Текст книги "Безмужняя"

Автор книги: Хаим Граде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Один против всех

Реб Шмуэль-Муни мигом вылезает из-за стола и пытается отвести реб Довида в сторонку, чтобы пошептаться с ним, как он это обычно делает, примиряя спорящих. Но реб Довид стоит, наморщив лоб, и его молчание ясно показывает, что он тверд и непоколебим, что он не желает секретничать. Реб Шмуэль-Муни тут же меняет политику и принимается говорить громко, так, чтобы все слышали:

– К чему раздоры? Можно повести дело так, чтобы и этих удовлетворить, и тех не обидеть. Полоцкий даян подпишет решение о том, что он допустил ошибку, а агуна пусть последует по своему разумению.

– Я не намерен ничего подписывать, – возражает полоцкий даян.

– Тогда можно по-другому, – реб Шмуэль-Муни описывает большим пальцем круг в воздухе, – вы таки ничего не подпишете, но убедите эту женщину, чтобы она развелась с мужем.

– Я не желаю, чтобы она разводилась, – отвечает реб Довид.

– А что в том раввинам? – расплывается и без того широкое лицо Фишла. – Смысл ведь именно в том, чтобы реб Довид признал свою ошибку. Чем поможет развод агуны, если реб Довид не отменит свое разрешение?

– Положитесь на меня, это моя область, – обдает реб Шмуэль-Муни молодого человека презрительной усмешкой и вновь обращается к полоцкому даяну: – Если вы не хотите велеть агуне развестись, то так и быть, не надо; и если вы не хотите признать, что допустили ошибку, мы не будем оказывать на вас давление. Но что же? – реб Шмуэль-Муни хватается за свою длинную белую бороду, и по лицу его видно, как мысли бродят в его мозгу. – Но что же? Вы объявите в своей синагоге и в других синагогах, что вы не вмешиваетесь. Вы решали по рабби Элиэзеру Вердунскому. Но поскольку все ранние и поздние авторитеты выступали против рабби Элиэзера Вердунского, то вы не вмешиваетесь.

– Но я вмешиваюсь, – заявляет полоцкий даян.

Реб Касриэль кашляет раз и еще раз, чтобы не расхохотаться. Фишл Блюм сверкает большими круглыми глазами, чмокает жирными губами и силится сохранить серьезную мину на глуповатом лице. Он потирает свой жирный затылок, чешет полную белую шею под густой черной бородой и чувствует, как спазмы сжимают желудок. Еще миг, и он лопнет со смеху. Иоселе, сын раввина, начинает подпрыгивать и дергать волоски на своем подбородке: такого он еще от роду не слыхал! При чем тут эти «вмешивается» и «не вмешивается»? Даже реб Ошер-Аншл все ниже и ниже наклоняет голову, пока его борода не ложится на стол слитком серебра.

Реб Лейви Гурвиц, застывший на некоторое время в оцепенении, спохватывается и сухо спрашивает:

– Так на чем порешили?

– Он дикий упрямец! – кричит реб Шмуэль-Муни и оглядывается, как будто его внезапно окатили холодной водой. С таким неподатливым человеком, как этот полоцкий даян, он еще в жизни дела не имел. Иоселе в душе посмеивается над реб Шмуэлем-Муни и наматывает на палец свои пейсы. «Он только хвалится, что всякое дело – по его части. А в итоге он и политику вести не умеет». Иоселе с грустью глядит на дядю, реб Лейви, надеясь, что тот снова примется оперировать доводами ранних и поздних авторитетов. Однако реб Лейви уже утратил надежду достичь чего-либо посредством «Шулхан орух» и глаза его сверкают, как зажженные лампы:

– Полоцкий даян должен усвоить, что мы решим и объявим всенародно: он никакой не раввин, а откровенный хулитель небес. И в день взыскания взыщу! Мы напомним, что он уже однажды разрешил приносить деньги в субботу.

– И я был прав! – выпрямляется реб Довид Зелвер. – Я спас от голодной смерти еврейских детей в России!

– Ложь и обман! – вопит реб Лейви. – Деньги, которые зареченские прихожане принесли в субботу, пошли в дело через три недели. И поныне никто не знает, как долго добирались ваши посылки до России и попали ли они вообще в еврейские руки.

