Текст книги "Сотворение любви (ЛП)"

Автор книги: Хосе Овехеро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Вероятно, я еще не достиг этого возраста или не принял смирения, и поэтому стараюсь сражаться с искушением не принимать душ, если никуда не иду, не бриться и не менять трусы. Стараюсь противостоять желанию оставить грязные тарелки на столе и долгое время никому не звонить. У меня мало друзей, да и пойти особо некуда, но я вовсе не ощущаю потребности в более активной общественной жизни. Тем не менее, я стараюсь избегать заточения, болезненных отношений с телевизором и подобными штучками, с замкнутыми пространствами, с монотонным пережевыванием своих мыслей, с затруднительным существованием, которое ты ощущаешь на себе, когда все это навязывают тебе драмы с телеэкрана.

Терраса – мое спасение. Когда я здесь, я ем, читаю или думаю о своем, у меня нет ощущения, что я убиваю время. Наоборот, я получаю от этого наслаждение. Ты мертв, когда тебя перестают притягивать удовольствия, когда ты уже и не помышляешь о том, чтобы убежать от скуки и тоски, когда тебе уже не важно, что в твоей жизни больше не будет ни боли, ни страстей, ни восторга, а только спокойствие. Самый большой враг счастья – не боль, а страх. Чтобы быть по-настоящему живым, ты должен быть готов заплатить за то, чего достиг. И вот здесь я пас. Я ленив, мне трудно платить, чтобы чего-то достичь, я согласен на то, что достается мне бесплатно. Иными словами говоря, я довольствуюсь малым.

Не раздумывая, я беру фотографию со стола в гостиной и поднимаюсь на террасу. Я привык приносить фотографию туда, где нахожусь, быть рядом с ней, рассматривать ее снова и снова, как будто хотел, чтобы она проникла в меня еще глубже и постоянно была в воспоминаниях о том, чего никогда не было. Когда я закрываю глаза, то вижу лицо Клары гораздо отчетливее лица какой-либо из моих бывших невест-подружек. Они поблекли, видимо, потому, что гораздо труднее запомнить живое, подвижное лицо, нежели зафиксированное на фотографии. Временами на меня нападает ярость, что я не смог познакомиться с Кларой, узнать звучание ее голоса. Интересно, понравились бы мне или нет ее суждения, мимика, жесты, характеризующие то, как мы чувствуем себя в этом мире. У Клары на переносице – созвездие веснушек, а то, что кажется недостатком пигментации с левой стороны подбородка, могло быть неудачной проявкой пленки. У нее нежный, плавный изгиб подбородка и блеск во взгляде, получившийся, должно быть, из-за отражения света от окна, ведь фото было сделано днем. Я уселся на террасе, попивая “бурбон”, и, похоже, уже опьянел. Я сижу под зонтиком, защищающим меня еще и от солнца, которое уже недалеко от горизонта и светит мне прямо в глаза. Я верчу фотографию в руках, снова рассматриваю ее, потом наклоняюсь и целую ее, словно она была образом невесты, которой нет рядом, возлюбленной, покинувшей меня, желанной женщиной, рядом с которой я хочу быть. Я чуть-чуть отодвигаю фотографию. “Привет, Клара,” – говорю я ей, и по моим губам скользит улыбка.

Два стрижа, посвистывая, на полной скорости проносятся через террасу, менее чем в метре от моей головы. Один из них налетает на металлическую сетку, натянутую сбоку на парапет, выходящий на дворик пятью этажами ниже. Сначала меня напугала скорость, с которой они пронеслись, а потом жуткий удар этого крошечного тельца о проволоку. Оглушенная или испуганная пташка оставалась на полу террасы подле цветочных горшков с кактусами и суккулентами. Поначалу я не двигался с места, чтобы не напугать стрижа. В конце концов, стриж, похоже, потихоньку пришел в себя и сделал несколько попыток взлететь. Мне всегда казалось трагичным то, что стрижиные крылья были такими длинными, что они не могли взлететь с пола и взмыть вверх. Меня даже взволновало его умение спать в полете. При этом одна половина мозга активная, а другая отдыхает. Я счел стрижиные крылья ошибкой природы, нелепой и грубой оплошностью эволюции, предоставляющей место совершенно бесполезному чрезмерному росту. Хотя, пожалуй, эти непропорциональные крылья позволяют стрижам развивать бóльшую скорость, или маневрировать с необычайной ловкостью, но ведь ласточки с более короткими крыльями тоже выживают.

