Текст книги "Бегство от Франка"

Автор книги: Хербьёрг Вассму

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Дирижер и безумная женщина

Фрида настояла, чтобы мы на метро поехали в универмаг Ка-Де-Ве и там, в продуктовом отделе, купили бы себе чего-нибудь особенного. Она обнаружила, что я предпочитаю не выходить из дому. Берлин не так уж далеко от Осло, меня могли узнать. Сделав покупки, мы расположились на Виттенбергплац. С моей точки зрения, это не самое красивое место. Первый раз мы сидели там теплым вечером, было больше двадцати градусов. Мы чувствовали себя завзятыми путешественницами и были спокойны, над крышами домов по небу плыла белая луна. Фрида назвала Виттенбергплац площадью Лунного света.

Но в этот вечер луны не было и было студено, поэтому мы зашли в кафе. За нами с улицы потянулся сырой воздух. Я чувствовала его сквозь сиденье стула и сквозь одежду. Фрида положила мобильник на стол перед собой.

– Пожалуйста, убери его куда-нибудь в другое место, – с тревогой попросила я.

– Ты не только отказываешься выходить из дома, теперь ты уже косо смотришь даже на телефон. У тебя загнанный вид. Что тебя так тревожит? – воскликнула она.

– Как думаешь, Франк попросил банк проследить за операциями на моем счете? – спросила я.

– Ты поэтому без конца оглядываешься? Тебе кажется, что немецкая полиция вот-вот позвонит нам в дверь? Что это только вопрос времени? – Она вздохнула.

– Франк наверняка пришел в отчаяние, узнав, что потерял свои деньги.

– Хочешь помочь ему?

– Нет, но рано или поздно он отыщет меня.

– И что с того? Если он и приедет, то уж, конечно, без жены. Вот будет встреча! В глубине души ты об этом мечтаешь! Чтобы он отыскал тебя! Если не ради тебя самой, то хотя бы ради своих денег!

Я не люблю Фридины колкости, поэтому я промолчала.

– Откуда он может узнать, где ты? – продолжала она.

– Мы купили машину на мое имя. И плыли на Кильском пароме.

– Сама подумай. Как он объяснит, что положил на твое имя такую сумму, не взяв с тебя никаких гарантий? Думаешь, полиции есть дело до таких глупостей? У них там и так не хватает сотрудников. И вообще они ему просто не поверят.

– Он может рассказать все, как есть. Что хотел скрыть эти деньги. И что он очень близко знает меня. Может, тогда банк поможет ему проследить за моим счетом? Мне кажется, я видела его во время демонстрации.

– Если бы я тебя не знала, я бы сказала, что ты страдаешь манией преследования! – выпалила Фрида.

– Я не привыкла так жить! – жалобно сказала я.

– Ты вообще не привыкла жить, вот в чем твоя беда. И ты решила наконец-то попробовать, что это такое. Поэтому пойми, пожалуйста, что ты уже близка к нормальной жизни.

Фрида явно не желала принимать всерьез мою тревогу.

– Тебе надо бывать среди людей. Надо разговаривать не только о себе.

– Это не для меня. Я не знаю, о чем разговаривать с людьми, – буркнула я.

– Попробуй рассуждать логично. Ты хочешь, чтобы твои книги читали. Ты украла деньги своего любовника, чтобы пожить за границей. Так почему ты не можешь извлечь из этого хоть какую-то пользу? Почему отказываешься бывать среди людей? Не хочешь узнать, как они живут за пределами твоих вымыслов?

– Я не привыкла общаться с людьми, которые говорят по-немецки.

– Мы можем ходить туда, где тебе вообще не придется говорить ни с кем, кроме меня. В оперу. В театры. На концерты. В «Париж-бар».

– Мне нечего надеть, – сказала я, понимая, что это реплика из старого ролика, рекламирующего фирму женской одежды.

– Ты что, не можешь ничего себе купить? – спросила Фрида.

– Об этом не может быть и речи! На это нужно время и деньги.

– У Франка на это есть и то и другое, – усмехнулась она.

Надо было приготовить купленные деликатесы, и Фрида уже возилась на кухне. У меня вошло в привычку держать свое белье в морозилке холодильника.

Фрида, наконец, обнаружила мое безумное пристрастие к чистоте.