– Я не мог знать, что у старост каменные сердца и что они неделями будут ждать, пока наберется достаточно денег. – На губах реб Довида выступает желтоватая пена. – И даже если бы я знал, что старосты будут тянуть с отправкой посылок, я бы все равно это сделал! Этим я освятил имя Божье, чтобы никто не мог сказать, что наше Учение – безжалостное Учение, допускающее голодную смерть еврейских детей.

– Вы много на себя берете, полоцкий даян, – лицо реб Касриэля Кахане краснеет в тон его бороде. – Тора допускает нарушение субботы во имя спасения жизни. Но чтобы можно было нарушать субботу ради спасения нашего Учения от упреков в безжалостности, – об этом я слышу впервые в жизни.

– И вообще вы еще молоды! – распаляется и реб Шмуэль-Муни. – Это мы, члены ваада, устроили так, что вас, молодого человека из местечка, зачислили виленским даяном по Полоцкой улице!

– Скандал с агуной доставляет и мне большие неприятности, – кряхтит реб Ошер-Аншл и рассказывает о своем обычае оттягивать развод сколько возможно, как велит Закон и как он привык поступать в течение многих лет. Парочки уже привыкли к тому, что он откладывает, и в большинстве случаев мирятся между собой. Но в последнее время они кричат, что если нашелся раввин, который освободил агуну, то найдется и такой, что разведет их без волокиты. И реб Ошер-Аншл заключает: – Ведь душа реб Довида тоже стояла у горы Синай при получении Торы. И он принял Учение, по которому самым страшным грехом считается сожительство с замужней. Почему же он теперь против Учения? Почему он стал раввином? Неужто он полагает, что добьется того, чего не сумели добиться гаоны – от раввина Ицхака Алфаси[106]106
  Алфаси Ицхак бен Яаков (1013–1103) – кодификатор религиозно-юридических установлений. Считается крупнейшим галохическим авторитетом XI века.


[Закрыть] до ковенского раввина Ицхака-Элханана Спектора?

Увидев, что тесть вмешивается в спор, Фишл Блюм, пихаясь локтями, выбирается из круга теснящих его раввинов, и лицо его покрывается капельками пота от мысли, которую он собирается высказать: царь Саул хотел быть милостивее пророка Самуила и пожалел Агага, внука Амалека. И нам рассказывают наши блаженной памяти мудрецы, что в ту единственную ночь, которую прожил Агаг перед тем, как разрубил его пророк Самуил, лежал Агаг со служанкой, и от него произошел злодей Аман. А тот же Саул, пожалевший Агага, метнул копье в сына своего Ионатана и хотел погубить царя Давида. Неуместная жалость – тоже жестокость. Это справедливость, ведущая к обману, – заключает Фишл Блюм и поглядывает на тестя, законоучителя по разводам.

«Гляди-ка! И он, мой зятек, может вставить словечко. Но раввинскую должность искать он ленится. Сидеть в зятьях удобнее!» – думает реб Ошер-Аншл и глядит вниз, на свою серебряную бороду, заснувшую от усталости на столе.

В ответ на упреки и вопросы, обрушившиеся со всех сторон, реб Довид Зелвер молчит. Его молчание загнало ожесточенные пререкания под потолок, точно клубы пара. Он встает и направляется к окну, где лежит его пальто. Реб Довид чувствует, что должен объяснить старшим раввинам, почему он поднялся первым: необходимо заказать лекарство ребенку. Однако он ни слова не произносит, чтобы не вызвать жалости к себе; точно так же он раньше не объяснил причину опоздания. Он натягивает пальто и озабоченно шарит в кармане, пока не нащупывает клочок бумаги – рецепт лекарства для Мотеле. Затем реб Довид идет к двери, но тут его нагоняет и останавливает голос реб Лейви:

– Полоцкий даян, мы прекратим выплату вашего жалованья! И на вас, а не на меня падут слезы ваших голодных детей и проклятия вашей жены.

– Вы держали это под конец и теперь разразились! – напрягаются и дрожат запавшие щеки реб Довида, точно голодные детские пальцы уже сейчас рвут его на части. – Не на меня, а на вас падут слезы моих детей и проклятия моей жены!

– На вас! На вас! – кричит реб Лейви. – Я уже проклят! Проклят я, проклят! Не я, а вы будете отвечать за переживания агуны. Она была у меня и рассказала, что муж ее жалеет, что женился на ней. Город отвергает его, как прокаженного. Он не может ни показаться на улице, ни войти в синагогу. Так знайте, что горе и позор, которые предстоит вынести агуне, будут еще большими, чем доныне. И виновны в том будете вы, а не я! Вы, утверждающий, что ваше сердце разрывается от жалости! А агуна верит в ваше ложное благочестие!

