Текст книги "Бегство от Франка"
Автор книги: Хербьёрг Вассму
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
И тут я увидела, что у старика дрожат колени и на брюках спереди образовалось темное пятно. Пятно медленно распространилось на бедро. Я подняла глаза и обнаружила у него на глазах слезы. Но он оказался достаточно умным, чтобы не защищаться от моего нападения.
Девочка оставлена после уроков. Она должна решить примеры, которые не решила на уроке. Это займет много времени, поэтому учитель ушел домой обедать. Тот, кто оставлен после уроков, должен сидеть на первой парте. Чтобы быть поближе к собаке. Она сидит с открытой пастью на стуле учителя. Время от времени она громко зевает. Или, высунув большой красный язык, смотрит на девочку. При виде собачьих зубов девочка вспоминает акулу. Акулы едят людей. Но в Норвегии акул нет. Девочка сжимает пальцами желтый карандаш. Лучше не смотреть собаке в глаза. Кто знает, о чем она думает. Нужно поскорее решить все примеры. Может, собака спрыгнет со стула и ляжет под столом? В прошлый раз она легла. Кто-то из детей еще играет во дворе. Они стучат мячом по камням. Решив два из пяти примеров, девочка чувствует, что ей надо выйти в уборную. Но это запрещено. Тот, кто оставлен после урока, не смеет выходить из класса, пока не придет учитель. Таков порядок. Девочка сидит, вся сжавшись. Она должна помнить, что ей нельзя расслабиться, и потому больше не может решать примеры. Собака спрыгивает на пол и ложится под стол. Вскоре девочка слышит, что она спит. Чувствует на ноге ее дыхание. У девочки больше нет сил терпеть. Моча рвется из нее. Она старается встать как можно тише. На всякий случай она зажимает рукой промежность. Потом слышится только грозное рычание и скрежет когтей об пол. Девочка чувствует, что ей в бедро впиваются зубы собаки, и моча сама собой выливается из нее. Теперь ей уже не нужно никуда идти. И стоять тоже не нужно.
Мужские страсти
После недели напряженной работы за компьютером я решила поразить их, накрыв завтрак на террасе. Все было готово, когда Фрида хлопнула по накрытому столу какой-то книжкой.
– Он все выдумал! – воскликнула она и показала на «Смешные любови» Милана Кундеры. Я читала эту книгу. Кундера – один из моих любимых писателей.
– Мало того, что он прославляет и мифологизирует сексуальные доблести мужчин, он из новеллы в новеллу повторяет одну ту же простую ситуацию с небольшими вариациями. И выдает это за правду. Мужчина охотится за мадонной, находит женщину, думает, что она шлюха, и оскорбляется. И это даже после того, как любовный акт уже свершился!
– Но ведь это и называется «Смешные любови», – возразила я и налила всем кофе. – Он высмеивает мужчину и его роль.
– Высмеивает! Он утверждает право мужчины на похоть и прославляет мужскую сентиментальность, стоит только женщине отступить от предписанной ей схемы.
– Это из-за злости на Кундеру ты порвала книгу? – спросила я и кивнула на порванную обложку.
– Я ее не рвала! Это издательский брак. Истории Кундеры не только смешны, они не выдерживают, когда их читают. Во всяком случае, в дешевом издании! Они буквально распадаются на части.
Я пожала плечами и срезала верхушку яйца.
– «Золотое яблоко вечной страсти», – передразнила Фрида Кундеру так, что я порадовалась, что она держит в руках не мой текст.
– Может, это и не лучшее произведение Кундеры, но мне нравится его ирония – она во всех книгах, – сказала я.
– Знаешь что, дорогая писательница? Ты просто не понимаешь, что такое ирония! Ты только соглашаешься на условия мужчин, и в литературе и в жизни. У тебя не хватает мужества возражать им. Так и ходишь, нацепив на себя маску дружелюбия, чтобы никто не мог тебя разоблачить. Неужели ты сама этого не понимаешь?
Можно твердо сказать, что для столь сурового приговора время было выбрано неудачно. Кроме того, это было унизительно. Фрида могла бы по крайней мере заметить, что я приготовила завтрак.
