Текст книги "Безмужняя"

Автор книги: Хаим Граде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Новое испытание

Когда Мэрл вошла в синагогу, ее со всех сторон обступили тревожная тишина и темнота. Потом ее глаза привыкли к полумраку, и она различила арон-кодеш и стоящего возле него человека, обращенного лицом к стене. Она знала со слов Калмана, что раввин остается в синагоге позже всех, и поняла, что это он. Дожидаясь конца молитвы, Мэрл предалась своим мыслям: жаль, что она не праведная еврейка, как ее мать, и никогда не читает женские молитвы. Наверно, становится легче, когда изливаешь душу перед Богом. Конечно, Калман прав, что не хочет жениться без разрешения раввина. Он преданный, благородный человек, он заботится о ее счастье.

Мэрл увидела, что раввин закончил читать Шмоне эсре и опустился на скамью. Она хотела подойти к нему, но подумала, что может напугать его, ведь он не видел, как она вошла. Лучше уж выйти и подождать у ворот. И вдруг она услышала исступленный вопль из угла. Раввин произнес какие-то слова на святом языке и затем повторил на идише: «Господь всемилостивый, ответь и мне!» Мэрл почувствовала, что из ее горла рвется крик; так ветер при пожаре несет огонь от одной горящей лачуги к другой. Она закусила губу и промолчала. Но стоящий в углу синагоги раввин заплакал еще громче и вырвал из ее безотрадного сердца рыдания, которые она подавляла долгие годы. Испуганный раввин крикнул: «Кто здесь?» – и она, плача, пошла к нему через темную синагогу:

– Я агуна, ребе, агуна. Шестнадцать лет прождала я своего мужа, ушедшего на войну, а он не вернулся, и больше я не могу ждать! Я не в силах больше выносить одиночество. Я пришла к вам за помощью! Я живу недалеко, на Полоцкой улице. Помогите мне, ребе, помогите!

Мэрл рыдает и говорит без умолку, боясь, что раввин уйдет, не дослушав до конца. Она говорит бессвязно, глотая слезы, повторяя по нескольку раз одни и те же слова. Прижав правую руку к виску, реб Довид внимательно слушает. Затем он отвечает усталым, печальным голосом:

– Не ко мне следует вам обратиться. Я всего лишь даян из городского предместья. Ваад поручил реб Лейви Гурвицу ведать такими делами. Вы уже были у раввина из двора Шлоймы Киссина?

– Была, – подавленно отвечает Мэрл, как если бы тихий голос раввина погасил ее волнение. – Была, но он отказал.

– Отказал, – еще печальнее бормочет реб Довид, как будто бы и ему самому эта весть была неприятна. – Реб Лейви отказал, потому что у вас нет свидетелей. И если он ничего не смог сделать, то я тем более ничем не могу помочь. У меня столько забот и горя, да и из-за чужих несчастий я уже достаточно натерпелся. Я не вправе взваливать новые неприятности на жену и детей. У меня ведь жена и дети, жена и дети! – повторяет он, как бы уговаривая самого себя не вмешиваться в это дело.

Реб Довид стоит в темном углу у арон-кодеша, и Мэрл не видит его лица, но в сдавленном голосе она слышит страх. Ее охватывает огромная жалость к раввину, и она досадует на свою семью. Чего хотят от нее мать, сестры, Калман? Она вовсе не желает выходить замуж!

Мэрл слышит, что кто-то быстро бежит по двору Зареченской синагоги. В помещение врывается мальчик и кричит в темноту:

– Папа, Мотеле опять задыхается!

Раввин так быстро выскакивает из своего угла, что Мэрл едва успевает отодвинуться. Он хватает мальчика и судорожно ощупывает его, словно боясь, что и этот его ребенок лишится дыхания от быстрого бега.

– А мама? – голос реб Довида дрожит.

– Мама соскочила с кровати, чтобы помочь Мотеле, и у нее стало сильно биться сердце. Она велела передать, чтобы ты сразу же бежал за фельдшером!

– А кто же возле мамы? Возле Мотеле? – ломает руки раввин. – Никого?