– Подозрительно, что ты начинаешь чесаться всякий раз, когда боишься, что у тебя что-то не получится. Ты просто сумасшедшая! – заявила она, словно это уже само по себе было преступлением.

– Я не хочу заразить кого-нибудь чесоткой.

Последний раз мазь для меня покупала Фрида. В какой-то аптеке в Митте, далеко от того места, где мы жили. Первый раз она принесла мне средство против вшей. Медицинские названия – это джунгли, вздохнула она, но храбро вернулась в аптеку и получила средство против этих паразитов. Antiscabiosom 25 %. Большой пузырек зеленой жидкости, производства Стартманн АГ. Гамбург. Совсем не то, что маленький тюбик, который мне продали в Осло. Немецкая основательность обязательно должна была подействовать. Так мне казалось. Это было несколько недель назад. Но все-таки у меня до сих пор случались рецидивы.

Я таскалась за ней по кухне. Хотя она и считала, что никакой чесотки у меня нет, мне требовался кто-то, кто принял бы участие в том духовном процессе, который происходит в человеке, когда он в чем-то сомневается.

– О’кей, сдаюсь. У тебя чесотка. Ты провела курс лечения, чтобы избавиться от этой гадости, значит, теперь ты никого не заразишь. Довольна? – сказала Фрида.

Но я не была довольна. Она говорила со мной, как с дурочкой или с ребенком. Поэтому я ей не ответила. И начала готовить наш любимый салат, а она жарила филе цыпленка. Но прежде я тщательно вымыла руки. Осмотрела их, вытерла бумажным полотенцем и бросила его в мусорное ведро.

Кроме салата-руккола, в нем был зеленый лук, томаты и мелко нарубленный имбирь. Заправлен он был белым перцем, винным уксусом и оливковым маслом. Я немного успокоилась, вспоминая необходимые ингредиенты и смешивая все вместе так, как я привыкла.

– Я понимаю, что тебе неприятно чувствовать себя прокаженной. Давай заключим мир? – предложила она через некоторое время.

– Давай, – согласилась я.

– В Осло ты мечтала о постоянном абонементе на концерты, но у тебя не было возможности купить его. А в Берлине ты будешь слушать Венский филармонический оркестр. Дирижер обаятелен до умопомрачения!

– Я видела его по телевизору, истинное дворянское благородство.

– В Англии дают дворянство всем подряд, там вовсе не обязательно быть связанным пуповиной с высшим классом. Но этот дирижер, безусловно, сэр, и способен держать в узде парней из Вены, – без всякого уважения заметила Фрида.

– Сколько банкоматов мы использовали в Берлине? – спросила я, когда мы купили билеты по кредитной карте.

– Опять начинаешь? Одним больше, одним меньше, какая разница.

– Не знаю, разумно ли оставаться здесь так долго?

– Если ты намерена продолжать в этом духе, так уж лучше самой явиться в полицию с повинной. Советую тебе сосредоточиться на концерте. Музыка! Можешь напевать про себя, можешь – вслух. Что угодно, – сказала Фрида.

Я не стала петь, приводя себя в порядок. На пятьдесят первом Берлинском фестивале мне предстояла встреча с Венским филармоническим оркестром и дирижером, которого я видела только по телевизору. В первом отделении программы стояла Вторая симфония Бетховена, во втором – Пятая.

Мы сидели в третьем ряду. Я – на двенадцатом месте.

Дирижер оказался ниже ростом, чем я его себе представляла после концерта по телевизору. В жизни люди всегда выглядят иначе. Они как будто сбрасывают с себя наши представления о них. Реальные люди в определенном смысле разрушают наши мечты о них. Волосы у него были не такие золотистые, как в телевизоре. Со стальной сединой. При этом освещении все казалось серым или черным. Он стоял спиной к залу, не считая тех мгновений, когда приходил и уходил. Дирижеры по нескольку раз выходят и уходят. Но этот вышел на сцену самоуверенно, с небрежной элегантностью. Эта рутина стала для него естественной. Все равно что много лет разгадывать кроссворд в одной и той же газете. Надо только привыкнуть, а там справишься с этим даже с похмелья.

Я думала о том, что происходит с нашими представлениями об известных людях. Мы ловим их в сети своего воображения и придаем им новую форму. У них нет возможности избежать этой трансформации. Чем больше они показывают нам себя, тем крепче мы их держим в руках. Можно подумать, что в конце концов они перестают быть самостоятельными существами и живут только той жизнью, какой им позволяет жить наше воображение.

