Текст книги "Сотворение любви (ЛП)"

Автор книги: Хосе Овехеро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

я жду Клару вместе с трясущимся забулдыгой, оставшимся стоять в стороне. В конце концов, Клара с задирой возвращаются.

– У тебя есть с собой деньги? – спрашивает меня Клара.

Я достаю бумажник и протягиваю его Кларе. Я думаю, им досталось сто пятьдесят евро. Эта парочка убралась отсюда так быстро, насколько позволяли ноги. Два пугала, случайно повстречавшихся в ночи.

– Ну что, мы идем? – интересуюсь я, поворачиваясь к Кларе. Она делает два шага мне навстречу и останавливается прямо передо мной. И тут же я замечаю, что ее рука расстегивает молнию на моих брюках.

Для меня это уже слишком. Я ответил Кларе, что не пойду с ней. Но, большей частью, отказ был не из-за жены. Конечно, она тоже сильно страдала, бедняжка, но, в основном, я не согласился жить с Кларой, потому что испугался. Я осознал, что какая-то часть Клариной жизни выходит за границы моего жизненного уклада. Я спокойный человек, мне и раньше не нравился риск, а теперь и подавно. Мне сорок три года, и у меня есть девчонка, которая вдруг обнимается с наркоманом, который грабит тебя на пустыре. Если связать воедино этот тяжкий эпизод, о котором я тебе рассказал, с другими ее выходками, все это дает тебе повод для крепких размышлений. Вот так несколько дней я провел в раздумьях, а когда она спросила меня о нашей с ней совместной жизни, я ей отказал.

И теперь она мне не звонит, не ходит на работу. Как-то вечером, на днях, я спросил, когда она вернется, и мне не ответили, не знали, что сказать. Мне кажется, что скоро я наберусь храбрости и позвоню ей. Черт, когда она исчезла, я позвонил ей на мобильник, но она не ответила. Скорее всего, она не хочет со мной разговаривать. Так что, я позвоню ей с другого номера, чтобы она из интереса взяла трубку, ведь я теперь свободен, парень, я свободен. Мне по хрен, что меня бросила жена. Не веришь? Плевать я на это хотел, это же здорово. Теперь я могу пойти с Кларой, хотя и понимаю, что мне не одолеть страх. Раньше мне было, что терять, а теперь? Посмотри на квартиру. Думаешь, мне хочется жить здесь все дни и ночи, закрывшись в этих четырех стенах наедине с собой? Знаешь, думай, что хочешь, но за те прошедшие дни, что от Клары не было никаких известий, я понял, что тоскую по ней, правда, тоскую. Я встаю с постели с чувством того, что упустил моменты своей жизни, по крайней мере, зрелой жизни, и в груди такая тяжесть, словно ты умираешь. Какая чудовищная ошибка, дружище. Так хотелось, чтобы не было Клары со всеми ее сложностями, тайнами, чтобы не было ее неясной жизни, темной, или какой она там была. Но, Клара – та женщина, которая заставила меня почувствовать себя более живым и сильным, как в пору моей двадцатилетней юности. Порой просто поразительно, что ты видишь все в сером цвете и движешься так медленно, словно находишься на дне бассейна с мутной водой, но тебе это кажется нормальным. Удивительно, верно? Я позвоню ей. Что ты мне скажешь? Как ты думаешь, должен ли я позвонить ей, даже если она взбесится?

– Мне кажется, звонить уже слишком поздно.

– Я не говорю, что позвоню прямо сейчас, кретин, сейчас пять утра. Или четыре. А, может, шесть. У тебя есть часы?

– Она мертва. Клара погибла.

Я не уверен, что Самуэль меня услышал. Он приподнимает рукава рубашки, словно ища часы, потом снова достает из кармана пачку сигарет и держит ее в руке.

– То есть, как это погибла? – Самуэль издает какой-то неясный звук, отдаленно напоминающий смешок.

– Клара покончила с собой. После того, как ты отказал ей, заявив, что не хочешь пойти с ней, она села в машину и врезалась в дерево, ублюдочный ты сукин сын.

