нет иного выбора, другого способа быть самим собой.

Мертва Клара – девушка, у которой была семья, друзья, из которых я никого не знаю.

Иногда она обманывала их, скрывая какие-то вещи, о которых теперь никто уже не узнает. А, может, и узнают, потому что после смерти мы оставляем какие-то следы, рассказывающие о том, какие мы. Хотя многие вещи будут неправильно истолкованы. Зачем она хранила противозачаточные таблетки в коробке, если мы пытались завести ребенка? Вот фотография какого-то незнакомого парня, кто он? Зачем ей текущий счет в банке, о котором я ничего не знал? Кто это настырно названивал ей на мобильник, не оставляя сообщений? Почему в последние недели она так часто заглядывала на сайты, связанные с раком желудка? Пожалуй, все эти вопросы имели один обычный, банальный ответ. Но уже ничего нельзя объяснить. И мы ничего не узнаем ни о делах, не оставивших следа, ни о прежних желаниях, ни о планах, которые им не удалось реализовать. Клара мертва. И я даже не смогу узнать эти следы, намеки, двусмысленные знаки. А мне очень хотелось бы узнать, была ли она счастлива, жила ли выбранной ею жизнью, или хотела уйти с намеченного пути, чтобы, очертя голову, броситься в авантюру, которая заставила бы ее почувствовать головокружение, или страсть. Но вдруг я понял, что она была, пожалуй, потрясающей, страстной женщиной, кружащей голову, и ей не нужно было ничего менять. Хотел бы я увидеть ее фотографию и понять, можно ли было в каких-то Клариных чертах предугадать ее печаль, волнения, страхи, ее историю.

Глава 4

Я открыл гардероб, упрямо ища что-нибудь, подобающее церемонии. Ведь совершенно очевидно, что я должен надеть темное. В гардеробе я столкнулся с разнообразной цветовой палитрой бледных оттенков: бежевый, светло-коричневый, серый, салатовый, светло-синий. Мои рубашки напоминают образцы живописи, в которой встречаются настолько похожие тона, что, оказывается, очень трудно уловить разницу. Несмотря на то, что несколько вызывающий оранжевый цвет, разрывает монотонность гардероба, на меня напал страх, что мое предпочтение нежным и мягким тонам выдает некую слабость моего характера. Я не доверял бы тому, кто носит одежду только приглушенных, неярких цветов, незаметно бредя в этом камуфляже по серой и унылой будничной жизни. Самым темным, что я обнаружил, были ультрамариновые джинсы. Ничего черного, за исключением нескольких пар носков и трусов.

Я не был на похоронах с тех пор, как умерла моя тетка, старшая сестра матери, когда я был еще подростком. Думаю, я еще не дошел до того возраста, в котором предыдущее поколение начинает умирать. Дед с бабкой умерли, когда я был совсем маленьким ребенком, по правде говоря, один из них умер еще до моего рождения. Так что я не помню ни того, как они умерли, ни самих похорон. Моя мама жива, если можно назвать жизнью то, как она движется вперед, в будущее, подсчитывая пройденный путь с чувством оставленного позади и утраченного времени. Думаю, отец тоже жив, во всяком случае, я не получил известий о его кончине. Конечно же, другие люди моего возраста теряют братьев, сестер, жен и мужей, теряют своих детей. Смерть покружила вокруг меня немного. Развлекаясь, она бродит по другим местам. Так что, лично, я с ней незнаком, все больше по книгам и фильмам. В общем-то, я даже не знаю точно, соблюдается ли до сих пор обычай ходить на похороны в темном или даже в черном. В конце концов, я решаюсь на джинсы со светло-серой рубашкой и темный льняной пиджак. Я даже не помню, что покупал его, и он долгое время провисел незамеченным в одежном чехле.

В гугле я смотрю, как добраться до морга и обнаруживаю, что могу воспользоваться несколькими видами транспорта – метро, пригородным транспортом, или такси. Идущий дождь убеждает меня поехать из дома на такси. А, кроме того, сегодня утром я сходил и купил букет цветов на похороны, и в метро с букетом в руках я чувствовал бы себя смешным. К тому же, мне кажется солиднее и торжественнее приехать в морг на такси, чем на метро.