Я спускаюсь в столовую и возвращаюсь на террасу с кухонным полотенцем. Я бросаю полотенце на стрижа, чтобы он не двигался, так набрасывали сеть на гладиатора. Но я плохо рассчитал силу броска, и полотенце падает рядом с ним. Птаха не движется, клюв ее широко открыт, кажется, что она задыхается, если только птицы могут задыхаться. Я подхожу немного ближе, поднимаю полотенце и роняю его поближе к стрижу. Я бы его поймал, если бы он не убежал и не спрятался среди цветочных горшков. Теперь я должен поменять технику ловли птиц и попытаться поймать стрижа рукой. Едва я приблизился, глупый стриж взмахнул крыльями и слепо побежал по узенькой щели между горшками и стеной. Вероятно, ему было больно, он был ужасно напуган и сходил с ума в этой малюсенькой щелке, находясь в немыслимых позах. “Ты не понимаешь? Ведь я пытаюсь тебе помочь”. Я говорю со стрижом тем же тоном, каким говорил бы, чтобы успокоить плачущего ребенка. Мне даже стало жарко, и я начал потеть. Мне было немного досадно, и я слегка злился на это глупое существо. С одной стороны эта ситуация вызывала у меня беспокойство, а с другой бесила тем, что стриж не позволял мне спасти его. Погоня продолжается после короткого перерыва, во время которого я приканчиваю “бурбон”. Лед в нем растаял, и виски стал водянистым и теплым. Я должен идти, отодвигая от стены горшки и вазоны, чтобы суметь свободно просунуть за них руку, и чтобы стриж не спрятался туда, откуда я его не достану, как делает это всякий раз. Клюнет ли он меня, когда я его поймаю? Теперь его клюв открыт еще больше, чем раньше, перья на крыльях встопорщены и влажны, как волосы лихорадочно ворочающегося в постели человека. Едва я устраиваю себе передышку, стриж замирает. Его неподвижность наводит на мысль о том, что он устал. По всей вероятности, птаха истолковывает мои усилия помочь ей, как агрессию, и к следующей атаке я перехожу с осторожностью. Наконец я прижал стрижа рукой к полу. Этот дурачок пытается взмахнуть крыльями и улизнуть. Эта попытка вынуждает меня прижать стрижа к плитке несколько сильнее, чем мне хотелось бы, но мне не удается полностью обхватить ладонью дрожащее тельце. “Ну что, дурашка, будешь вести себя смирно?” Рискуя причинить стрижу боль, я сжимаю кулак, и теперь он у меня в руках. Я поднимаю стрижа с пола и подношу к лицу. Сердечко пташки колотится о мои пальцы с немыслимой скоростью, его клюв открыт, а во взгляде сквозит испуг. Я думаю, что испуг, хотя и не знаю, можно ли увидеть страх в птичьих глазах. Внезапно я замечаю на своем запястье влагу. Стриж нагадил мне на руку. “Я же ничего тебе не сделаю, дурачок!” Я встряхиваю кулаком в воздухе, чтобы стриж пришел в себя. Я тоже потею, и мое сердце бьется также быстро, только от злости. С зажатой в кулаке птицей, я шагаю по террасе туда-сюда. Теперь я трясу кулаком, как тряс в детстве, потеряв терпение. Мало-помалу я успокаиваюсь. Я показываю стрижа лицу на фотографии. Посмотри, он не мог улететь, но, думаю, что не ранен. Тогда я иду к металлической сетке и, протянув над ней руку, сажаю стрижа на внешний край парапета. Отсюда, если захочет, стриж может броситься в пустоту и начать свой полет.