После антракта дирижер начал с легкого движения – ласковое прикосновение к левой щеке. Словно он что-то держал в кончиках пальцев. Потом, приоткрыв рот, повернулся вбок к определенным музыкантам. Настоящий обольститель. Возможно ли, чтобы человек так верил в силу собственного обаяния? Неужели этого достаточно, чтобы оправдать свою жизнь?

Или сей благородный дирижер совсем иначе, не так, как Франк, был жертвой чего-то большего, чем само обольщение? Может быть, музыка требовала этого от него в такой степени, что он уже сам не знал, обольщает ли он ради искусства или ради своих эгоистических интересов. Даже в тех случаях, когда не стоит с палочкой в руке и не дает интервью по телевидению. Некоторые из легендарных личностей мира сего остаются жить в памяти людей и в записях о них. Таким образом они живут, если и не лучше, то, во всяком, случае более на виду, чем в действительности.

Теперь он подошел к самому краю подиума. Еще шаг и загородка уже не удержит его. Но он не упал. Нет. Он двигался семенящим шагом с какой-то игривостью, словно все на свете подчинялось кончикам пальцев его рук и ног. Весь оркестр, исполняющий трепетную третью часть.

В последней части, Allegro Presto, я заплакала, вероятно, не в том месте, где нужно. Оказалось, у меня были струны, о которых я не подозревала. В тот вечер они мне не подчинялись.

На другую ночь после концерта мне приснилось, будто я пишу о женщине, которая преследует дирижера – от концерта к концерту, из города в город, по всему миру. Несмотря на то, что эти лица казались вполне реальными, они, тем не менее, были персонажами романа. Может, даже персонажами трилогии.

Я понимала эту женщину, хотя ее действия были прямо противоположны моим. Благодаря им она имела возможность не только слушать музыку, но и получала радость, находясь целых два часа там же, где находился он. В моем сне она попыталась даже проникнуть в его гостиничный номер. Улучив момент, она схватила с доски портье ключ от его номера. В каком это было городе и в какой гостинице, я не знаю. Мне, вообще, хотелось бы лучше запомнить этот сон. Но я помню, что отчетливо ощущала ее необоримую одержимость. И, как бывает только во сне, я чувствовала каждый удар ее сердца. Она поднялась на лифте на верхний этаж и по толстой ковровой дорожке пробежала по длинным коридорам. Неожиданно она вставила ключ в замочную скважину двери, на которой не было номера. На всех остальных дверях были изящные медные дощечки с номером, а тут – ничего.

Когда дверь открылась, оказалось, что за нею находилась сцена, на которой, естественно, спиной к женщине, сидел целый оркестр. Музыканты ждали дирижера. Перед ними темнел концертный зал, в котором сидели несколько сотен зрителей. У зрителей в первом ряду блестели глаза, у одной дамы навязчиво позвякивала серебряная брошь, приколотая к платью.

И вот он вышел на сцену! Вышел с правой стороны и протиснулся мимо женщины, думавшей, что она попала в его номер. Одно мгновение он стоял к ней спиной, принимая аплодисменты зала, потом повернулся лицом к ней и к оркестру. Почти не открывая глаз, он поднял дирижерскую палочку и превратился в фавна из «Послеполуденного отдыха».

Я видела то же самое, что видела женщина, словно это был крупный план на экране телевизора. Быстрые движения дирижера, его пронзительный взгляд и насмешливое высокомерие, которое несомненно раздражало всех мужчин в зале. Он был не просто обольститель, кое для кого он был явно опасен. Его волосы, короткие локоны, находились в непрерывном движении. Уголки рта то поднимались, то опускались, приглашая к чему-то, что невозможно было понять. И каждый раз, когда он становился демоническим и неистовым, на губах у него мелькала улыбка, словно он обещал познакомить всех с кем-то необыкновенно интересным.

И женщина, полагавшая, что открыла дверь его номера, а на самом деле оказавшаяся на сцене в огнях рампы, считала, что этот кто-то – она. У него был взгляд человека, жившего ради чего-то, что невозможно было измерить, взвесить или оценить. Только почувствовать. Взгляд человека, явившего этот свой дар. В этом и состоит суть искусства.