Администратор с суровой энергичностью спрашивает меня, на какой церемонии я присутствую. Точно также администратор отеля спросил бы меня, желаю ли я снять номер с завтраком или без. По правде говоря, морг похож на отель, специализирующийся на конгрессах и конференциях: мягкие персиковые тона, мебель из декоративного магазина, слишком безликая, чтобы создавать уют. Ее позолота, цветы и древесина кажутся качественными, не являясь таковыми. Оторвав ручку Montblanc от бумаги, администратор ждет ответа.

– Их сегодня несколько? – спрашиваю я.

– Простите?

– Несколько похорон в одно и то же время?

– У нас семнадцать превосходно оборудованных залов.

Чтобы не признаваться в том, что мне известно только имя покойной, данное ей при крещении, что, пожалуй, вызвало бы подозрение администратора, я поднимаю руку, словно прося его немного подождать, поспешно достаю, будто бы только что позвонивший мобильник, и делаю вид, что говорю по телефону, находясь неподалеку от стойки. Вскоре к столу приближается супружеская пара. На вид им лет по шестьдесят, оба в трауре, и мужчина отвечает на тот же самый заданный им вопрос “Клара Áльварес”. Я даю чете возможность отойти на несколько шагов, затем изображаю на лице улыбку, прося у администратора прощения, и указываю телефоном на траурную пару. Я направился следом за парой. Поравнявшись с ними, я заметил, что глаза женщины покраснели от слез, а мужчина кусает нижнюю губу, словно стремясь избавиться от внутренней боли, причиняя себе боль физическую. Он останавливается и роется в карманах. Женщина хочет ему что-то сказать, поднимает руку, но, так ничего и не сказав, молча кладет голову на плечо своего, как я полагаю, мужа. Мужчина достает носовой платок и вытирает им глаза, хотя они кажутся мне сухими. Я тоже вынужден остановиться, и делаю вид, что рассматриваю громадную галерею, на которой мы столкнулись. Современная, несколько вычурная, архитектура – ничего похоронного: огромные окна, выходящие в озелененный внутренний дворик, отшлифованный каменный пол, такой блестящий, что кажется мраморным, и огромные диваны из искусственной кожи. А мужчина снова и снова продолжает кусать губу с завидным постоянством грызуна. Это заставляет меня подумать, что здесь речь идет о нервном тике, а не о проявлении чувств.

Они оба смотрят на меня. Я стою в трех-четырех шагах от них с букетом цветов в руке. Пожалуй, они ждут от меня какого-нибудь знака, но никто не говорит ни единого слова. Они начинают тихо спорить, глядя по сторонам, словно заблудились в лесу. Женщина показывает куда-то за мою спину, и они направляются туда, проходя от меня чуть поодаль. Я иду за ними. Я вхожу следом за ними в зал, где уже находятся человек двадцать-тридцать. Люди разбились на маленькие группки и стоят или сидят на стульях и диванах. Супружеская чета направляется еще к одной паре приблизительно их возраста. Мужчины пожимают друг другу руки, женщины обнимаются. Они неподвижны и молчаливы. Возможно, они были сестрами. В чертах их лиц проскальзывало что-то общее (слишком короткий нос и широкий, крутой лоб), они были одного роста и одинаково худощавы. Смущенные мужья смотрели друг на друга, чувствуя себя неловко из-за бесконечно затянувшегося объятия своих жен. Сбоку зала находится дверь, ведущая еще к одной, маленькой двери. Я подхожу к ней с чувством того, что весь мир внимательно следит за каждым моим шагом. Стеклянная стена позволяет видеть гроб.

Я тактично остался стоять у двери, напуганный своим незваным и непрошеным вторжением на эти похороны, с которыми меня ничто не связывает, кроме моего стремления к острым ощущениям, да еще этого сильного переживания, вызванного, без сомнения, потерей. Чтобы не переводить взгляд с одних на других, я снова делаю вид, что разглядываю зал, детали убранства, стулья. Я подобен стиснувшему зубы робкому подростку, находящемуся на празднике и не осмеливающемуся ни к кому подойти, хотя сейчас, по прошествии лет, я и избавился от робости.