Но стриж не двигается. Он все так же сидит, растопырив крылья, повернув голову и устремив взгляд ввысь. Я подталкиваю его пальцем, и он чуть сдвигается в сторону, царапая камень кончиками крыльев. Мне хотелось бы подбодрить его, подтолкнуть к прыжку:

– Ну же, давай, уверен, что ты можешь.

Я снова подталкиваю его. Стриж сопротивляется, и я продолжаю подталкивать его. Птаха старается уцепиться за гладкую поверхность парапета, но вот стриж уже на самом краю, и мой палец заставляет его податься вперед. Он переворачивается и падает в глубину двора, как мертвый, пугая меня скоростью своего падения. И вдруг он взлетает к небу по плавной, изящной, словно выкроенной на бумаге, кривой. И вскоре я уже не могу отличить его от прочих стрижей.

А что бы ты делал, если бы он разбился? Ничего, что тут поделаешь. Хотелось бы верить в то, что никто меня не видел.

Глава 6

Сегодня утром мне пришлось принимать душ под холодной водой – сломался нагреватель. Досуха растеревшись полотенцем, я стал искать папку, в которой хранил инструкции по использованию техники, которую в свое время покупал. Папку-то я нашел, а вот инструкцию – нет. Нагреватель уже был в квартире, когда я пару лет назад ее купил и, кажется, среди бумаг именно на него инструкции не нашлось, хотя на холодильник, плиту, вытяжку и прочие, исправно работающие, бытовые приборы инструкции были. Их оставили мне прежние владелицы квартиры, две девушки, с так хорошо распределенными между собой и отрепетированными ролями, что они непременно должны были быть парой. Какое-то время я изучал нагреватель в надежде обнаружить и устранить неисправность (ведь не совсем же я неумеха), но так и не решился прикоснуться ко всем этим колесикам, вентилям и клапанам, функции которых мне неизвестны.

Моя квартира была отремонтирована в то же самое время и той же самой компанией, что и все остальные квартиры в доме. По крайней мере, так сказали девчонки, продавшие ее мне. Я звоню соседке сбоку, питая надежду на то, что у нее такой же нагреватель, и руководство по эксплуатации не потерялось. Моя соседка – совсем молоденькая девушка, очень серьезная и замкнутая. Мы с ней время от времени случайно сталкиваемся в лифте, или в дверях. Она всегда заставляет меня думать о себе как о женщине с необычайно тяжелым прошлым, хотя она далеко не отщепенка. В ней не заметен этакий осадок, оставляемый нуждой, алкоголизмом, наркотиками. Скорее, она, еще будучи подростком, перестала надеяться стать счастливой. Соседка кажется очень хрупкой, вероятнее всего, из-за своей слишком худой и длинной шеи. Мы никогда не вступаем в разговоры, всегда обмениваясь лишь несколькими вежливыми словами ни о чем. Я не знаю ее имени, она мне его не говорила, а в почтовом ящике разглядеть его мне не довелось. Насколько помню, как только я переселился в эту квартиру, мы поднимались в лифте, и она мне сказала: “Если вам что-нибудь нужно, звоните, не стесняйтесь”. Вполне возможно, что она хотела быть вежливой и любезной, но это прозвучало так отчужденно, и, кроме того, сопровождалось обращением на “вы”, к которому я просто не привык, что все вышесказанное показалось мне попросту пустой отговоркой.

Соседка открывает дверь почти сразу же, как будто она ожидала моего прихода. Я едва успел коснуться кнопки звонка.

– Привет, у меня сломался нагреватель, думаю, что у тебя точно такой же.

– Не знаю.

– Могу я на него посмотреть? Если он такой же, я хотел бы попросить у тебя инструкцию на него.

Девушка смотрит вглубь коридора. Она только что начала прихорашиваться и успела слегка подкраситься. Волосы кажутся еще влажными, и чувствуется запах лака или геля для волос. На ней очень изящная, короткая кожаная курточка, которая не может служить домашней одеждой.

– Это всего минута.

– Ладно, не знаю, может быть, и такой же. Я его не меняла.

