Текст книги "Особый дар"

29

Тоби отправил Эйдриану письмо с соболезнованием, сообщил ему свой новый адрес и номер телефона. И все-таки удивился, когда Эйдриан вдруг позвонил, сказал, что завтра приезжает в Лондон и рассчитывает с ним поболтать. Дело в том, что в помощь ему прислали другого священника – удерживать крепость, пока старик так сильно болеет; к сожалению, помощник этот тоже старый и «ты не поверишь – хромой», так что толку от него мало, но как бы то ни было, теперь можно хоть вырваться на часок-другой.

Когда Эйдриан появился, Тоби пришел в ужас от его вида: тощий, измученный, постаревший, да, именно постаревший. Красота его сохранилась, но лицо покрывала тюремная бледность.

– Как у тебя славно, – сказал Эйдриан. – Выпить? Вот это с удовольствием. Любое, что у тебя найдется.

– Мне так жаль твою маму.

– Меня это страшно подкосило. Но ведь у нее не осталось никаких радостей в жизни, разве что Лондонская библиотека. – Он помолчал. – Право, не хочется докучать тебе своими бедами, но какое это было бы облегчение – выговориться.

– Вовсе ты мне не докучаешь. Так что у вас там происходит?

– Н-ну, – несколько неуверенно начал Эйдриан, – после так называемого изгнания дьявола миссис Аллен успокоилась. Что сказал ей каноник, не знаю, но думаю, что-то довольно резкое. Во всяком случае, с тех пор она очень притихла и больше не мучает мужа, когда он возвращается с работы, уже не шмыгает, как бывало, в шкаф. Я заставил ее выбросить эту ужасную книгу об одержимых. Вот так, но это единственное мое достижение.

– А та женщина, что приставала к тебе по поводу своих неурядиц с мужем?

Эйдриан помрачнел.

– Продолжает в том же духе. Я перестал к ней ходить, а то получалось очень неловко.

– Она же тобой увлеклась, это ясно.

Эйдриан не стал отнекиваться, слишком он был подавлен.

– Вероятно. У тамошних женщин очень скучная жизнь, и для развлечения годится все. По правде говоря, ради этого они и ходят в церковь, а так не скажешь, что в церкви нашей яблоку негде упасть, выходит, для нас это благо. Ох, я же тебе не рассказал самого неприятного. Теперь за меня взялась еще одна. Нет, тайны исповеди я не нарушаю, иначе я бы этого рассказывать не стал. Думаю, если б эта особа могла, она раструбила б свои секреты на всю деревню. Эта новая еще моложе и красивее, замужем всего два года. Она ждет ребенка и жалуется, что с тех пор, как забеременела, муж отказывается с нею спать. Я сказал, что со временем все образуется: может быть, он просто боится причинить вред будущему ребенку, такое у мужчин бывает – словом, дал ей пастырское наставление. Но это не подействовало. Она все курила и зевала. Потом вдруг говорит: поцелуйте меня. Я, конечно, отказался, тогда она сказала что-то в таком роде: «Вся ваша шатия – просто свора геморфодитов».

– Симпатичная, видно, дамочка и слова какие знает ученые – даром, что перевирает их.

Тут Эйдриан впервые рассмеялся.

– До чего ж это славно – побеседовать с другом, который во всем умеет найти смешную сторону. Я что-то стал тошнотворно серьезен, и мне просто необходимо, чтоб рядом был человек с чувством юмора. Вот мама тоже посмеялась бы. Ах, как мне этого сейчас недостает!

В ответ на настойчивые расспросы Тоби он рассказал ему, как изо дня в день мотается по трем приходам.

– К концу дня я выжат как лимон, но утешаю себя единственной мыслью – стало быть, есть еще, что из меня выжимать. Беда в том, что из всех наших прихожан по-настоящему набожны только трое, и все они глубокие старики. Почему человек должен столько прожить, прежде чем перед ним забрезжит свет истинной веры?

– Наверное, потому, что смолоду в этом не чувствуешь потребности. Ты же знаешь, я тоже не верю, хотя и желал бы, просто чтобы доставить тебе удовольствие.

