Текст книги "Безмужняя"

Автор книги: Хаим Граде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Прочь из дома

Однажды на кладбище Калман видел, как привезли отрезанную ногу еще живого человека. Могильщики знали, что никто из провожающих не допустит, чтобы в могилу их близкого положили чужую часть тела. Поэтому они дождались, пока привезут одинокого нищего, чтобы в его могилу на бесплатном участке закопать эту ногу. Но единственный родственник, провожавший покойного, тоже нищий, поднял шум. Калман помнит, как могильщики убеждали его, что ему надо радоваться, а вовсе не скандалить. Ведь после восстания из мертвых покойный будет единственным в своем роде: у него будет три ноги, и он будет получать больше милостыни, чем другие.

«Я тот бедняк без родни, которому подкинули чужую отрезанную ногу: мужнюю жену подложили в постель мою», – бормочет про себя Калман и бродит по улицам, неприкаянный и разбитый; лишь когда наступают сумерки и живот у него сводит от голода, он отправляется домой. Он знает, что у него не хватит сил собрать свои вещи и уйти.

Когда он приходит домой, на улице уже темно и на столе, как вчера, горит лампа. Мэрл у плиты готовит ужин. Калман ставит палку в угол и спрашивает, что она сегодня приготовила.

– Твое любимое мясо в свекольном рассоле.

– Я не люблю мясо в свекольном рассоле, мне нравятся легкие с клецками и тушеное мясо с мелкой картошкой, – произносит он разочарованно.

– Завтра я приготовлю легкие с клецками и тушеное мясо с картошкой, – спокойно отвечает Мэрл. – Иди умойся перед ужином.

Калман умывается, произносит благословение над хлебом и жует его с таким выражением, точно он из козьего помета. Когда жена подает полную тарелку горячего рассола, он снова сердится:

– Я ем мясо перед супом, а не суп перед мясом! С чего это ты надела сегодня платок, ведь обычно ты ходишь с непокрытой головой?

Мэрл весь день думала о Калмане с тревогой и жалостью. Она видела, как он мучается, стыдится показаться людям на глаза и все же ищет, где бы заработать. Вчера он ходил на малярскую биржу, сегодня пошел на кладбище. Вечером она прервала работу и принялась готовить ему горячий ужин. Когда она услыхала его шаги на лестнице, то накинула на голову платок: ведь он набожный еврей, да и ей самой уже пора вести себя как пожилой женщине.

– Жена кладбищенского хазана не должна ходить простоволосой, – усмехается она и повязывает концы платка вокруг шеи, точно старуха.

– Я не был на кладбище. – Он озлобленно крошит хлеб в тарелку и заталкивает ложкой поглубже в суп, чтобы крошки хорошенько намокли. – Мне сказали, что меня не допустят к поминанию покойников. Всю свою жизнь я зарабатывал, а теперь я конченый человек, все равно что твоя мать в богадельне.

– Я не посылаю тебя на заработки, но если тебе обязательно хочется идти на кладбище, ты должен поговорить с людьми, чтобы они заступились за тебя и за полоцкого даяна, – откликается Мэрл и прикусывает губу. Слова опять сорвались у нее с языка, хоть она и решила про себя, что не будет больше упоминать о раввине.

– Ты всегда лезешь с этим полоцким даяном, точно он, а не я твой муж. Вчера утром ты накинулась на меня, почему я ничего для него не делаю. Но сегодня я слышал, что даже те, кто держал сторону твоего раввина, уже не поддерживают его.

– Кто тебе это сказал? – Он видит, как дрожат ее руки, когда она подает ему тарелку с мясом.

– Староста Цалье сказал мне. Раввинша, говорит он, устраивает мужу кошмарные скандалы за разрешение, которое он тебе дал, потому что влюблен в тебя. И еще Цалье говорил, что ты встречалась со своим раввином в Зареченской синагоге. Об этом знают все на рынке, и раввинша тоже! Поэтому лавочники и не хотят больше заступаться за твоего раввина.