– Что знаете вы о жалости! – усмехается с болью и горечью реб Довид.

– Я милостивее вас! И страдал я больше, чем вы! – реб Лейви вскакивает и говорит быстро, словно боится, что полоцкий даян уйдет, не дослушав. – Вы хотите быть гонимым. Вы убеждаете себя, что страдаете потому, что вы праведник. Нет, вы страдаете из-за гордости своей! Гордости своей вы готовы принести в жертву весь мир!

– Горе миру, утратившему вождя своего, и судну, покинутому рулевым! Если бы виленские раввины не были так запуганы, они бы подвергли вас отлучению за преследование благочестивой женщины! – Полоцкий даян выбегает из зала суда, и реб Лейви уже некому отвечать. Тогда он принимается бегать по помещению суда так стремительно, что Иоселе от испуга забивается в угол.

– Проклятье, отлучение и погибель! Мы расклеим в синагогальном дворе объявления, огласим и объявим по всем молельням, что бывший полоцкий даян – бывший! Ибо в Вильне даяном он больше не будет! – мы объявим, что бывший полоцкий даян предан отлучению! – Реб Лейви все стремительнее мечется по комнате. – Во дни Храма, когда Синедрион заседал в каменной палате[107]107
  Имеется в виду Великий Синедрион – верховный орган политической, религиозной и юридической власти у евреев Эрец-Исраэль. В период римского господства, до Второго разрушения Храма, Великий Синедрион находился в Иерусалиме.


[Закрыть], ему бы полагалась смерть через удушение!

– По Рамбаму, полоцкий даян не может быть объявлен злостным отступником и ему не полагается смерть через удушение, – распаляется и Иоселе, громко размышляя вслух. – Полоцкий даян подлежит той же казни, что еретики и караимы, отвергающие Устный Закон. Его следует бросить в глубокую яму и оставить там.

– Что ты говоришь? – резко поворачивается к нему разъяренный реб Лейви; Иоселе умолкает, а реб Лейви снова мечется по комнате. – Ему жаль агуну! И нищего нельзя жалеть, если Закон против него! Да пронзит Закон гору… Отлучение! По решению этого суда и решению общества… Отлучение! Чего вы молчите? – рычит он на раввинов, сидящих с опущенными головами. – Испугались?

– Испугались? Кто испугался? – реб Шмуэль-Муни пытается натянуть на лицо свою язвительную усмешку. – Нисколько я не испугался, но мне кажется, что отлучение – это уж слишком!

Реб Лейви распахивает лежащий на столе том Рамбама и кричит еще громче:

– Отлучение – это слишком? Вавилонскому Талмуду[108]108
  Вавилонский Талмуд – создавался вавилонскими амораями в III–VII вв. Книга включает значительную часть учения законоучителей Эрец-Исраэль. Амораи – создатели Гемры, действовавшие в период после завершения Мишны (то есть в начале III в.) и вплоть до завершения как Иерусалимского (IV в.), так и Вавилонского (V в.) Талмуда.


[Закрыть] это не слишком! Шулхан оруху это не слишком! А виленским раввинам слишком? – Он яростно листает страницы и велит коллегам поглядеть в книгу: Гемора утверждает, что человек может быть отвержен по двадцати четырем поводам, а Рамбам перечисляет их. За оскорбление законоучителя – даже после его смерти; а полоцкий даян оскорбил виленских раввинов при жизни. Отвержен должен быть пренебрегавший даже суждениями софрим[109]109
  Софрим (буквально: «писцы») – первоначально термин обозначал должностных лиц, в чьи обязанности входит чтение и письмо. В Талмуде содержится трактат Софрим, подробно излагающий правила переписывания Торы.


[Закрыть]; а полоцкий даян пренебрег суждениями Торы! Не принявший решения раввинского суда должен быть отвержен; а полоцкий даян ни во что не ставит суд виленских раввинов. Подавший повод к богохульству должен быть отвержен! А кто, как не полоцкий даян, привел к такому святотатству? Подложивший камень на пути слепого – да будет отвержен! А этот закоренелый отступник велел благочестивому еврею жениться на замужней!

– Если вам и этого недостаточно, то Рабад[110]110
  Рабад (Авраам Галеви ибн-Дауд; 1110–1180) – философ, астроном, историк.


