355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Хербьёрг Вассму » Бегство от Франка » Текст книги (страница 3)
Бегство от Франка
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 01:37

Текст книги "Бегство от Франка"


Автор книги: Хербьёрг Вассму



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

– О каком будущем?

– О твоем разводе.

Франк поставил бокал на пол и застегнул рубашку. Его колени смотрели в комнату, как стоящие на посту стражи.

– Вся беда в том, что она не хочет разводиться, – немного раздраженно сказал он, словно это была моя вина. Словно я не сумела объяснить его жене, что так будет лучше для всех.

– Но ведь ты сам говорил, что она жалуется на холод в ваших отношениях.

– Да, но она обвиняет в этом меня. И это естественно. Она хочет, чтобы у детей был настоящий дом. Папа и мама. Нормальная жизнь.

Если бы еще он бормотал что-то невнятное и уклончивое! Но он смотрел мне в глаза, говорил громко и отчетливо, словно объяснял мне несправедливые претензии налогового ведомства. Даже слишком отчетливо. Он ничего не сказал ей, потому и был так раздражен. И он поучал меня, что у детей должен быть настоящий дом и папа с мамой. Он мог говорить так, потому что ничего не знал обо мне.

– Они все умерли, – ответила я, когда он единственный раз спросил меня о родных.

Не знаю, стала ли бы я так откровенно лгать, будь я на месте Франка. Но я бы скрыла правду. Ведь по какой-то причине я все же не рассказала ему правду о себе.

– Конечно, у них должна быть нормальная жизнь, но ведь есть и другие жизни, – заметила я.

– Санне, не будь такой несносной. Нам было так хорошо. Ведь правда?

Его голос стал теплым, молящим. Поэтому я ему не ответила.

Я словно тренировалась, обдумывая заранее каждое слово. Спокойно, подобно операционной сестре, которая отвечает за все жизненно необходимые инструменты и ведет счет тому, что введено в разрез и что оттуда вынуто, я рассчитывала, что сможет, а чего не сможет стерпеть Франк. Я не заставляла его говорить тогда несколько месяцев назад, что развод это только вопрос времени. Я просто повторила его слова.

Он уже почти оделся. Я пила маленькими глотками вино и смотрела на него. Наверное, это его злило, потому что он отвернулся, и, когда с одеждой было покончено, вышел в ванную и закрыл за собой дверь. Я воспользовалась этим, и кровать снова превратилась в диван. Потом я подлила себе вина. Только себе. Ведь он собирался уходить.

Из ванны Франк вернулся другим. Словно никакого разговора и не было. Словно наше соитие было единственным, что тут произошло. Он что-то шептал мне на ухо и гладил меня так, будто речь шла о жизни и смерти. И это было недалеко от истины.

– После Пасхи я лечу в Нью-Йорк. Можешь поехать со мной, – как бы невзначай сказал он. Слишком невзначай.

– Ты это серьезно?

– Конечно, серьезно, иначе я бы ничего не сказал.

– Зачем ты летишь в Нью-Йорк?

– По делам.

– Американский антиквариат? – изумилась я.

– Я приглашаю тебя в США, а ты начинаешь выяснять, зачем я туда лечу. По-моему, это немного странно. – Он засмеялся.

– Прости, я не хотела тебя обидеть, – смущенно сказала я.

– Ты и не обидела. Ничуть. Нам там будет хорошо.

Он уже собрался уходить. Я смахнула капельку пота у него с верхней губы. В комнате было совсем не жарко.

– Я счастлива. О такой поездке можно только мечтать! – сказала я и тут же увидела перед собой полки в книжном магазине «Танум» с путеводителями по Нью-Йорку. Все я, конечно, купить не смогу. Но штуки две…

Мечта о Нью-Йорке

Пока зима ослабляла свою хватку и постепенно набирала силу весна, мною овладело необоримое желание куда-нибудь уехать, такого я еще никогда не испытывала. Жизнь налаживалась сама собой наиболее приятным для меня образом. Будь у меня опыт в таких делах, я, наверное, назвала бы это радостью или оптимизмом. Но, может, я преувеличиваю. Как бы там ни было, это зарядило меня неожиданной энергией.