– Калман, сделай что-нибудь! – хватает его Мэрл за руку, мешая ему есть мясо. – Ты ведь дважды посылал меня к раввину в синагогу. Выйди на рынок и расскажи об этом людям. Расскажи им, что раввинша больная и помешанная. Тебе не жаль раввина, так меня пожалей! Как ты можешь допустить, чтобы оговаривали твою жену?

– Не так уж задевает тебя этот оговор! – Калман вырывает у нее свою руку. – Я знаю, что ты была у раввинов и утверждала, что готова развестись со мной, но полоцкий даян в раввинском суде заявил, что запретил тебе это. Это ты только говоришь, что была у него всего два раза!

– Правда, я была у него в синагоге еще раз, – глядит Мэрл ему прямо в глаза, – и он сказал мне, что если мы разведемся, то получится, что даже мы против него.

– Вот как, значит, правда, что ты была у него? – плаксиво морщится Калман. – А я все думал, мол, мало ли что говорят, ложь это. Ты хотела, ничего не говоря мне, развестись со мной, а еще делаешь вид, что верна мне.

– Ты обещал раввину, что никто не узнает о его разрешении на нашу женитьбу. Но раз уж об этом стало известно, я подумала, что раввин не должен страдать из-за нас. Да и ты сам, я видела, тоже раскаиваешься, что женился. И я хотела тебя освободить, – с угасшей улыбкой оправдывается Мэрл. Но Калман уже так зол, что отталкивает от себя опустевшую тарелку.

– Я никогда тебе не говорил, что хочу с тобой развестись! А если ты хотела освободить меня, то почему раздумала, когда твой раввин сказал, что ему от этого будет еще хуже? Нет, я не верю тебе! Я скорей поверю в то, что говорит раввинша, и в то, что мне сказал Мориц.

– Что тебе сказал Мориц? И где ты отыскал его?

– Это Мориц вчера пригласил меня в шинок вместе с малярами, – отвечает Калман злобно и одновременно радостно, торжествуя, что сумел скрыть от жены выпивку в шинке. – Мориц мне рассказал, что ты была его любовницей еще до того, как впервые вышла замуж. А в те года, когда ты была агуной, ты тоже, говорит он, не постилась.

– Так это с ним ты вчера сидел в шинке и пил? – Все еще не веря ушам своим, Мэрл опускается на стул и непривычно тихо смеется. – И что ты ответил ему, этому Морицу, когда он сказал тебе, что я была его любовницей?

– Я ответил Морицу то же, что и малярам, и старосте Цалье: «Полоцкий даян сделал меня несчастным!» – кряхтит простоватый Калман и рассказывает Мэрл, как те самые маляры, которые вчера с ним выпивали, сегодня прогнали его с биржи. «Вон отсюда!» – кричали они ему и наказали, чтобы он на глаза не показывался, пока не разведется со своей новогрудской женкой. Сколько он их ни убеждал, что она не из Новогрудка, они твердят свое, что она, мол, из новогрудских подонков, – вновь кряхтит Калман и, раскачиваясь, приступает к молитве. Вдруг он замечает, что жена скинула с головы платок и обеими руками ухватилась за горло. Поскольку он пробормотал молитву до середины и не хочет прерывать, он лишь пожимает плечами: сначала она надела платок, а теперь, как раз когда он произносит благословения, она его скинула. Еврейская женщина – а так мало разбирается в еврействе…

Мэрл сидит с каменной улыбкой на лице и размышляет: странно, ее совсем не задевает, что муж поверил Цирюльнику, будто она была его любовницей. Если бы она хоть чуточку любила Калмана, она не перенесла бы такого оскорбления: как он мог поверить этому выродку Морицу! Раньше она даже не знала, как мало считается с мужем. Зачем же она живет с ним? Она живет с ним потому, что так велел раввин. Но ведь Калман только что рассказал, как он ходит повсюду и всем говорит, что полоцкий даян сделал его несчастным. А этим он только усугубляет положение раввина. Она с ним разведется, и тогда никто не скажет, будто из-за полоцкого даяна мужняя жена живет с другим мужчиной. Быть может, тогда и сам раввин раскается и заключит мир с коллегами.

