Текст книги "Небесные (СИ)"

Автор книги: Гульназ Сафиуллина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– Двое отпрысков из королевских семейств пропали. Что с того?

– Не просто двое отпрысков: сын царя Кнотта и дочь короля Риссена! Это может стать нитью, которая свяжет нас с Кноттом!

– Вы хотите заставить их объявить войну Сарии, помахав под их носом письмом, подлинность которого вызывает сомнения даже у меня?

– Это письмо подлинно, уверяю вас! Любой придворный опознает печать царя Эмиргема. В любом случае, двое влюбленных сбежали. Я перебрал летописи Риссена, но не нашел ни одного упоминания о принцессе Ладаре – ее имя вычеркнули из древа. Если бы мы только нашли одного из их потомков, мы могли бы обратить это в нашу пользу.

– Вы впустую тратите свое время, господин Дарокат, – сказал Амааль.

Внезапно вся окружающая обстановка стала тяготить министра. Душный воздух, пропитанный запахами старины, сумасшествия и пыли, застрял в горле. Старая мебель сдавила в хватких объятиях. Со всех полок взирали книги, из которых раздавались пустые голоса их ушедших из жизни составителей. Даже Дарокат казался неживым – скелетом, обернутым пергаментной кожей. Все в этой библиотеке было настолько мертво, что сердце министра, подчиняясь ритму смерти, стало замедляться. Амааль сбросил с себя оцепенение, встал, попрощался с живым мертвецом и отбыл.

В одну из холодных ночей тихо и мирно ушел из жизни министр торговли господин Ан. Так же тихо и мирно его супруга предала тело земле, мгновенно о том забыв. Горе госпожи Ан оказалось скоротечным, и если преданность мужу не была ее сильной стороной, он мог утешиться ее преданностью к их общей любви – утолению насущного аппетита.

Тайно, окольными путями вернулся в Амшер после охоты Рахман, обосновался в тюрьме. Амааль сходил к нему раз.

– Сознался почти во всем, – с мрачной удовлетворенностью сказал Рахман. – Клянется, что самого советника в жизни не видел, но мы это исправим...

Министр финансов покидал Рахмана в крайне раздробленном состоянии. В глазах наместника, освещенных светом тюремных факелов, Амаалю на мгновение почудился тот же блеск, что сжирал живьем Дароката.

Амшер неистовствовал. Контролировать его становилось все трудней. Распустились, расчесались языки, тут и там сколачивались местные банды. В ночь смерти Ана произошло первое нападение на дом зажиточного горожанина. Вытащили все драгоценности, выволокли, искупали в нечистотах женщин, палками взбили мягкий живот хозяина. Рахман хватал всех подряд, чинил расправы прямо на улице, но стоило толпе сомкнуться за его спиной, как банды сколачивались заново. Больше всего Амааль беспокоился за Коэн. Его тревога достигла того уровня, что ценой скрываемой правды он решил выслать ее из города.

– Послушай, принцесса, я хочу, чтобы ты покинула город. Пребывать в Амшере больше не безопасно...

– Отец, как я могу оставить вас...

– Тебе придется. Послушай, пребывать в Амшере больше не безопасно, со дня на день городские ворота закроются для всех, включая придворных. Провинции кишат беглыми крестьянами, но есть одно место, где тебя всегда будут рады видеть.

– Отец?

– Это место далеко от Амшера. Я родился и провел там несколько лет своей жизни, затем ушел, но там помнят меня и примут мою дочь. Ты можешь на них положиться, Коэн, они тебя укроют. Ты, безусловно, слышала о них, и, возможно, не самое лучшее, но какими бы странными и страшными они тебе не казались, помни – мы одни из них.

– О ком вы говорите, отец? Я не понимаю...

У ворот дома их ждал первый советник. Тепло улыбнулся Коэн, кивнул опешившему министру.

– У тебя не осталось больше людей. Мои солдаты ее проводят, они знают дорогу. Тебя ждет большое потрясение, дитя.

Когда окруженные воинами Коэн и ее служанка скрылись из виду, министр спросил:

– Как вы узнали?

– Что ты решишь уберечь дочь? Так поступил бы любой отец. Почему решил помочь? Она мне дорога. И потом – Рагон бы мне не простил, если бы я не принял участие в ее жизни.