В первую половину дня я писала, это было незыблемое правило, если только ко мне не приходил Франк.

Во второй половине дня я либо гуляла, либо читала. Особенно хорошо было по вечерам. Я изучала достопримечательности, парки и дома Нью-Йорка. У меня почти не оставалось времени смотреть телевизор.

В то время, когда Франк бывал у меня, я пыталась посвятить его в свои планы.

Понятно, что его знания Нью-Йорка сильно уступали моим. Так и должно было быть. Но меня больно задевало, что он не проявлял никакого энтузиазма по поводу того, что мы с ним собираемся вдвоем открыть для себя Нью-Йорк. Я пыталась показывать ему фотографии в книгах и города на карте. Но его это утомляло.

– Все это я поручаю тебе, – сказал он. – Давай не будем вместе сидеть над книгами и картами.

– Ты знаешь Нью-Йорк? – спросила я однажды.

– Знаю?.. Я бы так не сказал. Этот город нельзя узнать. Он слишком огромен. Но, конечно, я там был.

– И что ты там видел?

– Что видел? Там вкусно кормили, – ответил он с отсутствующим видом и поцеловал меня.

Больше я от него ничего не добилась. Пришлось мне строить нью-йоркские планы, не надоедая ему. Этим я и занималась. Иногда у меня невольно срывался с языка какой-нибудь вопрос. По ответу Франка и его реакции я понимала, что он не такой уж бывалый и уверенный в себе человек. У меня даже создалось впечатление, что он боится этой поездки. В конце концов я решила, что нужно всегда иметь при себе карту и держаться более спокойных районов, тогда все будет хорошо. Ведь мы будем вдвоем. Постепенно я узнала, что характерно для этих безопасных районов.

Я редко выезжала из города. Но читала много путевых заметок и путеводителей. Брала в библиотеке самые удивительные сочинения, они меня успокаивали. Это был приятный способ знакомиться с планетой, на которой живешь. Естественно, в них мало говорилось о мире, в котором я пребывала. Но декорации тоже имели значение. Когда заходил разговор о незнакомых местах и странах, случалось, мне было известно о них больше, чем рассказчикам. Что само по себе было приятно. Иногда я даже вставляла несколько слов, но редко. Мне не хотелось рисковать: вдруг на меня обидятся или начнут расспрашивать, была ли я там. Я избегала разговоров о том, где я жила и откуда приехала в Осло.

Конечно, Франк не боялся этого путешествия, просто у него было слишком много забот. Может, его мучили угрызения совести перед своей семьей? Этим, он, разумеется, не мог со мной поделиться. Не исключено также, что я заразила его своей тревогой. Могло быть много разных причин, по которым Франк не хотел говорить о Нью-Йорке.

Весь февраль и март мною владело чудесное предвкушение нашей поездки. Я не замечала холода. Весна никогда не была для меня столь явной. Нужно было только дождаться Пасхи, а там мы с Франком могли отправиться в Нью-Йорк.

В страстную пятницу, 13 апреля, зазвонил телефон, лежащий на мойке, я потянулась за полотенцем. Это был тревожный, но долгожданный для меня день. Франк с семьей катался на лыжах в Гейлу.

– Санне! Я должен сейчас же лететь в Нью-Йорк. Меня предупредили слишком поздно. Я звоню перед посадкой на самолет, чтобы ты не думала, будто я забыл о тебе. Неожиданная поездка… это так неудобно. Я обещал детям, что мы покатаемся на лыжах… Но от меня ничего не зависит…

Мыло почти кончилось. Надо было купить. Кроме того, надо было вымыть пол в ванной. И душевую кабинку. На швах панели образовались черные полосы.

Я положила телефон на мойку, достала тряпку и чистящий порошок. Вскоре у меня стало спасительно саднить ладони.

На второй день Пасхи я закончила уборку ванной, комнаты с кухонным уголком и прихожей. Квартира была небольшая. К тому же я посмотрела все, что передавали по каналу НРК, иногда переключаясь на другие каналы. После этого у меня внутри образовалась пустота, из-за которой я в отчаянии была готова на что угодно.