Когда Калман, окончив молиться, открывает глаза, он видит, что Мэрл, стоя у платяного шкафа, надевает длинное пальто. Затем она подходит к столу и спокойно говорит ему: она знает, что у него нет родных и ему некуда идти ночевать. Поэтому она отправляется на несколько дней к своей старшей сестре, пока он не подыщет себе квартиру и не перевезет туда свои вещи. Даже одного часа она больше не хочет находиться с ним под одной крышей.

Калман издает вопль и воздевает над головой руки, словно она замахнулась на него топором. Но Мэрл с решительным и холодным выражением лица продолжает: пусть он не пытается отговорить ее, потому что это не поможет. Она всем скажет, что они разошлись, а он должен делать то же самое. Он снова станет таким же человеком, как и все остальные, ему разрешат поминать покойников на кладбище, а рабочие не будут его гнать с биржи. Мэрл глядит на его круглое лицо с выпученными перепуганными глазами и говорит сдавленным голосом:

– Калман, я останусь твоим самым лучшим другом и после развода. Но ты ведь человек, у которого в сердце живет Господь. Ты должен всем говорить, что раввин не виноват. Да будет тебе известно, что между мною и раввином ничего не было. Он святой человек и скорее десять раз умер бы, чем прикоснулся бы ко мне.

Уже подойдя к двери, она обернулась к Калману и улыбнулась сквозь слезы:

– Я не должна отчитываться перед тобой, была ли я любовницей Мойшки-Цирюльника, так как тогда я не была твоей женой. Но я говорю тебе правду, что точно так же, как раввин умер бы десять раз прежде, чем прикоснуться ко мне, так и я скорее дала бы отрубить себе голову, чем позволила бы Мойшке дотронуться до меня.

Она поспешно выходит и еще поспешней спускается по лестнице, словно боясь, что его молчание, одиночество и страх вернут ее. «Потом он будет рад», – думает она, зная, что все же не сказала ему всей правды. Раввин действительно не прикасался к ней, но, если бы была на то ее воля, она бы омывала его ноги и потом пила бы эту воду.

Сестры

Парикмахер Мотя, муж старшей сестры Мэрл, ничего не принимал близко к сердцу. Его полное плоское лицо было всегда выбрито до синевы, а седые усы загнуты кверху. Он являлся на работу, когда остальные парикмахеры уже стояли за креслами, а намыливая и брея клиента, больше смотрел в зеркало на собственные усы. Поскольку ничто его не занимало, он почти не разговаривал с ожидавшими в креслах посетителями. Меньше всего заботила его семья, и все, что он зарабатывал, он проедал и пропивал в тот же день, а нередко брал деньги даже у своих подросших дочерей, которые зарабатывали на себя и на мать. Владельцы парикмахерских всегда искали повод избавиться от него, но и это мало его трогало. Потеряв место, он отправлялся на поиски другого, и так это шло, пока в Вильне не осталось места, где он мог бы работать. Тогда Мотя сложил свои принадлежности в саквояж и отправился странствовать, брить и стричь, где придется.

У Гуты, его жены, был совсем другой характер: она от всего страдала. Когда дети были маленькими, она переживала, что вынуждена обращаться за помощью к сестре Мэрл, агуне. Гута оплакивала судьбу Мэрл, судьбу своей старой матери Кейлы и судьбу младшей сестры Голды. Когда Голда вышла замуж за портного Шайку, лодыря, Гута вновь заламывала руки. Пора настоящих страданий Гуты настала, когда Мэрл вышла за Калмана. Сердце ее стало ныть еще до свадьбы, когда она узнала, что разрешение дал только один раввин и надо остерегаться, чтобы об этом не узнали недоброжелатели. Когда же весть о пощечине в городской синагоге разнеслась по всему городу, Гута совсем сникла; ноги ее подкосились, руки онемели. Она чувствовала, что надвигается большое горе. И сердце правильно подсказало ей: однажды вечером пришла Мэрл и сообщила Гуте, что разводится с мужем и будет жить у нее, пока Калман не найдет другую квартиру. Гута стала горестно раскачиваться из стороны в сторону:

– Я виновата. Я не должна была уговаривать тебя выходить за него замуж.

