Текст книги "Безмужняя"

Автор книги: Хаим Граде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Хаим Граде
Безмужняя
Роман

От автора

Одной из самых сложных проблем раввинского суда всегда было вынесение определения по поводу безмужней жены, агуны. Талмуд и его толкования изобилуют вопросами и ответами относительно женщин, мужья которых пропали при погромах, на войне, в дальних поездках. Законы об агунах весьма многочисленны, и раввины опасались освобождать от брачных уз жену, если не было достоверных свидетельских показаний и доказательств, подтверждающих смерть мужа. Педантичный раввин мог быть – и чаще всего был – так же добросердечен, как и сговорчив, разрешая явно покинутой женщине снова выйти замуж. Мне не однажды случалось наблюдать мучительные метания признанных знатоков Талмуда между собственными сомнениями и состраданием к одинокой женщине, чью судьбу они призваны были решить. Поэтому описания «добрых» и «злых» раввинов всегда казались мне художественно примитивными, плодом наивных представлений.

По моему мнению, наша литература вообще не создала правдивых образов судей и законоучителей, которые для многих поколений были единственными духовными наставниками. Их изображали с предубеждением, заведомо отрицательно, огульно обозначая презрительной кличкой «служители культа», либо поверхностно – бороды, капоты, жесты; но между ними никогда не делали различия, как бы следуя формуле: «все раввины – на одно лицо». Порою же их вовсе лишали плоти и внешних примет, чтобы представить как символ добродетели и олицетворение чистой идеи, превращали в героев легенд, а то и в театральные маски, – ходульные и патетические.

Мне известны лишь единичные исключения в нашей литературе, когда творчески мыслящие художники изображали раввинов как реальных людей – ни слишком надмирными, ни слишком вульгарно земными. Свои юные годы я провел в синагогах и ешивах[1]1
  Ешива (буквально: «сидение», «заседание») – высшая талмудическая школа. – Здесь и далее примеч. ред. Примеч. переводчика отмечены отдельно.


[Закрыть] Литвы и хорошо знал наших эрудитов, их человеческий опыт, нравы, образ мысли, их общественное положение и семейную жизнь. Я знал праведников, которым потусторонний мир представлялся реальностью, порою более подлинной, чем мир земной и повседневный быт. Я знал также жителей нашей бедной улицы и их отношение к завсегдатаям молельни – иногда уважительное и любовное, а иногда враждебное к знатокам и даже к самой Торе.

Эти взаимоотношения синагоги и улицы и борьба между раввинами из-за женщины, муж которой не вернулся домой после Первой мировой войны, стали темой романа «Безмужняя», действие которого развивается на фоне старого, устоявшегося уклада жизни виленских евреев.

* * *

Артур Шехтер, поклонник идишской литературы и мой близкий друг, стал первым читателем, оценившим роман с упомянутой мною точки зрения, и сделал очень многое для того, чтобы книга увидела свет.

Мой коллега, поэт Альф Кац, в этот раз, как и в случае с моими предыдущими прозаическими книгами, был моим редактором, и я признателен ему за его добрые советы и за его расположение ко мне.

Белошвейка Мэрл

Белошвейка Мэрл была девушкой веселой и смешливой, с искоркой в черных глазах, и всем парням из окрестных домов хотелось с нею целоваться. Замуж она вышла за столяра Ицика Цвилинга, одного из тех рабочих, что боролись с самодержавием и распевали: «Братья и сестры в труде и нужде». Ицик хоть и славный парень, говорили подруги, да не слишком хорошо зарабатывает. Мэрл не считала это недостатком. Она не уступала ему ни заработком, ни отвагой: в колоннах демонстрантов шагала рядом с ним.

Сватался к ней также богатый рыночный торговец и франт по прозвищу Мойшка-Цирюльник; он же требовал, чтобы звали его Мориц. Подруги Мэрл, белошвейки и перчаточницы, ненавидели Морица за то, что он высмеивал рабочих, выступавших против русского царя[2]2
  Город Вильно (Вильна) в конце XIX – начале XX века являлся одним из главных «очагов» революционного движения рабочих России. Город также выбирался как место проведения съездов евреев-социалистов.