Я отправилась в кино и посмотрела французский фильм о женатом богатом, но малообразованном бизнесмене, который влюбился в какую-то неизвестную актрису. Собственно, фильм рассказывал о многих людях, об их тяжелой жизни и разных вкусах. Он мне понравился, но радости принес столько же, сколько мог принести никому не нужной курице.

Возвращаясь в темноте домой, я решила, что причина, по которой Франк не ушел от жены и не переехал ко мне, кроется не в том, что он меня не любит. Конечно, любит. Причина была в том, что мы с ним так непохожи, что у нас такие разные вкусы. Он боялся, что у нас ничего не получится, потому что я чертовски интеллектуальна, как он это называл. По этой же причине он отказался знакомиться с Нью-Йорком вместе со мной. Именно так, ведь он должен был знать, что мне хватило бы меньше четверти часа, чтобы собрать чемодан и сесть в поезд, идущий в аэропорт.

Такая интерпретация слабохарактерности Франка немного утешила меня, хотя я и знала, что это еще не вся правда. Тем не менее, я поняла, что мое разочарование всего лишь разочарование опытной женщины и его нельзя даже сравнить с тем, что чувствовали маленькие дочки Франка, оставшись на Пасху без отца.

Я часто ходила в кино одна. Изредка мы с Франком словно случайно встречались в зале кинотеатра, потому что он, купив предварительно два билета рядом, давал мне один из них. Но мы почти не разговаривали, просто смотрели фильм. Ведь кто-нибудь мог нас увидеть и сделать свои выводы. А то и хуже – рассказать об этом жене Франка.

Иногда мы с ним совершали прогулки в пустынных местах или там, где, по мнению Франка, его никто не знал. Нынешней зимой я на девятом трамвае доехала до кафе «Перспектива» и ждала Франка, спрятавшись за этот безобразный дом. Он ехал на машине. Почему-то я приехала туда первая. Склон, на котором стояло кафе, был скользкий, и я упала. И сказала себе, что такие приключения простительны подростку, но не взрослой женщине. Франк же просто съехал по этому склону на заднице, и я улыбнулась его ребячьему самомнению.

Я решила еще чаще ходить в кино. В кинотеатре «Гимле», в который я обычно ходила, лучше всего были не фильмы, а кресла и то, что там, в темноте, можно было пить вино, оставаясь невидимой для всех и наблюдая за чужой жизнью.

В виде протеста против своей выскобленной комнаты я сделала крюк и зашла в кафе «Берум» на Фрогнервейен. В глубине зала был свободный столик. Оттуда я могла наблюдать за стойкой и большей частью зала. Могла даже что-нибудь записать. Я иногда заходила туда. Вино тут было дешевле, чем в других местах, но я взяла только один бокал. На стенах висело много портретов в рамах, некоторые были похожи на семейные. Чьи это родственники, не знал никто. Но это никого не интересовало. Непристойными они не были. Непристойные фотографии показывают в туалетах. Главным образом, фотографии женщин.

Она оказалась проворней меня. Опустившись в кресло, она уже подозвала официанта. На этот раз я не удивилась. Я думала о ней, когда мыла свою квартиру. Что-то подсказывало мне, что она не очень утруждает себя уборкой дома. От ее присутствия мне стало легче.

– Вот так-то! – сказала она, когда нам подали вино.

– Что – так?

– Разве ты не знала, что из этого ничего не получится? Из вашей поездки в Нью-Йорк.

– Зачем ты об этом говоришь?

– Чтобы помочь тебе думать так, как положено умной женщине.

Она была настроена не столь враждебно, как первого февраля, но назвать ее тон дружелюбным тоже было трудно.

– Зачем ты об этом говоришь? – повторила я, мне было не по себе.

– Потому что ты, как ребенок, каждый раз позволяешь Франку обманывать себя.

– Ты знаешь Франка?

– Так же хорошо, как тебя. Но не тревожься, я на твоей стороне.

– Мне на моей стороне никто не нужен, – отрезала я.

– Прекрасно. Можно сказать по-другому. Мне нужно, чтобы ты была на моей стороне.

– Что ты имеешь в виду?

– Что в жизни есть много хорошего и кроме Франка. Он всего лишь вирус. Избавься от него и покончи с этим. Или используй его для чего-нибудь так, чтобы он об этом не знал.

– Для чего, например?