– Сам не знаю, удастся ли мне когда-нибудь стать победителем в этой игре. – Это было совсем не похоже на Эйдриана – говорить о своем призвании столь непочтительно, но именно так он выразился. – Нет у меня ни сноровки, ни терпения, вот и живу на износ. Но хватит обо мне, ладно? Расскажи о своей новой работе. Судя по всему, ты процветаешь.

Они поговорили еще немного, потом Тоби сказал:

– На нашей улице, в сотне ярдов отсюда, есть приличная закусочная. Но, если ты очень измочален, могу приготовить прямо здесь сандвичи. Есть ветчина, ливерная колбаса, открою банку сардин.

– А для тебя это не чересчур хлопотно? Так бы и сидел не шевелясь – во всяком случае, пока что.

Вовсе это не хлопотно, ответил Тоби. Он понял: Эйдриан хочет рассказать ему что-то такое, о чем в закусочной не поговоришь.

Разговор перешел на семейные дела Боба и Риты. Эйдриан считал, что это трагедия, но ее легко было избежать. Тоби объяснил, что особой трагедии для Боба в этом нет – у него интересная работа, ребенок при нем.

– Все-таки для сохранения семьи надо прилгать больше усилий, – наставительно изрек Эйдриан. Развода он не одобрял и дал понять это очень недвусмысленно.

– А может, ты все-таки молод еще высказываться так безапелляционно, – возразил Тоби.

– Мне порой кажется, я чересчур молод для всего на свете. Но должна же быть у человека определенная позиция. – Тут он накинулся на сандвичи с такой жадностью, словно у него три дня ни крошки во рту не было. – Я так считаю: взял на себя обязательство дал обещание – выполняй.

– Ну, вряд ли Боб и Рита много чего успели наобещать друг другу. Вся церемония регистрации заняла, по моим подсчетам, ровно одиннадцать минут. А может, и того меньше.

Осуждая Катбертсонов, Эйдриан явно думал о чем-то своем. И наконец заговорил о том, что его волновало.

– Я и сам дал обет, а теперь боюсь, что не сумею его выполнить.

– Ты это о чем?

– Я дал обет безбрачия, обещал посвятить служению господу все свое жалкое естество. А теперь не уверен, что смогу выстоять.

– Да я готов «ура» кричать! Ты не рассердишься?

– Кричи, что твоей душе угодно. Но самому-то мне кричать «ура» никак не хочется, ты уж не взыщи.

Тоби спросил, что за девушка у него на примете.

Ею оказалась, разумеется, дочь местного врача, о которой Эйдриан как-то упомянул в письме. Имя ее Рут. Он не знает, что делал бы без нее последние месяцы. Она берет на себя всю работу, какую только в силах выполнить. Бегает по его поручениям. Навещает выздоравливающих прихожан: они знают, что она работала сиделкой, и радуются ее приходу. Словом, она для него «опора и поддержка» – Эйдриан не считал зазорным употреблять избитые выражения.

– Если я все брошу и женюсь-ка ней, жизнь у меня наладится. Особенно бедствовать нам не придется, у меня теперь есть немного денег. А я с каждым днем все больше к ней привязываюсь.

– Ну уж тогда-то другие бабы от тебя отстанут.

– Может быть. Но ты не знаешь, каково это – посвятить себя делу, а потом убедиться, что оно тебе не по плечу.

– Думаю, милосердный бог вполне понял бы тебя, если б знал, что тебе приходится сносить.

– Ну, не знаю. У меня навсегда останется такое чувство, что я его предал.

– Но это же вообще был кретинизм – принимать подобное решение в такие молодые годы.

– Что Рита и твердила мне ad nauseam [44]44
  До тошноты (лат.).


[Закрыть]. – Эйдриан чуть заметно оживился. – Кстати, теперь я понимаю, почему она перестала мне писать. Бедняжка, у меня к ней не было ни малейшего сочувствия. Как только дело доходило до Риты, все мое сострадание разом улетучивалось, впрочем, оно и вообще улетучивается слишком легко.

Эйдриан посидел еще совсем немного и ушел, а потом очень долго не появлялся и не давал о себе знать. Кое-что, решил Тоби, Эйдриан все-таки от него скрыл: он явно влюблен в эту девушку, хоть и ограничился сухой информацией о том, что ее помощь ему полезна. Тоби мог даже понять переживания Эйдриана – умом, но не сердцем. И с чувством некоторой вины подумал, что с Эйдрианом обычно расстается легче, чем с другими друзьями. Эйдриан – хороший, целеустремленный, добрый, но умом не блещет, тут ему до него, Тоби, далеко. Сам же он не то чтобы очень хороший человек, но и не такой уж плохой. Всегда готов выслушать друзей (и они это в нем ценят), и порою, вероятно, ему удавалось хоть как-то их утешить. Слушать легко, но это особый дар, и дан он не каждому. О себе он никогда не распространялся, секреты свои хранил до последней возможности, впрочем, теперь (главным образом из-за успехов матери) почти все они вышли наружу, и друзьям, пожалуй, стало легче ему исповедоваться. Выходит, он хоть на что-то пригоден.

А что до Эйдриана – надо надеяться, со временем в «Таймс» появится сообщение о его свадьбе.

Хоть Тоби и собирался сделать Клэр предложение не позднее, чем через две недели, он все тянул и тянул. Перчик уехал в Германию, они с Клэр отлично проводили время, и ему не хотелось никаких перемен, даже самых приятных. Он купил серебряное кольцо с большим камнем – зеленоватой бирюзой – и сунул в ящик: пусть полежит до поры, до времени. Вещица очень красивая и в то же время скромная – наверно, Клэр будет довольна.

Тем временем в Нью-Йорке прошла выставка работ миссис Робертс. Сперва она оставалась почти незамеченной – самые беглые упоминания в печати, ничтожное число посетителей. Но потом вдруг объявилась богатая старуха из Вермонта, она страстно увлеклась картинами безвестной художницы и семь из них купила. При таком известии даже миссис Робертс проявила некоторые признаки оживления. В ожидании этих денег она купила Тоби красивый портфель. Ходить с ним в банк было ужасно неловко, особенно потому, что он редко носил домой с работы какие-нибудь бумаги.

– Ведь он тебе нравится, сынок, правда? – спросила его мать с некоторой опаской. – С ним ты заправский бизнесмен.

По-видимому, она уже простила его, хотя бы отчасти.

– Теперь тебе только котелка не хватает, – пошутил мистер Робертс, – котелка и зонта.

– Да, зонт тебе нужен, – сказала мать без тени улыбки, – не то промокнешь как-нибудь до нитки.

– Мама, у меня зонтика в жизни не было, и заводить его я не собираюсь.

– Ох, и упрям же ты!

– Ну, не так уж. Просто от старых привычек нелегко отделаться.

И все-таки это было не совсем точно – укрываться под зонтиком ему доводилось, хоть и очень давно. Правда, школьником он любил бегать под дождем, чтобы капли просачивались сквозь волосы и стекали вдоль шеи. Но во времена более отдаленные, когда ему было лет пять или шесть, их семья жила за городом, в домишке с садом у самого Эппинг-фореста. Небольшой такой садик, порядком запущенный – у миссис Робертс никогда не было страсти к садоводству, – но ребенку он казался просторным. В конце лета там цвела золотая розга, и золотые паучки беспечно ткали паутину между ее метелками, а еще были там островки мохнатых маргариток, розовых и пурпурных.

Тоби вообще любил гулять по саду, а особенно в дождливые дни, под большим, тяжелым отцовским зонтиком. Любил разглядывать паутину, на которой бриллиантами сверкали капли росы. В отличие от большинства взрослых он сохранил в памяти и дождливые дни своего детства – а все из-за зонтика.

Чем занимался в то время мистер Робертс, что побудило его переехать в город, обзавестись киоском, купить дом?

Этого Тоби так и не сказали, а он так и не спросил.

Ему вдруг пришло в голову, что, хотя он и любит своих родителей, его, как ни странно, никогда не интересовало их прошлое. Он до сих пор не задавал им вопросов, и вряд ли станет задавать сейчас. Не исключено, что в будущем он отдалится от них еще больше. Что ж, поживем – увидим. Но любить он их будет не меньше прежнего. Даже если они сделают что-то такое, что могло бы эту его привязанность подорвать.

Они сами отошли от него, как, впрочем, и он от них, решил Тоби, и мысль эта принесла ему облегчение: совесть его чиста. У матери теперь своя жизнь, а отец будет вести такую жизнь, которая отвечала бы склонностям матери. Должно быть, сыновья и родители неизбежно отдаляются друг от друга, но порой его охватывала тоска по осеннему саду, где он был так счастлив один, под дождем, и все же радовался, когда из дома выходила мать и, раскрыв над ним большой зонт, брала его за руку. В который раз он сказал себе, что жизнь – не пологий пандус, а лестница, которая с годами будет становиться все круче. Рывок, еще рывок…

Какое бы будущее ни планировала Клэр для них обоих, мать наотрез откажется его с ними разделить. Если к ней придет настоящая слава – а пока мать лишь чуть-чуть вкусила ее, – она все равно не переменится. Подобно Антею, она черпает силу в соприкосновении с землей, родной почвой и будет сопротивляться всякой попытке ее от этой почвы оторвать. Они по-своему счастливые люди – его мать и Боб Катбертсон, во всяком случае в какой-то мере. Ну и что ж, разве много встречалось ему людей, счастливых хотя бы в какой-то мере? Если бы он когда-нибудь позволял себе роскошь поддаваться настроениям, у него бывали бы периоды подавленности и тоски; в глубине души он сознавал, что это так, чуял в том опасность и решил твердо: вырваться из глубины на поверхность он им никогда не позволит.

Главное для меня – не поддаваться эмоциям, смотреть на вещи трезво, сказал он себе. И Клэр за этим проследит, можно не сомневаться.

30

В тот необычно теплый октябрьский вечер Тоби и Клэр предались любви в доме Ллэнгейнов в Челси. Он, как всегда, был исполнен счастливой уверенности в себе, она извивалась и выгибалась дугою в его объятиях, и вскрики ее были чем-то сродни охотничьему кличу – так, во всяком случае, казалось Тоби, хотя он в жизни не слышал охотничьего клича. А сейчас они сидели, откинувшись на обитую стеганым шелком спинку кровати, оба в сладостном любовном поту, на столике возле постели – бутылка вина. Клэр надела новый халатик из легкого пестрого шелка, который привел Тоби в восторг.

– Как хорошо, что ты не поворачиваешься ко мне спиной и не начинаешь тут же храпеть, это так не по-компанейски, – сказала Клэр. С распущенными по плечам густыми волосами она была очень привлекательна. Он налил себе вина, главным образом для храбрости, но закуривать не стал. – До чего нам с тобой хорошо! – добавила она с долгим вздохом. – До чего здорово!

Он обнял ее.

– И мы скоро поженимся, да?

Она помолчала немного. Потом устремила на него нежный, насмешливый взгляд синих глаз.

– По-моему, котик, это вовсе ни к чему, а по-твоему?

Тоби опешил.

– Как, но ведь ты сама… – только и выговорил он.

Клэр не растерялась.

– Ты про ту глупость, которую я тогда сболтнула в Глемсфорде? Но как же можно было принимать это всерьез? Слушай, оставим все как есть. Нам хорошо, верно? Так чего же еще?

Он попытался разобраться в охвативших его чувствах. С одной стороны, горькое сознание, что это отказ, притом окончательный. Да и радужная мечта о будущем сразу померкла.

– Не понимаю, – сказал он.

– Давай-ка я выскажусь начистоту, если сумею, – с необычной серьезностью ответила Клэр. – Да, признаюсь, была у меня одно время такая мысль, но ты ужасный волынщик, скажешь нет?

– Ты хочешь сказать, я должен был заговорить о женитьбе раньше. Но что я тогда мог тебе предложить?

– Ой, да это не имело ровно никакого значения. Но ты все тянул и тянул, а ведь Перчик не раз говорил тебе – такого рода идеи у меня в голове долго не задерживаются. Я привыкла брать от жизни все, что можно.

Она закурила. Закурил и он, потом налил себе еще вина и выпил залпом.

– Жадина-говядина. А мне?

Он наполнил стакан и молча подал ей.

– Понять не могу, – в голосе Клэр появились едва уловимые просительные нотки, – почему мы не можем оставить все как есть? Ей-богу, я пока вообще не хочу выходить замуж ни за кого.

Пот застывал у него на спине, он сбросил с себя одеяло.

– А Перчик был «за» и очень ясно дал мне это понять.

– Ну, котик, знаешь, стоит мне с кем-нибудь поздороваться, и Перчик тут же начинает строить планы насчет моего замужества. Но я это все-таки я, а не Перчик и не папа с мамой. Да, ты полюбился Перчику, и это вполне понятно. Папе с мамой тоже, но поверь, если б я решила выйти замуж за Алека – что крайне маловероятно, – им все-таки было бы приятнее. Ведь в душе они снобы, хоть и лезут вон из кожи, чтобы это не бросалось в глаза. Неужели это для тебя такая неожиданность?

Тоби взяла оторопь – он уже не испытывал ни боли, ни удивления, только молча смотрел на нее.

– Понимаешь, вот это – я хочу сказать, постель – единственное, что нас связывает, но развлекаемся мы здесь отлично, правда? Я не такая умная, как ты, и очень скоро тебе надоем и вообще не понимаю, зачем это нужно – закреплять отношения, разве что в возрасте куда более солидном, чем наш. Словом, забудь об этом, и оставим все как есть. Боже, какое блаженство!

Тоби пристально разглядывал узор на ее халате – голубые, розовые и пурпурные разводы – и думал о том, что будет помнить его всю жизнь. Но по-прежнему молчал.

– «Что, свет мой, ты в уныньи?» [45]45
  Шекспир, «Укрощение строптивой», акт IV, сцена 3.


[Закрыть]

Снова одна из литературных реминисценций, у нее довольно редких.

– А ты как думала?

– Не дури. Подумай, как тебе везет. Заполучил такое прекрасное место, заполучил меня – если, конечно, ты согласен иметь со мной дело на тех условиях, какие предлагаю я.

– Я глубоко благодарен твоему отцу за все, что он для меня сделал.

– Пижон! – воскликнула Клэр. – Знал бы ты, с каким видом это изрек.

И тут в нем заговорило еще одно чувство – оскорбленная гордость: его унизили.

– Я тебя не понимаю. Я был совершенно уверен, что ты относишься ко мне так же, как я к тебе.

– Милый, право же, я отношусь к тебе просто чудесно!

Но Тоби уже занесло.

– Первый-то шаг сделала ты и поначалу была довольно напориста, – услышал он свой голос.

– Котик, а тебе не кажется, что ты чуточку, самую чуточку вульгарен? – медленно выговорила она.

– Ты вообще считаешь меня вульгарным. В этом, видно, все дело.

Клэр по-прежнему сохраняла выдержку:

– Пожалуй, тут есть доля и моей вины. Да, люблю делать первый шаг сама и всегда его делаю, хотя вот этого тебе знать было не положено. Ладно, беру свои слова обратно. Нет, сословная спесь тут ни при чем – у меня, во всяком случае, ее нет, и не надо так думать. Просто ты заставил меня ждать слишком долго и упустил момент, когда я могла бы дать согласие. По правде говоря, может, я и тогда ответила бы отказом, но не в том суть. А сейчас, когда у нас с тобой все так здорово, тебе надо было затеять этот разговор.

Он лежал плашмя и неотрывно глядел в потолок.

– Тоби, ты меня слушаешь?

Как будто он мог упустить хоть одно ее слово!

– Так вот, выбрось все это из своей дурацкой башки и начнем с того, на чем остановились.

– Еще чего.

И, встав с постели, он начал одеваться. В кармане у него лежало кольцо – счастье, что он не успел показать его ей. Клэр наблюдала за ним с явным изумлением.

– Подумать только, дуется! Я своим глазам не верю! И что же ты намерен делать, уйти во тьму?

– Да.

– Иди ко мне.

– Нет, с меня довольно.

Клэр попыталась утешить его.

– Завтра ты на все это посмотришь по-другому, – сказала она и закурила новую сигарету.

– Нет.

– Никогда?

– Все кончено.

– Смех. Ведь ты не хуже меня понимаешь – мы получаем друг от друга огромное наслаждение и можем продолжать в том же духе.

– Я не жеребец-производитель.

Тут она рассердилась по-настоящему – во всяком случае, такой он ее еще никогда не видел.

– А вот это уже форменное хамство.

– Может быть. Не могу я сейчас выбирать выражения, не до того.

– И на ум тебе приходят не слишком вежливые.

Кончая одеваться, он с горечью подумал: да, в эту ночь вылезли наружу и его простонародное происхождение, и грубость – а он-то полагал, что давным-давно изжил ее.

– Извини. Но вот так я на все это смотрю.

Прощай, Клэр, прощай Глемсфорд, прощай Перчик, которого он так полюбил.

– Сбрось с себя это дурацкое барахло, иди ко мне, будь милым и славным.

Но Тоби уже закусил удила. Он сказал, что не пойдет, значит, не пойдет. Это решение окончательное и бесповоротное. И внезапно его озарило: решение, пожалуй, не было бы окончательным, если бы Клэр и впрямь разбила ему сердце; но нет, она всего-навсего причинила ему боль и уязвила его гордость.

– Бог ты мой, эти мне трагические расставания! Позвони на той неделе, когда немножко поостынешь. А теперь поди сюда, поцелуй меня хорошенько.

Но он не поцеловал ее. Она закурила еще одну сигарету, налила себе еще вина и уставилась на него округлившимися глазами.

И он ушел.

Когда Тоби добрался до дому, голова у него шла кругом и он не мог разобраться в своих чувствах. Он тяжело опустился на диван, и тут в ягодицу ему уперлось что-то твердое – кольцо, будь оно проклято, в подбитой атласом коробочке, сулившей ему кое-что посущественней ее содержимого.

Он швырнул коробочку на стол – пусть там валяется.

А ведь ты не любишь Клэр, сказал он себе наконец, и внутренний голос прозвучал четко и ясно. Но ты желал ее и всего, того, что мог принести брак с нею. Она ни минуты не сомневается в твоем возвращении – недаром привыкла получать все, что захочет. Но на сей раз может ждать до скончания века.

До сих пор он не отличался решимостью. А вот теперь все будет по-другому. Тоби был уязвлен, взбешен. Больше он ее знать не желает, эту дылду, эту богачку, такую уверенную и жизнерадостную в сознании своей независимости. Возможно, она в конце концов выйдет за Алека – что ж, пусть принесет ему радость, а в нем самом она радость убила.

Назавтра от Клэр пришло безмятежное, веселое письмо. Что это он в самом деле? Не надо быть балдой. Ведь они могли бы наслаждаться жизнью вовсю – до тех пор, пока он захочет. Не подобает мужчине так себя вести; ни один из тех, с кем она встречалась, не дулся на нее больше двух недель. «Тебе, пожалуй, могу дать три, потому что ты упрям, как мул. Сходим в „Коннот“, наедимся всяких вкусностей. Я буду скучать по тебе».

На письмо он не ответил, а когда она позвонила, разговаривал с нею, как с докучливой посторонней.

Ему захотелось покончить со всем этим раз и навсегда. Поэтому в субботу он приехал к родителям и поговорил с матерью.

– Между мною и Клэр все кончено. Полагаю, тебя это обрадует.

Сперва лицо ее выразило явное облегчение, но на смену ему тут же пришел гнев: как это так, нашлась девушка, которая осмелилась отвергнуть ее сына! Но вслух она сказала только:

– Мне очень жаль.

– Нисколько тебе не жаль, сама знаешь.

– Ну, вообще-то она мне никогда особенно не нравилась. Но не хочется говорить ничего такого, что могло бы разбередить тебя.

– Ничем ты меня не разбередишь, поверь. Как-нибудь я с этим справлюсь.

Мать постаралась утешить Тоби единственным известным ей способом – прямо-таки закормила его. И он ел, не отказывался.

Когда домой вернулся отец, Тоби сообщил свою новость и ему.

– Скверное дело, старина, – бросил мистер Робертс, он просто не знал, что еще тут можно сказать. – Но есть на свете и другие девушки.

– Правильно. Во всяком случае, скоро я опять в это поверю. Как бы то ни было, посыпать пеплом главу я не собираюсь.

– А знаешь, мне она нравилась больше, чем маме.

– Не умею я лицемерить, – объявила миссис Робертс. Как и в прежние времена, она не снимала кухонного фартука и за столом – не могла или не хотела отказаться от старой привычки. – А все-таки она была красива. – И не утерпела, добавила: – Хотя, конечно, до Мейзи ей далеко.

Странно, что в доме все уже говорят о Клэр в прошедшем времени, подумал Тоби, но понял: ведь это его рук дело.

С болью ощутил он резкий контраст между родным домом и Глемсфордом, впрочем, разве внешний вид и убранство дома имеют для него такое большое значение? А что, пожалуй, да. Трудно сказать. Во всяком случае, Хэддисдон импонировал ему гораздо больше, чем Глемсфорд, это бесспорно. Небрежное хозяйничанье леди Ллэнгейн всегда удивляло Тоби и заставляло вспоминать безукоризненный порядок, царящий в доме матери. Чувство обиды и разочарования уже начало притупляться, притом так быстро, что ему неудобно было признаваться в этом даже себе самому. Как ни странно, больше всего он думал о Перчике, симпатичном великане с золотыми усами, в которых поблескивали отсверки лампы.

– Ну что ж, пропустим по стаканчику, как обычно? За то, чтоб в следующий раз тебе повезло больше.

– Давайте для разнообразия выпьем кофе в гостиной, – предложила миссис Робертс. В этот вечер Тоби явно были уготованы неожиданности. Уже одно то, что вечером подавался кофе, было неожиданностью, а уж перемены места, где совершалась эта церемония, – тем более.

– Тогда я прихвачу с собой виски, – решил мистер Робертс. – А кофе пить не стану, после него мне не уснуть.

Маленькая гостиная стала нарядней: миссис Робертс купила новый диван с красивой обивкой, три новых кресла, столик наподобие того, какой купил Боб, когда они с Ритой поженились. Все вещи были подобраны с отменным вкусом, и Тоби пришел от них в восхищение.

Подавая кофе с некоторой торжественностью (новая кофеварка!), но по-прежнему не снимая кухонного фартука, миссис Робертс сердито проговорила:

– Беда в том, что когда покупаешь новую вещь, надо основательно подмазать мусорщиков, чтобы вынесли старую.

– А в скупках их разве не берут?

– Брать-то берут, но платят жалкие гроши, так что дело того не стоит.

Поначалу отец с матерью встревожились, узнав о его разрыве с Клэр, но теперь, видимо, поняли, что это не разбило его сердца и что, хотя гордость его и уязвлена, нанесенные ей раны быстро затянутся. Они первые утешили и успокоили его после того, как он порвал с Клэр, а порвал он с ней навсегда – это решено. Тоби почувствовал внезапный прилив нежности к ним обоим. Последние годы он был не очень внимательным сыном, впрочем, и не таким уж плохим. И вдруг он понял, что окончательно оторвался от них – рано или поздно это случается с каждым. Мать и отец построили свою жизнь на собственный лад, и хотя теперь к матери пришел успех, все равно они уже никогда не переменятся. Родительский домишко, по-видимому, так же не подвержен переменам, как Вестминстерское аббатство. И он всегда сможет возвращаться к родному очагу, вдыхать запах скипидара и все прочие домашние ароматы.

На следующей неделе он опять написал Мейзи. Это уже не была беспечная и небрежная записочка, как в прошлый раз: слова, энергичные, настойчивые, так и рвались из-под пера. Почему бы им не встречаться время от времени? Нелепо ведь вот так взять и все оборвать разом. Можно оставаться просто друзьями, верно? Он по ней скучает. Что правда, то правда: в прошлом он вел себя по отношению к ней не самым лучшим образом, но впредь обязуется делать все, чтобы она была им довольна.

Только бы согласилась с ним встретиться, только б он мог сказать ей, что любит ее, думал Тоби. Потому что любит он ее одну и по-настоящему, кроме нее, никого никогда не любил. Но он не написал этого, а закончил письмо просьбой передать привет Аманде.

Ответа не последовало. Вероятнее всего, Мейзи отправилась вместе с матерью в одну из обычных увеселительных зимних поездок, убеждал он себя, а письма едва ли пересылаются – это было известно всем друзьям миссис Феррарс, знал об этом и он.

Тоби по-прежнему регулярно ходил на работу, но все свободное время думал о Мейзи. Кольцо с бирюзой он засунул в самую глубь ящика, под носки и платки. Может оно еще и понадобится когда-нибудь, как знать. При этой мысли он воспрянул духом.