[Закрыть]. Мэрл тоже терпеть его не могла за его мерзкий характер, напомаженные жидкие рыжие волосы с пробором посередине, за его сальные мерцающие глазки и колючую усмешку. «Пусть уж лучше бедняк, да ровня мне», – подумала она и вышла за столяра.

Ицик был болезненный малый; вскоре после свадьбы у него стали выпадать зубы. Но трудился он с утра до самой ночи, только б заработать. Сестры Мэрл и ее мать-вдова говорили, что она стала похожа на дикую козу; самой ей странно было, что муж ее постоянно озабочен. И досадно было, что Ицик вовсе отдалился от своих товарищей-революционеров. Когда он во время работы меланхолично жевал деревянные стружки, Мэрл смеялась, крутя швейную машину, и пела подряд все песни, какие знала.

Началась война с немцами. Столяра забрали в армию. Он отправился в Восточную Пруссию с Первым Оренбургским полком, который был расквартирован в Вильне, и Мэрл надолго запомнила вопли женщин, прощавшихся со своими мобилизованными мужьями-солдатами, уходившими на фронт вместе с Ициком.

Вскоре пришли вести, что в Восточной Пруссии Оренбургский полк попал в топкие болота и погиб. Спаслись немногие. Мэрл надеялась, что Ицик был среди них. Она стала ждать конца войны и возвращения Ицика из плена.

Тем временем в Вильну вступили немцы, и в городе начался страшный голод. Пришлось Мэрл забыть о своем горе и начать заботиться о матери и о младшей сестре Голде, которые жили вместе с нею в отчем доме, в Рузеле. Мэрл должна была помогать и старшей сестре Гуте, вышедшей замуж за парикмахера Мотю, пьяницу и лентяя по прозвищу «торопливый тихоход».

По природе своей Мэрл была смелой женщиной. Она не пугалась, даже когда в городе начались бои и пули свистели над головой. Но она всегда терялась, когда рыночный торговец Мориц под любым предлогом заглядывал к ней и спрашивал:

– Ну, пишет тебе что-нибудь твой Ицик?

Мориц остался холостяком, и ему до смерти хотелось, чтобы белошвейка в отчаянии рвала на себе волосы оттого, что не вышла за него. Мэрл же думала иначе: как ни горько и тяжело ей, а все лучше, чем если б она вышла замуж за мерзкого Мойшку-Цирюльника.

Война окончилась, и оставшиеся в живых солдаты Оренбургского полка вернулись из немецкого плена. Они рассказали, что от одиннадцатой роты, в которой служил Ицик Цвилинг, не осталось ни души: все они погибли под самым первым и самым сильным обстрелом. Мэрл плакала целыми ночами, а днем за швейной машиной сидела с распухшими глазами.

Когда ушли большевики и в город вошли поляки[3]3
  С 1795 по 1915 год Вильна входила в состав Российской империи, в 1920–1922 годах город был столицей Срединной Литвы, а с 1922 по 1939 год входил в состав Польши. В 1915–1918 и 1941–1944 годах город находился в зоне германской оккупации. 10 октября 1939 года передан Советским Союзом Литовской Республике. С 11 марта 1990 года Вильнюс стал столицей Литовской Республики.