– Ты писательница. А Франк – находка для писателя!

Не успев подумать, к чему это может привести, я запротестовала, хотя сама много раз думала об этом. Положение стало неприятным, у меня не было привычки обсуждать с кем-либо свои литературные планы.

– Если в своей книге ты сделаешь его второстепенным персонажем, он утратит власть над твоей жизнью. И ты сможешь делать с ним буквально все, что захочешь.

Я промолчала и допила вино. Поскольку я ничего не ела, мои мысли обрели необычную легкость.

– Выпьешь еще бокальчик? – спросила она.

– Обычно я ограничиваюсь одним, – уклончиво ответила я.

– Начинаем второй раунд, – решительно заявила она.

Ее голос звучал почти заботливо. Она производила более приятное и не такое странное впечатление, как в нашу последнюю встречу. Мне понравилось, что она мгновенно нашла общий язык с официантом.

– Кто же ты все-таки на самом деле? – спросила я.

– Так ты до сих пор не узнала меня? Да я же Фрида! Из приютского подвала. Неужели ты не помнишь, как мы часами стояли там? Правда, мы порядком выросли с тех пор. И из нас тоже получились люди.

– Как это ни странно, – вяло заметила я.

– Нисколько! Знаешь, я придумала, как ты должна использовать Франка для своей книги. Конечно, в основу лягут твои мечты. Так тебе будет легче подчинить его своим планам. Но ты полностью проигнорируешь тот факт, что он верит, будто держит под контролем свою жизнь.

– Каким же это образом? – спросила я скорее с любопытством, чем недружелюбно.

– Если ты введешь Франка в свою книгу, он уже никогда не сможет покинуть ее. И ему придется жить на твоих условиях. Ты понимаешь?

– Приведи мне какой-нибудь пример, – с сомнением попросила я.

– Но тогда мне придется притвориться, будто я – это ты, – лукаво проговорила она и с удовлетворенным видом откинулась на спинку кресла.

– Согласна, – ответила я, не понимая, что меня ждет.

Она еще больше откинулась назад и прищелкнула языком.

– Мы жили в Нью-Йорке в отеле «Алгонкуин». Я много читала об этом отеле. Конечно, мне следовало быть благодарной, что Франк наконец захотел поехать вместе со мной, но я была такой одинокой в этом чужом окружении. Только в отеле я чувствовала себя дома. Однажды вечером я сидела в холле и ждала, когда Франк освободится от деловой встречи, как он это называл. Похожий на ковбоя мужчина, напоминавший в то же время индейца, бродил по холлу, он тоже кого-то ждал. От него исходило нетерпение, как часто бывает в холлах отелей. Нетерпение читалось не только в его глазах, но и во всей фигуре. Запачканная кожаная куртка с бахромой, такие же штаны. Ковбойские сапоги и белая шляпа. Он составлял разительный контраст двум весьма немолодым дамам, одной в слишком красном, другой в слишком голубом костюме, решившим пообедать перед шоу Нэнси Уилсон[5]5
  Уилсон, Нэнси (р. 1937) – американская джазовая певица.


[Закрыть]
.

Я чувствовала себя частицей этого целого. Все мы либо ждали кого-то, либо куда-то собирались. Нами владело беспокойство: вот-вот что-то случится, кто-то придет, что-то изменится. Нас, так сказать, должно было изменить время. И это было неизбежно. Я была в Нью-Йорке и ждала Франка. Там, в глубоком кресле, в продолжении холла, переходившего в залу для завтраков с портретом Дороти Паркер[6]6
  Паркер, Дороти (1893–1967) – американская писательница, прославившаяся своими сатирическими стихами и парадоксальными афоризмами.


[Закрыть]
в шляпе и ее друзей, я сидела и ждала Франка.

С улицы на улицу, из лифта в лифт все время шли люди, таща свои чемоданы на колесиках. Черные, серые и даже красные. Некоторым помогали рассыльные. Но не всем. И раздражающее постукивание чемоданов, которые люди тащили за собой, словно свое продолжение, было частью этого холла. Уже нельзя было себе представить, что у чемоданов могло и не быть колесиков, и людям пришлось бы покорно нести их, как в старые времена. Чтобы отделаться от этих мыслей, надо было заставить себя не прислушиваться к постукиванию или пощелкиванию пластмассовых колесиков о керамическую плитку, тротуар или бог знает обо что. Мои мысли крутились, как в водовороте.

