Текст книги "Бегство от Франка"
Автор книги: Хербьёрг Вассму
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)
Перед моими закрытыми глазами возникло tableau:
Сильный ветер дует в лицо девочке лет двенадцати-тринадцати. Она стоит высоко на галерее, окружающей белую башню. Это маяк. Девочка чувствует, как ее волосы взлетают вверх, рвутся с головы. Тонкие эластичные брюки и ветровка прилипли к телу. Даже коричневые резиновые сапоги поддаются ветру. Резиновые голенища ищут опоры у ног. Какая-то сила хочет подхватить девочку. У нее в голове проносится мысль: не противься, пусть ветер унесет тебя. Надо взлететь. Руки и тело ритмично двигаются в такт порывам ветра, и девочка думает: вот, сейчас! Но продолжает стоять на зеленом железном настиле. Разгневанный горизонт пытается наказать кучку бегущих облаков. Побелевшее море беспрерывно окатывает водой ближайшие скалы, но море уже сдается и плюется зеленью. Высокий мужчина появляется в дверях и останавливается на пороге. Неожиданно он подхватывает девочку и высоко поднимает ее. Воздух под ней становится плотным, его можно раздвигать руками, как воду. Мужчина подкидывает девочку и какое-то мгновение она висит над перилами, а потом он снова ловит ее. Но она уже попала в туннель, из которого только один выход. Она миновала темноту и знает, куда двигаться дальше. В этой головокружительной воронке между темнотой и светом страх исчезает. Она слышит, как волна откатывается назад. И глубокий струнный звук. Словно кто-то вдруг остановил патефонную пластинку. Девочка приходит в себя на внутренней винтовой лестнице маяка. Железные ступеньки впиваются ей в ребра, голова расколота на части. Несколько человек что-то сердито говорят мужчине. Тяжело ступая, он спускается по лестнице, и на звук его шагов откликается глухое эхо. Ее тело дрожит в такт с этим звуком и движением. Все оказалось возможным, как она и думала, стоя там наверху. Можно полететь над серыми скалами. Высоко над бушующим морем. Соленый запах застрял у нее в носу, чайки кричат. Она может летать. Теперь она это знает. Надо только помнить об этом. Она может снова полететь. Когда захочет.
Встреча в Провансе
Я почувствовала запах мимозы задолго до того, как увидела ее в садах. Апельсиновые деревья были усыпаны плодами. Я вдруг поняла, что имеют в виду люди, когда с мечтательным взглядом произносят слово Прованс.
В Антибе мы гуляли по пристани. Суда размером с четырехэтажные городские виллы стояли, выстроившись друг за другом. У многих на палубах были разбиты садики и зеленели деревья. Кое у кого были на пристани свои места и возле сходней были звонки. В одном месте команда отдыхала на палубе перед открытым баром на колесиках. Форменные куртки были расстегнуты, царило непринужденное настроение. Возле мачты под большим тентом спала солидная шлифовальная машина.
– Сразу видно, что владельцев нет дома, – заметила Фрида.
– Но ведь автомобили их тут? – возразила я.
– Как ты не понимаешь, в распоряжении слуг должен быть автомобиль, чтобы в мае встретить хозяина в аэропорту.
– Господи, какое ненужное расточительство!..
– И этот морализм я слышу от женщины, путешествующей с украденным капиталом?
Я прекратила дискуссию о безответственно расходуемых мировых ресурсах. Вины Фриды в этом, во всяком случае, не было.
Мы обогнули один из пакгаузов. Женщина с голыми ногами сидела на куче какого-то тряпья и что-то диктовала на маленький магнитофон. Она была похожа на моего начальника, который диктовал мне письма, когда я работала в конторе. Рядом с ней стояла тележка для товаров из супермаркета. По-видимому, это и был ее настоящий дом. Странные вещи привлекли мое внимание. Ветряная пластмассовая мельница ярких цветов издавала печальные звуки, словно выступала против солнечного света или по какой-то другой причине чувствовала себя не на месте. Кучка пластиковых пакетов с неизвестным содержимым. Форменная куртка была, безусловно, похожа на куртки матросов, сидевших на палубе. Открытая косметичка со старыми флаконами разного назначения. Наполовину пустая литровая бутылка воды «Эвиан». Кухонный скребок, совершенно новый на вид. Недоеденная французская булка и пластиковая бутылка с остатками чего-то, что могло быть вином. Плед качества и цвета, неподдающихся определению, висел на краю тележки и, наконец, одноухий игрушечный заяц меланхолично смотрел на небо стеклянным взглядом.