Он отрицательно мотает головой без истерик и драматизма, так спокойно, будто слышит глупость и хочет сказать: “нет, мужик, нет, какая чушь”. Я даже думаю, что сейчас он рассмеется или пошутит – такой блеск в его глазах. Но Самуэль выпускает пачку из рук, и сигареты падают на пол. Тогда он со странным выражением на лице кусает губы, словно хочет съесть их. Он поднимается и идет на кухню, но внезапно разворачивается, направляясь к комнатам, и входит в неприбранную спальню. Из спальни доносится сильный грохот, указывающий на то, что Самуэль потерял сознание, упал и ударился головой о пол. Я вхожу в комнату и вижу, что он лежит в крайне неустойчивой позе – ноги покоятся на кровати, а лицом он касается паркета. Он не приподнимается и не соскальзывает на пол. Я наклоняюсь над своим тезкой, чтобы проверить, дышит ли он, и тогда Самуэль шевелит рукой, ища, за что бы ему ухватиться.

– Хрен ли ты знаешь, – говорит он. – Какого черта ты знаешь.

Я разворачиваюсь и выхожу из квартиры. Не знаю, чем объяснить огромную печаль,

которая заставила меня, ссутулившись и тяжело дыша, медленно подняться по ступенькам. Говорят, такое удушье человек ощущает при инфаркте. Это не боль, а только нехватка воздуха, и все сильнее сдавливает грудь. Я останавливаюсь. Теперь уже я со слезами на глазах, веря и не веря, отрицательно качаю головой, как будто это именно мне сообщили трагическую новость.

Не знаю, когда я последний раз плакал. Я ворошу свою память, неподвижно стоя перед

дверью. Очень давно, лет десять назад, а, может и двадцать. Плач это что-то такое, что происходит с другими. Я не находил причин для слез. Мой плач – как испорченный телевизор. Хороший ли это симптом или плохой, я не могу разобрать до конца.

¹²Casa de Campo – большой парк на западе Мадрида

Глава 18

Прочь из школы на лето, прочь из школы навсегда. ¹³

Я просыпаюсь и напеваю эту старую песню. Она не выходит у меня из головы, пока я

принимаю душ и одеваюсь. Я выхожу из квартиры и спускаюсь по лестнице с чувством того, что у меня нет никаких обязательств. Ощущение такое, будто ты вылезаешь из постели, в которой провел ночь с женщиной, с которой тебя не связывает повседневная рутина бытия. С этой женщиной ты познакомился недавно, и каких бы то ни было перспектив на будущее с ней не предвидится. Ты смотришь в окно, солнце уже очень высоко, и ты спрашиваешь себя, где бы хлопнуть аперитива.

Я вспомнил о Самуэле только у самой двери. Выйдя на улицу, я останавливаюсь и

спрашиваю себя, не должен ли я снова подняться к нему и посмотреть, как он себя чувствует. Какой-то китаец уже восседает на ступеньках. Думаю, я никогда его не видел. Он гораздо упитаннее знакомых мне китайцев. По внешнему виду он тянет скорее на владельца сети ресторанчиков, чем на торговцев этих маленьких оптовых лавчонок с одеждой. Я присаживаюсь справа от него. Я не знаю, как завязать разговор, поэтому, несмотря на ранний час, достаю пачку сигарет и предлагаю ему одну. Он энергично мотает головой, скорее испуганно, нежели соглашаясь, но все же достает сигарету толстыми и умелыми пальцами. Я тоже достаю сигаретку и он предлагает мне огоньку. Я называю ему свое имя, он что-то говорит мне в ответ, вероятно, называет свое, а потом сплевывает на середину тротуара. Пока мы молча курим, у меня звонит мобильник. Это Хосе Мануэль хочет узнать, какого черта творится, и когда я приду на работу. Я говорю, что уже в пути, но на дорогах пробки. “Ты же едешь электричкой”, – ехидничает он, но, когда я отвечаю, что сегодня сел в автобус, ему нечего возразить. Хотя я и не могу сказать, что он успокоился, но, по крайней мере, перестает трындеть мне в ухо и жаловаться. Я тоже сплевываю, но не так далеко, как мой новый знакомый. К нам приближается молодая женщина с девчушкой. У обеих в волосах светло-синие ленточки и совершенно одинаковые прически с пробором посередине. На обеих – белые шерстяные жакетики и красные лакированные туфли, как будто девчушка, играючи, оделась в точности так же, как ее мать или старшая сестра. Женщина с китайцем говорят о чем-то на своем языке. Китаец продолжает сидеть, а женщина стоит перед ним. В это время девчушка внимательно и сосредоточенно наблюдает за мной.