В эти дни в Нью-Йорке я была больше похожа на тебя. Я думала о мучительном, постоянном терроре будней. О чувстве неполноценности и тревоги, неуместности, боли в мышцах – обо всем, от чего я не могла избавиться и что донимало меня, садня, словно натертая пятка. Чье-то присутствие или отсутствие. Не говоря уже о вечной пелене шума, которая постоянно тебя накрывает, если ты живешь среди людей. Вся эта так называемая музыка, пожирающая мозг и крадущая мысли. Она преследовала меня повсюду – в магазинах, на улице, в кафе и ресторанах. Казалось, никто не в состоянии положить конец этому кошмару, превратившемуся в зависимость и грызущему мою нервную систему. Таков был мир, и человеку следовало научиться в нем жить, или ему оставалось найти пещеру в горах и поселиться в ней навсегда. В горной пещере он, возможно, избежит пытки шумом, но все остальное переберется туда вместе с ним, как домовой, покидающий дом вместе с хозяином. Шумовой террор преследует человека всю жизнь, с рождения и до смерти. Родившись, человек первым делом кричит. Если он не закричит добровольно, он закричит от шлепка повивальной бабки. А последним его чувством будет страх или, самое малое, тревога перед неведомой смертью. Если ему хватит на это времени.

Именно там, в том шумном баре, где я ждала Франка и думала о терроре жизни, длящемся с колыбели до могилы, я завязала знакомство с Ковбоем. Из-за чего стала менее открытой, когда пришел Франк. Я представила их друг другу и предложила Франку включить Ковбоя в наше несколько пошатнувшееся сообщество. Например, выпить втроем в баре. Франку это, естественно не понравилось. И он не стал этого скрывать – язык жестов, протест по-норвежски, обмен взглядами. Но я делала вид, будто ничего не понимаю. Мое поведение означало: Я не понимаю, чего ты хочешь, и это доставляло мне удовольствие.

Позже, когда мы в сопровождении Ковбоя, то есть все-таки втроем, отправились в ресторан «Обитель птиц», где всегда играл джаз, и слушали Джимми Скотта, я наслаждалась своей победой над Франком.

Глядя на этого старого кастрата-певца, словно он мог служить сексуальным объектом, я решила сохранить Ковбоя на будущее. Франк уже был наказан за свои поступки, о которых я давно забыла. Я наблюдала за старым певцом, словно, кроме него, в зале никого не было. Маленький человечек пел, а зрители в зале замерли в религиозном экстазе, точно слушали что-то духовное, сулящее им отпущение грехов.

Мои глаза задержались на голове старого певца, его волосы были разделены пробором, обнажавшем полоску черепа. Он был похож на цыпленка. Черный цыпленок с белой головкой. Величественный и в то же время трогательный. Но все-таки цыпленок. Ручки у него были маленькие, этакие ласковые когтистые лапки с большими блестящими часами, – наверное, это был «Ролекс», – на левом запястье. Весьма поношенный, но безупречно вычищенный смокинг с клапанами над карманами. Этот смокинг напомнил мне старый фильм с Фрэнком Синатрой, название которого я забыла.

Тело певца как будто не заполняло его одежду. Колени были скрыты странными расклешенными брюками. Но что-то невидимое помогало ему прочно держаться над своими лакированными ботинками. Черный завиток, похожий на пропеллер, подчеркивал границу между кожей и волосами. Скулы, будто отшлифованные морем скалы, поднимались над заснеженным ландшафтом лица. Глаза еще не открылись, как у новорожденного котенка. Длинные руки напоминали провисшие канаты между суставами прошлого и движениями будущего.

«It’s beautiful»[7]7
  Это прекрасно (англ.).