– Это не сделает пропасть между нами меньше.

– Нет.

– Рахман вышел на вас, – сказал министр и ужаснулся.

Первый советник засмеялся.

– Не переживай за меня. Продолжай делать свое дело. У тебя хорошо получается.

– Мне вас не хватает.

– Я знаю. Но ты не должен останавливаться сейчас, не имеешь права. Иначе твое поражение покроет позором меня как твоего учителя.

Никогда еще слова советника не были так священны для министра.

– Мне нужно идти, – вздохнул Самаах. – У меня еще осталось одно дело.

Какое это было дело, Амааль узнал некоторое время спустя. Стоял один из редких безмятежных дней. Сквозь хмурые тучи пробилось солнце, осветило, согрело стылые тела, заострившиеся лица. Приветливее заиграли краски на домах и улицах, исчезли серые тени, смягчились резкие контуры. Движение вялое, ползали осенними мухами, ящерками вбирали тепло. На главной площади царила грызня – там раздавали продовольствие из дворцовых запасов. Исчезнет завтра светило – и такой же хаос воцарится во всем городе, но сейчас – благословенное время тишины.

После тяжелого мучительного собрания министр финансов обсуждал вместе с Садором совместный проект – торговое предложение мирасцам. По идее участвовать в нем должен был и Карояк, представляющий теперь министерство торговли, но по молчаливому уговору обоих министров было решено исключить его из процесса и представить в министерстве уже готовый проект. Садор предлагал принять помощь мирасцев в работе на рудниках за предоставление дальнейших скидок в готовом продукте. Министр финансов соглашался со всем, кроме дозволения мирасцам работать на горнах – за этот секрет было уплачено немало, – и за размер последующих скидок – добыча железа – дело хлопотное и затратное. В разгар взаимоуступок их прервали.

– Зерно, господин Амааль, – пучил глаза чиновник, – напали на обозы с зерном.

Министра вынесло из кабинета. Забыв всю степенность, приличествующую высокому сану, Амааль оседлал коня и помчался вскачь, давя зевак.

Обозы из Гильдии были в двух днях пути от столицы. С их помощью министр рассчитывал пережить зиму, а там должна была подойти вторая партия, из-за которой он торговался до потери пульса. Пропало, все пропало. Продуманный до мелочей маршрут, тщательно подобранная охрана, тысячи ждущих людей.

Стража перебита. Ломаными куклами валяются вдоль удаленных дорог, выживших нет. У одного из груди торчат вилы. Другому чем-то острым снесли полголовы. Покоятся в одном исподнем, босоногие. На боку лежит один разбитый обоз. Внутри – пусто, вынесли все подчистую. Увели лошадей. Амааль в ярости. Попадись сейчас кто, задушил бы голыми руками. Тяжелым взглядом обводит патруль.

– Найти. Пятьдесят обозов не могли уйти далеко. Нелегко спрятать. Найти. Или убью.

В горле клокочет от ярости. Он разворачивает коня, возвращается в город. Дело рук советника, Амааль уверен. Как уверен и в том, что если Рахман не заставит подстрекателя говорить, это сделает он. Однако, и в Судном дворе сумятица. Еще на подходе Амааль слышит рыки министра юстиции. Прыгают по стенам отблески факелов. Застывшая грязь размолота в крошево – столько по ней топтались. Никем не остановленный, министр юстиции входит в тюрьму, идет в дальний ее конец. Его встречает бешеный взгляд Рахмана – за деревянной решеткой покачивается вздернутое тело подстрекателя.

ГЛАВА 10

Карим сладко зевнул и потянулся. Мышцы приятно напряглись, вытянулись, расслабились. Миг – готов хоть пешком обойти весь мир, пусть и скакали вчера с рассвета до заката. Спали в старом сарае. Чем ближе к столице Кнотта, тем сложнее находить на ночь пристанища. Провожают подозрительными взглядами. Ночевать во дворы и амбары впускают неохотно. Кариму включает все свое обаяние, чтобы достать еды.

Справа от него сопят оба. Карима больше не опасаются, костров на ночь не разводят, но это единственные изменения. Спешат все так же. Карим привык к постоянному свисту ветра в ушах. Уже сегодня к вечеру планировали пересечь ворота Баль-Гуруша. Карим в предвкушении. Он увидит столицу!..