В моем сне женщина стояла за спиной оркестра и смотрела на дирижера. На нее упал луч прожектора, но она даже не шелохнулась, хотя и знала, что теперь ее видит весь зал. Но у нее не было иного способа встретить его. Сперва я думала, что ею движет эротическая страсть и ничего больше. Но потом поняла, что для нее важнее сама охота. Она страстно желала того, что, по ее мнению, видели и пережили многие, и тоже хотела испытать это. Она стремилась стать ему ближе всех. А потому осмелилась не только войти туда, где, по ее мнению, был его номер, но и не остаться на месте, не убежать, когда на нее упал луч прожектора. Она понимала, что если ей удастся достичь цели, то есть подойти близко к этому человеку, она его потеряет. Но ее безумие было способно выдержать даже это. Она видела взгляд, которому подчинялся весь оркестр. Тот взгляд, который никогда не виден зрителям, сидящим в зале.

Проснувшись, я первым делом подошла к письменному столу и ввела Франка в свою книгу. Пусть он охотится за мной, чтобы разоблачить меня, у меня есть хотя бы это преимущество.

Итак. Какая-то женщина хочет перейти улицу. Возможно, она невнимательна, так или иначе, она спотыкается и падает. Острая боль в колене не дает ей подняться. Она отворачивает голову, чтобы ей в рот не попала банановая кожура, и видит ноги человека в джинсах, который опускается на колени возле нее. Когда он прикасается к ней, она понимает, что он не вымышленный. Хотя, кто знает.

– С тобой все в порядке? – слышит она после того, как трамвай проходит почти вплотную к ее голове.

Она чувствует за спиной сильную руку и поднимается настолько, что уже может ухватиться за фонарный столб.

– Ты разбила колено, – говорит он, все еще поддерживая ее.

Она опускает глаза. Кровь проступает через брюки, они порваны. Они стоили почти семьсот крон, и уж они-то точно не зарастут. Крови немного, не о чем говорить, но выглядит все отвратительно. Он помогает ей подойти к какому-то крыльцу и заворачивает на ней штанину. Она быстро старается вспомнить, не делал ли кто-нибудь то же самое в прошлом. Нет, во всяком случае, не так. Кроме множества вещей, которые мужчины обычно носят в бумажнике, у этого есть с собой и пластырь. Причем подходящего размера. Чтобы кто-то носил с собой пластырь и отдал его ей! Такого еще не случалось! Она такого не помнит. И даже тот факт – это выяснится потом, – что у него есть две маленькие дочки, которые без конца падают и разбивают коленки, не может умалить значение случившегося.

Клейкий кружок стал липким от тепла его тела и бумажника. Наконец она замечает, что у него светлые коротко остриженные волосы. По его виду трудно понять, сердит он, раздражен или весел и сосредоточен. Говоря, он помогает себе руками.

– Все обойдется, только не надо перетруждать колено, – говорит он. – Я тебе помогу. Давай выпьем по чашечке кофе?

Поскольку они еще не сделали ничего недозволенного, они открыто идут в «Арлекин».

Лицо зла

Сломанная шестиконечная звезда Давида сложилась в зигзагообразную молнию, и гигантская трещина прошла через весь дом. Несколько коридоров вели в башню холокоста, в которой не было окон. Стоял ноябрь, мы пришли в Еврейский музей. Все углы здесь были разные, сплошная асимметрия. Именно так должен выглядеть разрушенный дом. Но самой жестокости там почти не было. К моему облегчению, упор делался на историю. Семьи. Торговые дома. Обыденные домашние вещи. Несколько пустых комнат символизировали потерю всего.

Только в кинозале результат зла стал видимым. Нам показали документальный фильм, как пленников освобождали из концентрационных лагерей. Белые автобусы. Апатичные, бледные, точно привидения, люди в проемах дверей. Люди в полосатой тюремной одежде, упавшие на открытом месте. Высохшие тела с голыми черепами и с глазами, словно затянутыми туманом. Маленькие дети, не знавшие, что такое свобода. Ландшафт, похожий на пустыню, и внутри лагерей, и за их стенами. Многоэтажные койки без постельного белья. Похожие на стойла в хлеву. Обессиленные люди, не способные держаться на ногах. Камера дрожала в руках оператора, и это было заметно. Зритель все время чувствовал его эмоциональное состояние.