– Как думаешь, откуда у нее эта форменная куртка? Украла?
– Или заплатила за нее натурой? Ты это хотела сказать?
– Признаться, была у меня такая мысль, – сказала я.
Женщина как будто не обращала внимания на то, что мы за ней наблюдаем. Она просто сидела там. На рельсах, которыми пользовались, когда вытягивали суда на берег. И что-то громко диктовала в микрофон. Две золотистые босоножки на высоком каблуке стояли на ржавом рельсе, и по жестикулирующей руке скользила связка звенящих браслетов. Лицо у нее было не взрослое, скорее, даже слишком детское. Оно было раскрашено как будто слепым, чему могло быть логичное объяснение. Но в таком случае это означало бы, что у женщины был еще и другой дом, кроме этой тележки для товаров.
– Почему никто не позаботится о ней? – Мне было неловко.
– А по-моему, она чувствует себя лучше, чем девушки на чешско-германской границе, – заметила Фрида. – Похоже, ее нисколько не смущает весь ужас ее положения. Но я согласна, не только тебе нужен дом.
Пока я смотрела на девушку на рельсах, передо мной появилось tableau:
Перед отъездом из приюта директриса пожимает ей руку и желает счастья.
– Надень на себя то, что не поместилось в чемодан. Не страшно, даже если тебе станет жарко. Думай лучше о том, как тебе повезло, что у тебя столько вещей. Человек может обходиться малым, лишь бы он верил в Бога.
Директриса не бесчувственна, просто она поставлена на место Бога. Всю ночь девочка лежала без сна и боялась того неизбежного, о чем мечтала столько, сколько себя помнила. Боялась свободы. Свободы от тел, голосов, звуков и комнат, в которые она привыкла вторгаться. Теперь она должна сама заполнять все пустые пространства. Она знает, что больше не вернется в приют. Конечно, она может приехать сюда в гости и пожать всем руки. Может написать письмо и рассказать, как она устроилась. Но она знает, что никогда этого не сделает. Она оставила свою кровать другой девочке. Все имеет свой конец. Она уезжает в коммерческое училище Банга. Ее занятия в этом училище будут оплачены. И это налагает на нее определенные обязательства. Директриса говорит, что лично просила за нее.
– Ректор коммерческого училища сомневается, что приютские дети способны учиться в его училище. Во всяком случае, ему нежелательно, чтобы об этом стало известно. Помни, доверие добрых людей может спасти даже самые пропащие души. Я поклялась своею честью и верой, что ты будешь вести себя достойно и не забудешь своего места, – взывает к ней директриса.
И вот девочка стоит на паромной пристани с маленьким фибровым чемоданчиком в руках. В нем все ее имущество. Жирные выхлопные газы почти задушили свежий запах соленых водорослей. Урчащий хор автомобилей заглушает плеск соленой воды в камнях рядом с пристанью. Должно быть, стоит август. Ранее утро. Солнце греет девочке шею, от шерстяного воротника шея чешется. Девочка одета слишком тепло. Чтобы освободить руки, она надела на себя и вязаную кофту и пальто. Кошелек и носовой платок лежат у нее в кармане. Пока она ждет, обливаясь потом, она думает о том, что можно спросить у водителя автобуса, не знает ли он, где находится коммерческое училище Банга. А позже, уже в автобусе, размышляет над тем, как ей надлежит себя вести, чтобы ректор училища понял, что она знает свое место.
Когда она наконец сидит у Банга в кабинете и оформляет свои документы, она держит руки на коленях, колени крепко сжаты. Наконец ректор дает ей расписание занятий и распорядок дня и смотрит на нее поверх очков.
– Не надо так бояться, фрёкен Свеннсен. Здесь никто не кусается, – говорит он с быстрой улыбкой, как будто легкая волна прокатилась по его усам.
Но если уж она начала искать свое место, держа руки на сжатых коленях, в будущем ей будет не просто вести себя по другому. Особенно после того, как пожилой человек прямо скажет, что у нее на лице написан страх. Потом она специально занимается этим. Учиться не показывать свой страх – нехорошо, чтобы людям было неприятно смотреть на нее.