Мэрл вспыхнула, но, сдержавшись, тихо возразила, что если сестра не перестанет ее оплакивать, она уйдет из дому и будет ночевать на улице, в рощице.

– Я хочу обо всем забыть. Хочу хоть недельку побыть снова забытой агуной, как была пятнадцать лет подряд.

И Мэрл расплакалась.

Успокоившись, она принялась расспрашивать, получает ли Гута письма от мужа и как поживают ее дочери, Зелда и Фрейдка. Гута тоже расплакалась: от мужа так и нет писем, а от дочерей ни капли радости.

– Почему? Ведь обе работают?

– Поживешь здесь, сама увидишь почему, – вздохнула Гута и вдруг испуганно всплеснула руками: – Мэрл, ради Бога, ни о чем не говори маме! У нее разум помутился, она даже не помнит, что ты замуж вышла. Для нее ты все еще агуна. Если бы она знала, что творится из-за тебя, она бы этого не перенесла. Слава Богу, что она ни о чем не помнит!

Мэрл почувствовала, что разум ее стынет, точно ведро с водой в холодной избе. «Но полоцкому даяну хуже, чем мне», – подумала она и ответила:

– Маме я ничего не скажу, но ты должна рассказывать всем, что я разошлась с мужем. Так я хочу и так надо.

Мэрл отправилась в богадельню к матери. Отеки засосали старую опухшую Кейлу, как болотная трясина. Мэрл вспомнила, как в этой же комнате обе сестры и мать уговаривали ее выйти замуж. На кроватях лежали старухи, которых она в прежние посещения не видела. Кейла на минуту очнулась от забытья и прокряхтела:

– Мои прежние соседки уже отправились к Богу, а я все еще маюсь.

Она снова впала в забытье, как в пустоту, и заплетающимся языком спросила у дочери, как поживает ее муж Ицик. Кейла стала уже забывать и те полтора десятка лет, когда дочь ее была агуной. У Мэрл мелькнула дикая мысль, что мать перед смертью и вовсе начнет лепетать, как ребенок.

На обратном пути Мэрл усмехнулась: хотелось бы знать, кому на свете недоставало бы Кейлы с ее дочерьми, если бы они и вовсе не родились на свет? Они так же нужны миру, как груда камней в поле, которое нужно вспахать и засеять зерном. Полоцкий даян должен был бы спросить об этом Бога, но он не спросит.

У Зелды, старшей дочери Гуты, мягкое бледное лицо, сероватые глаза, всегда влажные и томные, и темные волосы. Она низенькая, толстоватая, с полной грудью. Знатоку достаточно взглянуть на нее, чтобы понять, что она забеременеет в первую же брачную ночь и нарожает с дюжину детей, не меньше. С Зелдой беда. Она влюбляется в каждого встречного и поперечного, в каждого парня, который ее обнимет. Она виснет на нем своим мягким телом, доверчиво заглядывает в глаза и ждет обещания жениться, льнет и тянется к нему запекшимися губами. Она до безумия любит целоваться.

Младшая сестра, Фрейдка, – полная противоположность старшей и по характеру, и по внешности. Она такая же рослая, как ее тетка Мэрл, самая высокая в семье. Плечи у нее широкие, даже чрезмерно широкие, как у мужчины, а длинные руки крепкие, как железо. Фигура у нее тонкая, плотная: литая талия, длинная белая шея, твердый вытянутый подбородок, прямой строгий нос, отцовские светло-голубые глаза, длинные ресницы и густые светлые волосы. Своим точеным лицом с чуть румяными щеками, медлительным взглядом и презрительной усмешкой она напоминает манекен в витрине. Парни называют ее «гипсовая» и всячески пытаются разогреть, распалить, вывести из себя. Но едва парню вздумается ее поцеловать, как Фрейдка выставляет свои жесткие локти, и уже ее не достать.

Гута занимала в дешевых домах баронессы Гирш большую комнату с кухней. Треть комнаты была отгорожена старым платяным шкафом, а по обе стороны, от шкафа до стен, висели полотняные занавеси. Ночью за шкафом была спальня для всей семьи, и перед сном занавеси раздвигались, чтобы светлей было раздеваться. Но по вечерам, когда занавеси были задернуты, там, в темноте, была комната сестер.