– Никого! – кричит отцу мальчик. – Почему ты уходишь надолго? Мама говорит, что ты уходишь слишком надолго!

– Что же делать? Что делать? – обращается раввин к арон-кодешу, как бы прося, чтобы свиток Торы помог ему, и тут же быстро оборачивается к Мэрл: – Я должен бежать к моим родным, к жене и ребенку. Сжальтесь, сбегайте к фельдшеру на углу Поплавской улицы, позовите его. Всевышний воздаст вам, не я, я не могу… Иоселе, ступай с тетей, покажи, где живет фельдшер.

– Я знаю, где он живет, – отвечает Мэрл, подходя к двери. – Ребе, идите домой с сыном. Я сейчас приведу фельдшера.

Она быстро выходит из синагоги, за ней выбегают раввин с сыном. Синагога остается открытой, на амуде тихо теплится поминальная свеча. Арон-кодеш укрывает мерзнущий свиток Торы, неподвижно застыли тени от тяжелых светильников, столов и скамей, и вся синагога будто погрузилась в печальную думу о том, что полоцкий даян стоит перед новым испытанием.

Фельдшер – приятный, кругленький человечек с подстриженной седой бородкой. Прежде, чем сказать что-нибудь, и когда он заканчивает говорить, фельдшер кашляет, пробуя голосовые связки, как будто бы он не только фельдшер, но и помощник кантора хоральной синагоги, где он обычно молится. Он выглядит как обычный человек, и, если бы не пенсне на черном шнурке, женщины его нисколько не уважали бы.

Мэрл застала его готовящимся ко сну, без тугого гуттаперчевого воротничка и со спущенными подтяжками.

Узнав, что нужно немедленно идти к полоцкому даяну, он кашлянул и недовольно проворчал мягким певучим голосом: «Подумаешь, новость! Ребенок у него заболел!» Он быстро оделся, мигом сложил инструменты в маленький кожаный чемоданчик и частыми, мелкими шажками отправился вместе с Мэрл к даяну. Дорогой он непрестанно покашливал и ворчал:

– Бедняки только и знают, что рожать детей! – и добавил по-русски: – И больше ничего!.. У жены раввина слабое сердце, а ребенок недоношенный, почти выкидыш.

Когда Мэрл с фельдшером вошли в дом раввина, тот держал ребенка на руках и в смертельном страхе бормотал: «Мотеле, Мотеле!» Но младенец не шевелился, его пожелтевшие губки свело судорогой. На кровати, закрыв глаза и тяжело дыша, лежала раввинша. Иоселе стоял возле нее и плакал: «Мама, мама…»

Реб Довид положил ребенка на постель к матери и перепеленал его, а фельдшер занялся приготовлением своих инструментов. Мэрл тем временем осматривала комнату.

Они вошли через длинный, с несколькими поворотами коридор. Квартира была просторной – очевидно, реб Довид, въезжая, рассчитывал вести здесь широкий образ жизни, как и подобает раввину с семьей. Однако большие комнаты вдоль длинного коридора оставались пустыми, нетоплеными, без электричества, а спальня служила одновременно и столовой. Все было обнажено в этой комнате: книжный шкаф без дверец, без занавесок, стол без скатерти, и даже мятая подушка на постели в изголовье хозяйки дома была без наволочки.

Нищета глядит здесь из всех углов и щелей, подумала Мэрл и услышала крик ребенка – фельдшер вытащил из его тельца иглу шприца. Раввинша открыла глаза и подняла голову, точно крик младенца вернул ее к жизни. Она медленно, как бы впервые, оглядела комнату, и черные зрачки ее больших холодных глаз остановились на Мэрл. Тяжело вздохнув, она снова закрыла глаза. Раввин о чем-то шептался с фельдшером, униженно улыбаясь. Фельдшер нервно поправил пенсне, несколько раз кашлянул и что-то недовольно пробормотал. Раввинша, лежа на кровати, продолжала вздыхать и стонать, будто бы даже с закрытыми глазами понимала, о чем они шептались.

– Покой, и больше ничего, – сердито произнес фельдшер по-русски и добавил на идише: – Вы, уважаемая, должны спать. Вам и вашему ребенку необходим покой.