[Закрыть], младшая сестра Голда вышла замуж, и попался ей такой же пьяница и лентяй, как и старшей сестре Гуте. Мэрл не могла терпеть, глядя, как Голда до полудня упрашивает своего лодыря вылезти из постели, а однажды, возмутившись, швырнула на пол тяжелые ножницы, чтобы не метнуть их в голову зятя. Лишь тогда он спрыгнул с кровати и кинулся на нее. Хорошо, что она успела выбежать из дома. В отместку зять подружился с рыночным торговцем Мойшкой-Цирюльником, и тому уже не нужно было искать предлог, чтобы приходить в дом белошвейки и надоедать ей. Мойшка-Цирюльник назойливо повторял:

– Война окончилась, царя свергли, а ты по-прежнему белошвейка, да к тому же безмужняя жена…

Мориц был ей так противен, что она ему и не отвечала. А про себя решила, что поселится отдельно и избавится разом и от Цирюльника, и от зятя. Она хотела забрать с собою и мать, ее заработков хватило бы на двоих. Но Кейла ответила, что Мэрл должна жить с мужем, а не с нею. «Что же будет, что же будет!» – сокрушалась старуха: другие женщины, чьи мужья были с Ициком в одной роте, уже снова вышли замуж, а Мэрл все ждет. Ее Ицик был честным человеком и не покинул бы ее. Ясно, стало быть, что его нет в живых. А раз уж дочь не хочет доставить матери радость и снова выйти замуж, то лучше уж мать уйдет в богадельню, только б глаза ее не видели такого горя. А будет Мэрл жить отдельно – может, и найдет себе подходящего человека.

Кейла поселилась в богадельне, а Мэрл переехала из домика в Рузеле на Полоцкую улицу. Она нарочно выбрала этот малонаселенный район, там ее никто не знал, и некому было надоедать с состраданием и сочувствием. Полоцкая улица была окружена садами, неподалеку находилось еврейское кладбище. Покойников везли по мосту к Верхнему Заречью и мимо рынка, а с похорон возвращались, согласно обычаю, другой стороной – по Полоцкой.

Пришла весна. Мэрл сидит в своей новой квартире, склонившись над швейной машиной, и кажется ей, что она слышит, как шелестят и шепчутся тысячи тысяч листьев на деревьях в окрестных садах. В открытое окно влетает пчела, ударяется несколько раз о потолок и улетает прочь, будто от увядших цветов. Мэрл так сжилась с тишиной, что жужжание исчезнувшей пчелы долго еще дрожит в ушах, словно звук лопнувшей золотой струны. Чаще и чаще нажимает Мэрл педаль машины, чтобы стальной стук заглушил жужжание; нитка в игле тянется бесконечно, как ее одиночество. С улицы слышны шаги, множество шагов – это евреи возвращаются с похорон. Мэрл выглядывает в окошко и смотрит им вслед, пока они не скрываются из виду. И снова сидит одна, одинокая в пронизанной солнцем тишине, слушая шелест и шепот листьев на деревьях в окрестных садах.

Однажды Мэрл пошла на похороны давней своей знакомой, которую знала еще с девичьих лет. Она слушала, как женщины, ее бывшие подруги, кричали покойнице в незасыпанную могилу, чтобы покойница стала доброй заступницей им, их мужьям и детям. Когда могилу засыпали, женщины окружили кладбищенского хазана[4]4
  Хазан – ведущий синагогальной службы. Кладбищенский хазан исполняет на погосте кадиш.


[Закрыть], и каждая заказала заупокойную молитву от себя и своей семьи. Мэрл удивлялась подругам: в молодости они, бывало, ходили на демонстрации против русского царя, а теперь, гляди-ка, что с ними стало!

Прежде чем уйти с кладбища, заплаканные женщины обступили белошвейку и стали расспрашивать, чем она занимается. Они оправдывались, что замучены детьми и так загнаны, что даже высморкаться некогда. Что за жизнь, если видимся только на похоронах! И так же слезно, как прежде обращались к покойнице, они говорили:

– Мэрка, что ты сидишь, опустив руки? Выходи замуж, хоть еще раз в жизни мы встретимся по счастливому поводу!

