Текст книги "Сотворение любви (ЛП)"

Автор книги: Хосе Овехеро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

если так скучает по ней или знает, что она была ласковой и нежной. Какое-то время мы молча сидим, взявшись за руки, отрешившись от всего мира, как парочка влюбленных голубков. “Бедная Клара,” – говорю я вслух, потому что мне хочется слушать сестру, болтающую со мной, слышать ее тихий голос, вздохи, ее сожаления о Кларе и обо мне, о двух влюбленных, которых навсегда разлучил несчастный случай на дороге.

– Ох, Самуэль, Самуэль, бедный ты мой Самуэль, – говорит она. Ты говорил об этом с

Антонио?

– Я уже несколько месяцев не разговариваю с ним.

– Господи, ну и семейка! Если наши дети пойдут в нас, я расквашу им носы. Поговори ты с

кем-нибудь, излей душу, не носи в себе. Позволь какому-нибудь другу утешить себя.

– Знаешь, что со мной происходит?

– Нет.

– Это был риторический вопрос, ты не можешь это знать.

– Тогда не спрашивай.

– Понимаешь, я не хочу, чтобы меня утешали. Есть рассказ, не помню чей, какого-то

бельгийца. Так вот там умирает жена главного героя, и он едет жить в Брюгге, потому что ему кажется, что это место настолько тоскливо, что не позволит ему забыть о собственной тоске. Я тоже не хочу искать утешения от смерти Клары, потому что это было бы все равно, что разлюбить ее, забыть, что ты чувствовал, когда страстно желал ее, скучая о ней, тоскуя. Я тоже уехал бы в Брюгге, побродил бы вдоль его каналов под небом, затянутым тучами, продолжая любить Клару.

– Полный идиотизм. От этого есть лекарство. Ты пьешь одну таблетку и перестаешь

барахтаться в унынии и тоске. Я всегда говорю своему Мартину, что ты у нас большой интеллектуал, единственный, на самом деле, умный человек в семье, хотя и работаешь с цементом, кирпичами и унитазами.

– Когда ты кого-нибудь любишь, ты тоже несчастен, потому что вы вместе не всегда, и в

какой-то момент ты скучаешь по этому человеку. Или оттого, что не можешь знать, любит ли он тебя так же, как любишь его ты. Конечно, все это звучит слишком пошло и банально, но все равно, то, что ты чувствуешь себя несчастным, – одно из самых прекрасных душевных состояний в любви, потому что оно очень остро заставляет тебя почувствовать, какой ты есть и каким хотел бы стать.

Я импровизирую. Я и сам не понимаю, правду ли я говорю, потому что я не помню, чтобы

чувствовал нечто подобное, по крайней мере, до теперешней минуты. Я никогда не произносил слов любви. Я никогда не любил, я избегаю незнакомых женщин. Я никогда не знал той боли, о которой рассказываю своей сестре, и которая смотрит на меня с поднятыми от удивления бровями.

– Первостатейная чушь, ну что за хрень, ей-богу. Откуда такая одержимость быть

несчастными? Что у вас в голове, чем вы только думаете?

– В любви всегда есть некое разочарование.

– Все это потому, что у тебя нет детей. Послушай, что я тебе скажу. В любви к детям нет

места слабости и унынию. В ней заключены и сама любовь, и забота, и ты чувствуешь ответную любовь от них. У тебя нет времени подумать о себе самом, потому что все, что для тебя важно – это твои дети. Они дают тебе счастье.

– И таблетки.

– Дети не наказание, они цвет твоей жизни, яркий, как цвета комиксов. Цвет жизни, вот

что у тебя есть.

– Угу.

– Это приблизительно так же, как когда красят в телесный цвет, а выходит слишком

белый или апельсиново-оранжевый.

– И где же мы оказываемся, в оранжевом или белесом?

– Ненормальный. Я должна идти. Приходи в эти выходные к нам домой. Я скажу об этом

детям и маме.

– И Мартину?

– Мартину? Зачем я стану ему рассказывать? Так мы тебя ждем, приходи, ладно? На обед

или поужинать, как хочешь.