Он сделал знак Мэрл, чтобы она вышла с ним. Раввин виновато и смущенно смотрел на фельдшера и забыл поблагодарить Мэрл. На улице фельдшер стал раздосадованно жаловаться Мэрл:

– Ходи к ним посреди ночи. И опять заплатит он только в пятницу, когда получит свое жалованье! До пятницы меня вызовут еще пару раз, а заплатят всего за один визит. И больше ничего! – заключил он снова по-русски.

Мэрл попрощалась с фельдшером и пошла к своему дому. Она думала о том, что, хотя раввин и не дал ей разрешения, он показал ей, что бывает горе, еще более тяжкое, чем ее.

Раввинша Эйдл

Утром Мэрл пришла к реб Довиду Зелверу проведать больного ребенка. Когда она вошла в дом, раввин держал за руку своего старшего сына и уговаривал его идти в хедер. Иоселе кричал, что не пойдет, и топал ногами. Во всех школах уже давно каникулы, и только в Явне[44]44
  Явне – серия школ, названием восходящая к академии в Явне, созданной после разрушения Второго Храма.


[Закрыть] не отпускают, не дают детям свободу. Дети устроили забастовку, – кричит Иоселе, а сам он написал на доске: «Мы хотим свободы!» Тогда меламед по прозвищу «Белая пена, желтый блин» – за то, что у него рыжая борода, а когда он злится, то на губах у него выступает белая пена, – так вот, этот меламед, узнав, кто написал на доске, сказал Иоселе при всем классе: «Достаточно, что я терплю от других бунтовщиков, – они хоть дети приличных родителей и платят за обучение. Но чтобы я еще от тебя терпел! Твой отец и за минувший год еще не заплатил. Я вижу, что из тебя получится такой же фрукт, как твой папенька! Он пошел против всех раввинов и против Учения, а ты уже начал подражать ему!» И поэтому я не пойду больше в хедер, – кричит Иоселе и вырывается из отцовских рук.

– Куда же ты пойдешь? На рынок? На рынке ты вырастешь мужиком! – настаивает отец.

– Оставь ребенка, – отрывает голову от подушки раввинша, – пусть играет! Других радостей у него здесь нет. Так он станет раввином минутой позже!

– Именно из-за этой минуты он может упустить место, – возражает реб Довид, натянуто улыбаясь. – Когда появляется свободная должность раввина, нельзя медлить, иначе место может захватить другой!

– А я и хочу, чтобы он опоздал стать раввином. Пусть будет, кем захочет, только бы не раввином! – она вдруг садится, и ее черные брови над большими глазами гневно сдвигаются к переносице.

Раввину неловко перед белошвейкой, но он боится волновать жену. Ведь доктор сказал, что ей нужен покой. И он повторяет с мольбой:

– Эйдл, Эйдл…

– Да, меня зовут Эйдл, благородная! А я не хочу больше быть благородной, хочу быть грубой! – платок сползает с ее головы, и волосы рассыпаются на подушке, как будто и они взбунтовались против горькой судьбы раввинской жены. Густые блестящие волосы подтверждают, что она намного моложе, чем можно судить по ее измученному лицу. – Когда мама назвала меня Эйдл в память о бабушке, она не знала, сколько горя выпадет на мою долю! Иди, Иоселе, играй, сколько душе угодно! У всех детей сейчас каникулы, так пусть они будут и у тебя.

Смущенный раввин устало опускает руку мальчика, и тот в мгновение ока выбегает на улицу. В колыбельке просыпается и кричит больной ребенок. Реб Довид хочет дать ему бутылочку с молоком, но раввинша отнимает бутылку:

– Я сама это сделаю. Иди на рынок, Довид, принеси еды! Другие раввинши посылают на рынок прислугу, а я вынуждена посылать раввина…

– Ребецн[45]45
  Ребецн – обращение к жене раввина.


[Закрыть], я как раз иду на рынок. – Мэрл не сводит глаз с раввина, который корчится от боли и унижения. – Я куплю продукты и для вас.