Пока мы ждем, я внимательно наблюдаю за всеми, кто входит и выходит. Особенно, если идут двое мужчин. Или одинокий мужчина, у которого такой вид, будто он никуда не спешит или же прячет за газетой свое лицо. К счастью, один подозреваемый встречает большое семейство и исчезает, скрытый горой чемоданов, поставленных на тележку. Но ведь всегда остается возможность, что кто-то мог скрываться в уборной и теперь, в последнюю минуту, оттуда выбежит. Например, как только она пройдет через таможенный контроль.
– Вместо того чтобы замаскироваться, ты изображаешь из себя террористку! Тебя задержал бы любой паспортный контроль! – вздохнула Фрида.
Я спряталась за темными очками и надвинутой на глаза кепочкой. Мне было плевать, на кого я похожа, главное, чтобы во мне не узнали Санне Свеннсен.
Она, напротив, отказалась от всякой маскировки. Видев ее один раз в окне «Арлекина», я сразу же ее узнала. Таща за собой красный чемодан на колесиках и такой же чемоданчик с косметикой, она вышла из очереди и неуверенно оглядывалась по сторонам. Я немного подождала. Но так как никто к ней не бросился, мы с Фридой медленно подошли к ней.
Меньше чем когда-либо я понимала, зачем я понадобилась Франку. Она выглядела не старше тридцати лет, была по-настоящему красива и отличалась необыкновенным очарованием. Через несколько минут я ощутила всю свою незначительность и не могла ничего с этим поделать.
Меня утешало только то, что не я, а Франк так ошибся и не увидел, где трава зеленее. Эта женщина в модном костюме, с естественным, свежим цветом лица составляла поразительный контраст Франку. Торговцу антиквариатом с его двойной бухгалтерией, страстью к игре, подозрительными друзьями на ипподроме и кредиторами неизвестного происхождения. У него в доме просто не должно было быть такой нежной невинности. Они не подходили друг другу, это было аморально.
Здесь, в аэропорту в Ницце, я вдруг подумала, что человек непосвященный перепутал бы наши роли. Это я была немолодой, обманутой женой, а она – свежей и привлекательной любовницей. Моя трудность заключалась в том, что, глядя на нее, я не могла не думать о Франке.
– Большое спасибо за приглашение! Я никогда раньше не ездила одна, – сказала жена Франка и взяла меня за руку.
– Глупо за это благодарить! – сказала Фрида.
– Мне очень приятно, – сказала я.
Пока мы шли через зал ожидания, направляясь к стоянке, я поглядывала на людей, идущих за нами. Это было непросто. Когда двое мужчин стали обгонять нас, каждый со своей стороны, я вся покрылась испариной. Как ни странно, они, не замедлив шага, прошли дальше, не сделав ни малейшей попытки задержать нас.
В машине, почувствовав себя в относительной безопасности, я попыталась представить себе, что сейчас должен чувствовать Франк. Обнаружив, что не может дозвониться до Аннемур, он позвонил ее матери и его выбранили как неверного зятя. Я видела, как он стоит, отстранив трубку от уха на несколько сантиметров, потому что его теща на этот раз говорит слишком громко. Видела, как он большим пальцем левой руки проводит под носом, не зная, как ему перед ней оправдаться.
– Ей пришлось бежать из-за твоих кредиторов! – кричит теща.
Франк потирает лоб и глуповато улыбается в телефон.
– Мне очень жаль. Правда, жалко. Я позабочусь о детях. Конечно, я о них позабочусь. И все улажу. Будь спокойна. Но я должен поговорить с Аннемур!
– Она не желает с тобой разговаривать! У нее нет ни номера телефона, ни адреса. По-моему, ты единственный, кто не понимает, что ее жизни угрожает опасность! Но ты даже пальцем не пошевелил, чтобы защитить ее! Тебя интересуют только азартные игры и женщины!
– Пожалуйста, скажи, могу ли я повидать девочек? И когда?
– Тебе позвонит наш адвокат!
Франк был подавлен. Он страдал. Он унизился до того, что звонил ко всем друзьям и знакомым, чтобы узнать, не видели ли они Аннемур. Не знают ли они, где она? Он позвонил даже в полицию. Позволил допросить себя. Это заняло столько времени, что ему пришлось запереть свой магазин и отменить назначенные встречи, касающиеся выморочного имущества и крестьянской мебели в Гудбрандсдале. Полиция приехала к нему еще раз и хотела поговорить с ним. Может, его даже подозревали, что он похитил собственную жену? Или убил ее? Я читала в газетах о таких случаях. И не раз. Чтобы не сказать еженедельно. Может быть, именно в эту минуту он подвергается суровому допросу?