Сестра ничуть не меняется. Она ненавидит любое проявление меланхолии. Я абсолютно

уверен в том, что все последующие дни она будет мне названивать, думая, что окажет мне милость, вытащив меня из глубокой задумчивости. “Мертвый Брюгге”¹⁶, так называлась эта книга. Если бы я дал сестре почитать ее, она мельком проглядела бы первые страницы, недовольно поморщилась бы и засунула ее под диванную подушку. Она не вспомнила бы о ней, даже усевшись на нее.

– Заметано, – отвечаю я, как будто я мог сказать что-то другое или промолчать.

¹⁶ Brujas la muerta – речь идет о книге “Мервый Брюгге” бельгийского писателя Жоржа Роденбаха (1855-1898)

Глава 23

Полоумная с третьего этажа неожиданно появляется на лестничной клетке как раз тогда,

когда я прохожу перед ее дверью. Возможно, это случайность, но, скорее всего, она следила через дверной глазок. У нее бессонница, потому что почти каждую ночь она делает в квартире перестановку, двигая с места на место мебель, пустые коробки и шкафы, и неважно, сколько раз соседи вызывают полицию. Она живет в другом измерении, в котором полиция и жилищное сообщество, которому она уже несколько лет не платит, это существа, любой контакт с которыми – некий сон или бред. Они преследуют ее, но на них лучше не обращать внимания, заткнуть уши и притвориться сумасшедшей.

– Вор – кричит она, разнося меня в пух и прах, – так это Вы – вор. Думаете, я не

разбираюсь в таких вещах.

Я останавливаюсь и показываю ей пустые руки.

– Что я украл?

– Сию минуту я выброшу на улицу весь ваш хлам. У меня приличная пенсия. Извращенец!

В этот момент открывается соседняя дверь, и из квартиры выходит женщина с ребенком.

Я их никогда не видел. По виду она скандинавка. Ребенок держится за шатающуюся коляску, которую мать не успела разложить до конца. Он такой светленький, что жилки на его лице напоминают речную сеть на карте.

– Добрый день, – здоровается мать. (Почему я думаю, что она мать? Она могла бы быть

няней, подругой матери или, скажем, ее двоюродной сестрой. Ребенок ничем не похож на нее, кроме того, что он светленький). Чокнутая насильно хватает ее за руку.

– А-а, так вы собираетесь меня обмануть, вы заодно. Этим же утром вы уберетесь из этого

дома!

Мать, или кем там она была, вырывается, но коляска и ребенок, цепляющийся за нее, не

дают ей уйти так быстро, как хотелось бы. Я вызываю для нее лифт.

– Это было недоразумение, – говорю я предполагаемой хозяйке. – Все вернется на свои

места. Нет никакой тайны. Все так, как есть, не нужно ничего бояться. Бог воздаст¹⁷.

Это, похоже, успокаивает ее ярость, хотя теперь молодая мать подозрительно смотрит на

меня, будто оценивая, не опасен ли я.

– Я такого больше ни разу не скажу.

Девушка, не оборачиваясь, направляется к укрытию, как те зверьки, что живут в норках.

Время от времени они высовывают оттуда свои головки, не вылезая целиком, высматривают какую-нибудь опасность, и тут же забираются обратно. Я открываю для них дверь лифта. Они проходит мимо меня, и в воздухе остается аромат талька. Девушка возится с коляской, потому что ребенок не отпускает ее. Несмотря на то, что она всячески толкает коляску, очень сложно войти в крошечный лифт всем одновременно. Но, вот им все-таки удается войти, я закрываю дверь и почти бегом спускаюсь по лестнице. И вот я уже там, внизу, и почтительно открываю перед ними дверь лифта. Ребенок, смеясь, показывает на меня, толкая коляску другой рукой и весело покрикивая. Девушка почти не поднимает головы, делая вид, что занята коляской и ребенком. Волосы закрывают ее лицо, она не поправляет их и даже не прощается.

