Текст книги "Сотворение любви (ЛП)"

Автор книги: Хосе Овехеро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Просто жду.

Карина говорит мне: “Никогда бы не подумала, что сделаю это”. После легкого касания

наших губ и нежного соприкосновения зубов, ее язык и слюна проникают в мой рот, наполняя его. Ее тело становится нестерпимо настоящим, словно дух Карины только что материализовался, обретя плоть и кровь, и перед моим взором сбрасывает одежды совершенное, осязаемое существо. Сейчас мне захотелось оказаться с ней в кровати, наедине с ее телом, забыв про желание, потому что я сам и есть желание. “Никогда”, – повторяет Карина, поднимаясь. Она тянет меня за руку вверх, чтобы я тоже поднялся, а потом тащит к спальне, хотя я и не сказал ей, что та дверь ведет в спальню. Она ведет меня за руку, как взрослый ребенка, чтобы уложить его спать, но вдруг останавливается. “Дай мне минутку”, – говорит она, входя в ванную. Пока я раздеваюсь, я слушаю шорох тела по другую сторону двери, представляю движения. Я слышу звук поворачивающегося крана и шипение, вибрацию труб, льющуюся в раковину воду. Я слышу звук стукнувшейся о бачок крышки унитаза, расстегиваемой молнии и упавших на плитку туфель. Теперь я представляю Карину в нижнем белье. Интересно, какое у нее белье – белое, черное, с кружевами или без? Дорогое, это уж точно – дорогое, возможно, выбранное к подходящему случаю. Впрочем, нет, она сказала, что никогда, никогда не думала, что сделает это, так что, пожалуй, белье будет таким, какое она и не думала выставлять напоказ. А может, несмотря на это “никогда”, она выбрала белье сознательно, чтобы сознавать себя прекрасной, хотя и не было глаз, которые могли бы это подтвердить. Под звуки льющихся в туалете струй я спрашиваю себя, не включить ли музыку, чтобы избежать неловкости и чтобы она не смущалась, поняв, что я все слышал. Она отрывает туалетную бумагу, и рулончик крутится в металлическом держателе. Тем временем я, голый, усаживаюсь на край кровати, и мне несколько неуютно, я немного стесняюсь собственного тела. Я не привык быть голым перед ней, мы виделись впервые. Я стеснялся своего возбуждения и своего далеко несовершенного тела, как-то неловко было показать себя таким, каков я есть, когда не пью бурбон, не составляю сметы, ни на кого не пытаюсь произвести впечатление, не говорю о себе самом, как не о себе. Мне неловко показывать себя вот так, просто животным, с ребрами, брюхом, конечностями, членом, требующим внимания. Я жду, чтобы открылась дверь или следующего звука, который, как радар, укажет мне Каринино положение, но сейчас я ничего не слышу. Тишина, и я представляю, что она

по-прежнему сидит на унитазе, вот только – зачем? Чего она ждет? Она раскаялась и сожалеет? Она говорила, что не может спать с бывшим любовником сестры, что это измена – спать с вспоминанием о ней? Словно это был способ украсть любовника у сестры. Я жду, и с каждой минутой мне все тревожнее, возбуждение плоти ослабевает. Сейчас я чувствую холод и решаю лечь в кровать, но не ложусь, ох уж эти мои решения! Я остаюсь на том же месте, все больше осознавая, что сижу голышом на углу кровати в подвешенном состоянии, рассчитывая на то, что вот-вот увижу, как она, обнаженная, выходит из ванной, подходит ко мне, нежно трется о меня своим телом, и, наконец-то, я чувствую ее кожу своей. Это служит мне оправданием. Но она не выходит, и я начинаю терять представление о времени. Не будет ли слишком бестактным постучаться в дверь, не знаю. Может, у нее месячные, она никак не найдет тампоны и пытается привести себя в порядок туалетной бумагой, но уже сколько времени я не слышу, чтобы она отрывала бумагу, не слышно также, чтобы крутился держатель. “Карина?”

– Карина!

Я приближаю ухо к двери, но не пойму, слышу я или нет. За дверью то ли тишина, то ли

дыхание, то ли что-то еще.