– Ты идешь в школу?

– Конечно, я хожу туда каждый день, – безразлично отвечает она. Я не знаю, как

продолжить разговор. Мне всегда очень сложно разговаривать с детьми. Хотя она, кажется, не прочь продолжить со мной беседу, я смотрю поверх ее головы в самую даль улицы. Смотрю и сам не понимаю, то ли я уже видел его, но не обратил внимания, то ли только что заметил. Он стоит на боковой улочке, прислонившись спиной к стене, между вывесками китайских лавчонок с одеждой и дверью продуктового магазина, вполоборота ко мне. Кладовщик выглядит, как персонаж фильма пятидесятых-шестидесятых годов. Он стоит, упираясь одной ногой в стену, и тоже курит. Он сменил свою бейсболку на квадратную кепку, самую плотную и плоскую из тех, что я когда-либо видел. В руке кладовщик держит свернутую в трубку газету, которой ритмично постукивает по ноге. Ну, просто черно-белый гангстерский фильм с преследованиями и грабежами. Фильм, в котором некий тип, стоящий на улице ждет другого, который должен выйти из парикмахерской. И когда этот человек выходит, ожидающий швыряет на землю окурок, давит его носком ботинка и направляется следом за тем, за кем наблюдал. Только вот под наблюдением-то – я.

– Сейчас ведь не выходные, – девчушка шагнула ко мне. Она ждет моего ответа, серьезно глядя на меня, но я потерял нить нашего с ней разговора. – Сейчас не выходные, – повторят она, – и не каникулы.

Я не понимаю, о чем она мне говорит. Ее родители, думаю, что это все-таки родители, продолжают свой оживленный разговор. Китайский язык так сильно отличается от испанского, а речь полна странных звуков. Эта пара говорит с такой интонацией, что создается впечатление, что они только обмениваются вопросами друг с другом, но не отвечают. Иногда женщина смеется, прикрывая рот рукой, словно стыдясь своих зубов, хотя на самом деле у нее ровные, белые и необычайно красивые зубы. Этот жест напоминает мне о Кларе. Я представлял ее именно такой, во время смеха прикрывающей губы тыльной стороной руки, а китаянка подносит к губам ладонь. Мужчина достает из кармана штанов мятую пачку сигарет и, не поворачиваясь, протягивает мне, как будто мы уже много лет были друзьями, и нам не нужны разного рода церемонии. Хоть меня и подташнивает, но я беру сигарету и закуриваю.

Внезапно я вспоминаю тему нашего разговора с девчушкой.

– А у меня отпуск, – говорю я ей.

Она одобрительно кивает головой, и тут же машет мне на прощание рукой. Потом девчушка разворачивается на пятках и вприпрыжку бежит вверх по улице, время от времени играя в воображаемые классики и скача на одной ноге по цементным плиткам. Разносчики газовых баллонов пришли в квартал и привычно громко шумят, стуча по баллонам и оповещая жителей, что они уже здесь. Заслышав шум, лохматый пес с первого этажа просовывает голову сквозь прутья балконной решетки и заливисто лает.

Кладовщик стоит все на том же месте, не меняя позы, только чуть больше повернувшись в мою сторону. Своим видом он словно показывает, что ему неважно, что я его замечу, а, скорее всего, он даже дает мне понять, что он за мной следит. Я меняюсь с ним ролями, и это я тушу окурок носком ботинка и поднимаюсь.

– Увидимся, – говорю я китайцу.

– До встречи, – по-птичьи щебечет он.

