Текст книги "Безмужняя"

Автор книги: Хаим Граде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Айзикл Бараш

Долговязый тощий маляр Айзикл Бараш жил своим прошлым величием, памятью о тех временах, когда он был солдатом русской армии. Он служил в тяжелой артиллерии, а потом попал в немецкий плен. Он очень любил рассказывать, как шел ему мундир артиллериста и каким героем он показал себя на фронте. Маляры смеялись над его историями: на нем измазанная измятая шапка, куцый пиджачок и узкие штаны, а он толкует о мундире! Жена ему бока обдирает за каждую рюмку, а он похваляется, каким Самсоном-богатырем был на войне! Айзикл очень страдал, когда ему напоминали, что жена бьет его, и редко приходил на малярскую биржу. Жена его была торговкой и возвращалась домой с рынка только к вечеру; он же целыми днями валялся на постели, заложив руки за голову, и глядел в потолок. Но оттого, что он часами лежал, не имея кому даже слово сказать, ему было смертельно скучно. Поэтому он очень обрадовался, когда однажды к нему совершенно неожиданно заявился Калман.

Калман рассказал, что разводится с женой и ищет угол для ночлега, потому что за целую квартиру ему нечем платить. И если Айзикл и его жена согласны, то он переберется к ним. Других друзей у него нет.

– Перебирайся, приятель, перебирайся, – сел в постели обрадованный Айзикл, – мы будем с тобою два тела – одна душа. В казарме я тоже имел такого товарища. Мы курили махорку из одной пачки и ели из одного котелка.

– Я стеснен в средствах, но буду платить столько, сколько велишь, – уныло произнес Калман. – А что жена твоя скажет? Она не будет против?

– А если и будет против, боюсь я ее, что ли? Слышишь, Калманка, когда я служил в солдатах, у меня была шинель, твердая, как жесть. Поставишь ее, и она стоит сама по себе.

– Может, ты сумеешь добиться, чтобы жена не возражала, если я у вас поселюсь?

– Добьюсь, приятель, добьюсь! Слышь, Калманка, однажды я стоял в карауле. Мне приказали никого не пропускать. Не пропускать, так не пропускать. Вижу, гуляет курица. «Назад!» – кричу я. А она делает вид, что не слышит. Тогда я взял и поднял ее на штык! Приходи завтра, Калманка, я к тому времени поговорю с моей ведьмой.

Едва Калман ушел, Айзикл опустил на пол волосатые ноги и принялся искать ботинки. Найдя их, он оделся, напялил на голову испачканную шапку и понесся на дровяной рынок разыскивать Мойшку-Цирюльника. Обещанной кварты водки с закуской за то, что уговорил Калмана развестись с женой, Мориц ему еще не дал. А теперь Айзиклу мало одной кварты; ему видится целый шинок с полными бутылками, которые Мориц поставит для всех приятелей, и они пустятся в разгул по Вильне на семь дней и семь ночей.

Айзикл добирается до рынка, находит Морица и сообщает ему радостную весть: он убедил барана Калмана дать развод жене. Теперь путь к агуне свободен. Мойшка закрывает правый глаз, а левый у него становится вдвое шире.

– Кому это ты рассказываешь? Мне? Всем известно, что как только моя бывшая невеста даст развод этому барану, мы с ней сыграем свадьбу в залах Бунимовича. А он мне сообщает, что путь свободен!

Видя, что Цирюльник хочет зажулить обещанную выпивку, Айзикл прикидывается простачком и обращается к Морицу за советом: Калман просится к нему в жильцы. Если он примет барана, у него могут быть неприятности от его ведьмы-жены; если же не примет, тому придется жить у своей жены, у агуны, и тогда Морицу будет так же непросто добраться до своей невесты, как взять крепость. Так как поступить?