Исчезло все привычное, что было в Бараде: ни коготников, ни крюколапов, ни звенелок. Одна, впрочем, каким-то образом все же затесалась в одежду, теперь Карим был в этом уверен, но избавляться от одежды не стал. Он еще не видел на Большой Земле стригачей, достать паутину было негде. Радужная пропала: всю перевел на юнца. Ничего, Карим его еще встретит, три раза спросит. Элементаль не отставал, Карим видел, как тот собирал по дороге души. Карим бы и рад избавиться от настырного горного духа, но тот не внемлет человеческому языку, благодарно и настойчиво прилепился к карме. Много чудес и помимо него. Каких только пейзажей не видывал Карим, по каким только местам не ходили его ноги. Таких картин и таких просторов не увидишь в Бараде, но и барадских больше не встретишь здесь.

Резко встал сутулый. Бесшумно приподнялся, пошел к ручью умываться. Меч, параноик такой, захватил с собой. К пробуждению благородного Карим наскоро приготовил завтрак, блаженно щурился на солнце.

Подкрепились, оседлали лошадей. Последних меняли уже три раза – не выдерживали темпа. Сейчас спутницей Карима была смирная, такая же блаженная кобылка, щурившаяся на солнце и взаимно недолюбливающая сутулого.

Чем ближе к Баль-Гурушу – тем больше селений. Карим с удовольствием чешет языком, оттачивает речь, лучистым взглядом растапливает девичьи сердца. Уши тонко настроены, мимоходом выведывает план местности, составляет маршрут. Только за счет его находчивости и забрались так далеко. Хотя путь был не всегда гладкий и не всегда без казусов. Карим, к примеру, до сих пор с удовольствием вспоминает деревню невидимых.

Вышли на нее по черному дыму, вившемуся из трубы. Как раз было время подыскивать ночлег. Деревня как деревня. Ни Карим, ни его спутники не приметили ничего опасного. Карим спешился у крайнего дома, деликатно постучал в крепкую добротную дверь.

– Кто там? – скрипуче спросила дверь.

– Странники, – весело откликнулся Карим, – спешим в столицу по личному приказу царя. Не соблаговолите ли пустить усталых служителей короны и оказать тем самым стране неоценимую помощь?

– Отчего же не пустить... Дверь открыта.

– Нам бы сначала коней пристроить. В дальней дороге конь – дороже золота.

– Заводи в сарай, все равно пустует.

Карим переступал порог первым, с аппетитом вдохнул уютный запах. Глазами быстро пробежался по простой обстановке – и уж совсем почувствовал себя как дома. Непринужденно вымыл руки, широко расселся на лавке. Сутулый застыл у входа, все бегал глазами, искал хозяев. Благородный снасильничал над спиной.

– Спасибо за гостеприимство, да вознесет вам Ярок за вашу доброту.

– Вознесет он, как же, – ворчливо раздалось от печи, – чего замерли, садитесь, животы, небось, уже к спинам прилипли.

Карим вытянул шею, силясь разглядеть хозяина. Старый голос вроде и рядом, а обладателя не видать. Двое неуклюже присели.

От печи оторвался горшок и поднялся в воздух. Покачивался плавно, словно его кто-то нес: вверх-вниз, вверх-вниз. Карим моргнуть не успел, как сутулый взвился, выхватил оружие, направил на парящую посуду. Карим только открывал рот, когда благородный успел остановить катастрофу:

– Агор!

– Чего развопились? – сказал горшок. – Стариков никогда не видели? А ну-ка опусти меч!

Карим был в восторге. Сама по себе открылась крышка, приземлились на столешницу миски да ложки, встал по центру кувшин, разлилась на три равные части похлебка. Волосы на голове сутулого встали дыбом. Благородный смотрел в пространство, ища хотя бы тень.

– Налетайте, – проворчал воздух.

– Присоединяйтесь и вы к нам, – радушно пригласил Карим, – еды много, вы, верно, ждали кого?

– Дети скоро вернуться должны. Ну ничего, кума, уж должно, накормила, голодными не лягут.