Я направляюсь к своему преследователю узнать, какого хрена ему нужно, и зачем он хочет

меня напугать. Хочу понять, какого черта он возомнил себя кем-то бóльшим, чем простой кладовщик. Я шагаю с решительным видом, но не знаю, что ему скажу. Я понимаю, что ничего из того, что я собирался ему сказать, не слетит с моих губ. Я спрошу его, что он делает на моей улице. Если он живет в этом квартале, я дам ему возможность найти причину своего присутствия. Если он предложит мне сигарету, я откажусь, и не только из-за того, что, уже выкурив две сигареты, чувствую себя плохо. Я скажу ему, что, если когда-нибудь он захочет зайти ко мне, то теперь он знает, где я живу.

Когда до кладовщика оставалось метров тридцать-сорок, он оторвался от стены и пошел

вниз по перпендикулярной улице в сторону перекрестка на улице Эмбахадорес. Поскольку кладовщик стоял, чуть повернув голову, я не могу с уверенностью сказать, видел он меня или нет, перед тем, как уйти. Я поднимаю руку, словно желая поприветствовать или подозвать его, но окликнуть не решаюсь. Кричать на улице по такому поводу, какой был у меня, я считаю неуместным. Как-то раз некий пешеход, молодой африканец, взваливший себе на спину один из тех больших мешков, туго перевязанных по углам веревками, в которых они носят свой дешевый поддельный товар, стал переходить улицу, не глядя по сторонам. Я увидел, что фургончик грузоперевозок со всей скоростью несется на него, но даже тогда я сказал: “Берегись!” не очень громко. Он мог бы услышать меня, только находясь рядом со мной. То, что фургончик не сбил парня, явилось заслугой не моего предостережения, а того, что какая-то женщина остановила его, схватив за руку. Я мог бы сделать то же самое, а не кричать, чтобы спасти его.

Кладовщик моментально исчез из вида, и я бегу, глупо вспоминая о подпрыгиваниях девчушки. К боковой улочке я подбегаю очень даже вовремя и вижу кладовщика, сидящего на заднем сиденье мотоцикла, едущего в запрещенном направлении, прежде чем двумя улицами ниже мотоциклист свернул налево. Мне не удалось рассмотреть сидящего за рулем, но это был невысокий мужчина, пожалуй, один из рабочих-эквадорцев. Я немного постоял там, ожидая возвращения мотоциклиста или чего-то еще. На улице жара, и я не в отпуске. У меня мерзкий привкус во рту, и теперь я думаю о том, что не позавтракал. Но, как бы то ни было, я шагаю в офис.

¹³School’s out for summer. School’s out forever – слова из композиции американского рок-музыканта Элиса Купера

Глава 19

Растения жухнут, и моя терраса представляет собой пейзаж апокалипсиса после атомного взрыва. Листья гибискуса едва проросли и уже желтеют по краям, обесцвечиваются. Это вызывает у меня опасения, что он скоро засохнет, но жизнь пока еще теплится в этом чахлом растеньице. Он, как хронический больной – и умирать не умирает, и прежних сил не набирается. Олива засохла через несколько месяцев после посадки. Уцелела единственная крошечная веточка с пятью-шестью листочками, да и то до прихода зимы. С наступлением холодов листочки опадут и уже никогда не проклюнутся снова. А я-то лелеял надежду, что это листопадное деревце снова распустит по весне свои листья. Не знаю, то ли мне нужно было лучше ее поливать, то ли с ней покончили холода. Даже кактусы у меня желтеют и теряют свои колючки. Я связывал свои надежды с одним суккулентом, я не знаю точно его названия. Он единственный разросся по всему саду, повсюду протянув свои отростки и укоренившись на каждой кочке. Поначалу у него было несколько сочных, гладких листиков, похожих на зубчики. Теперь эти листья вялые, на них проступают темные пятна, производящие впечатление гнили.