Мориц открывает закрытый глаз и закрывает раскрытый. Ему-то что? Айзикл может принимать или не принимать барана, а их обоих может принять земля. Если баран не захочет выселиться из квартиры Мэрл по-хорошему, то его вынесут оттуда в саване. Пока он, Мориц, был холостяком, он еще позволял малярам доить себя. Теперь же, когда он собирается жениться, деньги нужны ему на более важные расходы. И вообще, ему больше не к лицу иметь дело с босяками! Он бросил пить, и его единственный настоящий друг, муж невестиной сестры, тоже бросил пить. Как же он станет валяться в шинке с голодранцами и нарушит данное невесте слово о том, что он капли в рот не возьмет! Вот говорят же «железный дурак», а «Айзик» как раз и означает «железный». Но пока еще не говорят «Мориц-дурак».

Цирюльник поворачивается к Айзиклу своей жесткой спиной, и тот понимает, что с Мойшкой лучше не водиться. Он выбирается с дровяного рынка и глядит на противоположную сторону Завальной улицы; там, напрасно ожидая работы, стоят маляры и хлопают себя по плечам, чтобы согреться. Снег еще не выпал, но камни прямо-таки белы от мороза, а небо такого ровного голубого цвета, как лед на озере. Айзикл смотрит на свои короткие узкие штаны, на портянки, вылезающие из разодранных ботинок, и снова на малярскую биржу. Не видать ни одного хозяина, который искал бы мастера покрасить стену, а стоять на бирже просто так, чтобы компания смеялась над ним, как над Калманом, ему не хочется. Он натягивает шапку на лоб, засовывает в карманы свои длинные руки, торчащие из коротких рукавов, и отправляется домой.

Когда на другой день появляется Калман, Айзикл заводит с ним совсем иной разговор. Его ведьма ни за что не желает принять кого-либо из его приятелей. Он объяснил ей, что его друг не маляр-пьяница, а благочестивый человек, тот самый, который сначала женился на агуне, а теперь разводится с нею, потому что раввины говорят, что ей нельзя было выходить замуж. На это его ведьма возразила, что мужчину, который уходит от такой тихой, благородной и благочестивой женщины, нельзя и на порог пускать. Пусть ноги протянет, сказала она.

– А знаешь, что она еще сказала? – спрашивает Айзикл.

– Что? – отзывается Калман.

– Она сказала, что если бы ей выпало такое счастье и я не вернулся бы с войны, она плясала бы на всех улицах и не ждала бы пятнадцать лет, как благочестивая агуна, чтобы выйти замуж. И знаешь, что еще сказала она, моя ведьма?

– Что? – повторяет совершенно убитый Калман.

– Она сказала, что если Мориц говорит, а собака лает, так это одно и то же. Если Мориц правду говорил, что твоя жена была его любовницей и он не хотел с ней даже рядом стоять, потому что она крутила с другими, то почему он сейчас собирается жениться на ней?

– Кто собирается на ней жениться? – Пол качается под ногами Калмана, точно он стоит на лодке среди бурного моря. – Мориц собирается жениться на Мэрл? Ведь она еще моя жена!

– Как только ты дашь ей развод, он тут же на ней и женится. Так он говорит, этот жмот, этот шулер. Знаешь, он ведь не желает с нашим братом дела иметь. Мне не жаль, что он задолжал мне кварту водки, обидно другое: как человек может быть такой свиньей?

– Но ведь ты мне говорил, что если я не дам развод жене, то мне плохо будет? – выпучив глаза, спрашивает Калман.

– Я говорил, что слышал. Откуда было мне знать, что Мойшка-Цирюльник, пропади он пропадом, нарочно наговаривает на твою жену, чтобы ты ушел от нее, а он женился на ней? У меня есть для тебя золотой совет: сделай вид, что тебя это не касается, и не уходи из дому.

– Она ушла из дома первой и ждет, чтобы я освободил квартиру, – смотрит в пол Калман.

– Оставайся дома, а когда она вернется, сделай вид, что ничего не произошло. Моя ведьма ссорится со мной изо дня в день и всегда задает мне один и тот же вопрос: почему, спрашивает она, так много славных и смирных солдатиков не вернулось с войны, а как раз ты вернулся? Я слушаю это и делаю вид, что меня это не касается. Ты поступай так же, Калманка, и тебе будет хорошо! А если Мойшка-Цирюльник на этот раз говорит правду и их женитьба – дело решенное, то не давай ей развод, пусть хоть лопнет!