– У детей, стало быть, отрываем? Негоже. Этому, – Карим вылил миску сутулого обратно в горшок, – корочку черствого хлеба – желудком, бедняга, с самого полдня мается. Говорил я ему: "Вымой яблоко, с земли поднятое", но разве ж он послушает? Как дитя малое, все наперекор...

Когда опустели миски, Карим поинтересовался:

– А часто ли к вам гости захаживают, бабушка?

– Да не часто, стоим на отшибе, все стороной обходят. Но будто я тебя где видела... Отчего ж такое знакомое лицо?

– А может, и вправду ранее встречались?

Исчезла печь. Только что стояла на месте, а в следующее мгновенье – нет ее. Стали видны дощатые бревна, лавки с утварью, прихват, что ранее таились за зевом тепла.

– Всю жизнь в хате этой провела, не отлучаясь, значит, это ты сюда захаживал.

Карим спиной почувствовал тяжелый взгляд сутулого, повел, смахивая, лопаткой.

– Ваше великодушие и вашу доброту я бы навек запомнил. Раз не встречались лично, возможно, был кто-то, на меня лицом похожий?

– Может быть, теперь уж и не упомнить... А друзья-то у тебя неразговорчивые, али всегда за них говоришь?

– Благородного ликом господина судьба наделила скромностью и щедростью, того господина и вовсе обидела, а я человек открытый, всегда готов поделиться и радостью, и горем.

Хмыкнул воздух. Испарился стол вместе со всей посудой, оставив на полу отметины от тяжелых ножек.Остались сидеть в кругу за пустым пространством – домик враз стал казаться больше, чем есть. Карим решил, что ложиться на лавку он, пожалуй, не станет.

– Это ничего, если мы останемся здесь? – спросил благородный. – Ваши дети не будут против?

Прямо на глазах Карима растворилась кровля, на подпорки насадилось небо. Лихо подмигнула одноокая звезда, обещая холодную ночь.

– Отчего ж им против быть? Мы гостям всегда рады. Вспомнила.

Трое замерли, ожидая продолжения, но пустота замолчала. Мгновенье спустя покатились. Благородный с сутулым приземлились на ноги, Карим отбил копчик. Вскочил, заозирался. Ни дома, ни деревни. Втроем одиноко стояли на огромном поле без конца и края. Кругом – ни следа, ни человеческого духа, ни запаха дыма. Ладно, хоть лошадей не засосали с собой в неизвестность.

– Ну-с, – улыбнулся Карим, – я за хворостом.

В полдень на горизонте показались очертания Баль-Гуруша. Карим уже видел несколько небольших торговых городков, но ни один из них не шел ни в какое сравнение со столицей. Огромный, пышный, многоуровневый, он ступенька за ступенькой, башня за башней поднимался ввысь, к возвышенности, где венцом всего красовалось пристанище царя. Один только замок был больше Барада. Развевались узкие флаги, слабо мерцал на свету мрамор. За такими стенами народу должно поместиться больше, чем Карим встречал за всю жизнь. Если повезет, ему посчастливится увидеть царя. Пусть Большая земля и не наводнена чудовищами, о которых рассказывала бабка, но уж царь-то точно должен быть особенным.

Карим глядит на своих нанимателей. Столица – последний совместный пункт, оттуда их дороги разойдутся. В себе Карим уверен – не пропадет, но нескладные характеры этих двоих натворят дел. Он до сих не знает, что привело их в город, в Кнотт, не знает их полных имен. Едва ли они раскрылись ему больше, чем в первый день знакомства, но и Карим не в претензии.

Дорогу преградило озеро. Причем преградило в прямом смысле. Карим и раньше слышал о кочующих озерах, но видел впервые. Тоненькие струйки тянулись на восток, медленно заполняли выемки, таща за собой потоки потяжелее. Кружились-вертелись захваченные в плен листья, водили с сором да поздними букашками невольные хороводы. Только что пойманные пытались выбраться, но вода держала цепко, вдавливала всем весом в собственное нутро. Плеснула в зеркальном отражении рыба. Расширяясь, ручей плавно перетек в реку, полился к северо-востоку. Кобылка Карима чуть отступила назад, когда влага лизнула ее копыто. Карим наклонился, вглядываясь. Показалось и исчезла кость. Расплавленным металлом озеро перешло дорогу, оставляя за собой испуганные лужицы. Когда основная масса сошла в равнину, промчался пруд. Собрал бьющиеся в истерике лужи, кинулся догонять озеро.