Мы с Фридой молча шли по Линденштрассе к Ландвер-каналу. Здесь даже в городе было слишком много природы. Деревья, утки в воде, дети, играющие на солнце, лодки, привязанные к причалам, как разбросанные игрушки.

– Давай зайдем сюда и чего-нибудь выпьем, – предложила Фрида, когда мы проходили мимо какого-то кафе.

Наконец, взяв кофе, мы сели за столик. Пенистое коричневое содержимое чашек напомнило мне чистящий порошок, высыпанный в раковину.

Фрида не достала книгу, которую она имела обыкновение читать, когда не хотела со мною разговаривать. И я, вопреки своей привычке, не делала никаких записей. Молодая женщина с обнаженным пупком, проколотым колечком, пила чай, глядя в окно. Два старика, похожих на турков, играли в шашки. Время от времени кто-нибудь из них поднимал руку и передвигал шашку. Из задней комнаты или из кухни слышался громкий пронзительный свист. Над нашим столиком висела кривая лампа, которая слабо позвякивала, когда открывалась дверь. У меня замерзли ноги.

– Как он мог говорить там так громко? – сердито сказала Фрида.

– Кто?

– Экскурсовод в музее, в комнате, где должна стоять тишина и все располагать к размышлениям.

– Для него это просто работа. Всегда найдется кто-нибудь…

– Хорошо, что ты на него шикнула, – сказала она.

– Ничего хорошего. Проявив свою агрессивность, я поставила себя на одну доску с ним.

– Помнишь людей, стоявших в коридоре перед кинозалом? Может, та старуха сама была в лагере? Может, она узнала себя?

– Как у нее хватило сил смотреть на все это?

– Думаю, она видела вещи и похуже. А теперь она на все смотрит как бы со стороны.

– Неужели на такое можно смотреть со стороны? Я могла только плакать, – сказала я.

– В две тысячи первом году плакать уже бесполезно. Люди должны были плакать, негодовать и действовать, пока еще было время! – Фрида заказала вина. Официант в клетчатой рубашке и кожаном переднике на круглом животе, разлил вино по бокалам. Я не стала допивать кофе.

– Но говорить об этом нужно, – сказала Фрида, когда официант ушел.

Я с ней согласилась.

– Почему всегда начинать разговор должна я? – спросила Фрида как будто это имело отношение к делу. Но это было в ее духе.

– Наверное, ты права. Хотя, честно говоря, сейчас это не имеет значения.

– Но я имею право напомнить об этом?

– Ради бога, если тебе это приятно.

Молодая женщина с голым пупком покосилась в нашу сторону. Официант вышел из задней комнаты и начал убирать с соседнего столика.

– Ты подавлена, тебе страшно? – спросила Фрида.

У меня не было личных причин для подавленности. Особенно после того, как мы побывали в Еврейском музее.

– Парадокс заключается в том, что я пользуюсь несчастьями других, чтобы погрузиться в свои собственные, – буркнула я.

– В мире полно несчастных эгоцентриков, у которых есть все, кроме мужества, они окружены пустотой. История переполнена нами. Литература переполнена нами, – твердо сказала Фрида.

Я порылась в карманах, отыскивая во что бы высморкаться.

– Нас с тобой в этом нельзя упрекнуть, – сердито сказала я.

– Мы, это все те, кто сидит здесь и глазеет по сторонам! Мы! Тебе следует написать об этом, причем написать так, чтобы мир наконец понял!

– А ты не думаешь, что человек, который способен всегда, каждую минуту, испытывать всеобщую боль, просто погиб бы от болевого шока? – прошептала я, чувствуя, как во мне все сжалось.

– Кто, по-твоему, были эти палачи? – спросила я, помолчав.

– Все, кто боится потерять свои привилегии, или те, кого не признают, если они нарушают правила игры, или те, чьей жизни угрожает опасность, если они преступили законы режима, – все они потенциальные палачи. Один раз речь идет о содействии и помощи, чтобы засадить кого-то в тюрьму, в другой – нужно заставить пленника предать того, кого государственная система хочет посадить за решетку. А если пленник отказывается говорить, может быть, применяются даже болезненные приемы. Сперва, как правило, небольшая боль перед обедом, а вскоре уже до самого ужина течет кровь и ломаются кости. Человеческая жизнь так хрупка, что смерть легко может наступить еще до завтрака. Потом, когда палач возвращается домой, у него нередко возникает потребность проявлять особую нежность к своим детям. Главным образом, если он ни при каких обстоятельствах не может говорить о том, что пережил. Никому! Так проходят часы, дни, годы. Друг для друга мы – полезные инструменты труда, а все вместе – эффективная машина на службе у зла.