– Я дам ей развод, – вскидывает голову Калман, как бы решив смотреть судьбе прямо в глаза, – я дам ей развод! Но где я буду ночевать?

– Не давай ей развода и не уходи из дому, и тебе будет где ночевать, – равнодушно отвечает Айзикл и снова предается тоске по годам солдатской службы. Однажды он приехал домой на побывку. Сойдя с поезда, уселся в дрожки, как какой-нибудь ротный командир, и велел везти себя к дому. Когда он подкатил в экипаже, вся улица сбежалась смотреть: кто этот высокий мужчина в новых блестящих сапогах и длинной шинели? А этим мужчиной в новых сапогах и в шинели оказался он, Айзикл Бараш!

Понурив голову, точно заезженная лошадь под проливным дождем, Калман стоял и размышлял: может, маляры и Цирюльник с умыслом наговорили на Мэрл? Но если все это неправда, то, возможно, ложь и то, что Мэрл собирается выйти за Цирюльника. Тогда ему надо послушаться Айзикла и не уходить из дому. Он будет ждать ее возвращения и скажет ей: «Мэрл, не сердись на меня! Я старомодный человек, не современный, я не знал, что ни одному слову этих сплетников верить нельзя». Однако кто знает, захочет ли она помириться. Она очень упрямая и очень гордая! Калман догадывается, что и Айзикл Бараш немало повинен в его беде. Он смотрит на Айзикла мутными глазами и печально говорит ему:

– Часто люди вовсе не так дурны, как дурны их поступки. Если бы ты подумал, сколько горя причинишь мне своей болтовней, то, может, попридержал бы свой язык…

Угол для ночлега

В кухонном шкафу было полным-полно еды, но Калман голодал и к пище не прикасался, настолько чужим и лишним он чувствовал себя в квартире жены. Однако он все еще сомневался, хвастался ли Цирюльник, что Мэрл выйдет за него, или она ему действительно обещала? Но вдруг неожиданно в дом ворвалась Голда и своим оглушительным визгливым голоском спросила, когда он выселится. И пусть не думает, что он сбежит, а Мэрл снова останется агуной. Она теперь не одинока, у нее есть друг жизни, Мориц, который Калмана из-под земли достанет и заставит дать развод.

– Я дам ей развод! Я дам ей развод! – попятился Калман, как от змеи с разинутой пастью, полной смертельного яда. – Ваша сестра до сих пор и слышать не хотела о Морице.

– В том-то и горе! На Морица, который из-за нее остался старым холостяком, моя разумная сестрица и смотреть не хотела, а вы, чужой попрошайка, приворожили ее. Кажется, баран бараном, ничего не смыслящий человек, а на то, чтобы обмануть мою сестру, у вас ума хватило!

Калман отступает еще дальше, в самый угол, и говорит, что Мориц оговаривал Мэрл перед всем городом, а также и перед ним. Но Голда тычет ему пальцем в глаза – дескать, Мориц все это говорил ему, мужу Мэрл, нарочно. Испытывал его, поверит ли он наговору на собственную жену. Какой же он муж, если позволяет говорить о жене всякие гадости да еще верит в них? Да и вообще, кто он такой? Замызганный человечишка! К тому же он вдовец и годится Мэрл в отцы. Ему следовало из кожи вон лезть, чтобы она жила у него как царица. Он же в конце концов сел ей на шею, а когда весь город очернил ее, он спрятался под кровать, словно на улице началась стрельба, и потом пошел всем жаловаться на свою судьбу. С этим надо кончать! До завтра чтобы ноги его здесь не было! Пусть до послезавтра. Она не хочет давать ему повод ходить и блеять, что, мол, ему даже не дали времени найти другую квартиру. И пусть не забудет унести с собой все свои тряпки, это зловоние!

Когда крикунья ушла, а Калман немного пришел в себя, ему подумалось, что лучше всего было бы найти уголок в молельне. Это даже лучше, чем снимать угол у хозяев. Когда живешь в семье, приходится иметь дело с домочадцами, к тому же ему еще будут сыпать соль на раны. А найди он угол в синагоге, никто не станет ему указывать и ни о чем самому не придется думать. Мало ли бедняков, которые ночуют в молельне и ни о чем не думают? Если бы они задумались над своей жизнью, они бы руки на себя наложили! И он тоже будет нищим, станет питаться корками и пить пустой кипяток, без заварки. Нищими были и более именитые люди, чем он.