– Карина, – постукиваю я костяшками пальцев, но она не отвечает. Когда я осторожно

приоткрываю дверь, она сидит на унитазе в наполовину расстегнутой блузке, с голыми ногами и трусами на щиколотках. Это не возбуждает меня и не кажется постыдным, я даже тронут, но она говорит мне: “Выйди”. Голос ее звучит твердо, но спокойно. Она не испугалась того, что я увидел ее в таком виде, что, в общем-то, нормально после того, как люди некоторое время были близки. И не в этом кроется причина ее желания, чтобы я ушел.

– Выйди отсюда, – приказывает Карина.

– Что случилось? Что с тобой? – спрашиваю я, закрывая дверь.

Когда она, уже одетая, выходит, то показывает внутрь ванной, думаю, что ванной.

– Зачем ты мне соврал? Зачем?

Теперь я тоже натянул трусы и футболку, небольшую защиту от своего замешательства.

– Я не понимаю? В чем я тебя обманул?

– Это я спрашиваю тебя. Тебе казалось, что тебе станет хуже, если я составлю о тебе

плохое мнение? Тебе хотелось остаться уважаемым человеком, порядочным, как неверный муж?

Я по-прежнему не понимаю, о чем она говорит. Я смотрю туда, куда Карина показывает

рукой, чтобы попытаться найти там ключ к разгадке ее гнева, но там нет ничего такого, что я не видел бы тысячу раз. Моя ванная; в ее глубине – шампунь, жидкое мыло и кусок обычного, крем для тела, прозрачная пластиковая ширма, и что? И что? Карина хватает свою сумочку, заброшенную ею черт-те куда, подбирает туфли, оставленные в ванной. Один из них валялся под ванной, другой она достала из-за унитаза.

– Ну, зачем, зачем ты мне соврал? Собираешься ты мне объяснить или нет?

Карина уходит.

Она тихо закрывает за собой дверь, гораздо тише, чем я ожидал от такой рассерженной

или такой страдающей женщины, словом, такой, какой я ее знаю. Я снова надеваю штаны, вхожу в ванную, сажусь на унитаз и разглядываю то, что меня окружает, будто переняв от Карины ее позу. Я внимательно изучаю ту же самую картину, что и она. Быть может, я увижу то, что увидела она, тем самым раскрыв причину ее злости.

⁷Снафф-видео – короткометражные фильмы, в которых изображаются настоящие убийства, без использования спецэффектов, с предшествующим издевательством и унижением жертвы

⁸ecce homini – “Се человек”, фраза, сказанная Понтием Пилатом при бичевании Христа и возложении на него тернового венца незадолго до распятия

