Текст книги "Небесные (СИ)"

Автор книги: Гульназ Сафиуллина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Как бы ни был хорош наемник, Хард учился у лучших. Пусть он проигрывал по части стратегии, но в бою ему не было равных. Однако дальнейший ход событий внезапно показал Харду, что физическая составляющая порой не все. Стоило наемнику почувствовать, что в силе он уступает, как ход пошло то, что Хард ненавидел больше всего – уловки. Враг пропустил секущий удар. Лезвие ножа Харда скользнуло по крепкой руке, кожа мгновенно окрасилась алым, противник охнул. Ходы стали расплывчатые, ориентированные на защиту. Наемник быстро выдыхался, шагал спиной вперед, полностью скрывшись за щитом. Хард не любил играть, поэтому быстро занес меч, намереваясь покончить с противником сразу. В этот момент он подставился. Меч еще только рассекал воздух, а в шею Харда уже летел короткий кинжал. Следующий отрезок времени разделился для Харда на два промежутка. Один – бесконечно долгая вечность, во время которой собственное тело казалось таким неуклюжим и непослушным; второй – краткий миг, когда Хард внезапно получил второй шанс. Раздался дикий вскрик, наемник вытянул отрубленную по локоть руку, упал на колени. Его голова, упакованная в железную обертку из шлема, покатилась вниз по улице. Хард смотрит на того, кто спас его жизнь. Рагон ухмыляется, что-то говорит – слов не слышно, – красиво уходит.

Хард смутно восстанавливает сообщение. Он не сомневается, что это что-то из рода: "Какое счастье, что этого позора не видели твои солдаты", или "Я восхищаюсь твоей способностью попадаться на трюки", или "Не стоит благодарности". Он холодеет от гнева, начинает совершать ошибки, успокаивается, приводит себя в форму. С этим можно разобраться позже.

Бой продолжается. Больше всего Харду жаль лошадей. Он знает, сколько надо приложить труда, чтобы вырастить хорошего скакуна – в детстве они с Коэн часто наведывались в конюшни господина Самааха. Тогда Самаах, еще министр, предложил им выбрать себе по лошади. Коэн испугалась. Хард выбрал себе серьезного жеребенка, проводил с ним дни напролет, приучал к седлу и узде, баловал яблоками. Да, Хард знает, сколько надо приложить труда, чтобы вырастить скакуна – и как мало, чтобы тот пал в бою.

Как раз один такой жеребенок неожиданно выскакивает на Харда. Тонкий, с длинными ногами, породистый. За огромными зрачками не видно радужки – первое сражение. Обеими руками крепко держится за тяжелое оружие. Вытаращился на Харда. Шатается. Такого снесет и простой волной от взмаха. Хард толкает мальчонку щитом. Жеребенка сминает, он оскальзывается, падает. Ударом плашмя Хард дарит мальчишке жизнь, идет дальше.

Краем восприятия случайно цепляется за Круга. В знакомых, привычных со школы движениях улавливает что-то новое, Кругу несвойственное. В оболочке из друга сражается чужак. Хард не успевает понять, что не так – вынужден отвернуться, – а когда расправляется с очередным врагом, Круга уже нет.

Улицы города очищены. На тротуарах остались лишь раненые и мертвые. Хард собирает выживших, вместе направляются на подмогу к Маловеру. Там сражение в самом разгаре. На полном скаку мимо проносится сариец. Наклоняется на ходу, чтобы наверняка достать пеших. Хард хватается за руку смерти как за руку помощи, примащивается в седле позади, сбрасывает всадника. Конь несет его в самое месиво, туда, где кружатся два генерала. Верхом не в пример удобней – Хард скашивает врагов одного за другим. Лошадь несется быстро, возбужденная всеобщим хаосом и всеобщей болью, с легкостью перемахивая валуны трупов, взлетая на холмы. Копыта едва касаются земли, так стремительно она мчится, но Хард не успевает добраться до Маловера. Бедро огрызается жаром, конь под ним встает на дыбы. Хард перекатывается через голову и, не выпрямляясь, наклонно режет мечом. Перехвативший его сариец приземляется на колени, но тут же яростно бросается вновь. Хард отвечает, не вставая. Рана на бедре довольно глубокая, такие приводят к большим потерям крови. Хард становился свидетелем того, как умирали и от меньшего, поэтому сейчас он делает минимум рывков. Соперник же о собственных ранениях волнуется куда меньше. Обезумел совсем или решил, что шансов выжить в этой схватке у него больше нет. Так или иначе, но Хард подгадывает момент. Одним ударом по коленям он выравнивает их рост, вторым – укорачивает соперника на длину головы.

Забившись в низовье, Хард туго перевязывает рану. Это то, чего требовал Маловер: "Если рана серьезная, найти время и остановить кровотечение. Терять командира, на обучение которого ушло столько лет – непозволительная роскошь". В этом Хард согласен. Командиров, прошедших обучение у самого генерала, оставалось не так много. Большая часть нынешних – из низов – возмещают погибших. Настоящих, истинных – по пальцам пересчитать.

Хард вновь возобновляет движение. Теперь он движется к центру сражения. Наследник в безопасности, но оба генерала подбираются друг к другу все ближе и ближе. Хард должен быть рядом, когда они схлестнутся.