[Закрыть] говорит, что отвержен должен быть законоучитель, объявивший свободной женщину, муж которой пропал в безбрежных водах! Видите! Видите! – тычет пальцем в книгу реб Лейви, доказывая коллегам, что Рабад был наделен ясновидением. За несколько столетий он предвидел, что в Вильне появится полоцкий даян, который объявит свободной агуну, и приписал к Рамбаму, что отвергнут будет законоучитель, освободивший агуну, не имеющую свидетелей. А Бейс-Йосеф добавляет тут же, что отвержен должен быть законоучитель, спорящий с большинством. Да полоцкого даяна нужно с корнем вырвать из среды раввинов!.. Отлучение!

– Отвергнуть – еще не значит отлучить, – не поднимая склоненной над книгой головы, тихо произносит реб Ошер-Аншл. – И даже отверженного нельзя лишать средств к существованию.

– Если суд сочтет необходимым, то детей отлученного можно оставить без обрезания, а его самого похоронить за кладбищенской оградой! – мечет, словно молнию, свой ответ реб Лейви.

– Нет у раввинов былой силы, мы живем в изгнании, – гудит реб Касриэль Кахане, и его густой гулкий бас растекается, точно пар, по раскрытой книге.

– Полоцкий даян может обрести сторонников среди вольнодумцев, и дело дойдет до варшавских газет, – обращается реб Шмуэль-Муни к сидящим по обе стороны от него. – Наши враги напишут, что мы – черное воронье, что мы хотим вновь ввести отлучение, бичевание и позорный столб.

– Наверняка будут писать! А вас это пугает? – гримаса наслаждения появляется на лице реб Лейви, как будто бы он доволен тем, что вольнодумцы станут поносить верующих. – Мы должны думать о прихожанах из молелен, которые вздыхают, что Вильна осталась без раввинов. И мы обязаны не молчать, а возгласить: да не ступит он в круг верующих людей! Либо же нам следует признать и объявить, что ошибались мы, а не полоцкий даян, признать, что агуна имела право выйти замуж! Вы готовы пойти на это? – злорадно хохочет реб Лейви, как бы радуясь слабости коллег, боящихся принять решение. – У нас есть единственный выход: предать отлучению. Вы согласны, реб Шмуэль-Муни?

– Я за то, чтобы объявить ему выговор, порицание. Но не предавать отлучению, – отвечает реб Шмуэль-Муни.

– Не следует никак отдалять его от общины, – снова гудит реб Касриэль Кахане. – Мы только объявим, что виленский ваад высказался против его толкования Закона.

– И будем продолжать платить ему жалованье? – отскакивает реб Лейви, как бы отказываясь стоять в общем ряду. – Если мы выступим против его толкования, а втихомолку будем ему платить – получится самая страшная фальшь! Если город узнает об этом, нам станут кричать вслед, что мы ханжи и лицемеры!

Раввины вздыхают. Они согласны, чтобы полоцкому даяну не платили, пока он не отречется от своего упрямства. Громче всех вздыхает жалостливый реб Ошер-Аншл: у полоцкого даяна больны жена и ребенок. Реб Лейви обрушивается на него, он готов растоптать шурина:

– По-вашему, полоцкий даян достоин жалости больше, чем я? А я уже двадцать лет живу без жены!

Реб Ошер-Аншл в страхе косится на зятя и сына. Вот почему ему так не хотелось присутствовать на заседании суда! Он знал, что даже в суде реб Лейви может разразиться своими претензиями к семье.

– Наша семья не раз просила вас жениться. Получить освобождение и жениться, – отбивается реб Ошер-Аншл.

– Конечно, я могу жениться с разрешения ста раввинов! Ведь моя жена не правомочна и не в состоянии получить развод, – реб Лейви бросает упрек прямо в лицо реб Ошер-Аншлу: тот дал ему в жены свою сумасшедшую сестру. – Я знаю, что запрет учителя нашего Гершома меня не касается. Но тысячеглазый сброд так и ищет пятна на раввине. И ради того, чтобы агуны не могли кричать мне «а вам можно?», я не женился, хотя и есть у меня право на это, – носится вихрем по кругу реб Лейви; его яростный и запальчивый крик состязается со стремительными его шагами. – Меня не жаль, хотя я двадцать лет томлюсь без жены, а мое единственное дитя – в сумасшедшем доме! А полоцкого даяна жаль! Ступайте, люди добрые, ступайте! Заседание закончено. Мы сделаем, как вы пожелали. Мы дадим знать, что Виленский ваад против разрешения, которое выдал полоцкий даян. Но отлучению его не предадим. Без отлучения, без отлучения! Идите! – кричит реб Лейви и с закрытыми глазами валится в кресло, как бы не желая никого видеть.