Глава 9

После ухода Карины я продолжал сидеть в туалете, строя всевозможные догадки. Я вспоминал Арасели, которая встречалась с моим братом, когда я был еще студентом. Сколько же лет я не вспоминал о ней, а теперь вот вспоминаю по понятным причинам. Эта девушка была несколько старше брата, вероятно, всего лишь лет на семь-восемь, но, когда тебе около двадцати, как, должно быть, стукнуло в ту пору брату (я ведь закончил учиться в двадцать три, а брат на два года моложе), семь-восемь лет – огромная разница, треть твоей жизни. Арасели была очень худой, немного бледной, с темными кругами под глазами. Судя по внешнему виду, можно было ожидать, что у нее депрессивный характер или, по меньшей мере, она малоэнергична. Однако, Арасели была болтушкой и всегда носилась повсюду, вечно предлагая что-то, причем срочное и, более того, неотложное. Она безостановочно как ни попадя размахивала руками во все стороны так, что ничего подобного я никогда больше не видел. Если при этом она еще и молчала, то по ее жестам было совершенно невозможно понять, что же она хотела сказать. Впрочем, Арасели трещала, как сорока, как будто слова, кучами громоздились в ее мозгу, и ей не хотелось выделять ни одно из них. Лично меня она забавляла, а вот брата в буквальном смысле слова сводила с ума. Все это время брат провел в сомнениях. Он был жутко неуравновешен, и заставил меня поволноваться. Он старался противостоять этому смерчу, чья вихревая воронка преследовала его, но у него не было на это сил. Я уверен, Арасели наслаждалась, глядя на его старания, на его желание быть остроумнее или ослепительнее, чем он был на самом деле, на его притворную инициативу, когда он пытался угадать, что могло ей понравиться. Ей нравилось, что брат ищет линию поведения, выражения, оригинальные идеи, которые произвели бы на нее впечатление или, по крайней мере, лишили бы его безусловно терзавшего чувства неполноценности. Всем известно – мы хотим, чтобы глаза другого человека отражали не то, какие мы есть, а того, кем нам хотелось бы быть. Для этого мы пытаемся приспособиться к идеальному образу, а, скорее, ломаем самих себя, чувствуя, что нам чего-то не хватает. Это чувство мы так и тащим в себе. Потом, с течением времени, мы, как правило, окончательно смиряемся с тем, какие мы есть, перестаем притворяться и упрекаем другого в том, что он ждал от нас больше, чем мы можем ему дать, забывая при этом, что сами же это и обещали. Лишь те пары, что заканчивают притворяться и решают пересмотреть то, что каждый из них может предложить другому, перенеся это на более реальную основу, имеют возможность продолжить совместную, пусть и не очень счастливую, жизнь. Едва ли я встречался хоть с одной из таких пар. Как много я знаю таких людей, кто вместо того, чтобы начать войну, упрекая другого, по привычке иронизируют, давая тем самым понять, что хоть они и делали вид, что верят вранью другого, но им известно, кто находится под этой маской, и они обязуются ее не срывать.

Брат с Арасели в эту фазу так и не вошли. Думаю, хорошо еще, если Арасели, зная, что за человек жил под маской брата, развлекалась с ним, заставляя его поверить, что он был не таким. Ее забавляло также пробуждать в брате ревность ко мне, например, слишком нежно целуя меня при встрече. В то время, думаю, я был единственным другом брата. Если мы втроем случайно собирались в квартире у кого-нибудь из нас, распаляя его ревность, она ни с того ни с сего предлагала сыграть в покер на раздевалочку. Если я заходил к ним перед тем, как пойти в кино или чего-нибудь перекусить, она бесконечно долго переодевалась перед нами обоими. Уже в самом конце их отношений, хотя лично я и сомневаюсь, что был причиной их разрыва, как-то вечером они пришли ко мне домой. Тогда я жил в крошечной квартирке с гостиной, служившей одновременно и кухней, и спальней, в которой стояли кровать, выполнявшая роль дивана, и четыре складных стула. По меньшей мере, два из них раскладывались только в случае крайней необходимости, ибо затрудняли доступ на кухню, прозванную владельцем американской, видимо, для придания престижа нищете. Они пришли вечером и сели на кровать. Я совершил ошибку, усевшись вместе с ними. Нас трое с бокалом, не помню чего, в руке. Арасели начала рассказывать о том, что можно имплантировать грудь. В то время это случалось нечасто и казалось оставленным про запас самыми худшими актрисами североамериканских сериалов. Мой брат, должно быть, почувствовал, что приближался один из моментов, в которые Арасели принималась его испытывать, потому что начал говорить больше обычного, кружа вокруг щекотливой темы и в то же время пространно рассуждая о ней, словно хотел, чтобы Арасели это наскучило, и она заговорила о других вещах.

– Представьте, – сказал он, – если через сто лет случится катастрофа, которая сотрет следы

нашей цивилизации.

Арасели прищелкнула языком, недовольная тем, что брат лишил ее звездной роли, да еще

именно тогда, когда она демонстрировала нам свою грудь для того, чтобы мы поняли необходимость операции.

– Вы только представьте, что спустя время, – продолжил брат, – существа, прилетевшие с

другой планеты, решат исследовать эту исчезнувшую цивилизацию, как мы изучаем цивилизацию шумеров или минойскую цивилизацию острова Крит. Они руководствуются тем, что имеют, что нашли в захоронениях. Гробы, надгробные плиты, расположение и ориентацию могил…

Я перебил брата, сказав, что сейчас покойников стали все чаще сжигать, и, возможно,

скоро это станет обязательным из-за нехватки места. Арасели заявила, что хотела бы, чтобы после смерти ее пепел превратили в маленький бриллиант.