Вероятно, не было на земле человека более неспособного поддерживать стабильные связи, чем я. Растениям необходимы самоотверженная забота и уход, а не то, что даю им я. Несколько недель я поливаю и удобряю их, а потом забываю о них до тех пор, пока они не начинают увядать, напоминая мне о моих обязанностях. Я человек, который обращает внимание на свою спутницу, когда она плачет, угрожает уходом или пьет таблетки. Необходимы постоянство, самоотдача, компромисс, а также желание. Ничего показного и немножко заботы. Когда я переехал в эту квартиру, Палома, моя подруга, решила помочь мне озеленить террасу и принесла растения из своего сада. Она повторяла мне их названия, чтобы я их запомнил, объясняла, когда и как они цветут и какого ухода требуют. Она смеялась надо мной, потому что я всегда хотел купить большие растения, а терпения наблюдать, как они растут, у меня не было.

– Ты покупаешь растение так же, как кто-то покупает картину. Ты хочешь, чтобы оно с самого начала служило украшением, – говорила мне Палома.

Ну да, именно так оно и было, мне не хотелось заботиться о растениях, но хотелось иметь миленькую террасу. Но Палома приносила мне только крошечные кустики, маленькие неизвестные побеги, цветочные горшки, из которых торчали какие-то капелюшечные растеньица, всегда более короткие, чем их названия. Она приволокла черенок инжира, которому я позволил засохнуть, принесла уморительно смешные и, по ее словам, очень стойкие кустики подснежника, которые не смогли выдержать меня. Еще она приносила тимьян, от которого сейчас остался почерневший скелет, и герань, которую сожрали гусеницы. Когда я понял это, было уже слишком поздно. После этого она перестала приносить мне растения, перестала интересоваться, как поживают мои цветы, она вообще перестала приходить ко мне, поняв мою неспособность заботиться и ухаживать за ними – симптом какого-то непростительного порока и греха.

Разумеется, сейчас я мог бы рассказать историю своих родителей, пояснить, что они не

были образцом прочных отношений. У них ни в коем случае нельзя было научиться ни нежности, ни возвышенности. Человек всегда заканчивает тем, что рассказывает о своих родителях, ведь твои подружки и друзья хотят о них знать. Тебя спрашивают о них, когда обнаруживают в тебе какие-то недостатки или жизненные проблемы. Они ищут оправдание в прошлом, в твоем детстве, в отсутствии чего-то главного. Точно так же они искали бы причину телесной недоразвитости взрослого в голодании.

Но, у сорокалетнего человека нет родителей или, по крайней мере, не должно быть.

Сорокалетний человек при живых родителях – это биологическая и психологическая аномалия. Если бы природа следовала своим курсом, и не было бы антибиотиков, антисептиков, операционных столов, рентгена, редко кто доживал бы до шестидесяти. Так предусмотрено природой: человека не нужно кормить и поддерживать с младых ногтей и почти до старости. А для наших родителей мы продолжаем оставаться детьми даже после того, как полысели, заболели простатитом или пережили менопаузу. Мы снова и снова раскрываем себя, разыгрывая перед ними и мысленно перед собой наши детские и юношеские роли. Мы открываем в самих себе те чувства, которые, казалось бы, давно преодолели. Раз за разом мы обсуждаем одни и те же вещи, которые на самом деле нам давно уже не интересны.

Ты взрослеешь и становишься зрелым человеком только тогда, когда у тебя не стало

родителей. И хотя мои родители еще живы, в этом нельзя быть полностью уверенным. Отец исчез при обстоятельствах, которые я и не думаю выяснять. От матери остался только одушевленный силуэт, повторяющий определенные слова и движения, не имеющие иного значения, чем то, которое придаю им я. Я уже решил повзрослеть и стать зрелым человеком до того, как моя мать тоже исчезнет навсегда, оставив за собой след этого нежного чучела, словно для того, чтобы утешить нас в этой потере. Она уйдет точно так же, как родители уходят в кино или поужинать, стараясь сделать так, чтобы ожидание для их ребенка было как можно короче. Они дают ему плюшевую зверушку, чтобы ребенок обнимался с игрушкой и меньше боялся. Я не виню своих родителей, не возлагаю на них ответственность за то, какой я, и кто я есть. Я не оправдываю свои неудачи их неудачами, но также и не приписываю им свои достижения.