Больше всего в этой ситуации меня волнует необходимость по-прежнему держать в руках букет цветов. Но для того, чтобы возложить цветы рядом с другими букетами и венками, окружающими гроб, мне пришлось бы просить служащего, чтобы он сделал это за меня, а я не знаю, имеет ли он доступ в зал, где стоит гроб. Пожалуй, мне пришлось бы здороваться, представляться. Выносить пристальные, изучающие взгляды. Я не успел сочинить историю, придумать причину, оправдывающую мое присутствие здесь. Я поверил в удачу, понадеялся на то, что никто не станет пытаться завязать со мной разговор.

Я воспользовался тем, что группа людей, неподвижно стоявших перед дверью, входит в

большой зал, и подхожу поближе к стеклянной стене. Звучит торжественная, но ничего не выражающая пресная музыка, выбранная кем-то, не имеющим ни фантазии, ни воображения. Такая музыка могла бы звучать для какого-то неизвестного, безымянного покойника. Для этого незнакомца ее мог бы выбрать простой служащий. Сбоку от гроба стоит фотография молодой женщины, во всяком случае, она была гораздо моложе меня, с длинными, прямыми волосами и короткой, неровной, будто единым взмахом ножниц, подстриженной челкой. Фото было черно-белым, нелепо и бестолково отретушированным в надежде придать хоть какой-то цвет женским губам и щекам. Стрижка девушки и, собственно, сама фотография заставляют меня думать, что это снимок какой-то женщины, умершей не один десяток лет назад. У Клары были огромные глаза и маленький рот. Мысленно я представляю себе губы, нежно и ласково шепчущие ей на ушко “мой мышонок, моя летучая мышка”. Представляю и ее смех. Смеясь, она прикрывала рот рукой, вероятно, потому, что думала, что у нее некрасивые зубы. На фото ее губы плотно сжаты, и зубы не видны. Впрочем, в этой картине нет ничего привлекательного – безликий серый фон без единого признака, где была сделана фотография. Ни пейзажа, ни обстановки, вообще ничего, лишь девушка, доверчиво глядящая в объектив.

До меня вдруг ясно доходит тот факт, что гроб закрыт. Закрытый гроб и стоящее рядом с

ним фото, могут, вероятно, означать, что в результате аварии тело было сильно изувечено. Голова разбита и изуродована глубокими порезами, ссадинами и ожогами, которые невозможно скрыть под макияжем. Бедная Клара.

Рядом с дверью, разделяющей два зала, двое мужчин шушукаются, время от времени поворачиваясь ко мне. Это заставляет других людей поворачивать голову, ища причину начинающего пробегать по двум залам беспокойства. Какая-то женщина надела вязаный кардиган, спасаясь от дующего кондиционера, и присела на один из диванов. Она тоже пристально смотрит на меня осуждающим взглядом, хотя я сомневаюсь, что ей известно то, за что прочие могли бы меня упрекнуть.

Пожалуй, именно сейчас я должен был бы уйти, пусть это и не тактично, но уж очень тяжело быть тактичным, когда столько людей, молча, пялятся на тебя. Своевременный уход, отступление, чтобы избежать конфликта. И пусть я не могу предугадывать, но он, вне всякого сомнения, связан с моим вторжением в чужое горе, чужую боль, с моим вступлением в это сообщество, которое не знает меня, я же не знаю их. Но я держусь, и внешне я невозмутим. Я терплю все возрастающий ко мне интерес со стороны присутствующих на похоронах. И, скорее всего, причиной этого интереса является то, что я ни с кем не разговариваю и кажусь обособленным от всех остальных.