Она пошла по коридору, я закрываю за собой дверь и иду за ней. С дивана, стоящего в гостиной, за мной наблюдают различные плюшевые игрушки, сидящие лицом к двери, тесно прижавшись друг к другу. Они словно поджидают кого-то. В столовой – точно такая же мебель, как у меня. К холодильнику прилеплены фотографии и почтовые открытки. Нагреватель тот же самый. Девушка идет искать руководство и тотчас же возвращается, неся его в руке. Она, должно быть, очень аккуратная. У меня возникает приятное ощущение близости с ней. Мы неподвижно стоим посреди маленькой кухоньки в закрытой квартире, так похожей на мою. И в то же самое время какие-то мелочи говорят о другой жизни, другой истории. Вещи рассказывают о прожитом – каких-то романах, событиях, болезненных ранах, о накопленных воспоминаниях, отличных от моих. Мне хочется обнять эту девушку, но еще больше хочется обнимать ее много-много раз, иметь нашу общую с ней историю, я хочу быть сопричастным к ней и делить с ней все переживания.

Я благодарю ее. Она быстро проходит по коридору, открывает дверь и выходит из квартиры, как будто это она уходит и прощается со мной. Но сумочку она не несет, и все еще в тапках. Я обещаю ей возвратить руководство, как можно скорее. Она вынуждена посторониться, чтобы я мог выйти из ее квартиры. Только войдя к себе домой, я понял, что она меня испугалась. Именно поэтому она и вышла из собственной квартиры, чтобы суметь убежать, или закричать, если бы я на нее напал. И тогда я вспоминаю, как закрыл за собой дверь, и припоминаю что-то еще, что в этот момент едва ли воспринял – одну из более чем тысячи мыслей, неосознанно проносящихся в мозгу в течение дня. В тот момент я совсем не подумал о том, что не должен был закрывать дверь, что это могло показаться излишне фамильярным, или бесцеремонным, но дверь я закрыл. Получается, что я требовал от нее доверия к себе. И еще вспоминаю, что почувствовал неизъяснимое удовольствие, зарыв дверь.

Я бегло просматриваю руководство, изучаю чертежи кранов, втулок, трубопроводов и клапанов, подкручиваю один из них, регулирующий подачу воды, снова включаю и открываю кран горячей воды. Нагреватель снова работает. Я тут же направляюсь в квартиру соседки. Нажимаю кнопку звонка. Приближаются ее мягкие, осторожные шаги, и я терзаюсь сомнениями, откроет ли она дверь, глянет ли в глазок, даже если отлично знает, с кем встретится. Она слегка приоткрывает дверь, и я спрашиваю себя, подперла ли она ногой нижнюю часть двери, как сделал бы я, боясь, что кто-то вломится ко мне.

– Что, Вы уже починили?

– Да, возьми, – я улыбаюсь и протягиваю ей руководство. Мне хотелось бы успокоить ее, сказав: “Тебе незачем бояться меня. Правда.” Очень серьезное лицо девушки выражает легкий испуг человека, повидавшего что-то плохое, что он не хотел бы повторить. Она заставляет меня почувствовать себя как-то выше, более зрелым и солидным. Это сложно охарактеризовать словами.

Я снова поднимаюсь на террасу с фотографией Клары в руках, раздеваюсь догола и заваливаюсь в гамак. Я целую губы образа, запечатленного на фотографии, как целовал губы какой-нибудь девчонки, с которой встречался, будучи подростком. Единственное место, откуда кто-нибудь мог бы меня увидеть, это как раз соседская терраса. Но на нее нет прямого выхода, как на мою, который незаконно соорудили прежние владельцы квартиры, и соседка почти никогда туда не выходит. Если бы сейчас она поднялась на террасу, то могла бы увидеть меня через дыры синтетической, уже довольно выцветшей и блеклой перегородки. Я зажмуриваю глаза и прикрываю член рукой. Я даже не сумел бы ответить, чего сейчас во мне больше – целомудрия, или непристойности.