Прошло, пожалуй, около десятка лет с тех пор, как завязались самые долгие в моей жизни

отношения с женщиной. Мы встречались два года. Впрочем, секрет прочности этих отношений был не в том, что я встретил идеальную при моих недостатках женщину, похожую на женщину моей мечты, и не в том, что я переживал спокойный и безмятежный этап своей жизни, и даже не в том, что наш с ней секс был настолько страстным и шикарным, что сводил на нет всевозможные разногласия. Просто на протяжении этих двух лет мы прожили вместе всего восемь месяцев, из которых последние четыре я провел в раздумьях, как бы сказать ей, не причинив боли, что хочу расстаться с ней. Совершенно невыполнимая миссия, если это нужно только одному.

– Расстаться с тобой… – сказала она. – А когда ты был рядом со мной?

По большому счету, в момент расставания помимо серии упреков мне обычно ставится

еще и диагноз слабосилия, непостоянства и безнадежности. Я признаю себя виновником краха отношений, учитывая мою натуру мультирецидивиста, но даже мне это кажется нелепым, хотя порой я тоже был бы благодарен за минимум самокритики со стороны моих подружек.

– Мы прожили вместе два года, – возразил я, не потому что игнорирую неопровержимое

заявление в ее вопросе, а потому, что испытываю неимоверное облегчение, выслушивая ее прокурорские обвинения. Возможно, еще и потому, что согласен с ними и не считаю себя обязанным отстаивать свою безгрешность. После подобного поспешного судилища с безоговорочными обвинениями и подозрительными намеками, освобождающего тебя от этой связи, расставаться всегда легче. Вынесен окончательный приговор для начала новой жизни.

– Ты всегда играешь в команде запасным, – бросила мне в лицо одна подружка,

увлекавшаяся футболом. – Так что, с тобой у меня такое ощущение, что матч ненастоящий. Только ты поверишь, что произошло важное событие, эта самая игра, решающие моменты, но постепенно ты осознаешь, что это не игра, а тренировка, потому что на поле нет соперника, и он направил к тебе своего представителя – жалкое, бледное подобие самого себя. Самуэль, ты не играешь, не решаешься вступить в игру, не рискуешь. Меня это не удивляет, ведь ты вырос именно в такой семье: отец вышел за сигаретами и не вернулся, мать всю жизнь прожила одна, ни с кем не завязывая отношений.

– Оставь в покое моих родителей.

– Видишь? Ты их защищаешь, потому что отождествляешь себя с ними. Ты так и не

повзрослел.

Как видите, эта мысль о том, что, для того, чтобы стать зрелым человеком, ты должен

лишиться родителей, на самом деле приходит к тебе из семьи. Скорее всего, эту мысль высказала она, а я применяю ее, подстроив под себя. (Мне кажется невероятным, но именно сейчас я не помню имени той женщины, с которой поддерживал отношения на протяжении двух лет).

– Я их не защищаю, но то, что у них было, не имеет к делу никакого отношения. Ты

злишься на меня, а не на них.

Всегда получается так, что женщин бросаю я. Не то, чтобы я был настолько обаятельным

и нежным мужчиной, что они не хотели меня терять. Просто я шустрее их, я ухожу от них еще до того, как они полностью осознали мои недостатки. В этот момент я даже не знаю весело мне или грустно.

– У тебя комплекс дон Жуана, – заключила та, о ком я только что рассказал.

Мы занимались любовью, и она казалась счастливой и беззаботной. Она нежно и ласково

водила рукой по моей груди. Я, расслабившись, лежал на спине, испытывая чувство, которое мне доводится испытать довольно редко, поскольку в моей жизни не так уж много бурных романов, страстей и необузданных желаний. Я представляю, что точно так же должно чувствовать себя насытившееся, полусонно дремлющее животное. Она начала спрашивать меня о моем прошлом, о других женщинах, которые были в моей жизни. Я безразлично отвечал ей, не проявляя к разговору особого интереса, хотя под конец, по мере продвижения рассказа, я огласил ей нескончаемый список накопленных мною романов и связей. Из-за этой череды имен, женских лиц, фигур и расставаний, мне стало неловко. Она уже не улыбалась, не казалась радостной и довольной. Перестав меня ласкать, она с хмурым видом оперлась на локоть, насупив брови и поджав губы.

– Только не говори, что ты меня ревнуешь.