Мэрл в ответ улыбнулась, но с ними не ушла, сказала, что хочет подойти к могиле отца. Она осталась одна и смотрела на свежий холмик, словно советуясь с покойницей, следует ли ей снова выходить замуж. По другую сторону свежей могилы стоял, опираясь на палку, кладбищенский хазан и смотрел на белошвейку. Он слышал, что говорили ей подруги. Хазан спросил Мэрл, не хочет ли она заказать заупокойную молитву, а когда она кивнула в ответ, осведомился о ее имени и об имени ее покойного отца. Затем хазан начал нараспев читать «Боже, преисполненный милосердия», а посередине молитвы остановился, подождал, чтобы она назвала имена своего мужа и детей. Так он еще раз проверил, верно ли понял разговоры женщин о том, что Мэрл одинока, не ослышался ли. Но женщина не откликнулась на паузу в молитве, и хазан завершил чтение с большой проникновенностью, всхлипывая, как если бы поминал душу собственного родственника. Мэрл хотела заплатить ему, но хазан отказался: он читал молитву не ради денег. Вечерело, других похорон не ожидалось, и они ушли с кладбища вместе.

По дороге хазан рассказал, что зовут его Калман Мейтес, по профессии он маляр, но в последнее время у него нет работы. А так как Калман еще и хазан, то он ходит на кладбище читать заупокойные молитвы. И если Мэрл хочет знать, Калман расскажет о себе всю правду. Собственно, привычка посещать кладбище появилась у него после смерти жены. Однажды он пришел на кладбище, где как раз были похороны, а старого кладбищенского хазана не оказалось на месте. И он, Калман, сжалился над провожающими и помянул их перед усопшей. С тех пор он и стал изредка ходить на кладбище. Но лишь только найдется работа по специальности, он это дело бросит. А возможно, что и раньше, чем найдется работа, Калман оставит это дело. Он слышал, как женщины говорили, что Мэрл одинока. И он хотел бы спросить, где ее муж?.. Не вернулся с войны? А ведь война окончилась много лет назад, удивительно, что Мэрл до сих пор не обратилась к раввинам! Он вдовствует всего несколько лет и то уже не может выносить одиночества. Она живет на Полоцкой? Так ведь он проходит мимо ее дома всякий раз, когда идет на кладбище…

Хазан проводил ее до дому и пожелал им обоим встретиться при более радостных обстоятельствах. А Мэрл остановилась на крыльце, прислонилась головой к перилам и подумала, что мать права: Ицика уже нет в живых. Она еще помнит его, но в сердце своем уже больше не чувствует.

Кладбищенский хазан сватается

Неделю спустя Мэрл вдруг услышала, что под самыми ее окнами по тихой Полоцкой улице кто-то расхаживает, постукивает палкой по булыжнику, покашливает, словно хочет привлечь к себе внимание. Она выглянула в окно и увидела кладбищенского хазана Калмана Мейтеса: уставился на ее домик, глаз не сводит.

– Кого вы ищете? – с игривостью цыганки-гадалки спросила Мэрл.

Калман Мейтес ответил, что ищет, где бы ему дали глоток холодной воды. Мэрл пошла отворить ему дверь и подумала, что лето ее жизни уже прошло: к ней сватается старик из похоронного братства.

Калман вошел в комнату, держа в руке палку, торжественно, подобно ангелу смерти, что стучится к покойнику на третий день после похорон. Забыв, что минутой раньше он изнывал от жажды, хазан уселся за стол и спросил:

– Вы были у раввинов?

Мэрл печально улыбнулась и ответила, что никто ее не ждет. Но Калман поклялся, что хотел бы так верить во все хорошее, как он уверен в том, что в охотниках до нее недостатка не будет. Не следует ей быть более благочестивой, чем требует Тора, произнес он мелодично и начал говорить нараспев, как раввин, читающий Талмуд: поскольку прошло пятнадцать лет с тех пор, как ее муж отправился на войну; поскольку из роты ее мужа никто не вернулся; поскольку он был болезненным и мог, стало быть, умереть собственной смертью, она не должна больше страдать. Изумленная Мэрл спросила, откуда он знает, что ее муж был болезненным, и Калман промямлил, что узнал об этом от ее матери. А у сестер он тоже был? – засмеялась Мэрл. Нет, ответил он, только у матери. И он знает, что Мэрл когда-то была жизнерадостной, а красива она и сейчас. Так почему бы ей не сходить к раввинам и не получить освобождение от брака?