Я мысленно увидела его таким, каким он редко показывался мне, – после неудачных сделок или слишком большого проигрыша на ипподроме. Бесцветное лицо с двумя глубокими длинными складками, идущими от ноздрей к подбородку. Бескровная верхняя губа, которую он все время нервно прикусывает, беспокойно двигая при этом всеми четырьмя конечностями. Глаза, словно затянутые пеленой удивления, в котором он не хочет признаться. И в которое сам не верит, если на то пошло. Чувство паники было ему не свойственно. Он был, как говорят, твердый орешек. Но одна вещь выдавала его. У него иногда появлялись капельки пота у корней волос, даже когда ему не было жарко.
Одно дело, что мы с Фридой похитили деньги, которые он хотел сохранить на тот случай, если жизнь прижмет его, и совсем другое, более серьезное, что мы, буквально, похитили его молодую жену. Предупреждать его теперь было уже поздно.
– Как прошла поездка? Благополучно? – спросила Фрида. Виноградники вдоль дороги летели мимо, точно искалеченные изуродованные сучья. Мы сделали круг, чтобы показать жене Франка частицу идиллии, о которой все мечтают.
– Все было замечательно! Я приехала в Стокгольм на поезде. Оттуда на самолете – в Копенгаген, а дальше, ты уже знаешь.
– Должна напомнить тебе об одной вещи, – немного смущенно сказала Фрида.
– Слушаю.
– Очень важно, чтобы тебя не выследили те, кто тебе звонил. Ты понимаешь?
– Конечно! Я не идиотка!
– Если Франк нападет на наш след, то вымогатели тут же здесь появятся.
– Тебе ничего не угрожает. Ведь они охотятся за мной, – сказала жена Франка.
– Я знаю. Но мне не хотелось бы иметь дело с разгневанным супругом.
– Франк не бывает разгневанным! – воскликнула его жена, словно была его адвокатом.
Я чуть не поддержала ее, сказав, что Франк, если и не всегда со всем соглашается, то, во всяком случае, всегда проявляет сдержанность при любом несогласии.
– Прекрасно! Но пока мы путешествуем вместе, он не должен видеться с тобой, это наше условие.
– Хорошо, – немного задумавшись, сказала жена Франка.
– Ладно, сейчас ты от него свободна. Теперь ты можешь найти себе более молодого человека с крепкими мышцами.
– Не забывай, что Франк был чемпионом по плаванию, – сказала его жена почти оскорблено.
Я чуть не прибавила: «И вообще, он мужчина хоть куда», имея в виду свой опыт. Но, разумеется, я ничего не сказала. Я предполагала, что меня ждет еще много случаев, когда мне придется помалкивать о моем близком знакомстве с Франком. Все должно было выглядеть так, как будто я ни разу в жизни не перекинулась с ним ни словом. Мне становилось дурно при одной мысли о том, что я могу проговориться. Монополия на высказывания о Франке принадлежала только его обманутой жене.
– Как мне называть тебя? – спросила я только для того, чтобы увести в сторону свои мысли.
– Но ты же знаешь мое имя!
– Конечно, знаю. Но как мне называть тебя во время нашей поездки?
Она откинула голову и засмеялась. Если б я не боялась клише, я бы сказала, что ее волосы золотым занавесом упали на подголовник. Но, держась ближе к медицинским определениям, следовало бы сказать, что солнечный луч упал на массу волос, состоящую из миллионов отдельных волосков, каждый из которых рос из своей сальной железы. Никогда в жизни я не видела таких красивых волос. Даже в роликах, рекламирующих шампунь.
– Смешно. Хочешь, чтобы меня звали как-то… как-то по особенному? Ладно, мне нравится имя Эвридика.
– Не слишком ли драматично оно звучит? – сухо спросила Фрида.
– Оно мне прекрасно подходит! – сказала жена Франка, словно имя, которое она сама себе выбрала, давало ей новый статус.
– Илаяли – очень красивое и таинственное имя. Как, по-твоему? И, может, не такое трагичное, – предложила я.
– Вызванные голодом эротические галлюцинации Кнута Гамсуна мне не подходят! – равнодушно отрезала она.
Мне почему-то очень не понравилось, что она читает романы.
– А ты знаешь историю Орфея и Эвридики? – спросила я, втайне радуясь, что она не выбрала имени Джульетта или Анна Каренина.
– Конечно, знаю. Ее все знают, – сказала она.