– По-моему, ты необъективна. И обрушилась на меня только потому, что тебе не понравилась книга, которую ты читала.
– Доброе утро! Завтрак готов? Как мило! – прощебетала Аннунген ныряя под наш зонт, с ее мокрых волос капала вода.
Солнце сверкало на всех телевизионных антеннах, было жарко.
– Я тут возмущаюсь восхвалением в литературе роли мужчины, – сказала Фрида, показывая на книгу. Я подлила всем еще кофе.
– Не надо портить такой замечательный день всей этой бессмысленностью, – сказала Аннунген и потянулась за хлебом.
Из гаража, подобно рассерженным клещам, выползли два мопеда. Они принадлежали фирме «Pizza Uno», которая круглые сутки обслуживала клиентов, проголодавшихся перед телевизорами. Собака старика бурно выражала протесты со своего балкона. Я осторожно заглянула сверху на тот балкон. Старик сидел, сонно свесив голову и крепко вцепившись в свою трость. В нашей квартире зазвонил мобильный телефон. Аннунген подняла голову.
– Это не мой, – твердо сказала она, однако встала и ушла в гостиную.
Я попыталась услышать, о чем там говорят. Женщина моего возраста вышла на балкон старика и раскрыла зонт.
– Думаешь, это дочь нашего соседа? – шепотом спросила я.
Фрида подошла к открытой двери. На улице кто-то смеялся, собака старика снова залаяла. Он продолжал спать, но женщина тихо ушла в квартиру, словно не хотела вразумлять лающую собаку. Может, она заметила меня и испугалась, что я тоже залаю. Мне стало стыдно от одной этой мысли.
Наконец наступила тишина, и Аннунген вернулась с телефоном в руке.
– Ну? – спросила Фрида, глядя в пространство.
– Это был Франк.
– И ты с ним говорила? – спросила я сдавленным голосом.
– Да, мне пришлось.
– Как он узнал твой новый номер?
– Что? Я забыла у него спросить. Наверное, моя сестра…
– Чего он хотел? – Фрида рухнула на стул так, что его ножки взвизгнули на плитках пола.
– Просил, чтобы я вернулась домой. Он больше не живет в Холменколлене…
– Подумать только! А те, кто вам угрожал? Что Франк сказал о них? – В голосе Фриды послышался металл.
– Франк сказал, что готов опустошить весь свой магазин, чтобы рассчитаться с ними, но я должна обещать, что вернусь к нему. Что все будет, как прежде…
– И ты ему веришь?
– Он хотел, чтобы я пообещала забрать девочек и вернуться домой. Он…
– И как долго, по-твоему, это продлится? – перебила ее Фрида.
– Не знаю, – прошептала Аннунген и положила телефон на стол между нами.
– Когда же ты уезжаешь? – спросила я равнодушно.
– Только не на этой неделе… Может быть, в понедельник или во вторник, – уклончиво ответила она.
– Он знает, с кем ты?
– Нет. Ведь я обещала… Между прочим, а почему он не должен…
– Я не хочу, чтобы меня кто-то преследовал! – оборвала ее Фрида. Голос у нее дрожал, словно она была взволнована не меньше меня.
– Давай не будем ссориться. Пожалуйста! Нам было так хорошо. И посреди завтрака. Мы с Франком никогда не ссорились…
– Конечно, нет, вот только не пойму, почему ты вдруг оказалась здесь? – презрительно спросила Фрида.
Аннунген встала, взяла свою тарелку и ушла в квартиру.
– Зачем ты так? – устало спросила я Фриду.
– Она говорила с Франком почти всю ночь. Неужели ты ничего не слышала?
– По-моему, это нас не касается.
– Как ты можешь оставаться такой спокойной, когда в тебе кипит ревность? – сквозь зубы процедила Фрида.
– О чем они говорили?
– О деньгах! И о даме в Холменколлене, которая по их общему мнению просто дура.
– Понятно!
– Больше тебе нечего сказать?
– Что бы я ни сказала, от этого ничего не изменится.
– Изменится! Ты можешь рассказать Аннунген про себя с Франком, она рассердится на него и никуда не уедет. Вдали от него ты в состоянии понять, что он просто блефует. Ты можешь повлиять на ее решение.