– Если я захочу выйти замуж, то найду мужчину, который возьмет меня и без разрешения раввинов, – уже сердясь, возразила она.

Калман поспешно глянул в угол, где стояла его палка, как бы собираясь бежать от таких беспутных речей, однако не двинулся с места и продолжал говорить с еще большей невозмутимостью, но уже без торжественного напевного тона.

Конечно, найдутся охотники взять ее в жены и без официального освобождения. Но к чему огорчать старую мать? А вольнодумец, который не считается с предписаниями Торы, не посчитается и с людским мнением и со временем может бросить ее. Он, Калман Мейтес, не пожелает зла женщине, которая откажется стать его женой. А нынешние клянутся в вечной любви, но если женщина не хочет слышать об их вечной любви, они желают ей самого худшего зла, – заключил Калман, и Мэрл догадалась, что мать рассказала ему и про Мойшку-Цирюльника. И вправду, перекупщик не стал бы добиваться разрешения у раввинов. Он женился бы на ней, чтобы мучить ее за то, что она не стала когда-то его женой, а после исчезновения мужа – любовницей.

Мэрл поглядела на гостя, на его круглое бесхитростное лицо, словно увидела его впервые. Он вовсе не так прост, как кажется, подумала она и извинилась, что не может больше сидеть с ним за столом. Она должна сегодня закончить еще один заказ, но он может остаться и продолжать разговор, ей это не помешает. Мэрл села за швейную машину и подтолкнула под иглу кусок полотна. Чаще, чем в полотно, игла попадала в ее пальцы, но боль в сердце была намного острее, чем уколы иглы. Калман говорил и говорил, а Мэрл гнала швейную машину, словно торопясь догнать и вернуть утраченные в безмужней жизни годы.

Кейла попросила дочь, ради Бога, прийти к ней в субботу. Когда Мэрл в субботу явилась в богадельню, она застала у матери обеих своих сестер. Мать сразу запричитала:

– Уж сделай что-нибудь! Три дочери у меня, а радости от них столько, что даже моим врагам я бы такого не пожелала! Сделай так, чтобы раввины тебя освободили.

– Я не собираюсь замуж, – заупрямилась Мэрл. – А решусь, так у раввинов разрешения просить не стану.

– Пока я жива, тому не бывать! – вспылила Кейла. – А если не хочешь, чтобы я перевернулась в гробу, не делай этого даже после моей смерти. Я никогда не мешала тебе жить, как ты хотела. Ты не дочь раввинши, но лучше мне не дожить до того, что тебя будут называть «двумужней». Мойшка-перекупщик мне тоже не по нраву – он издевается над тобой, сыплет соль на раны. Но реб Калман – благородный и благочестивый человек!

Старшая сестра, Гута, жившая в дешевых домах баронессы Гирш, принялась раскачиваться из стороны в сторону, уговаривая: Мэрл ждет хорошая жизнь, ведь маляр реб Калман имеет в одном ногте своем больше человеческого, чем ее пьяница в голове и сердце, в теле и душе. Беда, что невеста слишком уж хороша собой – ведь маляр благочестив. Был бы ее пьяница благочестив, не допустил бы, чтобы она, Гута, так мытарствовала с детьми. Что с того, что он парикмахер, если кроме собственных завитых усиков он ничего не расчесывает и не подстригает. Работает полдня здесь, полдня там, пока его не выгонят. Он возится с одним клиентом, а другие успевают подстричь десятерых. Его хозяин клялся, что этот пьяница не раз оставлял клиента с намыленными щеками, а сам бежал опрокинуть рюмку. Да и к тому же стрижет он так, как в старину стригли казаков. А современные молодые люди не любят выбритых, как у казаков, затылков; современные молодые люди любят, чтобы волосы от затылка книзу сводили на нет ножницами.