Я уставилась на стол, и передо мной замерцало tableau:

Девочка десяти-одиннадцати лет вместе с двумя мальчиками стоит в классе перед кафедрой учителя. У младшего из разбитой губы течет кровь, другой упрямо не поднимает глаз. Учитель спрашивает у девочки, не знает ли она, что произошло. Сначала она не отвечает. Учитель сердится, и девочка понимает, что должна что-то сказать.

– В это время меня там не было.

– Но когда я пришел, ты уже была там?

– Да, я только-только пришла.

– Ты была там все время, – бурчит мальчик с разбитой губой.

– Это правда? – спрашивает учитель.

– Не помню, – шепчет девочка.

– Ты видела, как Юн ударил его?

– Нет.

– Ты видела, как Атли упал? Что падая, он поранился?

Девочка колеблется.

– Может и поранился.

– Ты не уверена?

– Не совсем.

– Что значит, не совсем?

– Не совсем уверена… Почти не уверена…

– Значит, Атли лжет, и Юн его не бил?

– По-моему, нет…

– Значит, неправда, что Юн, как говорит Атли, всегда бьет и пинает его, когда вы возвращаетесь из школы?

– Не знаю… может быть.

– Но ведь вы втроем вместе возвращаетесь в приют?

Девочка не отвечает и начинает плакать.

– Чтобы больше никаких драк! Запомните это! – говорит учитель и обходит вокруг кафедры. Его ботинки сердито скрипят.

– Ты, Атли, останешься здесь. А твои друзья могут идти, – вздохнув, говорит наконец учитель.

Девочка и Юн покидают школьный двор. Все дети уже ушли. Площадка пуста. Девочка надеялась, что там будет кто-нибудь, с кем она сможет пойти домой. Она останавливается и пытается пропустить мальчика вперед.

– Идешь ты, черт бы тебя побрал? Хватит уже, наябедничалась!

Девочка слышит, что он все еще боится. В такие минуты он особенно опасен. Поэтому она послушно семенит за ним. Юн оглядывается и проверяет, не отстала ли она.

– Ябедничают слабаки! – рявкает он.

– Я не ябедничала.

– Да, но ты чуть-чуть не проболталась. Начала реветь. Учитель больше поверил Атли, чем нам. А все из-за тебя. Еще раз что-нибудь ляпнешь, и я с тебя шкуру спущу!

– Я не…

– Заткнись! И запомни мои слова, соплячка! – говорит он и срывает березовую ветку с только что распустившимися листочками. На ходу он сердито хлещет веткой по земле. Вскоре на ветке не остается ни одного листика.

Девочка боится отстать от Юна. Он должен знать, что теперь она долго будет на его стороне. Но уже скоро летние каникулы, и он уедет на две недели на дачу к попечителю приюта. В этом году его очередь ехать туда. А когда он вернется, то, может быть, уже все забудет.

Я плохо спала и просыпалась при малейшем звуке, доносившемся с заднего двора. Утром все выглядело не так, как ночью. Я стояла у кухонного стола и, пока варился кофе, смотрела в окно. Большие темные деревья, названия которых я не знала. Только не березы. Таким, как я, легко узнавать березу.

Задний двор служил садом на разных уровнях, он был довольно большой, потому что вокруг него стояло много домов. Ступени, ведущие в самый низ, были посыпаны песком. Шутить с наледями было опасно. Сметенные в большие кучи опавшие листья, подобно стареющим дамам, напрасно старались сохранить свои великолепные осенние краски.

Пока я ждала у окна, пошел снег. Несколько выходящих в сад домов были выкрашены в желтый и оранжевый цвет, словно им было велено заменить собой солнце. Молодой человек вынес пустые бутылки и небрежно побросал их в мусорный контейнер. Несколько секунд мой слух услаждал звук бьющегося стекла. Прибежала маленькая девочка в зеленом пуховике и стала прыгать. Вдруг она остановилась и подняла голову, что-то наверху привлекло ее внимание. Так она стояла довольно долго. Совершенно неподвижно.

Заметив рядом с собой Фриду, я спросила:

– Как думаешь, в Освенциме птицы пели?