– Нет, ты должна забыть обо всем тяжелом и грустном. Имя должно быть игривым… Вот, придумала! Мы будем звать тебя не Аннемур, а Аннунген, что означает Утеночек.
– Это почти не отличается от моего имени! – сказала жена Франка. – Я вообще не вижу никакой разницы. На самом деле меня зовут Анне-Маргрете.
– Ну вот видишь! Итак, мы перекрещиваем тебя в Аннунген! – решительно сказала Фрида.
Мы отвезли Аннунген в Канны, чтобы она могла пройти по набережной Круазетт. Что она и проделала на своих стройных ножках в длинных обтягивающих фиолетово-оранжево-желтых брюках, способных вызвать у человека галлюцинации, с развевающимися по ветру распущенными волосами, с голым пупком под микроскопическим эластичным топиком, украшенным блестящим розовым сердцем на груди. Через руку у нее была перекинута фиолетовая кожаная куртка, на мой взгляд, слишком маленькая, чтобы налезть на нее.
Я пыталась составить себе представление от улицы, которую раз в году показывают по телевизору во время кинофестиваля. До сезона, правда, было еще далеко, но тем не менее. За потоком мопедов и дорогих автомобилей стояли ряды жилых домов и роскошных отелей.
В том числе, «Карлтон». Слева за молом во всю мощь сверкала великолепная, словно игрушечная, армада финансовых королей, а вдали на фоне неба белой воздушной стеной вырисовывался целый флот парусников. За дымкой угадывались горы, написанные углем и акварелью. И надо всем этим сверкало солнце, покрытое сусальным золотом, то самое, которое было мотивом одной из картин Анне Эвы Бергман[25]25
Бергманн, Анне Эва (р. 1909) – норвежская художница, жила в Антибе.
[Закрыть]. Чайки здесь не кричали, они спокойно парили, как и подобает птицам с хорошими деловыми связями.
Можно было откровенно презирать эту явно снобистскую видимость, но здесь пахло по-настоящему соленым морем, и туманная дымка была самая настоящая. И горизонт, без сомнения, тоже. Я уже жалела, что позволила уговорить себя на приезд к нам Аннунген и позволила ей щеголять здесь как какой-нибудь кинозвезде. И вместе с тем я не могла отказать ей в этой игре. Фрида сфотографировала ее перед отелем, где звезды ежегодно проходили по красной ковровой дорожке.
Я семенила за Аннунген как собачонка. Тут было много собак, они были меньше меня, но более ухоженные. И тащились на поводках за своими хозяйками. Эти дамы исчезнувших времен со взбитыми волосами неизвестного происхождения, практично прикрытыми прозрачными косынками, в шестидесятые годы были явно победительницами. Милые, почти нереальные, с лицами, похожими на вафельные сердечки.
– Подумай только, сейчас самое начало февраля, а температура не меньше восемнадцати градусов! Мне тоже хочется гулять здесь, когда я состарюсь, – сказала Аннунген, словно зная, о чем я думаю.
– А мне больше хочется подняться в горы, – сказала Фрида и прибавила что-то о мимозе, тишине, свежем воздухе и идиллических домиках с террасами на крышах.
– Я не хочу погружаться в природу, хочу быть там, где что-то происходит. Хочу дождаться начала сезона, когда столики и бокалы с вином переберутся на тротуары, а звезды приедут и заполнят отели. Я говорю по-французски! Это упрощает дело. Я сниму квартиру в одном из верхних этажей с выходом на крышу и доступом в бассейн.
Она говорит по-французски! А что-то еще нас ожидает? – мелочно думала я. Все складывалось именно так, как я опасалась. Я оказалась лишней. Теперь мне было почти невозможно поговорить с Фридой. Все ее внимание было сосредоточено на этой Аннунген, которая раньше была избранницей в жизни Франка, а теперь – в нашей.
Мы отвели ее в музей Пикассо в Антибе. Фрида поровну распределила свое внимание между дамским угодником Пикассо и засранцем Пикассо, а также поведала о сказочном успехе его картин с изломанными линиями. Оказалось, она основательно изучила эту тему. Меня поразило также, что, будь мы одни, она не потрудилась бы прочитать мне такую лекцию, предоставив мне самой докапываться до истины, или удовлетворилась бы короткими саркастическими замечаниями о женщинах, которые позволяли вытирать о себя ноги, чтобы мужчина мог стать художником и был объявлен гением.