– Существуют компании, которые начинают претворять это в жизнь, разумеется, в

Штатах, – сказал я, – и мне хотелось бы, чтобы моя последняя любовь носила такой бриллиант с собой, после того, как я умру.

Мой брат не ушел от темы и упорно продолжал гнуть свое:

– Нет, вы только представьте, что будет. Ведь импланты – это символы высшего

статуса, а они перестают ими быть, становясь доступными для среднего класса, когда у большинства женщин и мужчин силиконовые губы, грудь, ягодицы, – брат расхохотался раньше всех. Эта привычка делала его плохим шутником. – И когда пришельцы раскопают могилы и обнаружат силиконовые вкладыши во всех местах, они начнут создавать теории об их назначении, точно так же, как мы – о наскальных рисунках. Кто-нибудь подумает, что в нашей цивилизации силикон был связующей материей между жизнью здесь и где-то там, и нам припишут сверхъестественные способности.

Арасели не дождалась, когда брат закончит смеяться. Она встала коленями на кровать,

лицом к нам, сидящим каждый в своей стороне, стянула с себя блузку и опустила взгляд, рассматривая собственную грудь.

– Как думаете, нужны мне импланты?

Брат поспешил заверить, что ему нравится и такая грудь, но Арасели повернулась ко мне.

– Тебе не кажется, что грудь слишком сильно висит?

Поскольку я не знал, что ответить, она взяла мою руку и поднесла ее к своей груди снизу,

словно желая, чтобы я поднял ее.

– Видишь? Как будто немного висит.

– Ему это нравится, – выдохнул я.

– А-а-а, ему, – ответила Арасели и, не одеваясь, направилась в ванную. Мы с братом не

знали, как заполнить тишину, повисшую после ее ухода. Вернулась она, уже надев блузку и, думаю, причесавшись. Она снова торжествовала, удовлетворенная тем, что поставила меня в неловкое положение, пробудив ревность в моем брате, который никогда в жизни не признался бы в этом из-за страха показаться заурядным.

– Да что вы понимаете в этом деле?

Арасели уселась на кровать между нами и разгладила юбку движением, которое заставило

меня подумать о школьнице. Она взяла руку брата и положила ее себе на живот. Такими мелкими пустячками она компенсировала его ежедневные страдания.

– Когда два человека влюбляются и начинают вместе проводить время, трахаются и всякое

такое, как мы с тобой, любимый, наступает момент, когда один из них должен пойти в туалет, – сказала Арасели, ласково потянув брата за нос, хотя это всегда казалось мне излишне снисходительным, унизительным проявлением чувств. – К тому же, со мной все это происходило очень часто, я ведь никогда не скрывала от тебя, что я влюбчивая, разве нет, милый? И вот ты находишься в туалете, не желая шуметь, стараешься, чтобы дерьмо вышло беззвучно и не шлепнулось в воду, ну, вы же меня понимаете? Ты стараешься, чтобы самый естественный процесс, опорожнение, прошел незаметно. И знаешь, почему?

– Потому что не хочешь, чтобы другой представлял, как ты делаешь это.

– Смышленый мальчик, – сказала она мне, но не решилась схватить меня за нос. На

мгновение ее рука повисла в воздухе. – Какой у тебя разумный брат. Все верно, ты не хочешь, чтобы тебя представляли, скажем так, грязной, испортив идеализированное представление другого человека о тебе. Понятно?

– Хотите пива? – задал я вопрос.

– Молчи и слушай, потому что это важно.

– Я могу выслушать тебя и попивая пиво.

– Фу, сосредоточься, потому что мне нужно узнать твое мнение. Мы знаем то, что все мы

рабы наших физиологических потребностей, и согласны с этим. Но нам очень хочется, чтобы у любимого нами человека этих потребностей не было, чтобы мы продолжали идеализировать его.

– Заметно, что ты изучала психологию.