Я и забыл, что сегодня воскресенье. Шум, доносящийся с конца улицы, и толпа, идущая

поперек дороги, напоминают мне, что сегодня день барахолки Растро¹⁸. Меня почти не удивляет то, что я заметил рядом с баром на углу кладовщика. Он сунул нос в стеклянную дверь, как будто это была витрина с выставленными в ней товарами, которые сильно его интересовали. На нем коричневый костюм, отвороты которого даже с такого расстояния кажутся слишком большими. Впервые я вижу его без бейсболки. На самой макушке у него светится плешь, похожая на тонзуру.¹⁹ Это открытие лишает его авторитета и делает менее грозным. Я открываю перочинный нож, который ношу в кармане с тех пор, как заметил за собой слежку на улице, однако я сильно сомневаюсь, что смогу защитить себя ножом. Я стою на месте и жду, когда он осмелится посмотреть мне в глаза. По правде говоря, я тоже не намерен покидать свой наблюдательный пост до тех пор, пока он не даст мне понять, что находится здесь из-за меня. Он что же, думает, что я со всех ног брошусь от него, нервно оборачиваясь на бегу? Я жду. Слышна музыка, это композиция Пако де Лусия. Каждое воскресное утро она звучит по несколько часов. Люди все идут и идут беспорядочной толпой вверх по улице, натыкаясь друг на друга. Кто-то из них сдержанно-снисходителен, а кто-то шумен и болтлив. Проходит группка девушек, все, как одна в шортах и шлепанцах. Кладовщик поворачивается ко мне, и я рассчитываю застать на его лице выражение раздражения и досады. Он, верно, думал, что я его не раскрою? Что ж, я застал тебя врасплох. На этот раз я не приветствую его ни единым жестом. Я сую руки в карманы и жду его реакции. Я не испытываю сильного страха, лишь немного нервничаю, потому что не знаю, чем это может закончиться. Полагаю, мы не протянем друг другу руки. Вероятно, он со своим дружком, у которого мотоцикл, станут угрожать мне, наезжать на меня, чтобы я защищал их интересы. Но, по правде говоря, я не верю, что они нападут на меня. Я вспоминаю Алехандро и его слабенький удар.

Кладовщик торопливо входит в бар, словно стремясь в нем укрыться. Но, на сей раз дело

не застрянет на полпути. Подойдя к бару, я тоже приоткрываю стеклянную дверь и заглядываю внутрь. В баре полно людей. Они громко разговаривают, открыто проявляя бурное веселье и перекрикиваясь друг с другом через весь бар. Меня охватывает ощущение того, что я участвую в какой-то театральной постановке, представляющей деревню в праздничные дни. Официанты тоже переговариваются во весь голос, громыхая тарелками и стаканами на мраморной стойке. Они быстро снуют от стола к столу, разнося стаканы с пивом, бутерброды с омлетом, маслины, отпускают шуточки, подкалывают друг друга, развлекаются, сталкиваясь в узком проходе за стойкой бара или избегая этих столкновений. На полу валяются бумажные салфетки, зубочистки, оливковые косточки, куски растоптанного хлеба. С того места, где я нахожусь, мне не удается различить кладовщика в этой орущей, веселящейся толпе, и я вхожу в бар. Я замечаю его в центре маленькой группы и в первый раз за все время понимаю, что он невысокого роста. Он выглядит гораздо старше, чем на складе, возможно, из-за плеши. Мне кажется, ему совсем недалеко до пенсии. Люди, которые его сопровождают, тоже одеты так, будто присутствуют на причастии или свадьбе. Убого-праздничная одежонка рабочих напоминает старинные фотографии прадедушек или дальних дядюшек, почивших много лет назад. Какая-то женщина пониже кладовщика ростом, с неимоверно большим ртом и необъятными телесами, заставляющими думать о том, что она из деревни, тянет его за рукав, словно прося чего-то.

Кладовщик заметил мое присутствие, взглянул на меня украдкой и повернулся ко мне спиной, как страус, прячущий голову в песок, думая, что это его спасет. Он достает из пиджака купюру и поднимает руку вверх, чтобы привлечь внимание официанта. Она дрожит! Поднятая рука дрожит. В зеркале позади стойки я вижу его лицо, похожее на лицо человека с картины импрессиониста – нижняя челюсть кажется неестественно смещенной, а глаза погружаются в два темных, бездонных пятна-провала. Огромные брови – два резких, грубых штриха, синеватый подбородок и дрожащая исполинская рука на переднем плане. Он все продолжает стоять с высоко поднятой рукой, сжимающей деньги, но никто не обращает на него никакого внимания. В этом баре он один из многих. Здесь он не заведующий, тут он ничего не решает и не руководит. Никто не станет радоваться его шуткам и подбрасывать его в воздух. Женщина продолжает одной рукой теребить его за рукав, а другой тащит за руку какую-то девочку-подростка, как будто подталкивает ее к нему. Несколько его приятелей отпускают шуточки своими грубыми, вульгарными голосами и смеются. Один вдруг принимается хлопать в ладоши, стараясь попасть в такт звучащей гитаре, но все у него выходит неуклюже и невпопад. Никто из друзей не присоединяется к незадачливому музыканту, только женщина говорит ему, и это первое, что я отчетливо слышу в этом гаме: “Ты много хлопаешь, но мужикам...” – здесь ее голос теряется во взрыве хохота его друзей или близких знакомых, да вдобавок игровой автомат, стоящий рядом, издает резкую мелодию.