– Поразительно, – восхищенно выдохнул благородный. – Как часто оно кочует?

– Каждый день своего бытия, – ответил Карим, – вливается ненадолго в реки, чтобы восполнить потерянные в дороге запасы, затем вновь пускается в странствие. Говорят, кочующие озера ищут свой утерянный рай.

– Нельзя ли ими управлять? Заставить идти за собой?

Карим рассмеялся.

– Не все, что движется, мой господин, кинется выполнять ваши указы.

Они въехали в Баль-Гуруш незадолго до того, как закрылись ворота. Карим обратился к благородному:

– Вот и конец нашего пути, господин. Поскольку моей главнейшей задачей было сопроводить вас в столицу, вот в этом самом месте я буду считать свой долг исполненным. Но прежде чем настанет горький момент расставанья, от которого мое несчастное сердце готово разорваться от боли, не будете ли вы столь любезны произвести рассчет? Ни в коей мере не поймите меня неправильно, я сопровождал благородных господ вовсе не из-за серебрянок, но эти ничтожные монеты служили бы мне напоминаньем о прекрасных днях, проведенных вместе с человеком, чьи помысли и поступки вызывают одно лишь восхищенье, а щедрая рука навеки привязывает души окружающих безмерной любовью и глубокой привязанностью.

– Порой мне кажется, я знаю, кто ты, – усмехнулся благородный, – но уже в следующее мгновенье ты ставишь меня в тупик. Мне будет не хватать твоих рассказов.

– А мне – ваших внимательных ушей, – бабка всегда велела отвечать комплиментом на комплимент. – Да будет легка ваша дорога и да хранят вас небеса.

К осмотру Баль-Гуруша Карим приступил только утром. С размаху окунулся в городскую жизнь, не пропускал ни одной детали. Все улицы змейками поднимались ввысь, к замку. Чем богаче сословие, тем выше взлетало. Карим начал с нижних уровней. На окраинах селились бедняки. Их прятали подальше от ворот и главных путей. Вдоль изгвазданных улочек словно грибы теснились кособокие хибарки с соломенными крышами. Под кучами зловонного тряпья лежали калеки. Тут же бегали мелкие зверьки с плешивыми шкурками, ныряли в мусор. Детей нет, лишь женщины в латаных платьях да старики. Карим мельком заглянул в одну хибару без дверей: груда чего-то мягкого в углу, очаг из черных камней. Его провожали взглядами. За руки не хватали, милостыни не просили. Карим, впрочем, оставил у развалюхи немного серебрянок.

Ступенью выше мрачная картина чуть развеялась. То был квартал ремесленников, составляющий большую часть Баль-Гуруша. Здесь кипела жизнь, толкались покупатели, кричали зазывалы, прямо по улочкам бегал скот. Карим сунул нос к шляпнику, повертел в руках соломенную шляпу с широкими полями; поискал у толстого аптекаря знакомых трав; позавидовал тому, как проворно мелькают среди веток руки корзинщика; взглянул на товары оружейника; поторговался с шорником. Изучив быт, затесался на городскую площадь.

Архитектура столицы Карима подивила. Слишком приземистые, невысокие строения: искусственно созданная возвышенность не выдерживала веса зданий, проседала вниз. Оконца маленькие, в некоторые не высунешь и головы. Крепкие, плотно подогнанные двери, высокие пороги. Кое-где мощные стены скудно украшены вьющимися растениями, оттого выглядят как свиньи в сбруе. У Карима возникло ощущение, что каждый момент тут готовятся к защите, опасаются нападения, но нет – заигрывают горожанки, носятся чумазые мальчишки, путаются под ногами куры. Тут и там порхают обрывки пестрых разговоров. Карим притягивается к ним.

– ... опять мусор на мой забор вылила...

– ... каждый день в новом платье...

– ... сколько ни белись – все одно чернявка...

– ... царска-то дочь...

– ... говорят, ко двору...

– ... из тюрьмы сбежали...

– ... Эй, малой!

Карим вскинул брови, оглянулся на оклик. Прямо во дворе одного из домов сидел за станком ткач. По добродушному круглому лицу градом катился пот, хотя погода и нежаркая, влажная русая борода заплетена в косу, безрукавка не дает разойтись телесам. Карим подошел ближе.