– Педагогику.

– Вот как.

– Это было вроде одно и то же. Ладно, помолчи, какой же ты все-таки зануда со своим

вечным здравомыслием, ты всегда такой. И откуда это в тебе… Короче, мы стараемся, чтобы другой в это время не слышал издаваемых нами звуков… Это же классика в фильмах, скажи, что не так. Парочка впервые направляется к кровати, и она говорит: “Подожди минутку, милый”, и идет в туалет. Он включает музыку не столько для того, чтобы не слышать, что она делает в туалете, сколько для того, чтобы дать ей понять, что он не собирается слушать. Да и с вами такое тоже случалось, верно?

Мы с братом согласились, ожидая заключительного итога этого длинного вступления, с

помощью которого Арасели рассчитывала безраздельно получить главную роль на какое-то время, подготовить развязку или ключевой момент, известный ей заранее.

– Мне тоже. Только самое интересное не это, верно? Я заканчиваю говорить банальности.

Самое интересное начинается тогда, когда ты идешь в туалет, другой находится в двух шагах от тебя, за дверью, а ты уже не стараешься не шуметь, а думаешь, что это естественное следствие естественного акта, переставая все скрывать, – Арасели обожает копрологические⁹ темы.

Она сильно шлепает брата по ляжке. Арасели серьезнее обычного, в ней нет этого

немного пошлого налета учительницы, вид которой она принимала, когда хотела казаться важной. Она даже сбросила с себя театральщину, как снимают часы перед тем, как пойти в душ, ее спина менее напряжена. Голос Арасели прорывался с трудом, когда, повернувшись ко мне так, словно моего брата не существовало, или его мнение было для нее неважно, она продолжила:

– Я вот чего не знаю. Когда человек перестает волноваться из-за кишечных звуков, не

скрывает собственную физиологию, когда ему неважно, что другой слышит, как он срет, – конец ли это любви, или ее начало. Понимаешь, что я хочу сказать?

⁹копрология – научное исследование испражнений

Глава 10

Пару ночей спустя, вечером после рабочего дня, который не стоит того, чтобы

расписывать его во всех подробностях (впрочем, в моей жизни, пожалуй, слишком много подобных дней, не заслуживающих внимания и рассказов, да и слушать о них никто бы не захотел), я открываю почтовый ящик. Рекламные листовки пиццерий, китайской кухни и зубных врачей, предлагающих зубные протезы нового поколения, я выбрасываю в корзину для бумаг, стоящую в углу под ящиками. Она появилась там после последнего собрания жильцов (на котором я, как обычно, не был), чтобы люди не бросали на пол все эти рекламные листки. Теперь у меня в руках остался один бледно-голубой конверт формата А5 без обратного адреса. Кто-то собственноручно опустил конверт, потому что на нем не было ни адреса, ни, само собой, штемпеля, только надпись “Самуэлю”. За эти дни у меня было столько неожиданностей и тревог, что я не сразу же вскрываю конверт. В лифте я прислоняюсь головой к фанерной стенке кабины, похожей на деревянную, закрываю глаза и спрашиваю себя, для какого Самуэля окажется это письмо. Будет ли оно для меня, или для другого Самуэля, которым я тоже становлюсь, потому что отчасти живу его жизнью. Вполне возможно, что письмо было адресовано ему, хотя позвонивший мне сообщить о смерти Клары человек мог, пусть и запоздало, но понять, что ошибся. Но могло быть и так, что письмо было направлено мне, вруну-самозванцу. В нем меня обвиняли, но не сообщали об ошибке, допуская, что настоящий любовник будет звонить Кларе неоднократно, раз от раза все более тревожась, возможно, до тех пор, пока не начнет вертеться у дома Клары, чтобы выяснить, почему она не подает признаков жизни. Я представляю, как Алехандро открывает ему дверь, подходит к нему, как подошел ко мне, и бьет его кулаком, восстанавливая справедливость в этих треугольных отношениях, в которых я совсем не виноват.

Дома я надрываю конверт. В конверте – коротенькая записка, к которой пластиковой

скрепкой пришпилены несколько фотографий. В записке всего три фразы. Каждая написана с новой строки.