Женщина снова теребит кладовщика, теперь уже сильно, поскольку мой добрый знакомец не только не поворачивается к ней, но даже в бешенстве вырывает руку и говорит что-то типа: “Да отцепись ты от меня, женщина”. Он смотрит на меня в большое зеркало, прежде чем крикнуть: “Получи с меня!”, но крик его так и остается не услышанным. Полнейший абсурд – продолжать и дальше стоять за их спинами, зная, что мы всего-то в трех метрах друг от друга. И чтобы покончить с этой нелепицей, я направляюсь к этой группе, проталкиваясь через других людей и извиняясь: “Простите, разрешите”. Женщина опять схватила кладовщика за рукав и тянет к себе, что-то говоря. Тогда он поворачивается, лезет свободной рукой в карман, (а я покрепче сжимаю нож в своей), достает платок и, не поднимая головы, вытирает девчушке слюни. Девочка шмыгает носом и открывает большой, вялый рот. Кладовщик несколько раз проводит платком по ее губам. Он делает это почти со злостью, как будто отчищает въевшееся пятно со стены. Они так и стоят: он со стиснутыми зубами и она с широко открытым ртом. Девочка смотрит на меня и улыбается, указывая на меня подбородком и издавая невразумительные звуки. Теперь я не знаю, как мне улизнуть отсюда, куда свернуть, ведь я уже стою перед этим человеком. Лицо его кривится, он отводит глаза, краснеет, уставившись в пол. Наконец, он поднимает глаза. Теперь мы все молчим. Может, мне только кажется, что все повернулись ко мне, остановились и смотрят на девчушку-дауна и ее отца, будто ожидая, кто из нас, что скажет. “Привет, как дела?” – это все, что я говорю, уже развернувшись. Представляю себе, как все смотрят на меня, когда я выхожу из бара.

¹⁷Dios proveerá (qiere decir que dios te dará lo que te haga falta) – прибл. “… и воздаст каждому по делам его…”( Матф. 16:24-28)

¹⁸Rastro – открытый рынок в Мадриде, рабтаюший по оскресеньям и праздникам

¹⁹тонзура – выбритое место на макушке священников и монахов католической церкви, отменена папой с 1 января 1973г.

Глава 24

Алехандро открывает дверь и, не говоря ни слова, жестом приглашает нас войти. Таким

образом он избегает пожатия моей руки. Карина входит первой, я – следом, и мы сразу проходим в гостиную. Карина поздоровалась единственной из нас, сказав: “привет”. В моих воспоминаниях Алехандро казался мне более высоким. Лощеный франт, вот самое верное слово, характеризующее его, но, коль уж скоро, я характеризую его более подробно, то должен упомянуть о тесно облегающих джинсах-дудочках, черных полуботинках, белой рубашке без воротника. Будь у него голова чуть побольше и несколько иные черты лица, его усы, обрамляющие рот, могли бы придать ему воинственный вид. Алехандро из тех людей, которых ты не можешь представить со слишком длинными и грязными ногтями даже на ногах, хотя они и не видны, или с пушком на затылке и торчащими из ушей волосами. И уж, конечно, я уверен, он умрет от злости, когда поймет, что на шее у него два кусочка туалетной бумаги, которые он прилепил, чтобы остановить кровь из порезов при бритье. У нас есть нечто общее: мы оба используем лезвия для бритья.