У Калмана возникает план, который его радует и в то же время пугает. Он попросит у старосты Цалье, чтобы его пустили в Зареченскую синагогу. В молельнях на синагогальном дворе и без него хватает охотников ночевать, а в Зареченской синагоге никто не ночует. Правда, его там все знают и всем известно, что с ним случилось. Но чего ему стыдиться? Это все же лучше, чем искать синагогу, где тебя никто не знает, но где могут заподозрить, что ты вор. Зареченская синагога имеет еще и то преимущество, что она рядом с Полоцкой улицей, и Калман может перенести свои вещи за половину дня. Только бы понравиться старосте!

Калман едва дождался, пока Цалье откроет синагогу, и заискивающе заговорил:

– Вы можете зачислить меня в миньян: я разошелся с женой.

Об этом слышал уже весь Зареченский рынок, и Цалье тоже об этом знает. Он молча глядит на Калмана сверху вниз. Ему, Цалье, такая молодая женщина подошла бы куда больше, чем эта старая развалина, его пятая жена. Но белошвейка все еще считается агуной, а кроме того, возле нее вертится этот молодчик, ее давний жених.

– Сжальтесь надо мной, мне негде ночевать! – умоляет Калман. – Я буду стоять на улице и созывать миньян, буду подавать молитвенники и талесы. А если некому будет вести молитву, я могу вести, я это умею.

Цалье широко расставляет кривые и длинные жилистые ноги, глядит на маленького человечка через плечо и молчит. Калман, забившись в угол, ждет решения своей судьбы. Он загадал: если староста засчитает его в миньян – есть еще на что надеяться; а если не засчитает, то пусть Владыка мира сжалится над ним! Но на небесах, видать, было решено, что мучения Калмана должны длиться как можно дольше. Именно на этот раз собрался полный миньян и без Калмана!

За время послеполуденной и вечерней молитвы Цалье постепенно пришел к выводу, что ему выгодно пустить ночевать в молельне этого человечка. У него будет бесплатный младший шамес, а прихожанам он докажет, что он, Цалье, добрее их. Они ведь его проклинали за то, что он выгнал полоцкого даяна!

Цалье собирает группу прихожан и толкует с ними. Калман догадался, что речь о нем, и ушел в самый дальний угол синагоги, чтобы не мешать старосте взвешивать мнения. Цалье манит его к себе пальцем, как меламед провинившегося ученика; связка ключей в руках старосты похожа на железную плетку. Калман приближается, и прихожане глядят на него с любопытством и сочувствием.

– Денег я вам платить не буду, – сказал Цалье, – и если прихожане захотят вам подарить деньги, вы тоже не должны их брать. Когда дают шамесу, меньше дают синагоге.

– Я не прошу денег, – произносит обрадованный Калман, все еще дрожа из боязни потерять расположение старосты. – Себе на хлеб я буду зарабатывать на кладбище. Ведь теперь меня допустят к поминанию покойников?

– Это не годится! – вертит Цалье связку ключей перед носом Калмана. – Если вы будете хоронить покойников, прихожане будут брезговать принимать из ваших рук молитвенники и талесы.

– Почему брезговать? – мягко возражает один из прихожан и несколько раз прокашливается, чтобы речь его звучала еще мягче. – Все мы в руках Божьих. Никто, упаси Господи, не станет брезговать.

– Вас не спрашивают! – кричит Цалье. – Я думаю не о вас: о себе я думаю! Если я буду знать, что он обмывает покойников, я буду бояться брать из его рук эсрог и лулав.

– Пока еще только канун Хануки и до Суккоса далеко, даже очень далеко, – замечает другой прихожанин и переглядывается с первым, как бы желая сказать: «До Суккоса он еще и помереть может». Прихожане видят, что Цалье явно стремится вызвать их на новую ссору. Но они также понимают, что тогда пострадает этот несчастный человек, который хочет стать младшим шамесом.