Сестры чередовались. Один вечер там сидела старшая со своим другом, а в другой вечер – младшая со своим. В тот вечер, когда Мэрл вернулась после визита к матери, за шкафом сидела Зелда. Мэрл вспомнила, что когда-то любила петь, разыскала старую рваную книжку с рабочими песнями и песнями о влюбленных, села у стола спиной к шкафу и принялась листать страницы, углубившись в свои мысли. Гута, хозяйка, возилась на кухне, а Фрейдка, которая и десятерых парней за одного не считала, назло всем оставалась дома. Она сидела за столом и шила себе шляпку, морщась и злясь на сестру.

Из-за шкафа доносился здоровый грубый мужской смех и шепот Зелды: «Нет, нет!» Очень скоро шепот сменился жаркими вздохами, тяжелым сопением и звуками поцелуев. Слышались счастливое хихиканье Зелды и трепетные возгласы: «Азриэлка, ой, Азриэлка!»

– Она уже влюбилась, эта рохля! – зло сверкнула Фрейдка своими большими лучистыми глазами.

– Молчи, молчи! – тут же появилась рядом мать и замахала на Фрейдку руками, как будто пытаясь погасить пламя, – ты ведь знаешь, что твоя сестра хорошая девушка. Она целуется со своим другом. Ну и что с того? Она делает это дома, и мне не придется переносить позор.

Мэрл слышит все это краем уха, листает книжечку с песнями о влюбленных и думает о своей опухшей матери в богадельне. Сегодня Мэрл спросила себя: кто на свете горевал бы, если бы Кейлы и ее дочерей вовсе не было на свете? Но ее племянницы так не думают, они хотят жить. Она, Мэрл, тоже была когда-то смешливой, резвой, беззаботной и целовалась с дружками. Но после свадьбы с Ициком все быстро кончилось. Ночью он был усталым после работы, а когда работы не было, его одолевала меланхолия. И все-таки она ждала его более пятнадцати лет, хотя никто не хочет этому верить. Первые годы она ждала его, думала, что он в плену и изнывает от тоски по ней. Потом, когда стала сомневаться, что он жив, она работала не покладая рук, чтобы содержать мать и сестер. А годы шли, и кровь ее остыла. К тому же она была слишком гордой, чтобы бегать по знакомым и вести себя так, словно все забыли, что она агуна. Из-за своей гордости и упрямства она впустую потратила жизнь. А когда наконец вышла замуж, то выбрала мужчину, которого ни минуты не любила. Она выбрала Калмана за его благочестие и уважение к ней, потому что была одинока, потому что хотела поступить так назло Мойшке-Цирюльнику и потому, что ей так приказал даян. Даян! Она знает, что ее любовь к полоцкому даяну – чистое безумие. Любит ли она его, как женщина любит мужчину? Она не знает. Знает лишь, что боготворит его. С одной стороны, она много натерпелась в жизни из-за этого выродка, этого пройдохи Мойшки-Цирюльника; с другой стороны, она вышла замуж за надломленного, перепуганного человечка. Но совсем неожиданно она встретила третьего – принца, самого благородного и сильного, хоть он и мал ростом и тщедушен с виду. Какая у него грустная и добрая улыбка…

– Вот рохля! – прервала Фрейдка размышления Мэрл. – Она там уже говорит с ним о замужестве!

– Молчи, молчи, – тихо просит Фрейдку мать и еще тише говорит Мэрл: – Теперь сама видишь, что не только от мужа, но и от дочерей у меня мало радости. Но подожди, ты еще не знаешь всего.

Зелда вывела своего парня из отгороженной шкафом темноты через кухню на улицу и минуту спустя вернулась в дом, вся распаренная, с красными пятнами на щеках, зацелованная и исщипанная. Но Фрейдка не отрывала глаз от шляпки, которой она занята, и ничего не сказала. Сколько бы она ни злилась на сестру, которая влюбляется с первого взгляда, она помнила уговор: ни одна из них не имеет права вмешиваться в дела другой.