Мы с Кариной усаживаемся в кресла с очень низкой прямой спинкой, а он садится

напротив нас на красный кожаный диван. Этот непрезентабельного вида диван не идет ни в какое сравнение ни с креслами, ни с остальной обстановкой, если можно назвать обстановкой почти пустую комнату. В ней находятся только прозрачные столики с полиуретановым покрытием, одна этажерка со стальным каркасом, на которой стоит несколько книг, маленькие лампы и пластиковый белый шкаф. Словом, обстановка гостиной, как в фильмах 70-х годов. Я не могу представить себе Клару с ее огромной, безудержной жаждой жизни, запертой здесь, в этом дизайнерском музее, потому что уверен, что Клара запросто могла бы положить ноги на стол. Она могла бы потрогать прозрачный столик испачканными мармеладом пальцами или, развалившись, сидеть на стуле. Клара предпочла бы удобные кресла, столы, сделанные из теплых материалов, цветные стены, вызывающие радость и возбуждение. Моя Клара не могла бы жить в этом месте и с этим человеком, выдающаяся особенность которого – скрупулезная чистота и опрятность.

– Я не понимаю, чего ты хочешь. Что еще ты хочешь, – первым делом говорит он мне. –

Есть что-то такое, что ты не успел украсть у меня, пока Клара была жива, и хочешь унести это сейчас? Вазу, фотографию, что? Ну, конечно же, я уверен, это ты украл фотографию. Ведь ты оставался один, когда мы стояли у гроба. Было бы слишком просить тебя вернуть ее мне, верно? Ты не из тех, кто отдает или возвращает, ты из тех, кто все уносит с собой, выгребая подчистую. Какого черта ты здесь делаешь? На кой дьявол ты пришел?

В промежутках между его вопросами и обвинениями я пытаюсь вмешаться, сказать что-

нибудь, но он не хочет меня слушать. Он быстро продолжает говорить, мешая мне что-то добавить или возразить, ведь это обрежет его разъяренно-смирившийся словесный поток.

– Нет кошек, – вот единственное, что я вставляю, когда он, похоже, закончил свою

проповедь, а я понял, что в квартире нет ни кошачьей шерсти, ни запаха.

– Каких кошек? – не понял он. – У меня на кошек аллергия.

– У Клары были кошки.

– Как у нее могли быть кошки, если я говорю тебе, что я аллергик?

– Но, иногда к ее одежде прицеплялись шерстинки, и она говорила, что у нее были кошки.

Карина удивлена не меньше Алехандро. Я боюсь, что с минуты на минуту начну потеть. И

какого черта я задал этот идиотский вопрос? Да, пожалуй, приход сюда был не лучшей идеей.

– Я так и думал, ты не мог знать Клару. Ты только трахал ее, не задавая вопросов, а, если

даже и спрашивал ее о чем-то, и она тебе отвечала, ты все равно ничего не понимал. Клара была для тебя дрочиловом с куском мяса, только температура у них была разная.

Его изысканному виду не подходит этот непристойный, бранный язык. И тем не менее,

эти грубые слова срываются с его губ так естественно, будто это была его обычная манера выражаться. Карина закидывает ногу на ногу, потом снова ставит ногу на пол, зачесывает волосы за уши. Она сидит меж двух огней, у нее нет даже элементарной защиты в виде хотя бы простой вежливости, которую Алехандро не собирается нам демонстрировать. Он не миндальничает и не стесняется в выражениях. Как мне хотелось бы прямо сейчас встать и распрощаться, закончив эту встречу, которая, вероятно, станет кошмаром.

– На самом деле ты был ее барыгой, ты доставал ей наркоту, о которой она тебя просила,

не волнуясь за последствия, ты наживался на ее зависимости. Молчи и ничего не говори, потому что, как только ты откроешь рот и начнешь говорить, я вышвырну тебя отсюда. И тебя тоже. Не понимаю, какого хрена ты привела его сюда. О чем он хотел со мной поговорить? О том, что пытался трахнуть и тебя тоже? Даже не отвечай. Стоит только посмотреть на него. Просто невероятно, ты здесь с человеком, который причинил столько боли твоей сестре.