– Нет, не ревную. Я беспокоюсь. Лучше мне приготовиться к тому, что приближается.

Но, у меня и в помине не было, и нет гоняться за женщинами, одну за другой

прельщать и добиваться их. У меня нет желания уложить их в постель, а потом, переспав с ними, бросать их. Я не думаю об этом самом “потом”, не думаю о времени. Я погружаюсь в отношения с головой, но не как коллекционер, а как исследователь. Это только растениям плохо со мной, ведь я никак не привыкну к неразрывности чувств и постоянству.

Глава 20

Сегодня уже Карина появляется перед моей дверью с обернутым в целлофан цветочным горшком в руках. Из него торчат несколько красных цветков, как те, что я выбрал, чтобы отнести в больницу одному выздоравливающему больному. Яркие, бросающиеся в глаза, лепестки и листья, видимо, обрызганные для блеска каким-то спреем, заставляют меня подумать об актрисах с выразительными, блестящими от помады, губами и круглыми грудями. Словом, растение, которое всегда было таким, с одинаковыми листьями и одинаковыми цветками, выращенное в лаборатории.

– Мне они тоже не очень нравятся, не смотри на них так.

– Зачем ты мне их принесла?

– Ты позволишь мне пройти или оставишь стоять в дверях? Тебе часто дарили цветы? – она входит и оставляет горшок на середине стола в гостиной. Клара внимательно смотрит на него и сдвигает на несколько сантиметров в сторону. На ее лице выражение человека, вешающего картину и не уверенного в том, что она висит ровно. – Есть вопросы, на которые ты не отвечаешь, верно?

– Я благодарен тебе за дружеское внимание, но, по правде говоря, они безобразны.

– Они находились перед нишей Клары. У тебя есть обувь для прогулки по горам?

– Чьи они?

– Откуда мне знать?

– В следующий раз позвони мне. Мне хотелось бы пойти с тобой. Я думал, что родственники относят урну домой, и считал, что Алехандро...

– Так что с обувью?

– Я хочу побывать на клариной могиле.

– Сейчас я тебя спрашиваю, идешь ли ты в горы.

– Я никогда не брожу по горам. Это одно из самых скучных занятий, которые приходят мне в голову. Лазанье по горам и езда на велосипеде. Я приглашаю тебя в какой-нибудь бар выпить пивка.

– Нет ничего более скучного, чем пить пиво в каком-нибудь баре. Ну, давай, по крайней мере, надень на ноги что-нибудь поудобнее.

– Слушай, серьезно, у меня нет никакого желания совершать экскурсии.

– Это не просто экскурсия, ты пойдешь на экскурсию со мной.

В машине я закрываю глаза и слушаю музыку, которую Карина включила на полную катушку. Музыка мелодичная и излишне сентиментальная, чтобы мне нравиться, приятные голоса, хотя и поющие о потерях и разочарованиях. Песни, которые Клара тоже совершенно точно не оценила бы. Вот так, эта очень решительная и энергичная девушка слушает песни о любви.

– Почему ты улыбаешься?

– Разве я улыбался? Это все музыка. Тебя это не касается, а, может, и касается, не знаю. Но мне нравится.

– Знаешь, когда я еду одна, я тоже пою.

– Страстно и чувственно?

– Ты даже не представляешь, как.

– Ну, так продемонстрируй.

– Чтобы ты надо мной смеялся, ишь, чего удумал!

– Да не буду я смеяться, клянусь. Хотя, вру, может, и буду.

– У тебя есть, по меньшей мере, одно достоинство: ты говоришь правду.

– Так, может, ты споешь в награду за мое достоинство?

– Ни за что.

– Тогда, выходит, если бы я врал, то выиграл бы.

Карина выехала на национальную автостраду и направила машину в сторону гор. На несколько секунд она сосредоточилась на управлении, чтобы выбрать правильное направление.

– Нет, если ты врешь, то, в конечном счете, рано или поздно проигрываешь. Ты теряешь самого себя.

Я не осмеливаюсь смотреть на нее, пытаясь отыскать в ее столь высокопарных, многозначительных словах некое предостережение.