– Что ты морочишь голову своим мужем? – вмешалась младшая сестра Голда.

– Я же и говорю, – продолжала, раскачиваясь, Гута. – Хазан поет «Боже, преисполненный милосердия», и мой пьяница тоже твердит о «преисполненном». Так у него называется выпить полный стакан водки. А маляр согласен даже заупокойные молитвы читать, лишь бы заработать.

– Какие там молитвы! – перебила ее Голда, испуганная неуместной болтовней сестры. – По-твоему получается, что маляр – могильщик! Он ходил на кладбище просто так, а теперь и совсем перестал. Говоришь, твой пьяница стричь не умеет? А мой пьяница, что ли, умеет шить? – тут уже и Голда принялась горестно причитать: – Заплаточник зарабатывает больше, чем он! А ведь мог быть портной – первый сорт! Так ведь он не хочет смотреть, как нынче кроят! Теперь шьют «мешком», а мой лентяй все кроит по фасонам, какие были при царе Горохе – с талией по фигуре и с узкими лацканами. Полы у него наискось, спина морщит. Вот заказчики и швыряют ему пиджаки прямо в лицо… Послушай меня, Мэрка, соглашайся на сговор с маляром!

Мэрл слушала и разглядывала большую комнату богадельни. На кроватях лежали и стонали тощие старухи. Одна, в чепце, сидела на краю постели, свесив короткие ноги в шерстяных вязаных чулках, и водила носом, на который были нацеплены очки в медной оправе, по строчкам «Тайч-Хумеш»[5]5
  Тайч-Хумеш – Пятикнижие Моисеево на языке «тайч» – старой книжной версии идиша.


[Закрыть]. В другом углу высокая старуха с одеревенелым вытянутым лицом жевала беззубыми деснами сухую корку. Да и Кейла за последнее время распухла и не могла сойти с постели. Она сидела, облокотившись на три подушки, и грела свои посиневшие и отекшие руки о горячий чайник, пока ее дочери, Гута и Голда, закутавшись в платки, как на морозе, уныло раскачивались и изливали свои горести перед Мэрл.

В черных глазах Мэрл, как в юности, вспыхнула и разгорелась искорка. Мрачное веселье овладело ею: жениха она повстречала на кладбище, а сговор обсуждают в богадельне. Не хватает только самого кладбищенского хазана, который мог бы, словно провожая покойника, появиться здесь со своей палкой… И Мэрл громко расхохоталась.

– Как тебе это нравится, мама! – всплеснула руками Голда. – Как была дикой козой, так и осталась!

Но в следующую субботу, когда торжественно наряженный Калман Мейтес пришел к Мэрл, она встретила его так, словно ждала. Калман рассказал, что всю минувшую неделю работал по своей малярной специальности в другом конце города и у него не было времени и возможности прийти из такой дали. Мэрл пригласила его к столу, и Калман не отказался. Умываясь перед едой, он лил много воды на руки, но ел мало и от смущения почти не глядел на Мэрл. Лишь во время благодарственной послеобеденной молитвы он почувствовал себя уверенней и, закрыв глаза, распелся так сладостно и вдохновенно, что Мэрл ощутила, как ее охватывает теплое чувство родства и близости. Если бы эти бывшие революционерки, ее подруги, слышали, как он сейчас поет, подумала она, то так же утирали бы слезы, как тогда на кладбище, когда Калман молился по покойнице. Мэрл повернулась к окну, и взгляд ее устремился далеко – поверх садов, к Рузеле, к соседней с нею роще, к тем местам, где она родилась и где в девичьи годы пела совсем не те песни, какие пел здесь Калман.

Вдруг она спохватилась, что ее гость произносит благословения, а она сидит простоволосая. Мэрл накинула на голову платок и вновь уселась за стол напротив своего гостя, притихшая, погруженная во мглу субботних сумерек.