С тех пор, как Алехандро начал говорить, вены на его лбу и шее вздулись, как зоб у

игуаны. Его лицо не просто покраснело, оно начало приобретать фиолетовый оттенок. В нем могли бы начаться необратимые преобразования. В маленькой гостиной Чамбери, перед нашими глазами, “невероятный Халк”²⁰. Его джинсы-дудочки лопнут по швам под давлением его мускулов, из-под белой рубашки вылезут невообразимо огромные грудные мышцы.

– Алехандро, – говорит Карина, и я ужасно благодарен ей за ее вмешательство, ведь этим

она спасла Алехандро от бешенства. – Не думай так. Мне тоже хотелось бы узнать, что произошло, хотелось бы, чтобы ты немного рассказал о ней. Я хотела увидеть тебя, ведь ты же больше не звонил.

– И теперь ты с ним? Я имею в виду…

– Нет.

– Разве?

– Нет, но мы много разговариваем о Кларе.

Алехандро, похоже, немного успокоился. Смотря на Карину, он почти улыбается.

– Да что он знает о Кларе, – говорит он. Кажется, он совсем забыл о моем присутствии.

– Клара хотела спокойствия. Она сказала мне это с самого начала, она хотела спокойно дышать. – Сам Алехандро дышит так, словно делает упражнения на расслабление, он выдыхает, чуть опуская лицо. – “Я выйду за тебя замуж, – сказала мне Клара, – если ты пообещаешь мне, что по вечерам мы будем смотреть телевизор и есть жареную картошку, и по воскресеньям будем поздно вставать. Алехандро, я хочу спокойную жизнь, без драм”. Я пообещал ей, что у нас была бы жизнь без потрясений и детей, это было ее второе условие, и оно показалось мне очень хорошим. Я работал бы, занимался бы своей мебелью, а она делала бы, что хотела. Искала бы себе занятие или оставалась бы дома, смотрела сериалы, ходила в парикмахерскую, мне было бы все равно. – Теперь он говорит так, словно вспоминает. Он, кажется, позабыл, кто я, и даже иногда поворачивается ко мне, как будто для того, чтобы я подтвердил его слова, чтобы осознал все то, что он потерял. Я даже не шевелюсь, чтобы, не дай бог, его настроение снова не изменилось. – Я не знаю, от чего она искала убежище, а когда я спросил ее об этом, она ответила мне как-то туманно. Но, в сущности, это мне было безразлично. Она хотела спокойствия, и я мог его дать.

Потом она ухватилась за эту работу на телевидении, и, видимо, она ей нравилась. Работа

пошла ей на пользу. Клара слишком много времени проводила взаперти, и было отлично, что она выходила ненадолго. Но, когда я приходил, она всегда была дома. Я брал напрокат DVD или мы шли в кино, иногда читали, валяясь на диване, или разговаривали. Клара была интересным собеседником, эта женщина умела разговаривать. У нее всегда было оригинальное мнение, нечто такое, о чем я никогда и не думал… До тех пор, пока не появился ты. Я понял это сразу же. По мелочам: она перестала спрашивать меня по утрам, хорошо ли я спал, больше не звала меня в офис, забывала о встречах с друзьями. Она начала становиться угрюмой. Но, главное было то, что она утратила ко всему интерес, как дети, которые должны делать уроки, бросают портфель на стол и недовольно сопят. Так она и ходила по дому, разговаривала, стелила постель, чистила зубы. Все это казалось ей нестерпимой обузой, непереносимым долгом. Я присутствовал при ее превращении, не понимая причину, я был бессилен что-либо сделать. Когда я заподозрил причину ее перемен, я предложил ей переехать в другой город. Но, она уже сдалась, смирилась. Она позволила себе погибнуть, но в этом ее падении было что-то от победы, как будто она доказывала себе самой, что была такой, какой была. Я знал, что был некий виновник, какой-то несчастный ублюдок, который использовал ее, не придавая значения тому, что он с ней делает.

Внезапно Алехандро приподнялся и попытался дать мне пощечину. Я вовремя откинул

голову назад, тем самым избежав ее. Карина, защищаясь, прикрыла лицо руками, хотя он даже не собирался нападать на нее. Алехандро снова сел и продолжил, как ни в чем не бывало, словно он всего лишь прервался на минутку, чтобы подумать.