Глава 7

Вечер. Смеркается. Мне скучно. Я несу фотографию Клары в спальню. Я могу видеть ее и в полумраке. Черты Клариного лица становятся еще мягче и нежнее, взгляд теряет ехидство и делается более ласковым, и кажется, что на губах ее открытая улыбка. Уже почти заснув, я вдруг приподнялся на кровати, полностью проснувшись от волнительного интереса. Лицо Клары, совсем юное лицо, тянется ко мне откуда-то издалека в приступе громкого, нервного смеха, заставляющего сотрясаться все ее худенькое тело. Руки Клары поднесены к лицу. Ее предплечья так изящны и хрупки, как ножки жеребенка. Узор тоненьких вен и сухожилий на запястьях – две совершенных параллели, теряющиеся во плоти. И звук ее голоса, несколько хрипловатого, для такой хрупкой женщины, даже не женщины, а скорее, подростка с той же самой прической, что на фото. Я уверен, что где-то познакомился с ней несколько лет назад, но не могу вспомнить, где. Мы стояли очень близко друг от друга, и мне не хватает только мизансцены. Нужно найти пейзаж, другие лица неподалеку, чтобы представить, какие отношения были у нас с Кларой.

Половина десятого. Я поднимаюсь на террасу. Темно-синее небо. Две летучих мыши кружат в воздухе. Их полет и движения бессистемны. Невозможно предугадать, куда они полетят, и каким будет их следующее движение. Существует ли математическая функция, описывающая эти траектории, внешне кажущиеся случайными?

Одна из телевизионных антенн вибрирует, издавая монотонное гудение. Когда-нибудь эти стержневые ржавеющие конструкции, напоминающие мне скелеты хрупких вымерших животных, исчезнут с крыш. С каждым разом я все больше убеждаюсь в том, что когда-то мы с Кларой встречались, а, возможно, и разговаривали. Выражение Клариного лица кажется мне знакомым, хотя принадлежало оно более молодому лицу, чем на фотографии. Я думаю, что вот-вот вспомню, откуда я ее знаю. Это как дежавю, когда мы явственно ощущаем, что уже находились в подобной ситуации, пережили нечто подобное, хотя и не можем вспомнить.

Я набираю номер Карины. Я мог бы придумать себе Клару, представить, чем она болела в детстве, представить ее отца, который плохо с ней обходился, ее девичью любовь, первые опыты с наркотиками, вечер, в который она напилась так, что ее пришлось везти в больницу, чтобы там ей вкололи витамин В12. И все такое. Но мне этого мало. Придумать ей жизнь... это было бы то же самое, что и мастурбировать, представляя себя с ней... суррогат. Я предался бы унынию и тоске, во мне осталась бы печаль от того, что я не владею истиной, а лишь ее заменителем. Не достичь того, чего ты действительно хочешь – это трагедия. А я безумно хочу узнать Клару, я просто убежден, что мы бы с ней поладили. Так думать меня заставляет дерзкое выражение ее лица. Она уверена в себе, но не так сурова, как ее сестра. Ее челка, мне нравится Кларина челка. Я не вижу ее тело, но представляю ее ловкой и подвижной. Женщина, бегающая иногда ради удовольствия почувствовать мышцы своего тела и ощутить движение. Она отменная пловчиха. Я не сомневаюсь в том, что она может плавать часами, и выходит из воды только тогда, когда губы посинели, и кожа покрылась мурашками. Счастливо улыбаясь, Клара идет ко мне, чтобы я ее вытер. А я жду ее на пляже, укрываю полотенцем и обнимаю это дрожащее от смеси удовольствия и холода существо. У нас могли бы сложиться отношения. Я привел бы ее на эту террасу, и мы целовались бы на фоне необъятного городского пейзажа. Ей наверняка известны имена различных созвездий. А мне так никогда и не удавалось ни выучить их названия, ни найти на небе..

Я не оставляю сообщение на автоответчике. Я разочарован и закуриваю сигарету. Я курю только раз, на закате солнца. Это условие, которое мне нужно выполнять, чтобы не пришлось бросить курить. Безоблачное небо цвета морской синевы. И только следы от самолетов, некоторые уже едва заметные, разрезают небо на мелкие, неравные кусочки.

Трезвонит телефон, который я оставил на столике на крыше, и я поспешно его хватаю.

– Да.

– Прости, но у меня твой пропущенный звонок. Ты кто?