– Дай Бог вам долгих лет! – радуется Эйдл. – Вы пришли к моему мужу по делу? Из-за болезни ребенка я совсем потеряла голову, забываю, что мой муж – даян и должен решать важные вопросы. Не бойтесь меня, я не такая уж плохая, хотя виленские раввины…

– Эйдл, это ведь та женщина, что вчера привела фельдшера, не узнаешь? – удивляется раввин.

– Что я могла вчера заметить, если лежала без памяти! – глядит раввинша на Мэрл. – Дай Бог вам, соседка, никогда не знать горя от мужа и детей! Чужие люди внимательнее к нам, чем виленские раввины! Слава Богу и за это! Довид, дай соседке денег на покупки.

– У меня нет денег, – раввин опускает руки. – Я сам пойду. Торговки знают меня, дают в долг до жалованья.

– Его жалованье! – горько роняет раввинша. – Помощник шамеса[46]46
  Шамес – младший служащий в синагоге.


[Закрыть] в дворовой синагоге получает больше!

– Эйдл! Эйдл! – стонет раввин.

– Не беспокойтесь, ребецн, я куплю на свои деньги, – вмешивается Мэрл. – Вернете, когда сможете.

Мэрл спрашивает у раввинши, что ей купить, но раввин дрожит и настаивает: он не хочет этого! не надо! ни в коем случае! Раввинша кричит и хватается за сердце: она настаивает! это необходимо! Задыхаясь, она падает на подушки и говорит слабым голосом:

– Не обижайтесь, добрая женщина! Ради себя я бы не допустила, чтобы мой муж ходил на рынок! Ради себя я не стала бы брать в долг у незнакомой женщины, даже если бы я была при смерти! Я уважаю себя не меньше, чем другие виленские раввинши. Но ради своего ребенка я готова на все на свете!

Мэрл быстро вышла из дома, чтобы раввин не успел ее остановить. Она улыбалась, спеша на рынок: что за глупые выдумки – выходить замуж! Лучше помогать раввину и его семье! Очень жаль его. Он благородный человек, да и жена его пусть и озлобленная, но тоже неплохая женщина. Белошвейка торопливо шла, все более воодушевляясь: матери в богадельне не нужна помощь, а заработка у самой Мэрл больше, чем ей требуется на расходы. Она будет помогать благородной семье, и ей будет не так грустно. Ведь будет дом, где она сможет бывать!..

Нагруженная покупками, возвращалась Мэрл с рынка к дому раввина и радовалась, как будто бы там ждала ее родная семья. Но раввина нет дома, а жена его сидит на постели, поджав губы, и смотрит зло и неприязненно.

– Благодарю вас, – холодно и с досадой говорит она. – Раз уж вы купили, ничего не поделаешь. Как только получим жалованье, я отправлю к вам сына, чтобы вернуть долг.

– Незачем спешить! – по-свойски отвечает Мэрл и радостно снует по комнате. – Я оставлю вам еще пару злотых на молоко для ребенка. Вернете все сразу. И если вы не против, я принесу вам пару наволочек, полотенца и простыни. Я белошвейка, и полотна у меня предостаточно.

– Нет! – жестко и строго возражает раввинша. – У вас я ничего не возьму. Муж был прав, когда не хотел, чтобы вы покупали для нас провизию. Знала бы я раньше – я бы этого не допустила.

– Почему вы говорите со мной так, как будто я распутница или выкрестка[47]47
  Выкрест – лицо, перешедшее в христианство из другой религии. Чаще всего употребляется по отношению к крещеным евреям и несет негативные коннотации как в христианском, так и в иудаистском контекстах.


[Закрыть]? – растерялась Мэрл.

– Вы не выкрестка и не распутница, но вы себе на уме. То-то я удивляюсь такому чуду – нас пожалела совершенно чужая женщина! Хороших людей, видно, не бывает. У каждого свой интерес. И вовсе вы не пожалели нас – вы наш враг, злейший враг! – воскликнула раввинша, и лицо ее исказилось злобой и мукой. – Видите, как мы живем и как бьет нас жизнь? Знайте же, во всем виноват мой муж, он лезет всюду, куда лезть не следует, такой у него характер! А есть такие ханжи, которые толкуют, что мы сидим без хлеба, потому что муж позволил приносить деньги в субботу. И дитя наше болеет, потому что муж оклеветал моэла, почтенного человека. Я не верю им, я знаю, что прав мой муж. Но все раввины и уважаемые люди – наши враги! А теперь вы желаете нам нового горя? Раввины запретили вам выходить замуж, а мой муж должен разрешить? Да нас камнями побьют!