Я деловито убирала крошки вокруг тарелок. На чайной ложечке засохли остатки яичного желтка. Посудомоечная машина засорится, если его не счистить.
– Это может оказаться редкой удачей для твоего романа, – подобострастно сказала Фрида. – Только составь план и не отступай от него.
Я с нетерпением ждала когда мы покончим с завтраком. Единственное, чего мне хотелось, это остаться наедине с рукописью, забыв о Фридиных советах. Где-то стукнули по бочке из-под бензина. Это напугало воробьев на соседней крыше. Сначала взлетел один, потом вся стайка. Хлопнула входная дверь.
– Аннунген ушла. Ей все это надоело, – сказала я.
– Я слышала. Но когда отношения обостряются, я должна быть честной. И ты тоже.
– Неужели ты серьезно считаешь, что я должна рассказать ей о нас с Франком?
– Это удержит ее от глупости и помешает вернуться домой.
– Но ведь она говорила, что легко относится к изменам Франка, – сказала я и начала уже по-настоящему убирать со стола.
– Ты сама в это не веришь. Супружеская привязанность не бывает настолько крепкой, чтобы кто-то из них ухитрился легко относиться к изменам. Слышишь, не бывает!
– Я не могу ей это сказать. Не могу быть такой… низкой.
– Хочешь сказать, что из жалости к себе ты отправишь ее домой на новые унижения? – спросила Фрида. Через мгновение я осталась одна.
Несмотря на плохое начало дня, мне удалось написать несколько фраз, которые остались невычеркнутыми. Когда Аннунген вернулась домой, я извинилась перед ней за Фриду.
– Не о чем говорить, – сказала она и прошла в ванную, чтобы сполоснуть белье.
– Люди уже загорают и купаются в море! – крикнула она в открытую дверь.
– А ты?
– Я еще подожду. Для меня пока холодно.
Вечером шел такой сильный дождь, что мы предпочли остаться дома. Фрида включила телевизор. Показывали матч между каталонской «Барселоной» и мадридским «Реалом» Все соседи открыли окна, и уровень звука был так высок, что мы оказались свидетелями важнейшего – поистине религиозного – события в Каталонии. Борьба на поле велась не только против Мадрида, но и против всей Испании, и против всего остального мира. Демонстрации против совещания на высшем уровне стран «Общего рынка» были лишь незначительным эпизодом в перечне новостей дня перед разминкой. Главной была борьба за доказательство каталонского мужества.
– Это, конечно, совсем не то, что мелкий мужской шовинизм, в котором ты обвинила Кундеру, но ты же сидишь и смотришь этот матч, – вяло заметила я. Сама не знаю, почему мне захотелось подразнить Фриду. Такой уж нынче выдался день.
– Мужская сентиментальность – это не шутки, это страсть, – серьезно ответила Фрида.
На экране развернулась демонстрация глубоких чувств, которые, разумеется, не имели ничего общего с женской сентиментальностью. Все было серьезно, все, вплоть до последней капельки пота. Тут были объятия, страсть и слезы. Им противостояли не менее сильные чувства. Я все время ждала, что вот-вот в трибуне распахнутся ворота, выбегут львы и разорвут героев на части на глазах у зрителей. Для того чтобы проиллюстрировать происходящее, можно без преувеличения употребить такое высокопарное выражение как презрение к смерти. По голосу репортера можно было следить за этой драмой, не зная испанского или каталонского. Полет мяча или положение игроков меня мало занимали. Занимала искренность и захватывающая борьба за победу. И всеобщее сокрушение, когда противоположная сторона забивала гол. Слезы в голосе репортера, гнев народных масс, флаги, поднятые на трибунах, как по сигналу, и образовавшие огромный каталонский флаг. Людские тела заставляли его волноваться, словно живой символ этой мужской мелодрамы.
– Вот истинная, живая религия! – воскликнула зачарованная Фрида.
– Может, именно поэтому в этих местах не так популярен бой быков, – сказала Аннунген, проходя мимо нас. Руки у нее были полны мокрого белья, которое она хотела повесить на балконе под зонтом.