“Чтобы ты не говорил, что я выдумываю.

Чтобы не терял время даром, отрицая действительность.

Чтобы больше мне не звонил”.

И в конце имя Карины. Записка кажется мне дешевкой, как записка о самоубийстве человека, который на самом деле не намеревается уходить из жизни. Такой человек лишь оцарапает себе запястья или, приняв таблетки, тут же позвонит в “скорую помощь”. Никто из тех, кто так разозлен, не потрудится параллельно выстраивать фразы: болтовня не уживается с гневом, они несовместимы.

Все положенные в конверт фотографии похожи друг на друга – на них один и тот же

человек в одном и том же месте, хотя и в разных позах и с меняющимся выражением лица. Вот Клара в моей ванной комнате залезает в ванную. Правой ногой она уже перешагнула через край и повернула голову к тому, кто ее фотографировал, получается ко мне? Похоже, что в этот миг она говорит что-то, вероятно, приглашает фотографа оставить фотоаппарат в покое и следовать за ней в ванную. Вот босая Клара, одетая в красный пеньюар, подводит карандашом глаза, слегка улыбаясь, словно этот фотограф был, с одной стороны, назойлив, а, с другой стороны, ей льстил его интерес. А вот полуобнаженная Клара с обмотанным вокруг талии белым полотенцем наклонилась над раковиной. Теперь я понимаю, что она гораздо ниже меня ростом, ее маленькие груди почти касаются края раковины. На последней фотографии, сделанной в ванной, Клара была запечатлена с головы до колен. Эту фотографию сделали сверху. Тело Клары было под водой, а лицо снова обращено наверх. Шалунья высунула язык, словно подшучивая над кем-то. Это придает фотографии некую естественность, словно она сделана спонтанно, и Клара даже не сознает, что она обнажена.

Я достаю из шкафчика фотоаппарат, которым почти никогда не пользуюсь. Аккумулятор

почти разряжен, но функция автофокусировки пока работает, и я могу делать снимки. Я направляюсь с ним в ванную комнату. Встаю ногами на края ванной приблизительно посередине, смотрю в видоискатель. Да, ее сфотографировали именно отсюда. Фотограф стоял там же, где и я. Интересно, голый он был, или одетый? Возбужденный или сконцентрированный на том, чтобы фотография удалась? Это такая манера навязчиво смотреть на Клару, внимательно изучая ее тело? Я щелкаю пустую ванну. Затем я сопоставляю фотографию на видоискателе со снимком Клары. За исключением той детали, что на моем снимке Клары нет, все сходится. Одна и та же ванна, тот же самый кафель цвета морской синевы с той же самой белой каемкой по низу пластиковой ширмы.

Одна ложь – и все меняется, рушится, летит в тартарары. Одна ложь – и ты уже не

можешь защитить себя, сказав: “Это невозможно, клянусь, что это не так”. Ведь ты и сам уже поверил в то, что ты – главный герой, и убедил в этом других. И вот теперь ты не можешь выйти из игры, чтобы показать всем, кто ты. Здесь находится твой двойник, придуманный другой человек, давший тебе свое лицо, чего ты так хотел. Одна ложь – и ты никто, тебя не существует, потому что теперь в глазах других ты – это тот, другой, о котором ты сказал, что он – это ты. Другой Самуэль захватил мою жизнь и хочет заставить меня заплатить за подлог, за мою ложь. А я могу только продолжать врать, чтобы уменьшить зло. Я думал украсть что-то у него, а в итоге он понемногу пожирает меня.

Если Клара побывала в моей ванной, а я об этом не знал, значит, она могла приходить

сюда раньше, до того, как я купил эту квартиру. Она могла быть в отношениях с тем, кто жил здесь до меня. Отсюда и путаница. Но у меня нет намерения намекать об этом Карине. Я не хочу вводить новые неизвестные, увеличивая неразбериху и подозрения, что в этой истории замешан кто-то еще. Я собираюсь и дальше продолжать чувствовать себя Самуэлем, единственным любовником Клары. Она любила меня, и больше никого. И Карина должна продолжать говорить со мной о своей сестре, должна рассказать, какой была эта женщина, с которой я делил счастливые минуты. Какая разница, что написала Карина в своей записке.