В черных, или темно-каштановых волосах Клары выделялось какое-то украшение, вероятно, это был металлический обруч для волос. У нее было несколько широкоскулое лицо, наводящее на мысль о ком-нибудь из Восточной Европы. Мне вспомнилась одна польская девушка, с которой я познакомился в университете, и с которой мы пару месяцев делили квартиру и постель. Густые прямые волосы Клары спадали с обеих сторон почти до плеч. Пожалуй, она выбрала эту прическу сознательно и неспроста, чтобы исправить что-то, что она могла бы считать своим недостатком, акцентируя внимание на челке. Что мне больше всего в ней нравится, это любезная язвительность, с которой она смотрит в камеру или на весь мир. Кто же сделал эту фотографию? Член семьи, друг, любовник? Он скомбинировал искрящийся смешинкой, жизнерадостный, почти игривый взгляд и едва уловимое движение губ, легкую полуулыбку, которую сложно описать. Я задаю себе вопрос, как бы она смотрела на меня? Точно также или для незнакомцев у нее имелось иное выражение? И как бы она смотрела на меня, если бы мы были не незнакомцами, а я был бы ее братом, другом, или любимым?

Не распеваются гимны и молитвы, как я ожидал, никто не произносит речей. Я с интересом жду продолжения. Я не вижу никакой дверцы, в которой мог бы исчезнуть гроб с кремируемым телом, не замечаю ни одного священника. Никто не говорит о Кларе хвалебных слов. С похоронами я знаком только по фильмам, а в кино родственники и друзья обычно произносят прочувствованные речи, но как-то по-особому, словно подчеркивая свою сопричастность к церемонии, связывающей их всех между собой и с усопшим. Так что я ожидал чего-то подобного, но никто ничего не говорит, разве что обсуждают мое присутствие, в чем я начинаю убеждаться.

Внезапно меня осеняет, что я присутствую пока лишь на самом начальном этапе траурной церемонии, а в финале мы все направимся отсюда в зал, где происходит кремация. Вот там будут и речи, и песни, и мессы, как я понимаю, в честь покойницы.

Покойница. Так называют умерших пожилых женщин. Покой звучит в траурном одеянии, в морщинах, в сухой, шелушащейся коже, в пигментных пятнах на руках и лице, во вздувшихся венах, в молчаливой печали, в жилищах с опущенными жалюзи, в запахе медикаментов и дезинфицирующих средств.

Служащий приближается к двум престарелым парам, за которыми я наблюдал с самого прихода. Он подходит к ним, слегка согнувшись, как будто хочет прошептать им что-то на ухо. Мужчина и женщина, за которыми я шел до самого зала, отходят на несколько шагов в сторону и остаются наедине со служащим. Постепенно я начинаю осознавать, что это родители Клары. Мать разрыдалась. Ее муж пониже ростом, с жиденькими рыжеватыми волосами, со смешанным выражением нерешительности и страха на лице, беспокойно переминается с ноги на ногу и покашливает. Словно прислушиваясь к чьим-то указаниям, он ищет и не находит себе места.

Скрип передвигаемых стульев нарушает относительную тишину. Один из тех мужчин, что

перешептывались ранее у двери, направляется ко мне. Это – мужчина с аккуратно подстриженной бородкой и плотно сжатыми челюстями. Он одет в темно-серый костюм, на шее повязан черный галстук. Ростом он гораздо ниже меня, какой-то хлипкий. Пожалуй, из-за его походки, не сказать, что неестественной, но создающей впечатление, что он, семеня мелкими шажочками, старается всегда ставить ноги прямо перед собой, я думаю, что он вполне мог быть гомосексуалистом. Когда он оказался в паре шагов от меня, я протянул ему руку.

– Примите мои соболезнования. Я разделяю Ваши чувства.

В последний раз я дрался в детстве, и с тех пор мне не доводилось снова участвовать в

драках. Я никогда не принимал ничью сторону в политической шумихе, не был заядлым футбольным болельщиком, не попадал в случайные передряги, в которых вынужден был бы защищать себя кулаками. Именно поэтому удар кулака скорее поверг меня в растерянность, нежели причинил боль, я оторопел. Этот удар был не из разряда киношных, от которых с жутким грохотом отлетают назад, ломая стулья и натыкаясь спиной на стену, или стекло. В этом ударе не было концентрации, порыва, энергии. Просто подняли кулак и ткнули им около моего рта. Удар был неумелый и торопливый, пожалуй, даже непроизвольный, как нервный тик, или икота. Мне даже не пришло в голову дать сдачи. Ответить ударом на удар, или прикрыться от нового нападения. Я дотронулся до губы, которая только сейчас начала саднить. Кровь, измазавшая пальцы, кажется мне какой-то нереальной, не моей, а чужой, того персонажа из фильмов, виденного мной тысячи раз в кино, где всегда меняется только главный герой. И вдруг ты оказываешься там, разглядывая пальцы и душу, измазанные кровью.