– На мой взгляд, эта религия более предпочтительна, чем терзание быков, – сказала я. – И, наверное, более важна, чем та черная мадонна, которую мы видели в монастырской церкви в Монсеррате, хотя в туристском путеводителе и было написано, что это главная святыня Каталонии, – сказала я.
– Деревянной фигуре, напоминающей женщину, далеко до живой мужественности мужчин, – заметила Фрида.
– Мадридский «Реал» остановился здесь, в Сиджесе. Никто не рискнул расквартировать его в Барселоне! – сказала Аннунген в открытую дверь.
– Вот уж где океан для потенциального драматизма. Что можно противопоставить полу, который сумел убедить большую часть цивилизованного мира, что непорочное зачатие возможно! Я говорю вам: ни-че-го! – восторженно объявила Фрида.
– По-моему, наш сосед и его собака страдают болезнью Альцгеймера, – сказала Аннунген и закрыла дверь на балкон.
– Почему ты так решила? – растерянно спросила я.
– Потому что они не смотрят футбол, а сидят на балконе и говорят об урожае винограда в тысяча девятьсот тридцать пятом году.
Конечно, этот несчастный старик страдал болезнью Альцгеймера. Детская мысль послать ему цветы, чтобы искупить мой лай на площадке, пронеслась у меня в голове.
В перерыве между таймами мы смотрели конкурс красоты. В жюри сидели старые лысоватые мужчины. Они измеряли женские тела и рассуждали о женщинах со знанием дела. Словно говорили о племенном скоте. Впрочем, так оно, наверное, и было. Молодые женщины одна за другой выходили на подиум – сперва в крохотных бикини, вырезанных так глубоко, что это требовало полного удаления волос с лобка. А как же иначе? Все-таки это католическая страна.
Потом они выходили в длинных платьях декольте. Платья были одинаковые, и мы могли сравнить, кому из красавиц оно идет больше. Накрашенные лица напоминали застывшие маски, губы были подчеркнуты темным контуром. Волосы искусно уложены. Тазовые кости выступали вперед, готовые впиться в первого встречного. Тонкие икры и бедра, высокие каблуки-шпильки, на которых девушки чувствовали себя неуверенно. А кто, скажите, чувствует себя на них уверенно? Груди были или маленькие, как русский горошек, или вспухшие от силикона. Ягодицы напоминали неиспользованные ластики. Телодвижения могли восхитить любую опытную бандершу. Но глаза у них были, как у школьниц, они спрашивали: «Разве я не хороша? Посмотри, посмотри на меня! Я самая красивая. Правда?»
Время от времени у девушек брали интервью, расспрашивали об их увлечениях и планах на будущее. Им было велено держаться интеллигентно и живо интересоваться общественными проблемами. Главное умно улыбаться.
– Они ужасно молодые. Мне их даже жалко. Скорее бы уж снова начался футбол, – задумчиво сказала Аннунген.
Ночью мне приснился сон, в котором я была только наблюдателем, без роли. Проснувшись, я подумала, что наверняка читала или уже видела во сне нечто подобное. Отчасти это был фильм, который я смотрела через телеобъектив. Я видела выражения лиц, капельки пота на лбу, бегающие глаза, движение мышц, грязь под ногтями, кожу, уже тронутую старением, пятна на брюках, волоски в носу. Начало сна было неясным. Мужчины обнимались. Неуклюже и хлопая друг друга по спинам, словно они собирались перетаскивать забитую скотину. Потом все стало четким. Ландшафт, как будто из ковбойского фильма, с грубо сколоченными двухэтажными домами посреди необъятного хлебного поля.
У колодца сидел мужчина неопределенного возраста и мастерил что-то вроде дудочки. Он отделил кору от древесины и медленно снял ее. Потом с необыкновенной старательностью сделал на коре несколько надрезов. Я издали наблюдала за ним. Во сне мне пришло в голову, что он, возможно, знает о моем присутствии. Но он не показывал вида и занимался своим делом.
Более пожилой мужчина спускался с балкона второго этажа по наружной лестнице, держа руку на перилах. Длинная седая борода была заплетена в косу. Очевидно, чтобы компенсировать недостаток волос на голове. Я тут же прониклась к нему симпатией.