Семья приняла сторону Цирюльника

На следующий вечер за шкафом сидела Фрейдка со своим ухажером, который громко над ней подтрунивал: «Не будь провинциалкой, местечковой дикаркой!» Потом он о чем-то тихо молил, горячо шептал, но Фрейдка отвечала упорным молчанием. В освещенной части комнаты это молчание казалось холодным ветром, дующим в разбитое окно. Зелда не могла усидеть на месте и тормошила тетю Мэрл:

– Как тебе нравится моя сестричка? Боится, что от нее убудет, если она позволит себя поцеловать.

«Может быть, Зелда права: надо больше получать от жизни». – Мэрл вертела в руках песенник, и ей показалось странным, что сегодня, как и вчера, она взяла его в руки именно тогда, когда за шкафом сидела парочка. Мэрл захлопнула книжку, точно сразу потеряла надежду вспомнить песни своей юности, встала и огляделась. Ей стало тесно в доме сестры.

Тихие мольбы за шкафом перешли в возню. Фрейдкин ухажер пробовал и добром, и силой, ворчал, сопел, смеялся от раздражения. Но от Фрейдки ни звука не исходило. Домашние знали, что, как бы ни был силен парень и сколько бы ни старался, Фрейдка все равно отпихнет его своими длинными железными руками.

– Злодейка! Что тебе, поцелуя жаль? – громко крикнула Зелда.

Мать выбежала из кухни и стала упрашивать дочь:

– Не вмешивайся! Вы же договорились, что не будете вмешиваться в дела друг друга. Ты хотела бы, чтобы она каждому позволяла себя целовать?

– Поцелуй, полапай, а дальше не цапай! – обиженно ответила Зелда. Она знала, что Фрейдка ей этого не спустит. Скоро парень ушел через темную кухню. Он наверняка слышал слова Зелды и устыдился своей неудачи. Фрейдка вошла в комнату, сжав губы, и сверкнула глазами:

– Болячку ему, чтобы расхотелось!

Зелда промолчала, но сердце ее ныло. Она видела, что чем больше гонит Фрейдка от себя парней, чем тверже ведет себя с ними, тем сильнее их тянет к ней, и они липнут к Фрейдке, а ее, преданную, сговорчивую и доступную Зелду, бросают после первых же встреч и поцелуев. И вот теперь Фрейдка мстит ей за вмешательство и рассказывает тете Мэрл, что ухажер, которого она оттолкнула и выставила, волочился прежде за Зелдой. А та еще требует, чтобы она с таким хватом целовалась!

– Потому что я хотела, чтобы он узнал, что ты, красавица, – холодная гипсовая кукла! – подскочила, вспыхнув, Зелда. – А то он думает, что ты невесть какое сокровище!

Мэрл неожиданно для самой себя рассмеялась. Она и представить себе не могла, что грузная и вечно томная Зелда такая бедовая. «Вот как надо жить!» – тряхнула Мэрл головой, желая почувствовать, как опадают на плечи ее еще густые волосы. Но Зелде теткин смех не понравился. Она заподозрила, что тетка заодно с Фрейдкой, и стала кричать матери:

– Твоей младшей дочке есть на кого быть похожей! Она похожа на тетю Мэрл. Вот я бы от любимого не ушла!

– Он бы сам ушел, – вставила Фрейдка.

– Молчи, молчи! – стала умолять Фрейдку мать, а затем принялась уговаривать и Зелду: – Если ты ссоришься с сестрой, так тебе и тетю надо впутать? А ведь она у нас гостья!

– А как бы ты поступила, если бы муж каждый день твердил тебе, что ты сделала его несчастным? – спросила Мэрл у Зелды.

– Я говорю не о нынешнем твоем муже, заскорузлом и старомодном. Я говорю о том, кто добивался тебя, когда ты еще была девушкой! – возразила Зелда и не преминула кольнуть сестру: – Я не гипсовая! Если бы мужчина ходил за мной и ждал бы меня столько лет, я бы его не оттолкнула!

– Парня с серьезными намерениями и я бы не оттолкнула, – уперла руки в боки Фрейдка, – но я не Зелда, чтобы вешаться на шею каждому встречному. Славно бы я выглядела!