Пораженные и сбитые с толку раввины пожимают плечами и поднимаются один за другим. Реб Лейви накричал на них, как на мальчишек из хедера. Но достаточно ссор, и они не хотят новых дебатов! Первыми выбираются наружу реб Шмуэль-Муни и реб Касриэль Кахане. Реб Ошер-Аншл благодарит Провидение за то, что реб Лейви сидит, закрыв глаза, и поспешно направляется к двери, тихо ступая. За ним выкатывается зять его Фишл Блюм. Последним уходит Иоселе, поглядывая на дядю со злостью и презрением: «Какая наглость – так кричать на моего отца! Кто он такой? Махаршал?[111]111
  Махаршал (Лурия Шломо бен Иехиэль; 1510–1573) – посек (ученый, занимающийся решениями практических проблем Галохи) и комментатор Талмуда.


[Закрыть] Виленский гаон? Я знаю Учение лучше его и лучше полоцкого даяна. Я создам собственный комментарий!»

Реб Лейви откидывается головой на спинку кресла, и его мокрое от пота лицо морщится в иронической улыбке: им не дотянуться и до лодыжек полоцкого даяна. Тот крепок в своем убеждении, а раввинов заботит лишь, чтобы их не задевали и чтобы все было шито-крыто. Поэтому полоцкий даян считает их трусами и нисколько не уважает. Реб Лейви открывает глаза, оглядывает опустевшее помещение и опускает на стол отяжелевший кулак:

– Но со мной он вынужден будет считаться. Я буду преследовать его до конца!

Оглашение

Моэл Лапидус уткнулся остроконечной бородкой в листок, висевший на синагогальном дворе. Виленский ваад извещал, что не согласен с решением полоцкого даяна, который объявил свободной агуну, не имевшую свидетелей. Сформулировано это было ученым языком и очень кратко, словно писали не чернилами, а огнем и раввины боялись обжечь пальцы. «Они не согласны. И только?» – размышлял Лапидус. Все же одна деталь ему понравилась. В объявлении было сказано, что все проповедники и законоучители обязаны ознакомить с решением виленского ваада всех прихожан в синагогах и молельнях.

У объявления появился высокий грузный мужчина с белой бородой по пояс – реб Йоше, старший шамес городской синагоги. Он очень доволен и усмехается в свои львиные усы. Моэл Лапидус в числе его сторонников, и реб Йоше шепотом сообщает ему, что Залманка должен расклеить это объявление во всех синагогах. Моэл поражен: побитый Залманка сам расклеит объявление о том, что заслуженно получил пощечину? Это хорошо, очень хорошо! Но как знать, что он это исполнит?

– Если бы ему велели, он бы наклеил листок на дом полоцкого даяна, лишь бы только я брал его на свадьбы! – усмехается реб Йоше и удаляется, заложив руки за спину. Городская молва изменилась в его пользу, отныне и впредь никто не станет устраивать свадьбу без него.

Моэл глядит ему вслед и заключает, что этот реб Йоше – проныра и хитрец. Добился своего, а до остального ему и дела нет. А вот его, моэла Лапидуса из семьи Рокеах, так и не приглашают делать обрезание. И значит, обязательно надо проследить, чтобы повсюду были расклеены объявления. Узнав, что полоцкий даян сделал свободной замужнюю женщину, все поймут, что он и моэла отстранил ни за что ни про что, и снова станут приглашать Лапидуса на обрезания. Ведь он же не берет ни копейки!

Лапидус обежал все молельни: объявления висели всюду у входа. Но он не заметил, чтобы прихожане стояли возле них и обсуждали это дело. Лапидус стал допытываться у молящихся, читали ли они, что полоцкий даян предан отлучению. Ему ответили, что отлучению предают при черных свечах, при звуках шофара[112]112
  Шофар – ритуальный духовой музыкальный инструмент, сделанный из рога барана или козла.


[Закрыть] и с обличительными проклятиями. А члены ваада пишут в своем листке, что они не согласны с мнением полоцкого даяна, только и всего. Увидев, что объявление действует слабо, Лапидус кинулся к проповедникам молелен с упреками: почему, мол, они не извещают в своих обращениях к прихожанам, что в объявлении подразумевается именно отлучение? Ведь мы живем в изгнании, и раввины просто опасаются огласить отлучение в синагоге при черных свечах, звуках шофара и обличительных проклятиях.