– Я не могильщик, – дрожа, оправдывается Калман, – я прихожу, когда могила уже засыпана. Я только совершаю поминовение.

– Разве что так, – откликается Цалье, довольный случаем показать прихожанам, что в синагоге решает он, а не они. – Но вы ведь еще и маляр. Не хватало, чтобы вы измазали синагогу своей грязной одеждой!

– Когда я возвращаюсь с работы, я тут же переодеваюсь, – отвечает Калман, и его голос звучит все тише и тише, словно у него иссякают силы. – Кроме того, сейчас у меня вообще нет работы.

– Разве что так. Вы будете подметать синагогу и приносить воду для рукомойника.

– Я буду подметать и приносить воду для рукомойника. А где я буду спать?

– Спать вы будете в комнатке, где хранятся книги. С тех пор как я прогнал вашего раввинчика, полоцкого даяна, в комнатку никто не заходит, и там все зарастает паутиной. Вы должны содержать все в чистоте и каждое утро собирать свою постель. А не то выгоню вас, как полоцкого даяна, – заключает Цалье и направляется к выходу.

– Никому бы не испытать того, к чему можно привыкнуть! – кряхтит кто-то из прихожан и оказывает этим Калману медвежью услугу. Цалье оборачивается, задерживая идущих за ним.

– А когда вы дадите развод вашей жене? – спрашивает он и указывает на дверь. – Вот здесь висело решение раввинов о том, что вам нельзя было жениться на агуне. Пока вы с ней не развелись, она считается вашей женой, а я не буду держать младшего шамеса, который живет с замужней.

Один из прихожан принимается жевать свою бородку, как бы желая заткнуть ею рот; другой пылающими гневом глазами глядит на третьего с немым вопросом: «И мы спустим это ему?»; а четвертый шарит взглядом по синагоге в поисках чего-нибудь тяжелого, чтобы залепить Цалье по голове. Однако все сжимают губы и молчат. Каждый решает, что если бы дело касалось лично его, то он бы в кандалах ушел, но не смолчал; но речь идет о постороннем человеке, который может остаться без крыши над головой, поэтому нельзя вмешиваться. Выпрямившись и победно оттянув плечи назад, Цалье озирает пылающие злобой лица, и взгляд его останавливается на Калмане, который выглядит так, будто заснул стоя. Слова старосты о том, что спать он будет в комнатке с книгами, гвоздем застряли в его мозгу. Именно в этой комнатке сидел полоцкий даян и изучал книги, прежде чем разрешил Калману жениться на Мэрл. Но почему же другие раввины не разрешили? Значит, у них другие книги?

– Ну, я ведь вас спрашиваю! – кричит Цалье так, словно он много лет уже кормит Калмана. – Дадите вы развод жене или нет?

– Я разведусь с ней, разведусь! Я дам ей развод по первой же ее просьбе. Нет, нет, я не буду ждать ее просьбы, я буду ходить за ней и требовать, чтобы она приняла у меня развод!

– Если вам нельзя было жениться на агуне, потому что ее муж жив, то и разводиться с нею не надо, – замечает кто-то.

– Но ведь возможно, что мужа ее и нет в живых, – отвечает Калман.

– А если его нет в живых, то вы имеете право жить с ней, – не может выбраться из путаницы собеседник.

– Точно никому не известно, и потому нам придется развестись, – меланхолично возражает новоявленный младший шамес.

– Вам не надо будет требовать, чтобы она приняла развод; она за эти двенадцать строчек ухватится обеими руками. Ее дожидается славный молодчик, тот еще подонок, – морщится Цалье, а окружающие пялят глаза то на него, то на Калмана, который выглядит как заживо погребенный. Им любопытно узнать, кто такой этот молодчик, который собирается жениться на агуне. Но именно потому, что они хотят это знать, Цалье ни слова больше не произносит, выгоняет всех из синагоги и обращается к Калману:

– Завтра можете вселяться. Ключи от синагоги будут у меня. После вечерней молитвы я буду запирать вас, а утром выпускать.