– А кто же этот человек, который ходил за мной и ждал меня столько лет? – Мэрл переводит взгляд с одной племянницы на другую. – Вы имеете в виду Морица? Вы бы вышли замуж за Мойшку-Цирюльника?

– Пусть наши с тобой враги так же хорошо знают о своей жизни, как мои дочки знают, о чем говорят! – вмешивается Гута. – Не представляю, найдется ли в мире хоть один достойный человек, который уважает Морица? Не зря он остался старым холостяком.

– Я бы всем-всем в лицо смеялась! – Зелда выходит на середину комнаты, чтобы показать, как она смеялась бы над всеми. – С мужем живут всю жизнь, а от чужих людей ничего не жди, разве только сплетен да оговоров. Ведь я вижу, чего тетя добилась!

– Если мужчина столько лет ждет женщину и бегает за нею, как Мориц за тетей Мэрл, можно быть уверенным, что он по-настоящему влюблен, – соглашается на этот раз Фрейдка с сестрой. – Но соглашаться на любого, а потом страдать? Да чтоб им лопнуть! Пусть их раньше хвороба возьмет!

Мэрл улыбнулась, чтобы скрыть замешательство. Видно, она слишком старомодна и не понимает нынешних девушек. Ведь и подруги ее, бедные перчаточницы и чулочницы, Морица терпеть не могли. Но ее племянницы рассуждают иначе. Одна доверчива с мужчинами, другая отталкивает их от себя, но каждая на свой лад стремится найти мужа, даже такого, как Мойшка-Цирюльник. Видно, ее жизнь стала для них примером того, как не следует жить, и они хотят устроить свою жизнь совсем иначе. Мэрл обрадовалась, что им неизвестны ее безумные мысли о полоцком раввине.

Голда была маленькой, порывистой и крикливой, вовсе не похожей на старших сестер – Гуту и Мэрл. Она пришла днем, пока племянницы работали, и сестры были дома одни.

– Дай ему развод, мужу твоему! Таких мужей густо бы сеять, да чтобы редко всходили! – сразу же сварливо и зло начала Голда. – Дикой козой ты была, дикой козой и осталась! Почти шестнадцать лет сидела без мужа и в конце концов взяла ничтожество, кладбищенского хазана, стеномаза!

– Ты же сама уговаривала меня выйти за него.

– Кто же мог знать, что он такой замухрышка? Зарабатывать он хвор, что ли? Не дорос, что ли, раввинам глаза выцарапать? Видит, что весь город ходуном ходит, всюду судачат о его жене, поносят ее – а он, этот бородатый козел, ходит и везде поддакивает, кивает головой, что, мол, его сделали несчастным!

– Его можно понять! Весь город сплетничает о его жене, перемывает ей кости – вот он и сломался, – находит Гута доброе слово для Калмана.

– Твое имя Гута, добрая, а добрых черви едят! – кричит Голда на старшую сестру. – Твой Мотя никогда не заботился ни о тебе, ни о детях, а когда он пошел бродить по свету, стричь и брить здесь и там, ты себе глаза выплакала: почему, мол, не пишет! У меня твой муж землю бы грыз, а Калмана я бы на второй день веником выгнала!

– А ты что ли мало страдаешь из-за своего Шайки? – удивляется Гута. – Сама же рассказываешь, что с тех пор, как он подружился с Морицем, дня не проходит, чтобы вы не ссорились.

Но Голда лишь морщится и мелет, как мельница: сравнили! Мужа Гуты, «резвую черепаху», Калмана-барана и ее Шайку! Ее муж всегда был работящим, лишь временами впадал в лень и равнодушие. А с тех пор как его друг Мориц бросил пить, Шайка тоже переменился, притих, как котенок, из дому не выходит, сидит себе и работает.

– Мориц бросил пить? Твой муж сидит и работает? Не иначе как Мессия пришел! – пожимает плечами Гута.