И теперь, обдумывая все это и внимательно изучая фотографию Клары, которую я украл

на похоронах, я вспоминаю, как она смотрела на меня, фотографируясь, и как смотрел я, фотографируя ее в ванной…

(Голым я был, или одетым? Если я был раздет, значит между нами были настолько

близкие отношения, что она могла без всякого смущения видеть в первую очередь мои гениталии, гораздо выше голову и фотоаппарат где-то на уровне пояса? Она подшучивала над этим? Отсюда и эта наглость – высунутый язык?

– Ты и в самом деле здесь для того, чтобы фотографировать, – возможно, сказала бы

Клара, протянув руку, чтобы коснуться меня.

– Спокойно, детка, иначе ты выйдешь нечетко – ответил бы я ей.

Тогда, конечно, она убрала руку, скорчив недовольную гримаску и высунув язык. И

только сфотографировав ее, я положил фотоаппарат на край раковины и залез к ней в ванную.

– А теперь посмотрим, держись, ты что-то хотела потрогать секунду назад?

– Опускайся сюда, – сказала Клара. Быть может, она почувствовала себя неловко, глядя

вверх на мои голые ноги и видя мое возбуждение – не очень-то презентабельный вид.

– Подожди, – отвечаю я.

– Ну что, садишься? – торопит меня Клара.

– Смейся-смейся, – подтруниваю я, а она показывает мне язык)…

Я впервые замечаю определенное сходство сестер. Нет, их невозможно перепутать,

потому что у Карины более удлиненное лицо, глаза кажутся еще огромнее, а рот меньше, чем у Клары, да и выражение лица у нее посуровее, хотя, возможно, оно и не всегда было таким. Но существует фамильное сходство, заставляющее меня почувствовать, что Карина стала мне еще ближе. Я убеждаюсь в том, что есть нечто такое, что мы должны с ней разделить. Жизнь с общим знаменателем, каким была Клара. Мы с Кариной почти одна семья, нас объединило горе, мы нуждаемся в утешении от этой утраты, потрясшей наши жизни и выбившей нас из колеи. Мы хотим разговаривать о Кларе, вспоминать ее, чтобы она не умерла совсем, и даже дать ей жизнь, потому что я расскажу Карине о сестре то, что она не знала, а она расскажет мне вещи, о которых я даже не подозревал.

– Ты помнишь, – скажем мы, – вот об этом она, скорее всего, тебе не говорила…

И, вероятнее всего, тогда мы заплачем о ней, потому что эта утрата покажется нам еще

горше. Это не просто потеря человека, которого мы знали, но и человека, которого нам не хватало, чтобы его узнать. Хотелось бы мне когда-нибудь поплакать о Кларе на плече ее сестры.

Глава 11

– Да.

Она, должно быть, увидела мой номер на экране, потому что односложный ответ ее звучит

раздраженно, как простая отговорка.

– Это Самуэль.

– Я же написала тебе, чтобы ты мне не звонил, разве нет?

– Клара попросила меня, чтобы я не говорил тебе об этом.

– Чтобы ты не говорил мне, что она была в твоем доме? Хватит уже, Самуэль.

– Ей было стыдно.

Думаю, Карина пыталась переварить информацию, возможно, для того, чтобы решить,

стоит ли мучиться, продолжая разговор со мной, и окончательно решить, кто же ей соврал – ее сестра, или я.

– Клара немногого стыдилась.

– Это ты так считаешь.