Едва сдерживая слезы, Мэрл клялась своей жизнью, что она ни о чем таком не думала. Она не хотела снова выходить замуж, но ее уговорили. Теперь она и слышать об этом не хочет! А на рынок она пошла для раввинши, потому что увидела, что раввин – благородный человек, истинный праведник. И не хотелось ей, чтобы такой человек толкался среди крестьянских повозок и женщин с корзинками!..

– Видно, вам приглянулся мой муж! – совсем вышла из себя раввинша. – И по нему вижу, что вы ему понравились. Он все оправдывал вас, этот умник! И ночью-то за фельдшером побежали, и на рынок-то сегодня пошли! И все не ради того, чтобы добиться разрешения на замужество? «Боже упаси! – передразнила она своего наивного мужа. – Она делала это по доброте своей, из сострадания!» Но он сказал, что ему нельзя принимать вашу помощь, она может ввести его в соблазн!

– Вот видите, ребецн, видите, – улыбается Мэрл сквозь слезы, – ребе понимает, что я не пытаюсь добиться от него разрешения на свадьбу. Клянусь своей жизнью, я об этом и не думала! Я только хотела помочь вам чем-нибудь.

– Возможно, возможно, – раввинша опустила глаза, словно не в силах глядеть на такую бессовестную лгунью. – Может быть, вы не искали выгоды. Но я знаю своего мужа! Насколько он тих, настолько и упрям. Мне он слова не скажет, но с целым светом поведет войну не на жизнь, а на смерть! Я вижу, он уже колеблется, он уже сомневается, он думает: не дать ли вам разрешение? Я сама еле добилась от него, кто вы такая и зачем приходили. Я знаю его! Знаю! Он уже готов ради вас восстать против всего мира! И если вы действительно жалеете нас, если жалеете меня и детей и не хотите, чтобы моему мужу отказали от должности и лишили нас последних грошей – больше не попадайтесь ему на глаза. И уходите.

За все тоскливые шестнадцать лет, что Мэрл была агуной, не плакала она так долго и горько, как плакала в ту ночь в своем доме на Полоцкой улице.

Раввинша не рассказала мужу о том, что произошло между нею и Мэрл. Но по взгляду Эйдл, по ее молчанию и по плотно сжатым губам реб Довид понял, что жена выгнала агуну. Через несколько дней Иоселе принес из ваада скудное раввинское жалованье. Эйдл дала мальчику денег и велела отнести белошвейке на Полоцкую улицу.

– Скажешь, что мама возвращает долг, приносит тысячу извинений и просит не обижаться. – И раввинша сердито глянула на своего Довида. Может, и в самом деле агуна добра и человечна! Но, имея такого мужа, приходится быть чудовищем и пугать людей.

Разрешение

Реб Довид Зелвер понимал: следует радоваться, что жена избавила его от нового испытания. Но он помнил, как агуна рыдала ночью в синагоге, и не мог забыть, что из-за него жена пристыдила и выгнала измученную женщину.

Он всегда понимал, что, отстаивая свое мнение, навлекает на себя несчастья. Но все его существо трепетало жгучим наслаждением и тихой радостью, когда он вступал в борьбу. Силы для борьбы он черпал в своем страхе. Едва он замечал, что ему страшно, что хочет избежать раздоров, боится нажить новые неприятности, как тут же терял уважение к себе, чувствовал себя трусом. И тогда он решался выступить против всех вокруг и против страха, притаившегося у него внутри. В споре он не кричал и не искал сторонников, ибо гордость и честность не позволяли ему этого. Он делал то, что считал нужным, а потом с тихим упрямством терпел гонения, чувствуя, что нутро его горит желанием кричать во весь голос, кричать и утверждать свою правду – но молчал. И теперь его тревожило, что страх перед новым испытанием оказался сильнее его желания вмешаться и помочь.