– По собственной инициативе она мне не призналась, но она также и не старалась скрыть

это. “ С тобой что-то происходит,” – сказал я ей. “Ничего, ничего со мной не происходит,” – ответила она. Пару раз она все отрицала, а потом все-таки призналась: “Его зовут Самуэль, он просто что-то”. Она сказала мне это почти вызывающе, сидя там, где сидишь сейчас ты. Я спросил ее, могу ли я чем-то помочь. И тогда она задала мне вопрос, почему у нас нет ребенка. Вот тут-то я подумал, что дела совсем плохи. Ребенок, она и я. Да вы и сами понимаете. Она никогда не хотела ребенка, а я не выношу детей. Вы представляете себе ребенка, бегающего среди этой мебели, неуклюже карабкающегося на кресла, разрисовывающего своими каракулями стены? Но, я пошел бы на это, ради нее я пошел бы и на ребенка, но она предложила мне это немыслимое решение проблемы, скорее всего, для того, чтобы поссориться. Так что, я ответил, что ребенок не представляется мне выходом из положения, что это неправильное решение. Говорю я вам, у нас все было замечательно, все шло путем, у нее никогда и ни с кем не было таких сердечных, теплых отношений, как со мной. Но, на ловца и зверь бежит, моя сардинка привлекала акул. Я не знаю, что у нее было. Она отвергала их одного за другим. Я их видел на праздниках, в барах, увивающихся вокруг нее, ломающих себе зубы об ее сопротивление. Она ничего им не позволяла. Она понимала, что, если она уступит, то закончится наша спокойная жизнь и ее покой. А с тобой… Нет, я не понимаю, надо же, именно с тобой. У тебя же ничего нет, ничего. Стоит только посмотреть на тебя. И откуда ты взялся? Разве ты преуспевал когда-нибудь в жизни? Какого черта ты мог дать ей, ты, по уши измазанный в дерьме? Ты притягивал ее к себе, потому что причинял ей боль. И это именно ты ухайдокал ее навсегда.

– Она погибла в результате несчастного случая. Я не убивал ее.

– Конечно, не убивал.

– Кроме того, чтобы ты знал, она хотела жить со мной, а я отказался. Значит, не так уж

хорошо вы жили, было что-то еще. Спроси об этом себя, подумай, что ей было нужно, чего не было у тебя.

Алехандро хохочет над моим замечанием, впившись пальцами в колени.

– Для кого придумана эта сказка, что ты ее отверг? Брось! Ты же по полу ползал за ней.

Она рассказала мне, как ты гонялся за ней, чуть ли не преследовал. Сказала, что ты сделал бы что угодно, лишь бы добиться ее. Она рассказала мне все это для того, чтобы причинить мне боль, чтобы я бросил ее, позволил ей пойти ко дну.

– Она обманула тебя. Клара тебе соврала.

Карина встает и идет к окну, сцепив руки и крепко прижав их к телу.

– Если бы ты знал Клару, то знал бы и то, что она не врала. Но, у тебя нет о ней ни

малейшего представления.

Карина шагает из стороны в сторону. Она не смотрит на нас, и, кажется, даже не слышит.

Скорее, старается не слушать.

– Думай, как хочешь. Ее многие любили. Я подумал, что мы с тобой могли бы разделить…

– Разделить, ты и я? Что разделить, мразь, что? Твою безнравственность, боль, которую ты

причинил Кларе? Ты хочешь, чтобы я тебя утешил, чтобы сказал, что ты не виноват? Это была твоя вина, тварь, твоя. Она не покончила бы с собой, если бы не чувствовала, что так запуталась. А, кроме того, помнишь, что я сказал тебе раньше? Чтобы ты рта не раскрывал, я же тебя предупредил, так? – он вскакивает с дивана. Кажется, что он хочет наброситься на меня, и я защищаю лицо, как делала это раньше Карина, но его шаги, шаги Христа, бредущего по воде и боящегося замочить ноги, тихи и легки. Он идет к двери, распахивает ее и указывает нам на нее. – Вон отсюда, оба. И ты тоже. Хоть ты и была ее сестрой, я не хочу, чтобы ты снова приходила, и больше не звони мне. Я не хочу знать ни о тебе, ни о твоих родителях, ни о ком. Вы все умерли.

– Это Клара погибла, – говорю я. Я не уберусь отсюда, как пес, которому не позволяют

спать в доме. – Ты понял? Клара. Клара мертва, так что перестань присылать мне сообщения, как будто она все еще жива.