– Уж не меня ли окликали, многоуважаемый господин?

– Тебя, тебя... Что же это за ткань, брат, такая? Никогда не видывал.

Карим перевел взгляд на паутину.

– И крой такой необычный... Таких уже давно не шьют. Это откуда ж ты, брат, такой явился?

– Издалека, с самых окраин Кнотта, прошел полстраны, чтобы повидать столицу. Крой этот моих рук дело, у нас мастеров нет, каждый шьет как может, а ткань эта из овечьей шерсти, что водится только у нас.

– Надо же, на шерсть совсем не похожа... Легкая такая... Сколько возьмешь? За ткань, говорю, сколько просишь?

– Так ведь было бы за что просить, все, что есть – все на мне, нечего предлагать.

– Жаль, вещь-то необычная, глядишь, пошел бы спрос. У нас любят необычности.

Карим некстати вспомнил последний подарок красных стригачей – ох, попадется ему этот юнец.

– Говоря о продаже, – он понизил голос, – нельзя ли по-иному серебра заработать? Поизносился, все проел, за гостиницу платить нечем, а еще и коня кормить надо.

– Так это, – кашлянул по сторонам ткач, – зависит от умений.

– Перед вами, многоуважаемый, мастер на все дела. Все могу, все умею, только мне бы побыстрее.

– Эк как все торопятся. Ну что ж, может, и знаю подходящую работенку. На руки-то ловкий?

Карим побегал пальцами.

– Это хорошо. Иди, погуляй пока по городу, вечером вернешься.

Карим вернулся к баль-гурушским лабиринтам. Побродил по базару, надышался специями, отведал острого пирога. Как утих утренний гомон, отправился в богатые районы. Дома там пылились не чета нижним. Тоже крепости, тоже украшенные, чуть более искусно, но бессмысленно. В приоткрытых окнах – настоящие стекла, за колючими заборами – фруктовые сады. Носится ошалелая прислуга, готовит поздний завтрак припухшим аристократам, набирает из колодца хрустальной воды для омовения. Улицы чисты, подметают трижды в день, скотиной и не пахнет, нечистоты выносятся за пределы ступени, выплескиваются ниже. На этой высоте Карим прошатался до самого вечера, вернулся к ткачу. Тот как раз заносил станок в дом.

– Народ у нас быстрый, чуть зазеваешься – и пуст двор Дяхина. Так меня зовут.

Карим представился.

– Ну что ж, Карим, если действительно такой ловкий, как сказывал, то хорошо, а если соврал – снимут голову, так и знай.

Карим заинтересованно подобрался – дело обещало стать интересным.

– Готов биться об заклад – человека быстрее меня еще поискать.

– Идем.

Дяхин повел Карима одному ему известными тропами. На всякий случай Карим запоминал дорогу: от беленого дома ткача направо, вниз между косыми плетнями и занозистыми боками сараев, перейти цивильную мощеную дорогу, пригнуться, юркнуть в щель, обойти по полукругу свалку, затесаться в посадку, пройти насквозь заброшенный цех, вынырнуть в нижней ступени. Карим подумал, что могли просто спуститься по главной дороге, но, видимо, темные страсти требуют особых правил.

У входа в крепостную башню Дяхин остановился.

– Сейчас я тебя кое-кому представлю. На рожон не лезь, первое время смотри да приглядывайся, а уж потом и поучаствовать сможешь, но! Не бесплатно. Первый взнос – три медяка, да еще два мне – не каждый приведет новичка, опасно это.

Карим безропотно отсчитал монеты, ссыпал в протянутую ладонь. С головы до ног его охватывает радостное предчувствие, но из предосторожности чуть умеряет блеск в глазах. Спрятав деньги за пазуху, Дяхин открывает Кариму новый мир.

Внутри башня тоже разделена по уровням. В самом нижнем толкутся бедняки, воздух спертый, тяжелый – за ними сразу закрывают дверь. Карим не видит, что происходит в тесных группах, но азартные крики и стоны говорят сами за себя. Не могущих расплатиться выгоняли пинками да бранью. Кубарем вылетел за дверь хиляк в одних спадающих штанах. К ним подскакивает низкий мужичок с сухими губами, услужливо открывает коробку:

– Не желаете ли приобрести "падюков"? Недорого, всего медяк штука!