Мой ответ был великолепным. Я горжусь таким ответом. Я убежден, что он может открыть

мне дверь. Все мы сознаем, что не знаем остальных. Мы разделяем нашу жизнь с чужими людьми. Мы можем жить десятилетия с кем-то и не знать, что этот человек чувствует на самом деле, говоря нам “я тебя люблю” или отвечая на наш вопрос “я не злюсь”. Ведь моя вторая половина может говорить мне о любви, потому что любит. А может говорить и потому, что уже какое-то время думает бросить меня и чувствует себя виноватой, но до тех пор, пока разрыв не станет неизбежным, она не хочет причинять мне боль. В общем-то, совсем неплохо, что она меня немного любит, хорошо, что стремится к тому, чтобы позже ее нельзя было ни в чем упрекнуть, чтобы она ушла с чувством оскорбленной невинности – мол, я сделала все, что могла. А в ответ на поставленный мною вопрос можно сказать: “Я ранена до глубины души, так сильно, что из-за тебя даже ничего не чувствую. Нет, я не злюсь, но далека от желания говорить об этом”. О чем на самом деле думает та, кого мы спрашиваем: “о чем ты думаешь?”, слыша в ответ: “ни о чем, милый”. Мы никогда не можем знать это наверняка, но, понимаем, кто обманывает нас, а кто – себя. Мы возводим замки на песке, живя иллюзиями, чтобы оправдать другого или придумать отношения, которых определенно не было. Это успокаивает нас, давая нам то, что мы хотим. И даже гораздо позднее, когда нежным, сердечным отношениям приходит конец, и другой человек в порыве злости начинает припоминать нам все моменты, когда мы неосознанно причинили ему боль, раскрывая перед нами каждую из ран, даже тогда мы не можем до конца понять, так ли это на самом деле. Насколько все это верно? То ли это новое, переосмысленное человеком, представление о прошлом, то ли вымысел, сказочка, придуманная им, чтобы начать новую жизнь. И эта жизнь требует от человека вычеркнуть из памяти или заставить померкнуть, сделать смутно-расплывчатым то, что связывало нас с ним прежде. Мы не знаем, но хотим знать, что на самом деле думает о нас человек, с которым мы живем, даже не будучи героем его грез. Мы хотим знать, с кем еще, и в каком ином мире он живет, отдаляясь от нашего.

– Вероятно, ей было стыдно, что я узнаю... – Карина сбилась и замолчала. Возможно, она осознает, что находится в ловушке, и обдумывает, стоит ли ей делать следующий шаг.

– Клара говорила, что зачастую чувствовала себя неловко рядом с тобой, но не по твоей вине, а безо всякой причины. Она никогда не осуждала тебя, будучи со мной, и, вообще, говорила, что склонялась к тому, чтобы смотреть на себя твоими глазами. Она всегда считала себя нереализованной, ей чего-то не хватало. Она сказала, что ты совершенно точно посчитала бы аморальным то, что она приходила ко мне домой, воспользовавшись отсутствием моей жены.

– Если ты мне врешь...

– С какой это стати я должен тебе врать?

– Да потому что, скорее всего, ты подумал, что раз Клара мертва, ты мог бы заменить ее на сестру, и поэтому рассказал мне историю, в которой предстаешь богом. Но не думай, что я поверила в эту басню.

– Я начинаю думать, что Клара наговорила тебе обо мне кучу гадостей.

– Да ладно, я впервые прихожу к тебе домой и уже...

– Что? Что уже?

– Если сейчас ты скажешь, что это я поцеловала тебя, я повешу трубку.

– Это ты меня поцеловала.

Несколько секунд проходят в борьбе. Карина сражается сама с собой, но дать задний ход она не может. Интересно, как она собиралась это сделать? И где оказалось бы тогда ее достоинство? Мне это не важно, на самом деле не важно. Я тоже вешаю трубку. Мы не сказали друг другу последнее слово, не распрощались навсегда.

Мы с Кариной – точь-в-точь два боксера, приплясывающих на ринге в двух метрах друг от друга. Мы наблюдаем друг за другом, совершаем разные финты, планируем следующее движение. И вот связь нарушена.

Этим сравнением с боксерами на самом деле я обязан Анхелине, уроженке Кадиса, крошке, с которой я прожил только полгода, когда заканчивал учебу. Анхелина была года на два постарше меня и поопытнее. Она как-то сказала мне, что, вероятно, у меня никогда не будет долговременных, прочных отношений, потому что споры были для меня досадной, пошлой и никому не нужной неприятностью, которой я всячески старался избегать.