И действительно, страх за жену и детей пересиливал и его болезненную гордость, и жалость к агуне. Но реб Довид был глубоко религиозен и искренне верил, что на небесах следят за каждым его поступком, ведут им счет. Надзирающий за ним прислушивается к каждой его мысли, к каждому слову, ибо всякое деяние измерено и взвешено. Однако человек должен сам найти свой путь, согласный с установлениями Торы, и обязан помнить, что бывают особые обстоятельства и особые случаи, когда буквальное исполнение предписаний означает нарушение Закона. Только когда разум добирается до тайного смысла Торы, можно понять и обосновать сомнения. Но и здесь есть опасность неточно понять намек свыше и поступить неверно.

Довид пытался понять скрытую связь между тем, что его Мотеле снова заболел именно тогда, когда агуна была в синагоге, и тем, что она помогла спасти ребенка. Он не понимал, указание ли это свыше, что он не должен покидать эту женщину в ее одиночестве, или же его испытывают, не впадет ли он в соблазн помочь ей за то, что она помогла ему. Он еще не знал, должен ли он поступить, как велит жена, подобно тому как по высшей воле праотец Авраам послушался свою жену Сарру и изгнал служанку Агарь, или же на небесах ждут от него совсем противоположного, и он, подобно Иову, не должен поступать по слову жены своей. Но реб Довид убедил себя, что всякий раз, когда он решает освободить от брака агуну, состояние здоровья его больного ребенка улучшается, а когда в нем перевешивают возражения против такого решения, ребенок тает на глазах. Держа на руках младенца, раввин листал книги. Мальчик плакал, а отец покачивал его, словно взвешивая доводы: в пользу агуны или против нее?

Теперь он еще дольше задерживался в синагоге после вечерней молитвы. Когда прихожане расходились, он уходил в западную комнату, заполненную книгами еще со времен реб Исроэля Салантера, со свечой в руке взбирался по лесенке к верхним полкам, вытаскивал большие запыленные фолианты и часами листал их. Это были респонсы по поводу агун.

Реб Довид помнил все, что рассказала ему Мэрл. Но когда он углубился в изучение вопроса, ему захотелось выяснить у агуны множество дополнительных подробностей. Однако пока он не пришел к определенному заключению, он не хотел, чтобы агуна знала, что он занимается ее делом: он опасался, что она придет просить и своими слезами повлияет на его решение. К тому же он не мог вызвать ее. Послать за ней своего сына он боялся, потому что об этом могла узнать жена, а самому разыскивать ее ему не подобало. Но полоцкому даяну не суждено было избежать испытания.

Через несколько дней после разговора Мэрл с женой раввина Калман пришел узнать, что слышно. Белошвейка сидела у своей швейной машины; окаменевшее лицо и резкие морщины в уголках плотно сжатых губ выражали беспощадное осуждение самой себя: так тебе и надо! Она уже успокоилась и больше не плакала, но не могла простить себе, что молила о разрешении выйти замуж. «Молила, молила!» – иголками кололо в мозгу. Потому и вышло, что когда она захотела сделать доброе дело, помочь раввинше, та обвинила ее в попытке подкупить раввина.

Мэрл спокойно и подробно поведала Калману обо всем, что произошло, и устремила на него холодный взгляд: она просит, чтобы он раз и навсегда оставил ее в покое.

Ошеломленный Калман вышел из дома и, лишь оказавшись на улице, вздохнул: ох, какое же сокровище он потерял! Но он не сдастся, нет! Из слов Мэрл он понял, что раввин еще не отказал ей. И пусть раввинша боится, что реб Довид на этот раз поступит наперекор остальным раввинам, как уже бывало и раньше, – но он, Калман, ни в коем случае не упустит такую возможность.

К вечерней молитве Калман был в Зареченской синагоге; он дождался, пока все разойдутся, и представился полоцкому даяну как тот самый человек, который сватается к агуне. Реб Довид молчал, и Калман осмелел и на свой лад рассказал раввину все подробности об агуне, пояснив, что другие женщины, мужья которых были в истребленной одиннадцатой роте, давно вышли замуж. Только белошвейка по добродетельности своей и потому, что очень хорошо жила со своим мужем, ждала его возвращения уже почти шестнадцать лет.