Один проповедник ответил, что, по его мнению, полоцкий даян не так уж и неправ. Второй отрезал: «Без меня! Я не стану обрекать на голод жену и детей полоцкого даяна!» Третий проворчал, что не намерен быть глашатаем ваада за те гроши, которые получает. Четвертый прокряхтел, что он-то как раз сторонник ваада и в субботней проповеди упомянул об этом объявлении, но долго на нем останавливаться побоялся, потому что в синагоге этой молятся прихожане с новыми идеями и они могут признать правым именно полоцкого даяна. В конце концов, Лапидус наткнулся на весьма искушенного проповедника, который дал ему понять, что, судя по стилю объявления, раввинам вовсе не нужно, чтобы вопрос был поставлен ребром.

– Неужели? – прикинулся простаком Лапидус и подумал про себя, что ему-то как раз необходимо, чтобы вопрос был поставлен ребром. А он обнаружил, что усилия его напрасны и отлучение рассыпается, расползается в руках, как паутина.

Лапидус побежал вниз по Широкой улице и вверх к Зареченскому рынку взглянуть на синагогу полоцкого даяна. Обратно во двор городской синагоги он примчался как ошпаренный. На дверях Зареченской синагоги объявления вообще не было. И кто огласит там, что полоцкий даян предан отлучению? Он сам, что ли?

Лапидус бродил по двору городской синагоги, ожидая, что прихожане станут собираться у объявления и толковать промеж себя, и тогда он вмешается и разъяснит им суть дела. Но был пасмурный осенний день, моросил дождь, и будничная публика спешила в свои синагоги молиться и читать кадиш; у объявления никто не останавливался. «Кто задержан будет?» – подумал Лапидус и огляделся вокруг, точно Моисей перед тем, как убить египтянина. Когда стемнело, моэл уткнул нос и бороду в объявление ваада так самозабвенно, как, бывает, в Йом Кипур углубляются в молитвенник при чтении покаянной молитвы – и вдруг ловко сорвал его, чтобы наклеить на двери Зареченской синагоги.

По пути к дому он все же прикидывал так и эдак, насколько умно он поступил, сорвав объявление. Через ворота синагогального двора ежедневно проходят почти все евреи города, и каждый из них волей-неволей да глянет на щит с объявлениями. Но, с другой стороны, ведь это объявление висит на каждой из молелен, окружающих двор, тогда как во всем Заречье нет ни единого. В общем, он поступил мудро. У Лапидуса вдруг заныл зуб, как если бы совесть забралась под золотую коронку и стала допытываться, за что он преследует бедного раввина, обремененного больной женой и детьми. «Это он меня преследует! Он меня отстранил, и даже в собственных глазах я выгляжу лишним человеком!» – попытался Лапидус усмирить языком ноющий зуб. На следующее утро он отправился в Зареченскую синагогу.

Староста Цалье – высокий сутулый человек с длинными кривыми ногами. Когда во время молитвы он стоит, сдвинув пятки, у него между ногами может пролезть десятилетний мальчишка. Бурая борода Цалье похожа на еще не растаявший прошлогодний снег, а лицо у него сизое, как кусок селезенки. Он постоянно вертит связку ключей на длинном костлявом указательном пальце. Это ключи и от дома, и от Зареченской синагоги. Он хранит их вместе. Соседи недоумевают: можно еще понять, почему Цалье держит на запоре все свои шкафчики, платяной шкаф, буфет и кладовки; у него пятая жена, и славно бы он выглядел, если бы каждая новая женщина, которую он берет в жены, шарила по его ящикам. Но зачем он приладил висячие и внутренние замки ко всем ящикам под сиденьями в синагоге? Что можно там украсть? Старые потрепанные молитвенники? Прихожанам досадно, что Цалье как бы видит в Зареченской синагоге свою собственность, однако они знают, что если бы не он, в будни не набралось бы молящихся на миньян. За последние годы синагога так оскудела, что даже шамеса не содержит. Цалье, староста, лично созывает соседей к дневной и вечерней молитве, и если недостает все-таки десятого к миньяну, сам становится у ворот и зовет кого-то из прохожих.