Какой-то юноша бегал вокруг дома с сачком для бабочек. Очень ловкий и гибкий, верхняя часть торса у него была обнажена. Тени и гладкая кожа подчеркивали игру внушительных мускулов. Это сон о страсти, подумала я во сне. Его плечи и кожа вокруг рта были покусаны насекомыми, что выглядело очень эротично, но я не пыталась заговорить с ним или остановить его. Неожиданно он поймал бабочку. Я видела кончики его пальцев совсем близко. Они были желтоватыми от никотина. На мгновение он поднял красивое создание к свету. Крылья бабочки трепетали, и мне был хорошо виден узор. Два синих крыла, и на каждом желтое пятно, похожее на глаз. Двумя пальцами, небрежно, он вытащил бабочку из сачка и быстро сунул в карман. В это время прилетела более красивая и крупная бабочка. Он поднял сачок и погнался за ней.
Неожиданно на поле образовалась широкая темная линия – волнообразное движение и грозный звук копыт или рогов, сшибающихся друг с другом. В одно мгновение дом и люди оказались окружены черными быками и буйволами. Они приближались все ближе. Молодой человек остановился. Словно окаменел. Старик на веранде вошел в дом за мобильным телефоном и пытался набрать какой-то номер. Я поняла, что он хочет предупредить человека у колодца. Но тот был так занят извлечением звуков из своей дудочки, что не заметил грозящей ему опасности. Тем временем плотный черный круг постепенно сужался.
Наконец человек опустил дудочку, увидел грозящую ему опасность и бросился к лестнице, ведущей на балкон. Я стала задыхаться и мечтала проснуться, хотя стадо быков угрожало вовсе не мне. В опасности были те люди. Ближайшие быки были уже так близко, что я чувствовала пену, летящую из их ноздрей, она летела прямо в затылок старику с дудочкой. Молодой человек с сачком для бабочек спасся, впрыгнув в дом через окно. Он сидел на кухонном столе и испуганно выглядывал из-за занавески.
Старик был уже в безопасности. Он стоял на балконе и одной рукой тянул себя за бороду, другой – поглаживал телефон. Только игрок на дудочке оставался еще на поле сражения. Он успел добежать до лестницы в последнюю минуту.
– Это надо снять в кино! – услышала я возглас Фриды.
И тут же появилось несколько машин с кранами, на которых, как мухи, висели операторы. Я поняла, что быки их затопчут. Меня удивило, что Фрида жертвует жизнью людей ради того, чтобы снять этот опасный эпизод. Свет тоже был не совсем подходящий. Он переливался розовым и желтым. Это плохо, подумала я с отчаянием, но что я могла сделать.
Когда ближайший бык поднял на рога женщину с хлопушкой в руках и когда его многопудовая туша устремилась на ближайший автомобиль с камерой, я проснулась.
Комната выглядела серой и призрачной. За окном сборщики мусора опустошили контейнер и с ревом умчались прочь.
Я знала, что сказала бы Фрида о моем сне:
– Ты пытаешься понять мужское начало. По сути дела, им важна не сама добыча, им надо ее убить.
И догадывалась, что сказала бы Аннунген:
– Он сунул бабочку в карман и тут же погнался за новой?
Сиджесские кошки
Столбик термометра показывал 23 градуса в тени. Аннунген блаженствовала на пляже или изучала город. Я сидела дома, открыв дверь на балкон, и писала. Меня уже лихорадило от приближающегося конца, и я знала, что скоро наступит фаза, когда все остальное перестанет для меня существовать. Часы шли, и я потеряла счет времени.
Удивительно, но Фрида совсем не требовала моего внимания. Она посещала квартиру только для того, чтобы напомнить мне, что я должна сделать в отношении Аннунген.
– Она живет уже вторую неделю, но это вовсе не значит, что ты спасла ее, – поучала меня Фрида.