«Тюрьма», – говорит себе Калман, оставшись один на улице. Всего неделю назад он был сам себе хозяин, спал в опрятной постели, жена давала ему есть, чего душа пожелает. А теперь в том же доме хозяином будет Мойшка-Цирюльник, а он, Калман Мейтес, будет спать на жесткой скамье в комнатке с книгами, в той самой, где полоцкий даян извлек из трактатов Талмуда разрешение на их брак. Почему же другие раввины запрещали? Разве у них другие книги?

Старая любовь не ржавеет

Вернувшись домой, Мэрл поспешно уселась за работу. Наступила зима, и заказчицы ждали теплого белья. За неделю, что Мэрл провела у сестры, она заметила, что сестра и племянницы нуждаются в теплых ночных рубашках. Она станет чаще навещать старуху мать в богадельне. А раз ей не нужно будет заботиться о муже, она станет хорошей дочерью, сестрой и тетей.

Однако Калман не шел у нее из головы. Каким он казался ей ничтожным и жалким, когда ему следовало вступиться за нее. Но теперь, после того как он покинул дом, он вырос в ее глазах. Ей все чудилось, что в комнате осталось висеть его молчание. От Голды она слышала, что Калман сразу же согласился дать развод. Она также узнала, что он поселился в Зареченской синагоге и стал там младшим шамесом, но не взял ничего из домашнего имущества. Перед уходом он прибрал в доме, словно сам себя вымел из ее жизни, затер за собой всякий след, чтобы она смогла скорее его забыть.

Мэрл возненавидела Голду за то, что та выгнала Калмана. Но Голда, уверенная в том, что оказала сестре услугу, вскоре снова появилась и даже привела с собой старшую сестру. Она снова завела разговор о Морице и заявила, что если Мэрл и теперь оттолкнет его, она будет худшим человеком на свете.

– А если выйдешь за него, маме нашей не придется больше лежать глиняной глыбой. Он пригласит к ней самых известных докторов. Он и Гуте поможет, даст приданое Зелде и Фрейдке.

– Я не нуждаюсь в его помощи, на домашние расходы мне дети дают, – раскачивается вечно печальная Гута, – но если он приведет докторов к маме и поможет моим дочкам, это будет кстати.

– Мне-то не нужна его помощь! – крикливо заходится Голда. – Пусть только Мориц слово держит и не пьет, тогда и мой Шайка не будет пить, не будет лениться. А уж он зарабатывает предостаточно на нас обоих.

Мэрл видит, что Голда переубедила даже Гуту, которая прежде была против Цирюльника. Она пожимает плечами и заявляет сестрам, что память у них как у кошки. Мориц поманил их пальцем, и они забыли все его пакости! А ведь он виноват даже в том, что она, Мэрл, вышла за Калмана. Приходил к ней и терзал разговорами, что Ицик, мол, жив, да не хочет вернуться. Она не могла больше терпеть все это и пошла к раввину плакать и просить, чтобы он ее освободил.

– Так ты, что ли, права? – крик Голды заполняет комнату. – Ты замахнулась на Морица утюгом, хотела убить за шутку! Кого бы это не обидело? Твой Калман, которому ты досталась легче, чем достать волос из молока, ради тебя и палец о палец не ударил, а Мориц, из которого ты двадцать лет жилы тянешь, готов жизнь за тебя отдать.

Мэрл останавливает швейную машину и подходит к окну. Она глядит вдаль, в сторону Рузеле и рощицы, туда, где жила девушкой, когда Мориц волочился за нею. Сквозь редкие ветви обнаженных деревьев видна вся округа вплоть до черно-синей линии рощи. Земля на полях разрыта, завалена корневищами и усеяна кучами облетевших листьев. Где-то далеко у заборов светятся тонкие белесые стволы березок; они гнутся во все стороны, борясь с ветром. На подмерзшей почве там и сям еще пылают кусты с огненно-красными листьями. Зеленая ель отливает золотистыми вспышками, а сияющее, холодное солнце стоит среди облаков, как корабль во льдах. Всюду, куда ни достает взгляд, она видит застывший мир и такую же опустошенность, как у нее в душе. Земля, огненные деревья, кучи листьев ждут, пока снег прикроет их, чтобы они больше не стыдились своей наготы. Так и она в своем положении безмужней жены оказалась выставлена на улицу, на позор, одна во всем свете.