Цалье живет рядом с синагогой, в доме с крыльцом, обращенным к улице, которая ведет к Зареченскому кладбищу. Сколько раз в течение дня проходит мимо похоронная процессия, столько раз Цалье выходит на крыльцо и спрашивает: «Сколько лет было покойнику?» Когда отвечают, что ему было сорок, пятьдесят, шестьдесят или даже семьдесят, Цалье спокоен, его это не тревожит, и он все стоит и вертит на указательном пальце большую связку ключей. Он не интересуется, был ли покойник мужчиной или женщиной. Но если ему сообщают, что покойнику было за восемьдесят, корявые пальцы его дрожат, и связка ключей только чудом не шлепается со звоном на пол. Цалье не может шевельнуться, пока самые последние участники печальной процессии не скроются за поворотом узкого кривого переулка. «Что они сказали? – стонет и вздыхает он. – Они сказали – пусть люди помоложе не умирают! Ох, Боже Ты мой! Душно мне!»

Чужому человеку, попавшему на похороны со стороны, из центра города, все это кажется диким. Но зареченские жители знают: Цалье уже перешагнул за восьмой десяток; он крепок как стена и полагает, что ангел смерти о нем забыл и забирает только сорока-, пятидесяти-, шестидесяти– и семидесятилетних. Но когда он слышит, что покойником может оказаться и восьмидесятилетний, то понимает, что ангел смерти не забывает никого.

Цалье по натуре не говорлив, а с полоцким даяном он из презрения и вовсе не разговаривает. Когда реб Довид Зелвер о чем-нибудь спрашивает, Цалье ставит пошире свои кривые длинные ноги, выпячивает плоский живот и, вертя на пальце связку ключей, глядит сверху вниз на маленького раввина. Он презирает его за маленький рост, за узенькую золотистую бородку. А более всего за то, что тот нянчится с женой, страдающей пороком сердца, тогда как он, Цалье, похоронил уже четырех. Но раввин вынужден обращаться к старосте, чтобы тот отпер ему заднюю комнату с книгами, а так как реб Довид уходит из синагоги последним, то он еще раз должен беспокоить старосту и просить запереть все внутренние и наружные двери. Цалье проверяет висячие и врезные замки и проклинает неудачника-раввина: не сидится ему дома из-за жалоб жены, так он, староста, должен быть у него еще и шамесом!

В понедельник, когда староста спустился со своего крыльца отпереть синагогу для послеполуденной молитвы, он обнаружил во дворе незнакомого человека. Тот поздоровался и назвал себя: моэл Лапидус из семьи Рокеах. Цалье чуть не обомлел от выпавшей ему чести, но справился и тут же спросил о намерении гостя: не молиться ли он пришел?

– Да, молиться, – пощипал Лапидус бородку и принялся вздыхать: – Ой, что стало с Зареченской синагогой! Весь день на замке! А ведь когда-то реб Исроэль Салантер руководил здесь ешивой, и Тору здесь изучали днем и ночью.

Дальше Цалье его не слушал: этот восьмидесятилетний староста с согнутой спиной и кривыми ногами не любил нытиков и плакс. Жилистый, костлявый, он медленно вошел в синагогу и даже не оглянулся на крадущегося за ним Лапидуса.

– А полоцкий даян на Минху не приходит? – спрашивает моэл.

– Он бывает на Майрив, – и Цалье ощупывает запертые ящики, проверяет, не вскрыл ли их кто. – У него жена больная и дети дохлые. Днем он не может уйти из дому.

Убедившись, что не встретится здесь с полоцким даяном, моэл вновь принимается сетовать, что Шхина[113]113
  Шхина (буквально: «пребывание», «проживание») – в Талмуде и раввинистической литературе Божественное присутствие, одно из имен Бога, означающее имманентное присутствие Бога в мире.


[Закрыть] покинула Зареченскую синагогу, и заключает: поскольку раввином здесь реб Довид Зелвер, то нечего удивляться запустению. Он даже не видел здесь объявления, которое расклеено во всех виленских молельнях.

– Какое объявление? – удивленно глядит на него Цалье.

– А вот это, – извлекает Лапидус из кармана листок и тут же, как по писаному, втолковывает старосте, что Виленский ваад не согласен с решением полоцкого даяна считать агуну не связанной прежним браком. Раввины вынуждены были написать так осмотрительно, потому что евреи пребывают в изгнании. Но при этом они имели в виду, что полоцкий даян предается отлучению и его нельзя засчитывать в миньян.