Карим успевает сунуть нос в коробку прежде, чем Дяхин тянет его дальше, но она оказывается до верху забитой лишь камнями: продолговатыми, каплевидными, тщательно отесанными, рифлеными, крашеными, с приклеенными перьями или клочьями бумаги.

– Для чего это? – спрашивает он Дяхина.

– Что? Аа, это "падюки", в них играют выше, но тебе туда вход закрыт, туда нужны деньги. Новичкам лучше идти в "черви" или в "больше-меньше". Когда набьешь руку, можешь подняться на самый верх Башни, там ведутся игры покрупнее.

Карим понаблюдал, как играют в "черви". За прямоугольным трухлявым столом, обрамленным по краям дощечками, располагались четыре игрока. По знаку все поместили мохнаток, гусениц и червей под четыре маленькие "камеры" на одной стороне. Карим внимательно разглядывал участников. Первый – приятный белокурый юноша в поношенной одежде, глаза его не отрывались от домика, помыслами весь в игре. Второй – работяга с черными усами. Кисти в ожогах, не иначе, работает с огнем. Третий – середнячок с незапоминающимися чертами. Стоило отвести взгляд, как его лицо тут же стерлось из памяти. Четвертый – карлик, над столом виднелись лишь большие светло-карие шутовские глаза. В отличие от остальных, карлик явно не рассчитывал на успех, больше развлекал народ: то подтянется на коротких ручках, то примется ругаться детским голоском, то под всеобщий хохот покатится со своего ящика.

Раздался второй сигнал, и игроки подняли "камеры", выпуская своих питомцев на свободу. В тот же миг кто-то бросил на стол дурную птицу без крыльев – "надзирателя". Ударившись о дерево грудью и перекувыркнувшись несколько раз, "надзиратель" восстановил равновесие, уставился на зрителей. Затем наклонился, ища пищи. Краем взболтанного глаза заметил движение "заключенных", кинулся к ним. Здесь и началась игра. Игроки принялись лихорадочно возводить для своих арестантов коридоры из материалов, разбросанных по всей столешнице: соломинок, гнилья, тряпья, щепок, кусочков коры. За последние шла ожесточенная борьба. Дурная птица просовывала долгую шею между строящих рук – трогать ее было нельзя, за тем внимательно следили, – пыталась подцепить и сожрать "заключенных". Разломанный клюв то и дело цеплял то мелькающие пальцы, то коридор, дробя его в щепы. Когда птица плутала у белокурого, карлик внезапно подпрыгнул и выхватил из тонких пальцев материал. Незащищенного ничем червя тут же торжественно съели. Огорченный белокурый выбыл, игроков осталось трое. Зашла в тупик гонка середнячка. Такая же безликая гусеница наотрез отказалась куда-либо двигаться, припала к столешнице. Воспользовавшись этим, работяга с черными усами толкнул середнячка. Отлетел в сторону коридор, подоспел "надзиратель". Миг – пушистое тельце исчезает в зобу. Середнячок занимает свое место среди зрителей.

Между тем двое "заключенных" уже на полдороги к освобождению. Карлик и вовсе взобрался за стол, вдвоем с работягой они беспрестанно толкаются и возводят коридор. "Надзиратель" суетится тут же, машет отрезанными крыльями, бьет клювом. Работяга отпихивает карлика отсвоего "заключенного", карлик садится на зад, но успевает прикрыть собственного, так, что голодный клюв щелкает его по большому пальцу. Финиш близко, оба идут с одинаковой скоростью, но что-то подсказывает Кариму, что победит карлик. Так и есть – когда до красной линии остаются считанные ноготки, карлик ногой поднимает коридор работяги. Победа.

Такая игра Кариму не по душе. Он отходит от стола "червей", осматривается. После короткого ознакомления с правилами, присоединяется к простенькой "больше-меньше". Здесь самые низкие ставки и самая высокая вероятность успеха. Спустя три медяка Карим прочитал кости и установил с ними самые дружеские отношения. Он больше не проигрывает, но когда в кармане накапливается целая серебрянка, отваливается от стола. Этого хватит на оплату постоялого двора, а настраивать против себя местных не стоит.