Мой странный противник наносит мне новый удар, на этот раз в плечо, еще слабее предыдущего, просто тычок костяшками пальцев, словно вызывая меня на драку во дворе школы. Хотел бы я знать, кто он, и оправдано ли его поведение. Что сделал ему тот Самуэль, не я, а другой, чтобы вызывать у него бессильный гнев. Я по-прежнему не испытываю страха, и не считаю необходимым ни защищаться, ни убегать. Я все больше чувствую некоторую солидарность, почти общность с этим плюгавым человечком, желающим наказать Самуэля за какое-то неподобающее и низменное деяние, человечком, которого я игнорирую, но чье наказание я интуитивно чувствую заслуженным.

– Сожалею, – говорю я, чтобы заполнить тишину и предложить что-нибудь молчаливому, внимательно разглядывающему нас, хору. Человечек неподвижно стоит передо мной. По-видимому, он ожидал бурной реакции, дающей ему повод продолжить драку, даже если все шло к его очевидному поражению при свидетелях, и тем самым заиметь еще один аргумент, чтобы ненавидеть Самуэля. Так и не ударив меня, он недоверчиво качает головой, трет о брючину кулак и, стремительно пройдя мимо присутствующих людей, выходит из зала. Всем ли известна причина этой агрессии, или же люди солидарны с этим родственником или другом Клары всего лишь перед лицом без спросу вторгшегося самозванца, кто знает?

Все уходят, и я остаюсь один перед гробом Клары. Я – по одну, а погибшая – по другую сторону стекла. Я не знаю, что делать, куда идти. Еще и с этим букетом цветов в руке. Я решаю оставить его у гроба. Я выхожу из зала и ищу дверь в комнату, где находится Клара, вернее, ее останки. В комнате ужасно холодно. За мной в комнату входят разные служащие. Они со мной не разговаривают, даже избегают, стараясь делать вид, что меня не замечают. Должно быть, кто-то их предупредил, что на этой церемонии есть посторонний. Я представляю, что иногда это так и есть, когда в семейное горе проникает незнакомец, который хочет рядом с собой почувствовать смерть и печаль других. Служащие поднимают гроб и уносят его оттуда, оставляя фотографию, букеты и венки. Мне нет смысла оставлять цветы в этом пустом, покинутом зале ради воспоминаний, которых нет, да и некому. Я взял фотографию и направился к выходу. Какое-то время я бродил по парку с фотографией и букетом в руках. Какая хорошая на улице погода, не жарко и не холодно. Я ощущаю на себе солнечные лучи, закрываю глаза. Мне так хорошо тут. Я забываюсь в полусне с каким-то непонятным чувством не то сладостной безмятежности, не то печали. Открыв глаза, я вижу, что из трубы одного из строений выходит столбик дыма.

“Клара, – говорю я. И еще раз – бедная Клара”. Хотя дымом могли стать кости и плоть любого другого человека. Семнадцать превосходно оборудованных залов.

Я еще какое-то время сижу на скамейке, а когда собираюсь встать, какая-то женщина, которую, как мне думается, я видел на похоронах, решительным шагом пересекает парк, приближаясь ко мне. Она останавливается прямо передо мной. Что-то в ней заставляет меня поспешно встать и шагнуть назад, остерегаясь нового нападения. Я предчувствую, что с ее стороны атака могла оказаться гораздо более решительной и болезненной, чем та, что я перенес недавно.

– У тебя нет платка?

Я ощупал карманы пиджака, хотя точно знаю, что не ношу его с собой.

– Нет, никак не найду.