– Скорее небо опустится на землю, чем я выйду за Мойшку-Цирюльника! – говорит она, не отрывая глаз от окна. – Удивительно, как вы не понимаете, что он хочет на мне жениться, чтобы рассчитаться за те все годы, когда я его даже близко к себе не подпускала.

– Я тоже этого боюсь! – вырывается у Гуты.

– Дура, чего ты боишься? – набрасывается Голда на старшую сестру: та портит ей все дело. – Ему уже пятьдесят, думать ему больше не о чем, как о сведении счетов. Не одна девушка, кровь с молоком, была бы счастлива заполучить его. Но старая любовь не ржавеет, говорит он. Слышишь, Мэрка, что говорит Мориц? Он говорит, старая любовь не ржавеет.

Лицо Мэрл приковано к окну. Ей кажется, что по тротуару, мимо ее дома, идет полоцкий даян. Да, это он! Он поднимается по улице к своему дому. Она отрывается от окна и бежит к двери.

– Куда ты?

– Сейчас вернусь, – отвечает Мэрл за порогом и сбегает по лестнице. Раввин велел ей больше не приходить к нему, чтобы их не оговаривали. Но сейчас она должна видеть его! Ее шаги гулко разносятся по пустой улице и еще громче отзываются в сердце. Она хватается обеими руками за грудь, чтобы сердце не выпрыгнуло, и догоняет реб Довида почти в конце улицы.

– Ребе, я разошлась с мужем, – окликает она его издали, словно опасаясь, что иначе не остановит его.

Реб Довид на миг застывает, не вполне уверенный в том, что обращаются к нему, и медленно оборачивается. Ее взгляд запутывается в его продолговатой светло-золотистой бородке, которую со времени их последней встречи пронизали серебряные нити. Раввин глядит на Мэрл с запредельной отрешенностью.

– Ребе, я разошлась с мужем. Мы оба не могли больше быть вместе.

– Я знаю об этом, – отвечает он тихо и печально.

– Вы предупреждали меня, что если мы разойдемся, то это будет означать, что я и мой муж тоже вас не уважаем. Но он верил всему, что ему говорили обо мне, и постоянно жаловался, что его обманули. Я не могла больше этого выносить. Теперь, ребе, вам ничего не надо отстаивать. Откажитесь от данного мне разрешения, и город с вами помирится.

– Значит, это действительно правда, – грустно улыбается раввин и качает головой. – Вы хоть говорите, что желаете мне добра, а он просто-напросто грозился избить меня.

– Кто он?

– Мужчина, за которого вы собираетесь замуж. Он был у меня и сказал, что если я открыто не объявлю ваш брак с Калманом незаконным, то он меня изобьет, – глядит на Мэрл раввин, расстроенный тем, что она притворяется, как будто ничего не понимает. – Его даже не смутило, что у моей жены больное сердце. Она чуть не умерла со страху.

– Мойшка-Цирюльник! – произносит Мэрл с затаенной дрожью. – Он был у вас и грозился вас избить? Ребе, – она старается совладать со своим голосом, но в горло ей будто бы ворвался морозный ветер, – клянусь вам, я не знала об этом, не знала, что он был у вас, и я вовсе не думала выходить за него замуж, хоть сестры мои и уговаривают меня. Он мне смертельный враг, потому что я всякий раз отталкивала его от себя. Это он, он взбудоражил город против вас, против меня, наговорил пакости обо мне моему мужу! Но с тех пор, как я разошлась с мужем, он повсюду рассказывает, будто я согласилась выйти за него.

– Он – «иш гас», что значит – наглец. Ему даже было не совестно заявить мне в присутствии моей жены, будто я дал вам разрешение выйти замуж, потому что между нами что-то было, – опасливо оглядывается раввин, боясь, как бы его не увидели с агуной. Но улица пустынна, а редкие прохожие – сплошь нееврейские жители округи.