Вместе с Дяхиным он покидает Башню глубокой ночью. Ткач выглядит больным: похудел так, что свисает одежда, посерело румяное лицо, задрожали губы – проигрался в пух и прах. Выдавливает жалкую улыбку.

– Вот так оно, брат.

Следующие несколько дней Карим по капле вливается в Башню. Он узнает завсегдатаев – стал одним из них. Мало-помалу набирает деньги, чтобы подняться выше, одалживает Дяхину, у которого на каждую удачу два невезения. Несколько раз видел середнячка – тот все пробует и пробует себя в "червях", но раз за разом его сжирают одним из первых. Постоянно видит карлика, тот приходит вместе с толстым благодушным господином, неизменно кривляется. Вдвоем с толстяком они прыгают с уровня на уровень. Неугомонный мужичок в падюками живет прямо в Башне, на свет выбирается редко. Один раз пришла женщина. Карим вызвался играть против нее, проиграл сразу десять медяков.

– Сегодня не твой день, что ли? – удивился Дяхин. – Давай-ка против меня!..

Днем Карим продолжал исследовать Баль-Гуруш, сравнивал его с Барадом.

– Видать, не шибко у тебя дома было, раз здесь все нравится, – ворчал ткач.

Карим вспоминал насквозь сырое белье, облака в макушках, пухлые руки и ноги – и улыбался.

Он сдружился с Дяхиным, даже перебрался к нему с гостиницы, платил по два медяка в день. Ткач радовался – гость щедр, неприхотлив, необременителен. Все облизывался на паутину. Женат не был. Из дома напротив на него поглядывала вдова пекаря, но обременять себя не хотел – игра вытягивала все жилы. Из Башни выходил сам не свой, все стонал, метался, хныкал, днем собирался с силами, а вечером опять рвал душу. За час спускал все заработанное за день. Карим только дивился.

– Ничего, вот соберу немного денег – и уеду в Риссен. Там сейчас война, спрос на ткань – ого-го-го. Вот увидишь, Дяхин там будет нарасхват, всем будет нужен Дяхин...

Настал вечер, когда Каримудозволилось подняться выше. Не мешкая, Карим сразу отправился под самую крышу, где шли падюки – уже давно эти камни будоражили его воображение.

Последняя площадка была чище и опрятней предыдущих, но бьющийся в застенках ветер не делал ее уютней. Части крыши не было – развалилась, сквозь просвет темнело небо. Игроков, в отличие от первого уровня, мало, одеты и выглядят получше. Несколько из них свесились в проем.

– Играете? – к нему подошел толстый благодушный господин, неизменный спутник карлика.

Карим заготовил улыбку.

– И пожелал бы – не умею. Правила для меня так же темны и загадочны, как и сама царящая здесь атмосфера.

Толстяк заколыхался.

– Правила – дело наживное, всего за два медяка могу ввести вас в курс дела. Но насчет атмосферы я согласен, хотя вынужден буду добавить к ней еще одно определение – захватывающая.

Толстяк не был похож на человека, который выгадывал от двух медяков; Карим мог без труда выяснить правила и сам; но он послушно освобождает карман и готовится впитывать.

– Игра называется "падюки", как вы могли догадаться, это камни. Суть такова: под окнами Башни расположены восемь ям разного размера и диаметра, их просверливали прямо в камне. Расположены эти ямы на некотором расстоянии друг от друга. Самая крупная находится под самым окном, в нее проще всего попасть. Всего четыре поля с ямами, каждое поле имеет свою цену. Если "падюк" попадает в яму на первом поле, вы получаете два медяка, двадцать на втором, на третьем поле – пятьдесят, и, наконец, четвертое поле, на котором всего одна яма, принесет вам целую сребрянку. Если ваша рука дрогнет и "падюк" угодит в белую зону, вы отдаете пять монет. Есть две версии игры: простая и сложная. Простая – получаете столько, на сколько накидали. Сложная – делаете ставку на любое поле, кроме первого. Если сделаете ставку на четвертое поле и сумеете в него попасть, вы сорвете, мой дорогой, самый настоящий куш – один золотой. За всю историю этой Башни только один игрок развил свое мастерство настолько, что получил золото на "падюках".