Я чувствовала себя под наблюдением и тратила слишком много сил, пытаясь понять, что у Фриды на уме и каким будет ее следующий ход. Она подавляла меня вопреки моей воле, и я несколько раз была близка к тому, чтобы рассказать Аннунген о нас с Франком. Но всякий раз находила отговорки, убеждая себя, что рискую испортить себе рабочий день, если в результате моего рассказа в доме возобладают чувства и хаос. Или: я только усложню для Аннунген ее и без того непростое положение. Однако давление Фриды мучило меня. Я уговаривала себя не обращать на нее внимания и поступать так, как считаю нужным. И даже старалась обхитрить ее. Но это было нелегко.
Однажды утром, оставшись дома одна, я подошла к красному телефону раньше, чем осознала собственные намерения. Набрала номер и ждала. Долго. Он явно был вне досягаемости. Может быть, ехал через туннель или стоял под душем. В трубке трещало. И вот, после всех этих месяцев, я неожиданно услышала его голос. Совершенно естественный. Все оказалось на диво просто. Я чувствовала это по его голосу.
– Да, Франк слушает!
Мне стало ясно, что к разговору с ним я не готова. Во всяком случае, при таких обстоятельствах.
– Да? – вопросительно повторил Франк.
– Это Санне, – прошептала я, словно надеялась, что он не услышит меня из-за дальности расстояния.
– Санне… Санне! Ты мне звонишь?
– Да, я только хотела…
– Но это же замечательно! Как ты поживаешь?
Чего он добивается? Почему он не спрашивает о деньгах? – подумала я, расправляя одной рукой исписанные страницы блокнота. Уголки страниц вечно загибались.
– Все хорошо, – сказала я.
– Ты даже не представляешь, сколько раз я приходил к тебе и сколько звонил. Пока однажды мне не открыл дверь человек, который там теперь живет. Где ты?
– Я… Так, немного путешествую, – уклончиво ответила я, почти ожидая услышать от него жалобу, что Аннунген тоже нет дома.
– Уехала, потому что разочаровалась во мне? Из-за того, что я так и не попросил развода? – В его голосе звучало почти торжество. По крайней мере, по голосу было не понять, что этот человек потерял свое состояние.
– Как у тебя с чесоткой? – спросила я, ведь я не могла спросить об этом у Аннунген.
– Я не заразился, – засмеялся он.
Я сглотнула и стала снова разглаживать страницы. Но это было непросто. К тому же к ним снизу пристала самоклеющаяся бумажка.
– Где мы можем встретиться? Мне сейчас было бы удобно освободиться на несколько дней, – захлебывался он.
– Встретиться со мной нельзя. Я тебе позвоню.
– Ты хоть немного соскучилась по мне?
– Не буду отрицать, – призналась я.
– Санне, ты хоть понимаешь, что ты для меня значишь?
– Не имею ни малейшего представления.
Воцарилось молчание. Его дыхание было настоящим, но голос вдруг изменился, стал даже подозрительным. Он продолжал:
– Послушай?.. Почему ты позвонила? Этот номер? Ты звонишь со своего телефона?
– О чем ты?
– У меня на экране телефона не твой прежний номер. И в справочной мне сказали, что тем номером больше не пользуются.
– Телефон упал в воду, – тут же солгала я.
– И ты получила новый? Но почему же ты так долго мне не звонила? – спросил он ласково, словно заигрывал с девочкой, которая убежала из дома. Однако за его дружелюбием я ясно слышала подозрительность. Может, он пытался узнать, где я нахожусь? Или где находится Аннунген? Почему он не спрашивает про деньги?
– Раньше не получилось, – сказала я.
– Но, Санне, я так за тебя беспокоился! Чего я только не передумал!
– Так беспокоиться из-за какой-то женщины?
– Ты не какая-то женщина! Где мы можем увидеться?
– У твоей жены, – сказала я.
Вряд ли я собиралась это говорить. В таком случае, я решительно не помнила, что собиралась сказать после этих слов.
На мгновение Франк перестал дышать. И это понятно. Чем это я занимаюсь? Террором?
– Что ты хочешь сказать? – немного устало спросил он.
Поскольку терять мне было нечего, я решила идти до конца.
– Спроси обо мне у Аннемур.
– Санне, ради Бога… Ты ей все рассказала?