[Закрыть]
, пел он, а сам был живой мумией, державшейся вертикально вопреки силе притяжения. Его уши, слишком большие по отношению к голове, напомнили мне, что я где-то читала, будто уши у человека растут всю жизнь, и чем человек старше, тем больше его уши доминируют над всем остальным. Даже если человек потеряет слух, ушная раковина, покрытая розовой кожей, продолжает расти и развиваться. И когда тело утратит свою упругость и сморщится, уши будут торжествовать, каждое на своей стороне головы. Через них будет просвечивать весеннее солнце, словно это два славных трофея, из которых торчат пучки жестких волос. Нос у него был плоский и как будто удивленный, словно не знал, для чего он предназначен. Манишка в клубах табачного дыма казалась слишком белой – точь-в-точь, как на неоновой рекламе стирального порошка. Сначала я не могла рассмотреть зубы этого старого человека, казалось, темнота и джаз поглотили их или пытались скрыть то, чего у него не было. Но вдруг мелькнул просвет, сперва в уголках рта, потом обнажились все зубы, похожие на пожелтевшие жемчужины, годами хранившиеся в слишком теплом сейфе.

Он представлял собой Песню, которая была вовсе не песней в обычном понимании этого слова, а мягкой капитуляцией старости перед музыкой. Голосом старика или криком новорожденного, которые стараются передать не красоту, а только голую боль. И даже не боль, а ее наготу.

«I never meant to make you cry»[8]8
  Я совсем не хотел доводить тебя до слез (англ.).


[Закрыть]
. «I never meant to hurt you»[9]9
  Я совсем не хотел тебя ранить (англ.).


[Закрыть]
. Его сложенные руки умели держать не только микрофон. Можно было представить себе, что они держали чью-то руку или какую-нибудь одежду. Или бритву. Может быть, открывали дверь. Но не здесь, здесь они лишь помогали сосредоточенности певца и силе песни.

Это был незабываемый вечер! И уже на другое утро я переспала с Ковбоем, пока Франк занимался своими делами.

– Ты этого не сделала! Это неправда! У тебя не могло быть связи с другим мужчиной! Ведь там был Франк! – возразила я.

– Ну и что, он был занят своими делами. И это случилось только один раз. Потом я рассказала ему об этом и объяснила, что была в панике от одиночества в этом огромном городе.

– И он тебе поверил?

– По-моему, да, – равнодушно сказала она.

– А что стало с Ковбоем? – спросила я, забыв закрыть рот.

– На другой день он повел меня во Всемирный Торговый Центр. Если не ошибаюсь, там сто десять этажей, мы поднялись на крышу южной башни. Я подошла к перилам и заглянула в немыслимую глубину. Город, быстрое, мелькающее движение на улицах, огни, люди-букашки, снующие как микробы под микроскопом, зеленые пятна парков. Прямые улицы образовывали клетчатый узор, словно сшитые вместе лоскуты выцветшего ситца. Свинцово-серые, ржаво-красные, черные. Ослепительно-белые и затейливые переплетения теней. Нам была видна только поверхность этого сложного узора. Небоскребы казались сложенными из кубиков и теснили друг друга. Светло-голубое небо с молочно-белыми облаками было важной частью этой американской мечты. Пока мы стояли на башне, краски изменились. Солнечный свет проник в каждый уголок, даже в те, о которых я только догадывалась. Можно сказать, я поняла, что видит Господь, когда смотрит на нас. Снующие муравьи, возомнившие, будто они что-то собой представляют только потому, что умеют держать в руках вещи, или толкать что-то перед собой, или садиться в маленькие жестяные банки и катить по земле. Ему достаточно было дунуть, или слегка толкнуть, или войти в союз с иными богами и заставить их послать в воздух любые предметы, и Он уничтожил бы тысячи и тысячи людей.

– А Франк был там с вами?

– Я думала, тебя интересует Ковбой… Нет, я же сказала, что Франк был занят своими делами. Или бог его знает чем.

– Тебе не кажется странным, что у Франка были в Нью-Йорке какие-то дела?

– Нет, а почему это должно быть странным?

– Ведь он торгует норвежской крестьянской мебелью, – сказала я, не скрывая своего недоверия.

– Ты верна себе! Какая разница, чем он там занимался? Не могла же я все время ждать, когда мы наконец хоть на мгновение останемся вдвоем. Я думала, тебя интересует Ковбой.

– Где же это случилось? – спросила я с любопытством старой ханжи.