Он меня не замечает, только опять кричит, что это я убил ее. Этот истеричный трус не

хочет брать на себя ответственность. Он ни на миг не задумывается, не была ли эта стерильная тюрьма, построенная им для Клары, эгоистичным способом поймать ее, отталкивая другую Клару, ту, которая не подходила его приторно-слащавой жизни, его малюсеньким шажочкам по блестящей, сверкающей поверхности. Он никогда не хотел по-настоящему понять ее, окунуться в ее ярость и отчаяние. А я сделал бы это, разделил бы ее чувства с ней. Со мной Клара могла бы быть самой собой, не прятаться.

Сейчас мне очень хотелось бы видеть, как Алехандро корчится от ярости. Он продолжает

орать на меня и Карину, разыскивающую лазейку, чтобы выбраться из этого дома. Я уже не соображаю, что говорю ему, только то, что перестаю писать, что он никогда не мог понять Клару, что хотел только воспитывать ее. Глаза Алехандро бешено сверкают, из них выплескивается ярость, кулачки крепко сжаты. Я переношу вес тела на одну ногу. Если он попытается еще раз наброситься на меня, я заеду этому чучелу по яйцам. Этой тряпке, клариному муженьку. Проходят две, три, четыре секунды, он дает мне время представить, как после удара по яйцам, я хватаю его за смешную шейку и принимаюсь бить кулаком по губам до тех пор, пока у него не вылетят зубы.

Он подходит ко мне на шаг, только на один шаг. Ну, давай же, шагни еще, всего один

шажок, и ты меня узнаешь, хлыщ. В этот момент у Алехандро подкашиваются ноги. Такое ощущение, что его колени сгибаются не вперед, а куда-то в сторону, и прежде чем он падает, я успеваю подхватить его под мышки и поставить перед собой. Я хотел бы вытрясти из Алехандро душу, но теперь не могу, потому что должен держать его прямо, прижав к своей груди, чтобы он не упал. Я не знаю, упал он в обморок или нет. Карина смотрит на меня поверх его плеч и вопросительно выгибает брови, словно советуясь со мной. В ответ я так же неопределенно пожал бы своими плечами, если бы они были свободны. Но Алехандро прислонил свою птичью головку к моей ключице и тяжело дышит, не так, как дышат во сне, а так, словно не может вдохнуть. Он начинает рыдать у меня на руках, по-детски слабенько всхлипывая. Ему нужен кто-то, кто его услышит. Он такой легкий и слабый. Если бы я не боялся его обидеть, я поднял бы его на руки и ходил бы с ним по комнате. Какое-то время я крепко держу его, чувствуя его слезы так, как будто они были моими, будто плакал я сам. Карина ласково, почти нежно, кладет руку мне на плечо и указывает головой на дверь. Потихоньку я отпускаю Алехандро, убедившись в том, что он может удержаться на ногах. Я отодвигаюсь от него и спрашиваю, хорошо ли он себя чувствует.

– Не приходите больше, – просит Алехандро, – ради бога, не приходите. – Он стоит,

понурив голову, и Карина целует его в щеку. Он так и не поднимает головы до тех пор, пока мы не начинаем спускаться по лестнице. Я так и не смог проверить, кто мне написал, он или Клара.

²⁰ “Невероятный Халк” – американский фантастический боевик об ученом-мутанте, снятый по одноименному комиксу

Глава 25

Когда Самуэль открывает дверь, он замечает в моей руке бутылку и с недоверием смотрит на меня, как будто видит перед собой торговца, разносящего свой товар по домам. Но, он не спрашивает меня, что я хочу, а освобождает мне проход. В коридоре пахнет табаком и тухлятиной. Не знаю, сколько времени он не убирается в квартире и не выносит мусор. Вся мебель покрыта слоем пыли, за исключением тех мест, где стоят стаканы и тарелки или лежат бумаги. Он закрывает дверь на кухню до того, как я смог разглядеть, что там внутри. Он и сам уже давно не мылся: сальные волосы липнут к голове и шее. Он ходит босиком, загибая пальцы ног вверх, как будто боится наступить на стекло, и от этого слегка пошатывается, но он непритязательный.