– Не числить в миньян? – Цалье оглядывает пустую синагогу, как бы прикидывая, удастся ли ему набрать десять молящихся, если не включить в их число полоцкого даяна. – Уж такой он прощелыга, что и в миньян его включать нельзя? А ведь прикидывается тихоней, простачком, который и до двух считать не умеет. Он же Шмоне эсре битый час читает!

Чем сильней распаляется Цалье, тем круче поворачивается спиной к собеседнику и говорит уже с ним через плечо. Никак не возьмет он в толк, говорит он, почему его не позвали на заседание ваада. Ведь старосте Зареченской синагоги следует знать суждение ваада о зареченском даяне, да и агуна тоже из этого района. Так на всех синагогах наклеили объявление, а на Зареченской не наклеили?

На это Лапидус отвечает, что он-то прекрасно знает, почему ваад обошел Зареченскую синагогу. Раввины убеждены, что здесь, на горе, держат сторону полоцкого даяна: когда он разрешил приносить деньги в субботу, весь город негодовал, и только здесь сделали вид, что ничего особенного не произошло. Лапидус рассказывает, что он тогда беседовал с зареченским старостой, – зачем они, мол, держат раввина, который роняет их честь перед лицом всего города? Но староста возражал: полоцкий даян – тихий человек, и у него больная жена. Староста тот уже умер, а покойного нельзя оговаривать. Но если бы был жив тот прежний староста, можно было бы сказать, что он дурак. Короче говоря, в городе, внизу, еще не знают, что в Зареченской синагоге власть сменилась. Но с другой стороны, если бы и повесили объявление, разве полоцкий даян допустил бы, чтобы оно висело? Он распоряжается здесь, точно в винограднике собственного отца!

– Покамест я еще здесь хозяин, – берет Цалье объявление из рук Лапидуса и примеряет к входной двери. – Надо бы кнопки или клей, на слюне ему не удержаться.

– Если нужны кнопки, так у меня есть, – Лапидус достает из бумажника тонкие гвоздики с широкими шляпками.

– Вот как, вы даже кнопки приготовили! – оглядывает Цалье гостя, как бы спрашивая, только ли из благочестия он все это делает.

Лапидус чувствует, что ему следует объясниться. И он рассказывает о том, как он много лет бесплатно совершал обрезание и так же, бесплатно, обучал этому делу десятки молодых людей. Но против него выступил некий Зелингер, его бывший ученик, и нанял полоцкого даяна, чтобы тот отстранил его, Лапидуса, от обрезания. Зелингер этот – трефняк, бабник, бегающий за гойками!

– Это недурно! – замечает Цалье.

– Что недурно? – удивляется Лапидус.

– То, что этот Зелингер бабник, – спокойно отвечает Цалье. – Ваш ученик знает толк в приятных вещах.

– Да ведь мы-то ведем разговор не об этом мерзавце Зелингере, а о полоцком даяне! – кричит Лапидус, как будто староста вдруг оглох на оба уха, – и я бы не стал клясться, что ваш раввин не взял, между нами говоря, денег у этой преступницы, у этой агуны, которую он объявил свободной.

– Эта женщина тоже недурна, – произносит Цалье с замогильной холодностью. – Я часто вижу ее, когда она идет мимо синагоги, и уверяю вас, она очень красивая женщина. Перед тем как я взял к себе в дом нынешнюю жену, я не раз прикидывал, что агуна с Полоцкой улицы мне бы больше подошла, но понимал, что она ищет молоденького, а кроме того – как вы это называете? – она мужняя жена.

– Да, мужняя жена, и никакой татарин ей тут не поможет, – подхватывает Лапидус, как огня боясь привести какое-нибудь изречение мудрецов, потому что убедился, что имеет дело с невеждой, который не любит ученых. И если пересыпать речь словечками из Геморы, этот неуч возненавидит его! Лапидус помогает старосте набрать миньян, все время поддакивая ему, что, мол, нынешние молодые люди никуда не годятся. Однако перед уходом у него все же вырывается цитата. На это, говорит Лапидус, и жалуется пророк. «И низко пал…» – гласит Плач Иеремии[114]114
  Плач Иеремии (книга Плача) – пять элегий, в которых оплакиваются падение Иерусалима и иудейского царства, опустошение Иудеи и увод народа в плен вавилонским царем Навуходоносором (в 587/6 г. до христианской эры).


[Закрыть]. Зареченская синагога оттого пала так низко, что после такого законоучителя, как реб Исроэль Салантер, попала в руки полоцкого даяна.