– Нет, пока что не рассказала. Ведь я думала, что ты это сделаешь сам, – жестко сказала я, не доставив этим радости ни ему, ни себе.
Мне было слышно, как лихорадочно работает мозг Франка. Он трещал, как уставший компьютер.
– Я это сделаю, когда буду просить о разводе. Зачем раньше времени мучить и ее и себя, – мягко сказал он.
– Но ты же умолял ее вернуться домой?
– Что у тебя за фантазии?
– Франк, я кладу трубку. – Для заключительной фразы мой голос звучал слишком жалко.
– Подожди, дорогая, не клади. Сперва мне надо узнать еще кое-что. Прошу тебя!
– Слушаю.
– Почему ты звонишь? Сама захотела? Или тебя кто-нибудь попросил позвонить мне?
– Кто мог просить меня об этом?
– Два человека. Один в кожаной куртке с кольцом в носу и густой шевелюрой, другой – в темном костюме, бритоголовый. Но я с ними уже расплатился. Так что не верь, если они будут говорить, что действуют в твоих интересах.
– А в чем заключаются мои интересы?
– Этого я не знаю, я только даю тебе совет, – выдохнул он.
Мне все-таки удалось разгладить страницу одной рукой. Теперь уголки выглядели как надо.
– Франк, почему ты не спрашиваешь о деньгах?
– Тсс! Кто-нибудь может… Мы поговорим об этом… о том, что я тебе должен, когда встретимся! – громко закончил он.
Он мне должен? Почему он так сказал? Неужели Франк действительно думает, что я сижу, окруженная людьми в костюмах и с кольцами в носу и что они заставили меня позвонить ему?
– Не надо ничего себе воображать, Франк. Поговори лучше о своих делах с Аннемур. А сейчас я кладу трубку, – сказала я, довольная своей последней фразой.
Когда я нажала на красную кнопку, у меня дрожали руки. Я уронила блокнот в корзину для бумаг. После всех этих месяцев я наконец-то услышала его голос! И наговорила ему массу глупостей! Совершенно бессмысленных. Вместо того, чтобы сказать что-нибудь, что могло бы утешить нас обоих и помочь нам. Меня поразила мысль, что разговоры почти всегда бывают такими глупыми. Особенно по телефону. Беспомощные звуки, не имеющие никакого смысла, болезненное желание оказаться рядом и вместе с тем невозможность удовлетворить простейшую потребность – прикоснуться к тому, с кем говоришь. Единственное, что оправдывает телефон, – возможность послать деньги или договориться о чем-нибудь практическом. А что еще? Ледяные звуки, хрипы и щелчок, за которым следует полная пустота. Телефон – важнейший предмет, с помощью которого человек может продемонстрировать свою беспомощность и одиночество. Зачем я вообще позвонила ему?
Что, собственно, Франк сказал мне? Спросил ли он, где он может со мной встретиться? Да! И я никак не откликнулась на его приглашение!
Но через минуту я подвела итог: он сказал, что хотел бы увидеться со мной, но вспомнил ли он при этом о своем разговоре с Аннунген? Нет!
Фрида права. Франк не изменился. И могла ли я, в таком случае, спокойно отнестись к тому, что Аннунген уезжает домой, чтобы по-прежнему жить с Франком?
Вечером мы гуляли по берегу, сидели на скамейке и смотрели на кошек, которые, наверное, живут среди камней мола. Их было много. Люди кормили их в определенных местах, так нам, во всяком случае, казалось.
– Интересно, это те же самые кошки, которых мы видим в парке, когда стемнеет? Они просто перемещаются туда с наступлением темноты? – спросила Аннунген, глядя на жирное, купающееся в море солнце.
– Да, кошки не позволяют собой управлять, – сказала я. – Они не ходят на поводке. Но едят из тех рук, которые предлагают им еду.
– И из нескольких возможностей всегда выбирают лучшую, – вмешалась в разговор Фрида.
– Я читала, что в прошлом веке группа художников называла себя «Сиджесскими кошками». Они жили здесь и стали, так сказать, собственностью города, но имен их я не помню. Одного из них точно звали Русиньоль. Я вообще плохо запоминаю фамилии, – сказала Аннунген.
– Собственностью города? Ни кошки, ни художники не могут быть ничьей собственностью, – заявила Фрида.
– Конечно, нет, но ты понимаешь, что я имею в виду, – сказала Аннунген и наклонилась к покрытому мехом созданию, которое лежало на спине, подставив солнцу брюшко.
Три кошки подошли к нам поближе. Они решили, что сейчас им дадут поесть. Полосатая, одноглазая кошка стала точить когти о старую биту для игры в мяч, которая валялась у ног Аннунген. Черно-белая уселась на большом камне и умывалась в глубочайшей задумчивости. Ну, либо пан либо пропал, подумала я. Если я не сделаю этого сейчас, я уже не сделаю этого никогда.
– Ты тоже не собственность Франка, – начала я.
Третья кошка, прищурившись наблюдала за нами, сметая с песка пыль полосатым хвостом.
– Что ты хочешь этим сказать? Почему ты вдруг заговорила о Франке? – шепотом спросила Аннунген.
– Ты не должна возвращаться к Франку. Он не изменился. Если у него нет больше дамы в Холменколлене, так есть другая. Ты заслуживаешь лучшего, – объяснила я.
– Я же сказала, что он извлек урок из моего внезапного исчезновения. Он вернулся домой. Теперь все будет иначе. Он даже сказал, что я могу еще неделю-другую позагорать на солнце. Он должен позвонить мне, когда все уладит с деньгами.
– Его обещания гроша ломаного не стоят. Разве ты этого не знаешь? – спросила я, подошла к брустверу и встала спиной к ним. Жалкая попытка исчезнуть из их поля зрения.
– Санне Свеннсен не один год была любовницей Франка, она знает, о чем говорит, – безжалостно заявила Фрида.
Море равнодушно плескалось в камнях, мимо нас со скоростью ракеты промчался мальчишка на скейтборде. Только этот звук и нарушал тишину. То недозволенное, запретное и презренное, то, что глубоко ранит и с чем нельзя смириться, было уже сказано. Мне захотелось вывалять Фриду в ближайшем кошачьем дерьме, где ей было место.
И тут я услышала то ли на смех, то ли какое-то бульканье, будто что-то кипело под плотно закрытой крышкой, отчего кастрюля могла вот-вот взорваться. Мне показалось, что горячее варево из кусочков рыбы, картофеля и овощей выплеснулось мне на шею.
– Ты пригласила меня сюда! Завоевала мое доверие и заставила рассказать тебе все о Франке и о себе – и только затем, чтобы, выбрав подходящий момент, сообщить мне об этом свинстве! Лишь для того, чтобы насладиться моим унижением! Что ты за человек?
– Мне бы тоже хотелось это узнать, – сказала Фрида.
Поделом мне. Почему-то мысль о том, что сказал бы на это Франк, подсказала мне ответ:
– Я вовсе не хотела обидеть тебя. Просто по глупости решила, что мы сможем вместе путешествовать и нам будет хорошо. И еще мне было любопытно узнать тебя поближе. Ты необычная женщина, и я могла бы многому у тебя научиться, – неуверенно сказала я и тут же поняла, что это правда.
– Почему ты сказала об этом только теперь?
– Поняла, что пришло время тебе это узнать.
– И предпочла, чтобы я мучилась, лишь бы не изменить своей проклятой честности? Ты хочешь очернить Франка в моих глазах! Но зачем? Чтобы самой утешить его? – сквозь зубы процедила Аннунген.
Пора было подставлять и вторую щеку. Я обернулась к ней и встретила два беспощадных лазерных луча. Нельзя было не увидеть, что они влажные и ослепительно синие, хотя случайная полоска туши постаралась подпортить впечатление.
– Франк и ты! Это отвратительно! Ты слишком стара для него! Как тебе удалось обкрутить его? – всхлипнула она.
– Хороший вопрос, ничего не скажешь, – вмешалась Фрида.
Я пыталась найти между камнями щель, в которой могла бы бесследно исчезнуть. Но все щели были слишком малы. Мне пришлось стоять и ждать, пока Аннунген безжалостно осматривала, взвешивала и оценивала меня. Слезы ее высохли.