Она открывает сумочку и дает мне бумажный платок.

– Губа, – говорит она.

Я прикладываю платок к губе и осматриваю его. На нем осталось пятно подсохшей крови.

– Думаю, губа немного рассечена снаружи. Полагаю, кольцом. Ты – Самуэль, верно?

– Да. А ты?

– Карина. А ты очень смелый.

– Ты так считаешь?

– Не только я это говорю. Она тоже так говорила.

Я не знаю, что ей ответить. Втайне мне льстит, что эта незнакомка могла так подумать обо мне, а особенно лестно, что так думала Клара.

– Клара так говорила обо мне?

Девушка показала на фотографию, которую я оставил на скамейке.

– Конечно, что ты большой смельчак. Ну вот, с Алехандро ты уже познакомился.

Уверен, что ты этого и хотела.

– Это тот, что ударил меня кулаком?

– На чем ты приехал?

– На такси.

– Идем, я отвезу тебя домой.

Тук-тук-тук. Она быстро идет, цокая тонкими каблучками по асфальту стоянки, и я иду за

ней, стараясь не отставать. Интересно, она идет так быстро, чтобы я сзади мог видеть ее силуэт – фигуру женщины, которая занимается спортом, пьет напитки “лайт” и ест на завтрак мюсли? Она носит плотно облегающий ее фигуру костюм жемчужного цвета с прямой, зауженной юбкой. Черт возьми, она без сомнения знает, что ее фигура заставляет многих поворачивать головы. Она излучает энергию человека, приученного драться локтями за место под солнцем, чтобы подняться вверх по служебной лестнице в какой-нибудь кампании, адвокатской конторе, или министерстве. Ее движения говорят о постоянной готовности ответить ударом на удар. Она не подставила бы вторую щеку и не позволила бы нанести второй удар. Карина дважды поворачивается вокруг себя на пятках, держа перед собой пульт сигнализации, пока машина не подала звук и не замигала фарами.

– Я всегда забываю, где оставляю машину. На многоэтажных парковках я стараюсь запомнить цвет, или знак, но не получается. Запомнить номера я даже не пытаюсь. У тебя ведь нет машины, правда?

– Откуда ты знаешь?

– От Клары.

– Вы были близкими подругами.

Это было скорее утверждение, нежели вопрос. Чтобы не проявить свое неведение, я избегал излишних вопросов.

– Ты глупый?

Не придавая этому большого значения, она трогается с места, и мы уносимся со стоянки на недопустимо большой скорости так, что некоторые из родственников оборачиваются, провожая нас взглядом.

– Где ты живешь?

– А ты не знаешь?

– Конечно, нет, этого я не знаю. Но, зато, знаю множество других, более важных, вещей.

По дороге мы мало говорим. Я ограничиваюсь тем, что указываю ей, куда ехать. Я чувствую себя под наблюдением, и делаю вид, что с головой погружен в размышления. Я боюсь вопросов, на которые не знаю ответа.

– Надо же, а Клара говорила, что ты ужасный болтун, – говорит Карина, когда мы подъехали к моему дому, словно продолжая начатый нами разговор.

– Когда как, иногда болтун, иногда нет.

– Слушай, ведь это было не мое дело, так? Она пришла спросить меня, и я ответила ей то, что думала. Я говорю это, потому что ты продолжаешь злиться.

– Нет, я больше не злюсь.

– Но сначала злился.

– Сначала – да. Но я думаю, вероятно, ты хотела помочь ей, – я иду на риск. Она соглашается с этим и сжимает зубы. Плотно сомкнутые челюсти придают ей вид решительного, стойкого человека, что прежде мне не нравилось. Но сейчас я вовсе не уверен в ее стойкости, пожалуй, потому, что хотя зубы ее и сжаты, у меня создается впечатление, что глаза покраснели. Но она не плачет.

– Я сказала Кларе, что, если ты не решишься жить с ней сейчас, то не решишься никогда. Такие вещи делаются сразу или не делаются вовсе. Ведь это так, разве нет?

– Да, это так.

– Ты на самом деле не сердишься?

– Сержусь? Конечно, нет, нисколько.