– А откуда вы знаете, что она хорошо жила со своим мужем? – спросил раввин.

– Об этом знают все. А кроме того, разве вы, ребе, не убедились, что она – благороднейшая из всех живущих в этом мире женщин?

Раввин промолчал, а у Калмана хватило догадливости уйти, оставить полоцкого даяна в одиночестве. Но на следующий вечер Калман пришел снова, и раввин опять расспрашивал его, хорошо ли жила агуна с ее погибшим мужем. Раввин объяснил, что для верного решения важно знать, имеются ли свидетели того, что муж и жена любили друг друга.

Калман привел неопровержимые доказательства: ведь если бы белошвейка не любила своего мужа, она не стала бы ждать его почти шестнадцать лет, тем более что доныне она не отличалась особой религиозностью; а что касается любви ее мужа к ней, то, во-первых, это подтвердит каждый, кто только взглянет на нее, а во-вторых, полгорода знает, что муж любил ее без памяти. Калман еще долго говорил и закончил тем, что если б столяр был жив, он бы даже с другого конца света пешком вернулся к своей жене.

На третий день вечером реб Довид снова сидел в задней комнатке Зареченской синагоги, обложившись томами «Нода би-Иегуда» Хасам-Сойфера[48]48
  Хасам-Сойфер (1762–1839) – один из «столпов» ортодоксального иудаизма. Раввин, галохист. Жил в Германии, Венгрии и Словакии. «Нода би-Йегуда» – один из главных его трудов.


[Закрыть] и «Беер-Ицхок» ковенского раввина Ицхока-Элхонана Спектора[49]49
  Ицхок-Элхонан Спектор (1817–1896) – литовский раввин и ученый-талмудист, один из лидеров российского еврейства. С 1864 года и до конца жизни занимал должность раввина Ковны, где основал ешиву.


[Закрыть]. Устав от изучения книг, он глядел на пламя свечи и бормотал:

– Владыка мира! В респонсах об агунах нет того, что я ищу, но в Торе Твоей написано – милосердия! И сердце мое разрывается от жалости к одинокой женщине, потому что и сам я страдаю. Когда у ковенского раввина заболел ребенок, он молился, чтобы Всевышний помог ему в награду за то, что он занимался проблемами агун. Также и я замечаю, что всякий раз, когда я решаю освободить агуну от прежнего брака, моему Мотеле становится лучше, а когда отказываюсь из страха перед новыми раздорами – Мотеле слабеет. Я знаю, что ковенского раввина никто не преследовал, а меня будут гнать и преследовать. Я знаю также, что в Вильне я совсем не так уважаем, как реб Лейви Гурвиц, назначенный ведать делами агун. Поэтому я еще больше рискую – но именно поэтому я и решусь на такой риск!

Реб Довид отводит взгляд от свечи и снова обращается к книгам.

Решение придется основать на комментарии «Мордехай», который ссылается на рабби Элиэзера Вердунского[50]50
  Рабби Элиэзер Вердунский – выдающийся итальянский тосафист, живший в первой половине XIII века в Вероне. На него часто ссылается в своем комментарии «Мордехай» знаменитый германский раввин и законоучитель Мордехай бен Гилел (ок. 1250–1298). Вердунский (ме-Вердуна), вероятнее всего, искаженное Веронский.


[Закрыть]. Но все ранние авторитеты воюют с рабби Элиэзером, а Бейс-Йосеф[51]51
  Бейс-Йосеф (Иосиф бен-Эфраим Каро; 1488–1575) – выдающийся раввинский авторитет и кодификатор, известен, в частности, как автор «Шулхан оруха».


[Закрыть] нападает на него еще ожесточенней, чем другие. Сослаться на одного из ранних мудрецов и решиться? Реб Довид встает и принимается ходить по комнате: будь что будет! Если никто из раввинов не хочет брать на себя ответственность – что ж, тогда он сам, полоцкий даян, освободит агуну!