– Самуэль.

– А-а.

Что с ней? Она разочарована, холодна, дрожит, волнуется? И почему только это “а-а”?

– Думаю, ты не ждала моего звонка.

– Я дала тебе свою визитку.

– Верно. Мне хотелось бы встретиться с тобой. Если у тебя есть время, и если ты не против.

Зажглось освещение на церковных колокольнях неподалеку. В одной из квартир, которые видны с террасы, включен телевизор. Под этими крышами, среди этих стен, скрывающих большинство людей в своих кельях, сидят миллионы и смотрят фильмы. Есть нечто ужасающее: в нескольких метрах друг от друга множество людей в одной клетке – неподвижные, сосредоточенные, забытые. Звезды, цепляющиеся одна за другую... И молчание в трубке, словно взвешиваются все за и против.

– Мне это кажется неплохой идеей, – говорит она, наконец. – Когда пожелаешь. Что, если завтра после работы?

– Идет.

– А что ты скажешь жене?

– Она ушла.

– Ты хочешь сказать, что вы разошлись?

– Да, думаю, именно это я и хочу сказать. Мы уже не живем вместе.

– Клара об этом не знала?

– Это случилось так недавно, что у Клары просто не было времени узнать об этом.

– Бедняжка, тоже не повезло.

– Не волнуйся, я в порядке.

– Это я о Кларе. Ладно, тогда около девяти?

Мне нужно будет что-то поменять в своей квартире, чтобы создавалось впечатление того, что до недавнего времени здесь жила женщина. Даже если бы она забрала свои вещи, все равно остались бы какие-то ее следы: фотографии, воспоминания, косметика, использованная зубная щетка. Но не так-то легко превратить квартиру одиночки в совместное жилище. К счастью, теперь почти ни у кого нет альбомов с фотографиями, ничего такого, в чем копошишься, чтобы встретиться с воспоминаниями о свадьбе или с призрачными двойниками собственного лица и улыбки. Я всегда терпеть не мог альбомы с фотографиями. На фотографиях люди стараются выглядеть более счастливыми, чем есть на самом деле. Ведь мы фотографируемся только на праздниках, вечеринках, по случаю торжеств, на которых мы находимся вместе с друзьями, или же в путешествии. Впрочем, фотографируемся мы даже в те моменты, когда не так уж и счастливы, но нас ставят перед объективом, и мы вынуждены улыбаться, крепче и сильнее обниматься с теми, кто рядом, изображая чувства. Запечатлеть на пленке нужно было бы печальные моменты жизни, говоря “подожди, не двигайся” вот этой, плачущей из-за нас, женщине, или той, что нас оскорбляет, не получая от нас того, что кажется ей необходимым. Нужно фотографировать нас в тот момент, когда мы врем, или стискиваем челюсти, чтобы не высказать то, что думаем, или презрительным жестом выражаем то, в чем нам так трудно признаться словами. Думаю, что эти альбомы или коллекции фотографий, сохраненные в наших компьютерах, компенсируют неправильную работу нашей памяти, ведь память чаще всего хранит боль, душевные травмы, неудачи и разочарования, то, чего мы не добились, те ситуации, на которые мы реагировали не так, как хотели бы.

Но моя квартира – это жилище человека, который очень долгое время живет один, и ко