– В его номере в «Алгонкуине», конечно. У него были страшно большие ноги. Я это заметила, лишь когда он поставил у кровати свои ковбойские сапоги. Длинная шея. Уши напоминали крючки, на которые можно повесить, что угодно. В одном ухе у него была золотая серьга. Нос похожий на нос Сидящего Быка[10]10
  Сидящий Бык – Sitting Bull (1831–1890) – вождь одного из племен североамериканских индейцев, боровшийся за их права.


[Закрыть]
, что вполне естественно для того, кто все детство глотал романы об индейцах. Длинные черные волосы с проседью были заплетены в косичку. Я никогда не лежала в постели с мужчиной, у которого была бы косичка, она все время хлестала меня по лицу. Это было скорее странно, чем эротично. Но тело у него было в отличной форме. Казалось, он поджарился на гриле. Я так и видела, как он, прикрепив к рукам и ногам вакуумные присосы, медленно вращается на вертеле, чтобы получить ровный американский загар. Он был из Техаса, узкобёдрый, без того бычьего загривка, который, позволю себе заметить, бывает у людей, употребляющих в пищу нездоровые продукты. Или мясо бычков, которых держали в такой тесноте, что они не могли двигаться. Ковбой рассказал мне, что запах загонов для скота можно уловить на расстоянии нескольких миль благодаря застоявшемуся запаху бычьей мочи.

– Вы говорили о бычьей моче?

Фрида грубо захохотала и закрыла глаза.

– А почему бы нам о ней не говорить?

– Сколько ему было лет?

– Трудно сказать… Во всяком случае, это был опытный Ковбой, который не боялся выставить себя в глупом виде. В постели он не спешил. Ничего странного, что молоденькие девушки предпочитают мужчин, которые старше их родителей. Ведь многие из них отчаянно нуждаются в настоящих отцах, к тому же, чем старше мужчина, тем выше у него положение и больше денег. Так было и с этим Ковбоем. Он написал книги, о которых я никогда не слышала, но которые хорошо продавались. Даже по американским меркам. Он не хвастался этим, просто сказал и все. Потом мы сидели в кровати и пили пиво. Он похвалил мою форму. На настоящем техасском диалекте. У меня создалось впечатление, что он видит во мне скорее лошадь, чем женщину. Это больше возбуждало, чем оскорбляло. Ведь я пришла к нему не затем, чтобы продемонстрировать свои мозги. Говорят, будто мужчина не в состоянии запомнить ни одно соитие. Но если мне суждено запомнить хотя бы одно, то это подходит как нельзя лучше.

Ковбой показал мне также и Центральный Парк. Пока Франк сидел на своей последней встрече. На деревьях только-только появились первые листья, и это настроило меня на возвышенный лад. Горе и смерть. Между ними стояли эти деревья, покрытые розовыми цветами, названия которых я никак не могла запомнить. Температура была больше двадцати градусов, и небо по-прежнему оставалось американской мечтой. Он повел меня в Гарлем и угостил ланчем в странном западно-африканском ресторане. Официанты, по-видимому, одно семейство, говорили по-французски и плохо понимали английский. Пива у них не было, но молоденькая девушка вызвалась купить его – в магазине через улицу. Свое предложение она прошептала тихо-тихо. Я подумала, что это от робости, но оказалось, в углу на циновке лежал ее отец, который не должен был этого слышать. Когда она вернулась, пряча пиво под мышкой, отец неожиданно оторвал от циновки свою тощую задницу. Он вскочил и принялся ругательски ругать дочь. Видно, здесь было недалеко от мольбы до наказания. Дочь, как положено, поплакала, но вообще отнеслась к этому спокойно.

Ковбой объяснил мне, что тут не подают алкоголя по религиозным соображениям. Еда была ужасная. Серые вареные ножки неизвестного животного. И рис, который, судя по его виду, пролежал всю зиму. Я почти не ела. Но Ковбой был в восторге. Тебе с твоей манией чистоты стоило бы взглянуть на их уборную! В стакане, затянутом полугодовой пленкой, образовавшейся от слюны и пасты, стояла зубная щетка, утратившая половину своей щетины. Она чем-то напомнила мне косичку Ковбоя. Все это вызвало у меня тошноту и в то же время восхищение, – закончила Фрида.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю