Текст книги "Безмужняя"

Автор книги: Хаим Граде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Мойшка-Цирюльник подбивает улицу на бунт

Во дворах бедняков и в переулках, смежных с синагогальным двором, не утихали разговоры о пощечине в городской синагоге, во время молитвы в праздник Симхас-Тойре. Парни на рынках тоже продолжали обсуждать это событие на своем полублатном жаргоне: история с агуной интересует их как прошлогодний снег. Они слыхали и о романах поинтересней! Париж – щенок по сравнению с Вильной. Если бы все хозяюшки и дамочки, совершая в Рошешоне[63]63
  Рошешоне (Рош а-Шана) – праздник в честь сотворения мира. Он символизирует начало нового года и завершение года уходящего. Отмечается 1–2 тишрея (прибл. конец сентября).


[Закрыть] обряд ташлих[64]64
  Ташлих («Ты выбросишь») – церемония в первый день Рошешоне, которую проводят возле моря или реки. Название церемонии – цитата из книги пророка Михи: «И Ты выбросишь в пучину морскую все грехи наши».


[Закрыть], стряхнули в реку десятую часть своих прегрешений, Вилия бы вышла из берегов! Единственное, что их интересует, говорили парни, – распри среди всех этих «орудий святости», раввинов и старост. Старший шамес сидел среди старост, как собака в крапиве, но не хотел сказать, за что отхлестал младшего шамеса. А как понял, что идет к тому, что его вынесут в простынях, – стал податливее, и тут-то и выплыла наружу эта история. Один раввин сказал, что агуне можно выйти замуж, другие твердили, что нельзя – война велась тихая, между своими! Чем же тогда раввины и синагогальные старосты лучше воровских банд «Братский цех» и «Золотое знамя»? Воры тоже режут друг друга шито-крыто, посторонним знать нельзя за что и почему – и точно так же действуют раввины.

И все же, днем раньше, днем позже, скандал этот был бы забыт, не вмешайся в дело Мойшка-Цирюльник. С тех пор как белошвейка замахнулась на него утюгом, он расстался со своей мечтой – уломать ее, заманить на одну ночь в постель, а затем вышвырнуть вон; теперь он жаждал более жестокой мести. Но он не мог ничего придумать. От своего приятеля, зятя Мэрл, он слышал, что белошвейка вышла-таки замуж за этого затхлого человечишку, маляра и завсегдатая кладбищ и что разрешение на брак дали все виленские раввины. И вдруг обнаружилось, что раввины ничего не разрешали, а Голда обманула своего мужа, чтобы правда не вышла наружу. «В таком случае все меняется. Исправить нельзя, но испортить можно!» – потирал руки Мойшка. Он забросил свои торговые дела, нацепил белый шелковый галстук, взял трость с костяным набалдашником и отправился гулять в мясные ряды.

После долгого праздника Суккос и больших расходов на мясо для праздничных трапез хозяйки стали сдержаннее и лавки пустовали. За обитыми жестью прилавками уныло сидели жены мясников, а мужья их бездельно стояли у дверей. Один из мясников окликнул Цирюльника:

– Ты чего так вырядился? Не торгуешь больше на рынке?

Мориц пожал плечами: что за торговля и какой там рынок? Он уже достаточно наторговался и изрядно насиделся в холостяках. Теперь он женится на гойке[65]65
  Гой – обозначение нееврея (неиудея в иудаизме). Встречается в обиходной речи в значении «иноверец».


[Закрыть], на здоровой бабе, у которой, как у графини, собственная усадьба, и она будет его, Морица, беречь как зеницу ока. Она сохнет по нему уже много лет. Но он все не соглашался, думал, что так нельзя; а теперь узнал, что можно.

Все знали, что Мориц врун и хвастун. Так уж прямо и ухватилась за него графиня с усадьбой! Но мясники хотели бы знать, в каком таком неизвестном им трактате написано, что можно жениться на гойке? Этого вопроса Мойшка и ждал, а дождавшись, пустился в объяснения: он, видите ли, еще в детстве усвоил, что агуна не может выйти замуж, пока кто-нибудь не подтвердит, что касался трупа ее мужа. Но недавно в городе поднялся шум по поводу раввина, который освободил агуну без достоверных свидетелей. Раз можно жениться на замужней, значит, можно жениться и на гойке, тем более что его графиня наполовину караимка[66]66
  Караимы – последователи возникшего в VIII веке в Багдаде учения, доктрина которого основана на отрицании раввинистическо-талмудической традиции. Крымские, литовские и польские караимы являются особыми этнолингвистическими группами.


[Закрыть], и он обвенчается с нею у тракайского[67]67
  Тракай (до 1939 г. официально назывался Троки, на идише – Трок) – районный центр в Литве. Расположен рядом с Вильнюсом.


[Закрыть] хахама[68]68
  Хахам – в библейский период ученый и мудрец. В современном контексте: знаток Закона.


[Закрыть]. Почему это, если благочестивый резник режет скот в Ошмянах[69]69
  Ошмяны (белор. Ашмяны, лит. Ašmena) – город в Гродненской области Беларуси. Находится в 52 км от Вильнюса и в 133 км от Минска.


[Закрыть], так мясо это в Вильне есть нельзя, а при этом жениться на агуне можно?

Пока Мориц толковал об агунах и гойках, мясники считали, что у них найдутся заботы и поважней. Но когда он заговорил об ошмянском мясе, мясники решили, что он не так уж неправ. В прошлом году из Ошмян прибыл большой транспорт мяса, а виленские раввины наложили на него запрет. Реб Лейви Гурвиц, раввин из двора Шлоймы Киссина, бегал между мясными лавками и кричал покупательницам: «Трефное[70]70
  Трефное (от идиш, «трейф» – буквально: «некошерный», от иврит, «трефа» – буквально: «растерзанное») – пища, напитки или продукты, запрещенные в употребление Законом.


[Закрыть]! И горшки ваши будут трефные, и печи будут трефные! И все это вам придется выбросить! Все, все!» Хозяйки испугались криков раввина и отказались от дешевого мяса из Ошмян. Мясники угрюмо глядели на невысокого пухлого раввина в незаправленных в сапоги брюках и готовы были оставить от него мокрое место – но молчали. Иди спорь с Торой! Зато их жены, раскрасневшиеся, с окровавленными ножами в руках, не давали раввину спуску:

– Нас вы не сведете с ума, как жену и дочь! Это мы вас посадим в сумасшедший дом, а не вы нас!

По лицу реб Лейви разлилась смертельная бледность, ноги подкосились. Он возвел глаза к небу, словно призывая Всевышнего заступиться за него, и потащился прочь от мясных лавок. Мясники хватались за голову и кричали на своих жен, что на них за такие разговоры нужно надеть намордники, чтобы впредь они молчали. А теперь жены эти сидят за своими жестяными прилавками, глядят на мужей и злорадствуют:

– А мы что говорили? Скандал с распутницей он замалчивает, а в чужие дела вмешивается, этот раввин из двора Шлоймы Киссина! Теперь мясо гниет у нас на крюках, а хозяйки идут в пуримскую мясную лавку, потому что там дешевле. Из-за трефного раввины так не шумят, как из-за привозного кошерного[71]71
  Кошерное – пища, напитки или продукты, разрешенные в употребление Законом.


[Закрыть] мяса!

Мориц поддерживает мясницких жен и подзуживает мясников-простаков: об истории с агуной раввин из двора Шлоймы Киссина молчал потому, что ему за это хорошо заплатили, а за мясо из Ошмян он ничего не получил. Если бы он, Мориц, был мясником, он бы завтра же поехал в местечко и привез мясо. И если бы раввины ему хоть слово сказали, он бы ответил: «С агуной разберитесь! Сначала посмотрим, как вы в городской синагоге при черных свечах подвергнете ее отлучению!» Вот как он бы им ответил.

Мориц продолжает прогулку в белом шелковом галстуке, с тростью с костяным набалдашником. Его сальные заплывшие глазки лоснятся от удовольствия. Он строит новые планы.

Старики из общества стражей субботы держали совет: что же делать? Что предпринять? Когда они поодиночке обходят лавки в канун субботы – торговцы их гонят. И они постановили: отныне и впредь отправляться в обход вдесятером. Обругают и выгонят из лавки одного стража субботы – тут же войдет второй, а за ним и третий, пока лавочники не устыдятся или устанут, но прекратят торговлю. Члены общества стали действовать по своему плану и увидели, что он приносит успех.

В пятницу перед заходом солнца в лавочках полным-полно посетителей. Страж субботы просовывает голову в дверь и напоминает, что пора закрывать магазин. «Ступайте себе, ступайте!» – отмахивается торговец, не зная, кому из покупательниц отвечать раньше. Всем что-то нужно в последние минуты перед закрытием лавки, и все кричат, что горшки у них выкипают. Появляется второй страж субботы и велит хозяйкам идти домой и благословлять субботние свечи[72]72
  Зажжение субботних свечей – заповедный ритуал, прописанный в Талмуде.


[Закрыть], потому что из-за нарушения святости субботы возникают пожары. Женщины нервничают. Заглядывает третий страж субботы и кричит, что из-за нарушения субботнего покоя хищники пожрут малых детей. Покупательницы смертельно бледнеют, а продавцы чувствуют, что выручка ускользает у них из рук. С десяток лавочников выбегают на улицу узнать, почему это сегодня Божьих стряпчих так много? И им становится жутко: по тротуарам на обеих сторонах улицы цепью тянутся ряды стражей субботы – точно нищие, которые целыми отрядами ходят по домам и просят милостыню. Торговцы кричат, что даже против саранчи находятся средства: поля оцепляют кострами. Найдется средство и против стражей праведности. Вызовут пожарных, и те окатят водой настырных стариков. Но блюстители благочестия на сей раз не чувствуют себя одинокими овечками и поносят бесстыдников, пока на улице не становится черным-черно от народа. И вдруг появляется Мойшка-Цирюльник и говорит такое, что стражи субботы немеют, будто их бревном придавило.

Во-первых, кричит Мориц, эти стражи благочестия похожи на старцев из богадельни в широкополых черных шляпах и в длинных черных пальто, которых нанимают сопровождать катафалк. Во-вторых, пусть эти праведники сначала заплатят за лавочников налоги, арендную плату и добьются у союза торговцев, чтобы те не рвали патенты на торговлю у лавочников-одиночек. «Мелкому лавочнику и ремесленнику тяжелее всех!» – орет Цирюльник, как будто бы он был их представителем в правлении общины. А в-третьих, вопит он еще громче, если благочестивцы хотят, чтобы народ соблюдал субботу, то пусть они пойдут и побьют все окна у виленских раввинов, допустивших, чтобы агуна вышла замуж! Если уж эти криводушные замолчали такой грех, то они не имеют права языком шевельнуть, пусть даже кто и закурит в субботу на синагогальном дворе! «Все вы – одна шайка воров и бандитов!» – заключает Мойшка-Цирюльник и уходит с гордо поднятой головой.

В проходном дворе, где торгуют поношенной одеждой, он покупает бархатный пиджачок и толкует со старьевщиками. Во дворе реб Лейбы-Лейзера у него старые приятели, а в Рамейловом дворе – добрый друг. Всюду он побывал и всюду слышали его насмешки:

– Дураками вы были, братья мои, дураками и остались. Где общине взять денег, чтобы побелить подвалы, починить лестницы, провести электричество и воду, убрать нечистоты, если все деньги уходят на содержание раввинов! Ради них дерут налоги и с живых, и даже с мертвых – за место на кладбище. Вы хоть представляете себе, сколько в Вильне раввинов и во что нам обходится их содержание? Прибавьте к этому еще законоучителей из предместий, проповедников в молельнях, порушей из молельни Гаона и неимущих ешиботников в Рамейловой ешиве, да не забудьте всех прочих протирающих штаны во всех синагогах! Раввин нужен, чтобы указывать, что можно делать и что нельзя! Но если все дозволено, если можно жениться даже на замужней – к чему нам так много дармоедов?

– А если даже раввины и разлучат того человека с агуной – так разве нам полегчает? – спрашивает кто-то из бедняков.

Злющие глазки Мойшки-Цирюльника раскаляются, становятся колючими, и он презрительно морщится: разве ему нужно, чтобы раввины разлучили мужа с женой? Ему важна справедливость. «Лично для меня вся эта история с агуной не стоит выеденного яйца!» – смеется Мойшка и рассказывает, что собирается жениться на еврейской графине, владелице собственной усадьбы. Она по уши влюблена в него и будет беречь его как зеницу ока. Сначала они устроят парадную хупу у раввинов, а потом будут праздновать в ее усадьбе. Что ему за дело до какой-то там мокрохвостки, которая вышла замуж за какого-то Калманку-Чижика, а также до того, что хупу им ставил какой-то младший шамес Залманка-Пыжик!

Моэл Лапидус призывает молельни к бунту

Давным-давно худощавый молодой человек Касриэль Зелингер приехал в Вильну к моэлу[73]73
  Моэл – человек, осуществляющий обрезание младенцев, геров, взрослых, которым не сделали обрезание. Гер – нееврей по рождению, принявший иудаизм (прошедший гиюр) и ставший евреем.


[Закрыть] Лапидусу с просьбой обучить его священному ремеслу. Он хотел стать моэлом в своем местечке. Лапидус обучил его, и молодой человек уехал. Потом Лапидус узнал, что Касриэль Зелингер переселился в Вильну, открыл резницкое дело и ходит делать обрезание. Оба моэла как-то столкнулись нос к носу, и Лапидусу не понравилось, что его ученик, когда-то тощий паренек, обзавелся огромным животом. Еще меньше ему понравилось, что в городе стали хвалить Зелингера и говорить, что у него, мол, золотые руки. Лапидус раздул ноздри, втянул в себя воздух, как делают звери, почуяв опасность, но особенно не беспокоился: он за обрезание денег не брал[74]74
  «За обрезание денег не брал» – обеспеченные евреи могли участвовать в обряде обрезания не ради заработка, а ради благочестия.


[Закрыть], в бедных роженицах недостатка нет, так что дел хватит и на него, и на этого Зелингера.

Но с тех пор как полоцкий даян объявил в Зареченской синагоге, что тот, кто приглашает моэла Лапидуса делать обрезание, губит своих детей, Касриэль Зелингер был вознесен на вершину славы, а Лапидус низвергнут. Он помчался к реб Лейви Гурвицу: как виленский ваад допустил, чтобы полоцкий даян по собственному усмотрению отстранил от совершения обрезаний его, моэла Лапидуса из семьи Рокеах? Моэл знал, что реб Лейви Гурвиц ненавидит полоцкого даяна, как некоторые ненавидят пауков. Но, к его удивлению, реб Лейви сказал, что ваад не должен вмешиваться в это дело, чтобы не говорили, будто честь моэла Лапидуса дороже для законоучителей, чем жизнь еврейских детей. Слепому было ясно: на самом деле раввин из двора Шлоймы Киссина доволен тем, что полоцкий даян запретил Лапидусу делать обрезание. И Лапидус не стал больше сдерживаться. Он заявил, что в праведном мире возвышенный будет унижен, а униженный – возвысится. Тот, кто здесь сидит на самом верху, там займет весьма скромное место. Он объявил раввину, что истинных праведников здесь маловато. Кому сказать – смеяться будут, что он, Лапидус из семьи Рокеах, менее достоин доверия, чем полоцкий даян. Разве он, Лапидус, не знаток Талмуда, не щедрый благотворитель, разве он хоть однажды брал мзду за свое священное ремесло? А полоцкий даян, этот сын сапожника, разрешил приносить деньги в субботу не из жалости к еврейским детям, голодающим в России, а потому, что сам в душе – большевик.

И тогда реб Лейви вспылил и раскричался. Он кричал, что от таких знатоков Талмуда и богобоязненных людей, как Лапидус, у раввинов больше неприятностей, чем от неучей и неверующих. Да, ваад имеет большие претензии к полоцкому даяну, но утверждать, что он, упаси Боже, в душе большевик, – неслыханный грех. И вся эта история с моэлом очень подозрительна: как это он совсем не встревожился, когда ему сообщили, что младенец, которому он сделал обрезание, в опасности? Это доказывает, что такое случилось у него не впервые.

В неистовстве выбежал Лапидус из дома раввина. «Я ему этого никогда не прощу!» – поклялся он и отправился поговорить по душам с реб Ошер-Аншлом, так же не похожим на своего зятя реб Лейви, как небо не похоже на землю. И все же моэл решил для себя, что словом не обмолвится реб Ошер-Аншлу ни насчет полоцкого даяна, ни насчет реб Лейви Гурвица. Он понял, что, как бы раввины ни гневались друг на друга, они смыкают ряды, как только дело коснется кого-нибудь из прихожан.

Лапидус встретил реб Ошер-Аншла на улице, когда тот возвращался домой после утренней молитвы, неся под мышкой тяжелый мешок с талесом. «Где Тора и где воздаяние?» – начал моэл. Вот уже более тридцати лет бегает он от одной роженицы к другой и не берет ни гроша, а если надо, то приносит еще и бутылку вина для кидеша. У скольких молодых людей, которым когда-то делал обрезание, он был на свадьбе! Все моэлы Вильны, Гродно и окрестностей – его ученики. Правда, однажды он совершил глупость – научил делать обрезание этого Касриэля Зелингера. И он знает, что на том свете ему придется отвечать за то, что он обучил священному ремеслу совершенного невежду. Но у него есть оправдание: он помышлял о славе Божьей! Да и как мог он предвидеть, что этот Зелингер поселится в Вильне и примется орудовать в своей резницкой даже после наступления субботы? Но уж теперь, когда все это видят и знают, непонятно, как разрешают Зелингеру быть моэлом?

Реб Ошер-Аншл привык к тому, что по дороге из синагоги кто-то останавливает его и рассказывает ему секреты, о которых нельзя было говорить в помещении раввинского суда, при разводе. Но вот он уже добрался до своего Гитки-Тойбиного переулка и надеялся, что на сегодня избавлен от встреч и секретов. Но нет, не повезло, да и жалобщик такой – вовсе неожиданность! И вот раввин, специалист по разводам, стоит, опустив глаза, дергает свою бороду, приподнимается на цыпочки. Когда кто-то говорит с ним слишком долго, а под рукой нет «Еврейской энциклопедии», реб Ошер-Аншл подпрыгивает на месте, сдерживая нетерпение. И чем дольше поносит моэл Лапидус своего бывшего ученика Зелингера, тем чаще и выше подскакивает раввин, а затем, наконец, прерывает моэла вопросом:

– Нет ли у вас папироски?

Лапидус раскрывает свой серебряный портсигар, подносит раввину папиросу и зажигает спичку. Раввин курит, а моэл все поносит, все обличает своего бывшего ученика:

– Он вовсе обманщик! Имущество записал на имя жены, а кредиторам показал фигу! Он буквально разоряет бедных молодых людей, которые идут к нему учиться. Меньше пятисот злотых не берет, да и деньги эти требует отдавать ему в долларах, не в злотых! Он ходит по клиникам и становится все богаче. Если знает, что ему не заплатят – даже к нищим не пойдет делать обрезание! А с награбленными деньгами едет в Лодзь и привозит оттуда ткани – шерсть со льном! – и распродает их в пятницу вечером!

– У вас есть еще папироска? – спрашивает раввин.

Лапидус очень доволен, что реб Ошер-Аншл согласен выслушать его до конца за щепотку табака. Он потчует его еще одной папиросой и продолжает говорить о Зелингере: мало того, что он обманщик, так о нем рассказывают и более ужасные вещи. Поговаривают, что он путается с гойками, не приведи Господь! О таких, как он, сказано в Геморе: «Ревнителя веры, познавшего арамейку, не щадят!» Если б в Вильне нашелся такой защитник веры, как коэн Пинхас бен Элиэзер бен Аарон[75]75
  Внук Аарона Пинхас пронзил копьем израильтянина и приведенную иноплеменную женщину и смягчил этим гнев Бога на народ Израиля (Бемидбар, 25:1-13). – Примеч. перев.


[Закрыть], он проткнул бы копьем этого Зелингера за прелюбодейство.

– Есть у вас еще папироска? – снова спрашивает раввин.

Лапидус заметил, что раввин очень нервный, но все же ему еще далеко до его зятя, реб Лейви Гурвица. Он быстро достает портсигар: «Сочту за великую честь!» – и обнаруживает, что папиросы кончились.

– Ну и не надо! – обижается реб Ошер-Аншл.

Не стоит огорчаться, мягко уговаривает его моэл. Вот сейчас он сбегает на угол в табачную лавочку и принесет целую пачку. Но раввин угрюмо возражает, что курить натощак не так уж полезно.

Моэл поражен: раввин еще ничего не ел?

– А когда я мог поесть, если я возвращаюсь с утренней молитвы? – и реб Ошер-Аншл, этот самый спокойный человек, вдруг взрывается: – Вы показываете свою ученость и приводите изречения наших блаженной памяти мудрецов. Но вы забыли еще одно изречение: человек не должен завидовать своим сыновьям и своим ученикам. Да к тому же вы забыли и закон, говорящий, что даже татарин может быть моэлом!

Раввин ушел, злой и раздраженный. Вскоре у Лапидуса заныл коренной зуб, да так, словно бы под золотой коронкой началось воспаление. Убедившись, что от раввинов толку мало, Лапидус взялся за прихожан. Первым делом он отправился в Зареченскую синагогу и спросил у тамошних, знают ли они, что весь город смеется над ними, потому что раввином у них числится этот большевик Додик Зелвер. Зареченские ответили, что им известно о тихой войне между их ребе Зелвером и ваадом и что они сами в претензии к своему раввину: он никогда не прочтет с ними страничку Геморы или главу Мишны! Но, с другой стороны, он смиренный человек, у него слабая сердцем жена и больной ребенок. Так что нельзя порицать его и за то, что он не приобщает прихожан к Учению.

Лапидус завел дружбу с бедным людом в своей синагоге и излил перед прихожанами всю свою досаду на полоцкого даяна и на моэла Зелингера. Прихожане кивали головами, соглашались, но делать обрезание своим внукам приглашали не его, моэла Лапидуса из семьи Рокеах, а этого обманщика, неуча и бабника Касриэля Зелингера! Лапидус мчался к ним с обидой и упреками: как же так! Ведь он был моэлом у всех их сыновей и гроша с них не брал! А старики отвечали: все это чистая правда, и потому они глубоко уважают его, тем более что он делал обрезание доброй половине Виленских евреев. Но руки его, говорят, теперь дрожат.

Лапидус впал в отчаяние. Мог ли он раньше представить себе, что получить приглашение на обрезание станет его страстной мечтой? «Теперь я лишний на земле, совсем лишний», – бормотал он безнадежно, но воспрянул духом, едва прослышав о скандале в городской синагоге в день Симхас-Тойре. Лапидус узнал, что, оказывается, полоцкий даян снова выкинул фортель: разрешил агуне выйти замуж. И вот простонародье хочет сбросить с себя бремя еврейства, потому что раввины замалчивают это дело.

В субботу утром Лапидус отправился в молельню реб Шаулки, оплот ярых агудасников[76]76
  Агудасники – члены религиозно-общественной организации «Агудас Исроэль».


[Закрыть]. Из окон молельни видны мясные лавки, слышатся крики мясников, угрожающих, что они поедут в Ошмяны за привозным мясом. Собравшиеся в молельне чувствовали себя точно на острове среди бушующего моря и вдвойне обрадовались неожиданному гостю, Лапидусу, который к тому же согласен, что в правлении общины и даже в польском сейме должны сидеть истинно богобоязненные представители Агуды, а никакие не мизрахники[77]77
  Мизрахники (мизрахи) – фракция консервативных сионистов, образовавшаяся в 1902 году.


[Закрыть]. Прихожане дружески поздоровались с моэлом и спросили: неужели в синагоге братства Торы, где он обычно молится, уже не собирается миньян в субботу утром? По нынешним временам все может быть!

Лапидус ответил не сразу. Он очень искусно покрыл голову талесом, затем откинул его на плечи и стал бормотать псалмы. Прочитав несколько молитв подряд, он огладил свою бородку и поднял взор к потолку: он не знает, набралось ли без него в братстве Торы достаточно людей для миньяна. Он бежал оттуда, потому что там тычут ему в глаза, что полоцкий даян разрешил свадьбу с мужней женой, а раввины это замалчивают.

– Что же следует предпринять? – спросили агудасники.

Лапидус ответил, что он знает, как надо действовать. Но сейчас пора начать молиться, чтобы не опоздать с чтением Кришме[78]78
  Кришме (от древнеевр. «Криес Шма») – чтение молитвы «Шма» («Слушай»). Кришме входит в состав утренней и вечерней молитв, ее также произносят перед отходом ко сну.


[Закрыть]. Потолковать можно и потом. Агудасники приступили к молитве с просветленным сердцем, успокоенные уверенностью и мудростью моэла Лапидуса. При чтении Торы его почтили восхождением. Он ответил щедрым пожертвованием, что еще больше возвысило его во мнении молящихся. И когда после окончания молитв он заговорил, его слушали с глубоким почтением.

Виноваты виленские раввины, сказал Лапидус. Виленские раввины, почитаемые по должности своей, – страшные гордецы. Если кто-нибудь из прихожан пытается дать им совет, они кричат: «Не вмешивайтесь! Не ваше дело!» Поэтому нужно, чтобы к реб Лейви Гурвицу отправилась делегация от молельни реб Шаулки и потребовала отлучения полоцкого даяна. Тогда мясники увидят, что еврейство не попрано, и перестанут кричать о привозном мясе. Гемора утверждает, что невежда-простолюдин ненавидит талмудиста сильнее, чем гой – еврея, а жены простолюдинов еще хуже своих мужей, и потому их следует припугнуть.

Совет моэла понравился прихожанам молельни реб Шаулки, но они потребовали, чтобы он тоже пошел к раввину из двора Шлоймы Киссина и был главой делегации. Лапидус даже содрогнулся: Боже сохрани! Да он скорее войдет в клетку со львом! Однажды он уже пробовал втолковать реб Лейви, что полоцкий даян – тайный большевик, но тот накинулся на него с такой бранью, что не приведи Господь. Поэтому он к реб Лейви не пойдет ни за что, но делегация от молельни реб Шаулки должна обязательно пойти нынче же вечером. Самое время действовать во славу Божию! Делегация должна потребовать от реб Лейви ответа, с кем он – с агудасниками, готовыми пожертвовать собою ради Торы, или с мизрахниками, потворствующими безбожникам? Пусть скажет раз и навсегда!

В час Минхи[79]79
  Минха (буквально: «дар», «приношение»), предвечерняя молитва, одна из трех ежедневных молитв еврейской литургии, включающей также утреннюю (Шахарит) и вечернюю (Маарив).


[Закрыть] Лапидус забрел в Старую молельню. Ее постоянные прихожане – старики из общества стражей субботы – печально обсуждали свою пятничную неудачу, когда они призывали закрывать лавки, но призыв их не был услышан. Молочно-белые бороды в сумерках скорбно отливали восковой бледностью. Моэл привел одно из изречений мудрецов и заключил, что осквернение субботы в Вильне началось уже тогда, когда полоцкий даян велел принести деньги – якобы в помощь голодающим в России детям – именно в субботний день. Простолюдинам много не нужно – они поняли, что субботу можно нарушать. А теперь тот же раввин разрешил жениться на замужней. Значит, вообще можно делать все, что считалось запретным, – раскряхтелся моэл, но спохватился: он имеет дело с людьми, не склонными наслаждаться злословием. И тут же простодушно спросил: почему же молчат виленские законоучители и городской проповедник? Пусть прихожане Старой молельни обратятся к реб Лейви Гурвицу и дадут ему понять: пока торговцы не увидят, что раввин, позволивший жениться на замужней, более уже не является раввином в Вильне, до тех пор и слова нельзя будет произнести против нарушителей святости субботы.

На вечернюю молитву Лапидус направился в Старо-Новую молельню, где собирались домовладельцы и старосты общинных дворов. Еще на лестнице он услышал громкие голоса богачей. Тихонько отворил он двери и увидел сердитые лица и вздыбленные бороды городских старшин, кричавших один громче другого:

– Крамолу на синагогальном дворе в Симхас-Тойре усмирили, так началась новая революция! Жильцы общинных дворов не желают платить за квартиру, пока их подвалы не отделают, как дворцы графа Тышкевича[80]80
  Тышкевичи – род Великого княжества Литовского. Фамильные загородные дворцы и городские резиденции были возведены Тышкевичами в Логойске, Варшаве, Паланге, Кракове, Лентварисе, Троках, Вильне.


[Закрыть]!

– С общинных дворов пламя перекинется и на наши собственные дворы! Жильцы только и ждут повода, чтобы не платить!

– Все это из-за раввинов, – раздается спокойный и уверенный голос.

Старосты замечают моэла Лапидуса из семьи Рокеах: вот уж кто точно не на стороне бунтовщиков! Они вытягивают волосатые шеи, чтобы лучше расслышать. А у Лапидуса развязывается язык, и речь его течет легко и свободно. Он начинает с прежних раввинов: они взмахивали жезлом, и народ склонялся перед ними! Затем добирается и до нынешних, дрожащих перед сбродом с виленских задворок. Прямо сегодня вечером старосты должны явиться к реб Лейви Гурвицу и поставить его в известность, что в Вильне вот-вот вспыхнет мятеж. Улицы поднялись против молелен! А если раввины и дальше будут молчать, то они, домохозяева, тем более не станут вмешиваться, и Вильна превратится в заброшенный, проклятый город. И если реб Лейви не хочет видеть Вильну в запустении, то вместе со всеми виленскими раввинами он должен возвестить и огласить по всему городу, что полоцкий законоучитель – большевик, а никакой не раввин! Кроме того, реб Лейви должен пообещать, что этого полоцкого большевика подвергнут отлучению, перестанут платить ему жалованье, в Зареченской синагоге его не будут включать в миньян, не будут допускать к молитве, и… и…

Моэл Лапидус размечтался о мести полоцкому даяну и так разъярился, что позабыл все изысканные речения из Геморы, а на губах его выступила пена.

В тот же вечер делегации из всех трех синагог, где в течение дня побывал моэл, отправились к реб Лейви Гурвицу, раввину из двора Шлоймы Киссина.