– Ты сказал своей жене, куда поехал?

Ни о чем больше не спрашивая, Карина повернулась, взяла сумочку с заднего сиденья и стала торопливо рыться внутри. Из недр сумочки она извлекла носовой платок и мягко промокнула им глаза, чтобы с ресниц не потекла тушь.

Я ничего ей не сказал.

– Вот, смотри, я оставляю тебе свою визитку. Вдруг тебе что-нибудь понадобится. Позвони мне, или пришли на мэйл сообщение. Как хочешь.

– Спасибо.

Я читаю на карточке имя – Карина Альварес, и как-то сразу неловко себя чувствую. У меня ощущение того, что я зашел слишком далеко. И в то же время на душе облегчение от того, что я успешно справился с этим тяжелым делом. Чтобы что-то сделать, я тоже достал визитку и дал ее Карине. Все так, словно мы на деловой встрече, хотя на моей карточке указаны только мое имя, телефон и адрес электронной почты. Я никогда не хотел делать себе визитки. Карина берет карточку, читает и кладет на панель управления.

– Я рада, что мы наконец-то познакомились, хотя момент... Я хочу сказать, такое горе.

И только теперь ее покидает напускная решительность, она оставляет свой резкий тон и манеру поступать так, будто жизнь являлась препятствием, которое необходимо было преодолеть, прежде чем перейти к важным делам. Она уронила голову на лежащие на руле руки и закрыла глаза. Воспоминания, тоска, боль. Я не знаю, чтó она чувствует, но впервые уверен в том, что чувства ей не чужды. Что-то треснуло в броне ее активности, и теперь она кажется всего лишь беззащитной женщиной.

Я подарил бы ей цветы, но на улице. Здесь, в автомобильном заточении, это кажется мне слишком интимным. Так что я беру букет и фотографию и какое-то время обеими занятыми руками борюсь с дверцей, пытаясь ее открыть. Из-за своей неуклюжести я чувствую себя смешным. “Прощай”, – говорит Карина мне в спину. Прежде чем уйти, я стучу пальцами по ветровому стеклу, словно прощаясь. Через секунду она трогается с места, с шумом газует и на полном ходу поворачивает, выезжая на улицу. Дома я ставлю цветы в вазу, а фотографию на столик в столовой. На карточке, которую дала мне Карина, указаны незнакомый мне адрес, номер телефона и профессия – остеопат⁶. Я-то представлял себе, что она была агентом по продажам или работала в страховом агентстве. Причиной подобного заблуждения послужил, пожалуй, выбранный ею на похороны костюм, хотя, вполне вероятно, он и не составлял привычную для нее часть гардероба. Я оставил на столе карточку Клариной сестры, не имея ни малейшего намерения ей звонить.

⁶остеопат – врач, представляющий альтернативную область медицины, опирающуюся на манипулятивную (при помощи рук) диагностику и лечение

Глава 5

Вот уже три месяца, как у меня сломался телевизор. Я не позаботился позвонить в мастерскую, чтобы мне его починили. Интересно, это лень или показатель моего душевного здоровья? Я почти четыре года живу один. Человек, живущий в одиночестве, начинает превращаться в ухудшенную копию себя самого. У него сносит крышу и в будничной, повседневной жизни поселяются какие-то маленькие заскоки типа ужинать в халате или мыть тарелки по мере необходимости, выбирая их из груды грязной посуды в раковине; пялиться до рассвета в телевизор, не снимать пижаму до конца недели, терять время за компьютерными играми. Зачастую одинокие мужчины после наступления определенного возраста, когда они перестают верить, что жизнь в паре может быть приятной или будоражащей, ведут затворнический образ жизни. Женщины, даже смирившиеся с одиночеством или решившие вести такой образ жизни, как одна моя подруга, которая говорила: “Моя меньшая половинка перестала меня интересовать”, продолжают поддерживать отношения, куда-то ходят, разговаривают о себе или подругах. Женщинам необходимо прикасаться к кому-то, слышать голос, чувствовать силу, в то время, как мужчинам необходимы расстояние, тишина, безразличие и покой.