Аннунген пришла в восторг от Фридиных знаний. Можно сказать, что во время этой лекции Фрида в какой-то степени заменила собой Пикассо. Вместе с тем она вышучивала художника, который в дни старости, по ее выражению, занялся «массовой продукцией банальных горшков». Тогда как сама она была достойна восхищения и уважения. Загадочная, эрудированная. Я так и чувствовала, как она после месяцев, проведенных со мной, наслаждается этой ролью.
Я пыталась получить удовольствие от искусства Пикассо, которое, естественно, не ограничивалось одними горшками, и вспомнила тот раз, когда мы с Франком как будто случайно встретились в Музее современного искусства в Осло. Мы целовались в пустом зале на втором этаже. На какую-то минуту мы остались одни. Не помню, что там тогда была за выставка. У меня сохранились лишь расплывчатые воспоминания об огромных фотографиях. Я сама выбрала место свидания. Это было в начале наших отношений, и, наверное, я думала, что смогу увидеть картины, наслаждаясь счастьем находиться в том же зале, что и Франк. Этого не получилось. Франк, можно сказать, подавил собою всю экспозицию. Все стало несущественным и превратилось в предлог встретиться с ним в общественном месте. Хоть я и помню, что испытала почти детское разочарование из-за того, что свет в залах был не естественный, а шел из искусно спрятанных софитов. Но это, наверное, было связано с разочарованием, что Франк не мог никуда меня пригласить. Даже выпить вместе жалкую чашку кофе. Ведь мы с ним уже потеряли невинность. В залу вошли двое и перехватили у нас инициативу. Чтобы восстановить между нами равновесие или воссоздать идиллию, – если о каком-то времени наших с Франком отношений можно употребить это слово, – я сказала:
– Мне не нравится искусственное освещение. Впечатление лишается чего-то очень важного, становится беднее. Все кажется как будто более плоским…
– Я понимаю, что ты хочешь сказать. На выставках окна имеют для меня большое значение. Часто именно окна являются лучшими картинами, – сказал Франк со своей очаровательной улыбкой.
Теперь я стояла в музее Пикассо в Антибе и смотрела, как жена Франка ходит по залу. Она медленно переходила от картины к картине, склонив голову на бок и разглядывая их с достойным восхищения любопытством. Так или иначе эта Аннунген отняла у меня большую часть моих впечатлений. Вдобавок мне пришлось выслушать, пусть и тихую, лекцию Фриды.
– Может, не надо так много говорить в зале? – шепнула я ей.
– Пожалуйста, можешь ходить одна, а потом мы встретимся у входа, на солнце, – сказала Фрида, правда, так, чтобы Аннунген ее не слышала.
Я почувствовала физическую боль, какую испытывает оскорбленный ребенок, и никуда не ушла. Но испорченное настроение до такой степени помешало мне воспринимать искусство Пикассо, что я постаралась забыть все, что там видела. Как будто таким образом я могла наказать этих двоих. Наказать Франка. И самое себя вместе с Пикассо. Ни Пикассо, ни Франк сами не присутствовали на выставке и потому не были виноваты в моей иррациональной реакции. Не говоря уже о том, чтобы попасть в число тех, кому был вынесен мой приговор.
– Он был не очень хороший человек, – задумчиво сказала Аннунген после Фридиной лекции.
Я была большой поклонницей Пикассо, и меня мало заботило, каким человеком он был или как он обращался с близкими ему женщинами. Но мне захотелось поставить Фриду на место:
– Никогда не понимала желания слагать легенды о людях искусства, – сказала я.
– Мир нуждается в идеалах, чтобы смотреть на них снизу вверх, – сказала Аннунген.
– Вообще-то я не знаю никого, кто ошибался бы больше, чем ошибаются художники. Это часть их природы. Без опасного доверия к миру и почти глупой веры в собственные творческие силы заниматься искусством невозможно. Многие из них настолько поглощены режиссурой собственной жизни, что уже больше ничего не замечают, – сказала Фрида.
– У меня сложилось впечатление, что современные писатели чересчур увлекаются телевизором, – сказала Аннунген. – Некоторые даже выступают в передачах. Может, они даже читают светскую и спортивную хронику в газетах, а вот на международные вопросы их уже не хватает. Ведь им надо еще и есть и спать. Не подумай, будто я их за это упрекаю. Отнюдь нет! Я сама такая. – Аннунген дружески взяла меня за руку.
– Просто не надо обращать внимания на то, что многие художники позволяют своим неудачным, а порой и позорным биографиям душить свое искусство, – сказала Фрида, словно говорила обо мне.