Мэрл ничего не сказала, только пристально поглядела на Голду, которая прежде не произносила имя Морица без града проклятий, а теперь быстро и как бы мимоходом сказанула, что Мориц перестал пить. Мэрл ждала, что мельница снова начнет молоть и сыпать новостями. Но Голда умолкла так же внезапно, как заговорила, и так же неожиданно ушла. Дня через два она снова явилась и напала на Мэрл с криком:

– Ну, Мэрка, чего ты сидишь сложа руки? Дай ему развод, твоему ничтожеству. Годы не ждут. Оглянуться не успеешь, как старухой станешь. Живи вовсю, и пусть враги твои лопнут от зависти!

– А кто меня так ждет, что я должна спешить с разводом? – спросила Мэрл, и в глазах ее вспыхнули искорки.

– Мориц тебя ждет! – выпалила Голда. Она больше не в силах была сдерживаться.

Мэрл такого ответа и ждала, но Гута вспылила: Господи Боже мой! Еврей так не терпит от гоя-антисемита, как Мэрл натерпелась от Морица! Как только можно теперь говорить о том, чтобы Мэрл за него вышла?

– Вот как? – не сдавалась Голда, и разумные доводы уже рвались с ее языка: она слыхала и о вещах похуже. Она слыхала о мужчинах, которые от сильной любви убивают своих женщин. Все, что Мориц вытворял, было только от любви к Мэрке. Сколько лет он помирал по ней, а она гнала его от себя; с горя он и пил, и скандалы устраивал, и ее Шайку совращал. Теперь он стал совсем другим, сам не пьет и Шайке не дает даже каплю водки в рот взять. Он достаточно долго насиделся в холостяках, без дома, и теперь будет золотым мужем.

– А откуда ты знаешь, что он возьмет меня? – допытывается Мэрл, будто за нею-то дело не станет. – Он что же, совсем не боится ни раввинов, ни того, что будут думать в городе?

У Голды прямо дух перехватило, так поспешно она затараторила: Морицу наплевать и на раввинов, и на весь город. Пойди, скажи Мэрл, велел он, пойди, скажи Мэрл, что, несмотря на все чахотки, которые я нажил из-за нее, я люблю ее еще больше, чем прежде. Так он говорил и клялся всеми клятвами, бил себя кулаком в грудь и плакал такими искренними слезами, что больно было смотреть на него. Пойди, скажи Мэрл, просил он, что хоть все и плюют в ее сторону, я люблю ее, как жизнь свою, и буду драться за нее как лев. Если, сказал он, мы не сможем выдержать в Вильне, то убежим за море. В деньгах у меня недостатка нет. Я просто хочу поглядеть, кто осмелится пискнуть. Вот это мужчина! Мориц – не Калман. Портянка – не одежда, Польша – не держава, а твой Калман – не мужчина!

Когда Голда закончила говорить, Мэрл медленно встала, выпрямилась и отчеканила:

– Пора возвращаться домой. Если Калман еще не снял квартиру, я останусь жить с ним.

Она хотела еще сказать, что готова жить хоть с чертом, лишь бы не с Мойшкой-Цирюльником. Но Голда выхватила из своего кошелька ключ от квартиры Мэрл и сообщила: она догадалась сама сходить поглядеть, что этот герой Калман собирается делать. Дверь оказалась запертой, а ключ был у соседки.

– Ты отыскала ключ у соседки или сама выгнала Калмана? – пристально посмотрела Мэрл на сестру.

– Что? Я его выгнала? – с визгом схватилась за сердце Голда. – Я один только раз ходила спросить его, когда он переселится, а на второй раз уже нашла ключ у соседки.

– Ты очень некрасиво поступила, сестра, – проговорила Гута, опустив руки и всхлипывая.

– Дура, чего плачешь? – крикнула Голда и тоже расплакалась. – Ведь не я их разлучила. Но если уж Мэрл от него ушла, так я хотела, чтобы рана ее побыстрей зажила.

Мэрл не могла ни плакать, ни дать отповедь Голде. «Опять Мойшка-Цирюльник!» – думала она. Он подослал Голду выгнать Калмана. Если уж этот выродок сумел уговорить ее сестру, которая знает его не один год, не удивительно, что он убедил благочестивого Калмана, будто Мэрл была его любовницей. Она все время думала только о полоцком даяне и как-то не вспомнила о том, что ее собственный муж тоже достоин жалости.