– Невелика потеря, – небрежно бросаю я и усаживаюсь поудобнее, будто бы собираясь подремать.

Отец Карины и Клары стал полностью подавленным человеком. Об этом мне рассказала Карина, когда мы ехали по дороге, огибающей обрыв, хотя я ни разу не упомянул о нем. Она поведала, как из полного задора оптимиста, в меру веселого, приветливого и сердечного человека, каким она его помнила, отец превратился в вялого, безинициативного, вечно ожидющего одобрения или неодобрения своей жены подкаблучника. Нет, в детстве она не восхищалась им, но испытывала к нему привязанность, потому что он очень редко выходил из себя, ругался или ворчал. Он на самом деле интересовался или, по крайней мере, казалось, что интересовался, их с сестрой маленькими проблемами, а для Карины они были совсем не маленькими. Он никогда не торопился вставать и начинать день, когда Карина или Клара, или они обе по утрам забирались к нему в кровать. Мама то ли страдала бессонницей, то ли просто привыкла рано вставать, но в это время она уже или возилась на кухне, или гладила белье, слушая громко включенное радио, раздражавшее остальных членов семьи. Словом, по воскресеньям, поднявшись с постели, Клара с Кариной не бежали завтракать или пожелать доброго утра маме, протягивая к ней руки. Они стремглав неслись в кровать к отцу. Он, можно сказать, ждал их, читая газету. Когда они приходили, он тут же сворачивал ее одним движением руки и отбрасывал в сторону. Так что, несмотря на то, что, судя по детским воспоминаниям Карины, ее отец был слабохарактерным человеком, дочерям никогда не казалось, что ему не хватает твердости, и он слишком мягкотел. Всем хватало крутого материнского нрава.

Все изменилось с пожара, который случился не более чем за год до того, как Клара

попыталась уйти из дома. Карина даже не могла с уверенностью сказать, то ли ее отец поджег ресторан, то ли речь шла о несчастном случае или, как говорила мать, о мести одного официанта, которого они уволили, (вернее, уволила она, а не ее муж) из-за его привычки прикарманивать сдачу.

Ресторанчик процветал много лет. Он находился недалеко от площади Кортес.

Посетителям предлагалась качественная современная еда по умеренным ценам. Ресторанчик притягивал к себе политиков и служащих, и, хотя по вечерам он редко заполнялся людьми, обедов и ланчей было достаточно, чтобы дело было прибыльным.

Но, потом все закончилось. Отец никогда не понимал, почему. Он менял меню, постоянно

обновляя его, добавляя или убирая то или иное блюдо, но никогда не менял стиль ресторана и всегда оставлял блюда, пользующиеся особым спросом. Обстановка и посуда не были ни авангардистскими, ни традиционными, но были, безусловно, качественными. Однако постоянные клиенты перестали заходить сюда, политики уже не заказывали столики на десять-двенадцать человек, как частенько делали это раньше. Путеводители и журналы, прежде балующие ресторанчик своим вниманием, потеряли к нему интерес, и немногие публикующиеся сообщения о нем, были всего лишь малозаметной рекламой. Отец вынужден был распрощаться с двумя поварами (а в старые добрые времена их было шестеро) и сомелье¹⁴, покупать менее качественные продукты, признать, что они быстро портятся в холодильниках и, скрепя сердце, с неохотой уменьшить меню до дюжины основных блюд.

Пожар произошел в понедельник на рассвете, в день, когда ресторан был закрыт. По ночам

в воскресенье и по понедельникам он не работал. Карина помнит телефонный звонок, помнит то, как, стоя в дверях своей спальни, она увидела выбегающего из квартиры отца, который даже не попрощался с женой. Она помнит мать в ночной рубашке, со скрещенными на груди руками, глядящую вслед убегавшему отцу скорее строго, чем с беспокойством. Возгорание началось на кухне. Несмотря на то, что полиция пришла к выводу, что причиной пожара было короткое замыкание, страховая компания отнюдь не была в этом убеждена и провела собственное расследование. Спустя три дня, они составили доклад, в котором утверждалось, что это был предумышленный поджог, и выдвинули обвинения против неустановленного лица.