– Ребе, сжальтесь надо мной, над вашей женой и детьми, выполните требование раввинов! – едва сдерживает себя Мэрл, чтобы не упасть на землю и не обнять колени реб Довида. – Я разошлась с мужем, и ни за кого другого не выйду. Я была агуной и останусь агуной.

– Я разрешил вам замужество не в виде одолжения, а потому, что таков Закон Торы! – губы и подбородок реб Довида дрожат от сильного волнения. – И если вы даже разведетесь с вашим мужем, – а это жаль, очень жаль, потому что он порядочный человек, хоть и несколько слабый – если вы разведетесь с ним и захотите выйти за того, который угрожает мне, я все равно не раскаюсь в своем решении. А моего ребенка примирение с раввинами уже не спасет. Моего мальчика забрали в больницу на Погулянке. Я сейчас оттуда, мой ребенок умирает.

Он долго глядит на белошвейку, стоящую в оцепенении, не в силах произнести ни слова. Его омраченное лицо светлеет, у губ появляется мучительная стыдливая улыбка.

– Я считал вас благочестивой, даже праведницей. И я представить себе не мог, что вы захотели разойтись с вашим достойным мужем ради того, чтобы выйти замуж за того человека. Но он говорил и от вашего имени. «Я и агуна не нуждаемся в разрешении раввинов, – сказал он. – Нам нужно как раз противоположное, нам нужно, чтобы вы взяли обратно свое разрешение, и тогда Калман Мейтес от нее отвяжется». И я стал размышлять: быть может, это правда; может быть, вы делаете это от возмущения и от обиды на мужа, который испугался скандала? Жена моя тоже стала убеждать меня, что этот человек говорил правду, что это вы его послали. Вы не должны на нее обижаться: она, бедняжка, больна и очень несчастна. Теперь я вижу, что подозрения мои были напрасны, и я прошу у вас прощения.

Реб Довид снова долго глядит на нее и вдруг спохватывается:

– Вы без пальто, еще простудитесь, заболеете, – протягивает он руку, как бы намереваясь обнять ее за плечи, но тут же отдергивает назад. – Идите домой и не бойтесь того человека, который угрожал мне. Есть Бог на свете! Я очень рад, что вы человека этого не посылали.

Засунув руки в карманы пальто, он придвигается к ней еще ближе, и она чувствует его дыхание, словно он хочет ее согреть.

– Я вижу, как вы убиваетесь из-за меня, но в моих несчастьях вы не виноваты. Я же виноват перед вами. Я должен был предупредить вас, что у меня есть враги и они не будут молчать. Всевышний тому свидетель, я желал добра и решал согласно Закону. Мой ребенок еще может быть спасен, и вам тоже придет спасение. Помощь Всевышнего приходит в мгновение ока!

Реб Довид уходит, а Мэрл глядит ему вслед, пока его маленькая сгорбленная фигурка в поношенном раввинском одеянии не скрывается в воротах. Мэрл идет обратно в дом, сощурив глаза и стиснув зубы. Мойшка-Цирюльник угрожал раввину и сказал ему в присутствии раввинши, что она была его любовницей, любовницей раввина. А ее сестры ждут, что она согласится выйти за него замуж.

– Сумасшедшая, куда ты выбежала раздетая? – всплеснула руками Голда, когда Мэрл вернулась.

– Я была у соседки, – ответила та безжизненным тоном. – Я решила, что, может быть, выйду за Морица. Но прежде я должна с ним поговорить. Передай ему, что я прошу его зайти ко мне.

– Дикой козой была ты, дикой козой и осталась, – мягко, как к избалованному ребенку, обращается к Мэрл Голда. – Когда мы, твои сестры, говорим тебе о твоем же благе, ты нам не веришь и бежишь советоваться с соседкой. Соседка подтверждает, что дело стоящее, а ты доверяешь ей больше, чем собственным сестрам!

По дороге домой Гута все удивлялась, как быстро эта упрямица Мэрл ни с того ни с сего согласилась выйти за Морица. А Голда торжествовала: мол, кто красив, а она умна. Мориц знает, что говорит. Старая любовь не ржавеет.