всему прочему, у него нет детей. Поэтому нигде не висят детские рисунки машин, войн, семьи, нет этих безвкусных сердечек, которые дети должны делать в школе ко дню отца, или матери. Разумеется, нет и фотографий детей, выражающих свое счастье щербатой улыбкой или ныряющих в бассейн на школьных соревнованиях. Здесь живет человек, увлекающийся чтением, смотрящий телевизор, когда тот работает; человек, у которого ноутбук в спальне и настольный компьютер в кабинете; человек, пьющий бурбон, вино, и пивко; курильщик, чей дом не пропах сигаретным дымом, потому что им заведено необычное правило – всегда выходить курить на террасу. Под зонтиком и в перчатках, если дождливо или идет снег. Он счастлив предаться этим ночным перерывам, созерцая ночь, которая, кажется, всегда освещена для него, пока он курит сигарету. Ему нравится думать, что все огни гаснут, когда он снова спускается в гостиную. Его дом не украшен многочисленными безделушками, напоминающими о путешествиях, за исключением коллекции черно-белых фотографий – снимков джазовых музыкантов, и пары современных гравюр. И что же, он не путешествует? Никогда не покидает свой маленький мирок для того, чтобы расширить кругозор, свое познание мира или, по крайней мере, самого себя? Верно, не покидает. И не существует никаких материальных следов. Вполне возможно, что едва ли не самыми первыми словами, сказанными мне Кариной после того, как она войдет в эту квартиру, будут: “Клара говорила, что ты почти никогда никуда не ходил.” И не покажется ли мне странным, что она произнесла это, разглядывая мои вещи и то место, в котором я живу, связывая меня с человеком, коим я не являюсь, но с которым, вероятно, разделяю какие-то привычки и черты?

Хосе Мануэль не учинил мне разнос, когда на следующее утро я позвонил ему, чтобы попросить два выходных. Он сопит в трубку, тяжело вздыхает, обращая этим мое внимание на то, как трудно ему обходиться без меня:

– Конечно, если тебе необходимо, оставайся дома, но два дня – это предел. Хотя, лучше тебе было бы выйти из дома и занять голову другими делами. В любом случае, мозги у тебя не варят, ну, ты понимаешь, что я хочу сказать.

Я не спорю, соглашаюсь с ним во всем, хватаясь за эти два дня. Я пообещал, что не стану сидеть взаперти все это время. Не то, чтобы мне был нужен выходной, но погибшая невеста – отличный предлог, чтобы позволить себе такую роскошь, этакую детскую шалость – улизнуть с уроков поесть мороженого, когда остальные ребята в школе.

Глава 8

Карина ни в чем не виновата, и у меня нет причин раздражаться на ее приветственный мимолетный поцелуй в щеку, на то, как она подняла принесенную ее бутылку вина, как будто должна была что-то отмечать, на ее торопливые шаги. Она так стремительно вошла в квартиру, что можно было бы подумать, что эта квартира принадлежит ей. А теперь Карина идет к гостиной, не спеша, рассматривая мебель, картины, фотографии. Она внимательно изучает каждую деталь в моем доме, все до мелочей, так, будто это она предоставляет мне право иметь все эти вещи, которые я собрал. Карина движется так медленно, что я споткнулся о ее каблуки. Я извиняюсь, хотя на самом деле вовсе не хочу извиняться.

Меня раздражает ее присутствие, как бесят иногда последствия каких-то моих решений. Но ведь это я позвонил ей, пригласил прийти в порыве родившегося желания узнать побольше о Кларе. Я мог бы порвать ее визитку или положить в коробку и забыть про нее, как и про многие другие визитки, уведомления, просроченные лекарства, давние записные книжки или вырезки из журналов, которые я храню до тех пор, пока когда-нибудь снова не обнаружу их. А ведь я даже не понимаю, зачем я решил хранить их. И сейчас я в ответе за то, что встретился здесь с Кариной. На ней красный костюм, похожий на тот, что она носила на похоронах, совсем не подходящий для встречи со мной. Он слишком элегантный, слишком формальный, это костюм для деловых встреч. В таком костюме покажется неуместным сесть на пол или выпить пивка прямо из бутылки. И в самой глубине души я уже не уверен в том, что хочу, чтобы она рассказала мне о моих мнимых отношениях с Кларой. Каким-то образом я понимаю, что это просто ребячество – мое стремление вот так вот сразу, очертя голову, влезть в чужое прошлое и чьи-то сентиментальные отношения с Кларой. Я чувствую стыдливость, такую же, какую чувствовал раньше, глядя телевизор. К слову сказать, до того, как сломался телевизор, я по нескольку минут смотрел передачи, в которых люди собирались рассказать о своих сердечных проблемах, выставить напоказ свои несчастья и недостатки, похвастаться своей ненавистью и злобой, но быстро переключал телевизор на другой канал, потому что возникало ощущение того, что ты вынужден присутствовать в интимных эпизодах жизни людей, безусловно важных для главных действующих лиц. Но, вынесенные на публику, эти эпизоды становятся порнографией. Мужчины и женщины показывают нам то, что мы хотим увидеть, зная, что не должны были бы смотреть эти снафф-видео¹ наших несчастий, непосредственные презентации трупов наших душ, пытки, которые мы себе причиняем, для того, чтобы сделать нашу жизнь более значимой: “Смотрите все, на ваших глазах я приношу себя в жертву, чтобы доставить удовольствие. Я попираю свое достоинство, унижаюсь, выставляю себя на позор и поругание. “Се человек”².