Он слышит чьи-то шаги в пустой синагоге и настороженно вздрагивает: не несут ли ему дурную весть? Он резко оборачивается и видит в дверях человека, который сватается к агуне. Реб Довид пристально глядит на пламя свечи и произносит, чеканя каждое слово:

– Пойдите и сообщите агуне, что она может выйти замуж.

– Она уже не хочет, – печально тянет Калман, – она строго-настрого приказала мне оставить ее в покое.

– Пойдите и скажите ей, что раввин просит ее сейчас же прийти в синагогу. Я прошу ее спасти моего ребенка.

Калман поспешно и тихо уходит. Реб Довид берет свечу и переходит из тесной маленькой комнатки в пустой и глухой зал синагоги.

– Полоцкий даян просит вас сию же минуту прийти в синагогу. Его ребенок снова в опасности! – крикнул Калман, вбежав к белошвейке. Произнести неправду тихим голосом ему было сложнее, чем закричать, а сказать правду он боялся.

«Боже! У меня злое сердце! – подумала Мэрл. – Раввинша обидела меня, и я перестала интересоваться больным ребенком!» – Она быстро сбежала по лестнице, даже не взглянув на Калмана.

Раввин стоял в углу у восточной стены – там же, где она говорила с ним в первый раз. Но на этот раз он ждал ее и повернулся лицом ко входу.

– Ребе, что с вашим ребенком? – выдохнула она, запыхавшись.

– Я обдумал ваше дело и разрешаю вам выйти замуж.

– Я больше не думаю о замужестве. – Мэрл неприязненно покосилась на Калмана. Тот остановился поодаль, как бы опасаясь получить пощечину.

– Вы думаете о замужестве! – крикнул реб Довид. – Вы ждали полтора десятка лет и больше ждать не хотите, я знаю! Вы можете пообещать, что, если я не освобожу вас от прежнего брака, вы и впредь останетесь верной Закону агуной?

– Ничего я не обещаю! – загорелись ее глаза. – Я не хочу больше быть глупой телкой! – и в голосе Мэрл реб Довид услышал треск сухого пламени, точно в нее вселилась и говорит ее устами чужая грешная душа.

– Это значит, что вы можете выйти замуж без разрешения или вообще станете жить с мужчиной без хупы. Но вы станете говорить, что виновна в этом Тора. Так знайте: Тора ни в чем не виновна, а вы можете выходить замуж! – воскликнул раввин, повернувшись к арон-кодешу, чтобы свиток Торы убедился в его правоте. – Я тоже страдаю от жестокости, люди жестоки со мной и по сей день. Но я знаю: Тора не повинна в том, что законоучители порой глухи к чужому несчастью!

– Жена ваша сказала, что вы можете пострадать из-за меня, – в испуге отступила от раввина Мэрл. – Вас могут лишить места.

– Не заботьтесь о моем месте! – раввина передернуло, точно от укуса. – С Божьей помощью я отстою его сам. За то, что я освобожу вас от брака, люди заставят меня страдать. Но если я не сделаю этого, небеса накажут меня намного страшнее.

– Ваша жена проклянет меня! – пробормотала Мэрл.

– Если не устраивать шума, ребе не пострадает, – дрожащим голосом вмешался Калман и придвинулся поближе. – Можно сделать тихую свадьбу.

– Это правда, если не будет шума вокруг этого дела, раввины промолчат. А теперь идите, желаю вам счастья, – обессиленно ответил реб Довид.

Мэрл молчала, и Калман, точно больную, вывел ее из синагоги. Молчала она по дороге домой. Молча встретила она и сестер, которые явились к ней через несколько дней. Калман сообщил им, что Мэрл разрешено – в добрый час! – выйти замуж, но она упрямится. И Гута с Голдой пришли к ней снова. Они вновь оплакивали ее судьбу, перечисляли достоинства маляра и недостатки своих мужей-лентяев, вновь говорили о старой матери, что ждет в богадельне доброй вести от дочери, которой не придется навечно остаться одинокой агуной.

Мэрл понимала: если она скажет сестрам, что не хочет теперь выходить замуж, чтобы не навлечь беду на полоцкого даяна, – ее примут за сумасшедшую. И она молчала. Но по ее тягостному молчанию было видно, что она согласна на все, лишь бы ее оставили в покое.