Но я ей позвонил, и вот она здесь. Пожалуй, она так же напряжена, как и я. Вполне

вероятно, она тоже спрашивает себя, зачем сюда пришла. Было ли это нездоровым любопытством, или она пришла узнать, каким был любовник ее сестры? Представить ее со мной, узнать, что мы делали, а что – нет, и нежный ли я мужчина, лучше или хуже того, как она себе представляла. А, может, ее согласие на мое приглашение было просто способом вернуть себе частички той Клары, которую она не знала, и теперь подвернулся походящий момент получить более полное представление о своей сестре и ее делах, которые она, возможно, скрывала до этой секунды. Мы – грифы прошлого, приученные рыться в падали, оставленной нам нашими ошибками и недостатками. Как птицы, срыгивающие сожранных ими червяков или насекомых, чтобы накормить птенцов, мы тоже исторгаем из своего нутра все полупереваренное, как будто, съев остатки еще раз, и другой, мы смогли бы переварить и усвоить эту пищу, сделав ее бесповоротно частью нас самих.

Оглядевшись, она присаживается на диван и, словно самой себе, убежденно говорит:

– Клара говорила, что вы почти никуда не выходили.

– Она преувеличивала. У меня есть друзья, я ужинаю с ними, хожу в кино. Возможно,

реже, чем другие люди, но я не затворник.

Она улыбается, опустив глаза, словно ее позабавило воспоминание, которое она не хотела

ни с кем делить. Сколько времени пройдет, прежде чем мой обман лишит ее сна? Существуют тысячи мелочей, которые, естественно, не совпадают с рассказами Клары о Самуэле и о том, что она могла бы делать, живя со мной. Я не ездок и не гуляка, это верно, но и не отшельник, каким, похоже был тот, другой Самуэль. Я не замыкаюсь в самом себе и не запираюсь в своей квартире. Мало-помалу в ее память вернутся детали, которым до этого момента она не придавала значения, и которые не соответствуют человеку, стоящему напротив.

– Ты знаешь, что я никогда тебя не видела?

– Представляю.

– Я хочу сказать, что никогда не видела даже твоего фото. Не хотела.

– Почему же ты не хотела?

– Это она не хотела, Клара. Она говорила, что ты был ее, по крайней мере, в те выходные,

что ты отводил для нее, ты был только ее. Показывать тебя кому-то, это значило бы делить тебя с другими, отдать другим частичку тебя, а у нее было слишком мало тебя, чтобы так расщедриться. Она была такой глупышкой.

– И что же?

– Да ничего.

– Я хочу сказать, что сильно отличаюсь от того, каким ты меня представляла.

– Более ершистый, более суровый и более непреклонный.

– Подумать только!

– Я представляла тебя немного скользким, потому что мне никогда не нравилось, как ты

обращался с Кларой, она всегда была для тебя на втором плане. Ты был с ней только тогда, когда тебе было удобно, не решаясь на настоящие отношения. Поэтому я и сказала сестре, чтобы она порвала с тобой. Ну вот, теперь ты это знаешь. И, тем не менее, пригласил меня прийти.

– Не думаю, что теперь это о многом говорит.

– Немного пониже ростом, не такой мускулистый и чуть более неряшливый.

– У тебя было не очень-то хорошее мнение обо мне.

– Довольно плохое. Даже если, я говорю тебе правду, ничего же не изменилось, чтобы

исправить это мнение. Да и что теперь изменится, кроме того, что ты уже не можешь причинить ей боль?