Мало-помалу его начинает мучить жажда. Повязка на ноге пропиталась кровью, организму требуется вода. Хард отодвигает жажду на второй план. Он отмахивается, делает шаг, наносит удар, убивает, отмахивается, делает шаг. Всюду одно и то же. Все вокруг так же отмахиваются, делают шаги назад или вперед, убивают или погибают сами. Понемногу становится тише. Хард чувствует, что сражение подходит к концу. Он удваивает усилия, прокладывает себе дорогу. Сверху за происходящим безучастно наблюдает наследник. Он так же мертвенно бледен, но больше не выглядит безвольно. Хард улавливает слабые нотки, вливающиеся в песнь смерти. Теперь принц не будет отсиживаться в стороне.

Ступать становится сложней. Один раз Хард запнулся о погибшего. Это спасло ему жизнь, но он стал более осмотрительней. Вернулась жажда. В этот раз прогнать ее оказалось не так легко. Мертвые встречаются чаще живых. Хард делает еще одно усилие, переваливает холм. Наконец, находит главнокомандующих.

Маловер спокоен. За его плечами – сотни сражений, большинство из которых принесли ему славу и честь. Не меньше военных подвигов и у Андамана. Харду доводилось о нем слышать, но Маловеру он все же уступает, это Хард знает твердо. Для человека, потерявшего в один день и сына, и все свое войско, Андаман выглядит достойно. Они перебрасываются фразами. Андаман усмехается, резко вскидывает меч, но Маловер успевает выставить щит. Он атакует Андамана серией четких стремительных ударов, и Хард словно переносится в прошлое, в ту арену, где генерал демонстрировал молодым командирам свое искусство. Хард и сейчас не уверен, что его собственная техника достигает уровня Маловера. Ни один из командиров в свое время не избежал унизительной участи прочувствовать на своей шкуре всю тяжесть генеральского мастерства. Пожалуй, единственным, кто выстаивал дольше всех, был Раймонд.

Генералы сходятся. Выжившие наблюдают за их боем. В лице Порга Хард читает победу. Ощущает ее в себе. Видит по другую сторону Круга, устало опирающегося на свой меч, хромает к нему.

– Это еще не конец, – говорит Круг.

– Мы победили, – не соглашается Хард.

– Это сражение – возможно. Но что ждет впереди?

– Еще сражения. Мы победим. Ведь с нами Маловер.

Андаман жилист. Его щит легче, чем щит Маловера, и это играет последнему на пользу – легче сбить с ног.

– Не сегодня-завтра явится Бастин.

Маловер разворачивает корпус, выставляет левую ногу вперед, щитом, прикрывающим грудь, резко толкает Андамана. Сариец уступает в весе, переступает назад, но восстанавливает равновесие. Не дожидаясь, пока противник встанет в стойку, Маловер использует вертикальный секущий удар по лицу. Андаман успевает выставить для защиты плоскость меча. От силы, с которой столкнулись мечи, его качает, но он уводит острия в сторону, бьет Маловера кромкой собственного щита. Оба переводят дыхание. Коротко, практически без замаха, Андаман ведет снизу вверх в подбородок Маловера. Генерал отшатывается.

Жажда мучит сильнее, подкашиваются ноги. Хард сглатывает слюну, не сводя глаз с поля боя. Маловеру сейчас в сотни раз трудней.

Генералы между тем вновь отталкиваются и вновь притягиваются. Они похожи на кружащих мотыльков. Машут крыльями, удерживая в воздухе тельца, трепещут на ветру. Хард хмыкает – едва ли Маловеру понравится такое сравнение. Звук привлекает внимание Круга.

– Ты ранен, – замечает он.

– Ерунда. Мне бы воды...

Маловер рубит наклонно по голове Андамана. У сарийца сносит шлем. Хард приободряется. Теперь Маловер переходит в наступление. Он увеличивает натиск, вынуждает Андамана пятиться и прикрывать голову – щит сарийца в сплошных зазубринах. Маловер целится в ноги. Андаман, прикрывая их, опускает щит, открывая шею, и Маловер тут же наносит по ней сокрушительный удар.

Сегодня победа за Риссеном.

ГЛАВА 12

– Господин первый советник, я вас правильно понимаю? Вы ставите вопрос о некомпетентности господина Амааля?

– Да, Ваше Величество, и поднимаю вопрос о снятии его с должности.

Амааль обвел взглядом рой кивающих министров. Теперь на его стороне оставался лишь Дарокат, но действующий министр образования наблюдал за происходящим безучастно. Амааль прищурился: тело министра казалось безвольным, лицо – погасшим, но в глубине глаз плескался огонь, не имеющий с собранием ничего общего. Не далее как вчера Дарокат откопал в старых кноттских летописях упоминание о некоем мифическом небесном городе, пристанище бежавших наследников. Амааль помнил тот разговор слово в слово.

– Обозы похищены. Это дело рук первого советника, я уверен.

– Господин Амааль, вы очень вовремя. Вы не поверите, я их нашел!

– Нашли? Вы нашли обозы?! Каким образом, где? Почему сразу не сказали?! Где они?

– Какие обозы? Я говорю о принцессе Ладаре и царевиче Ктурре. Я нашел нить, которая привела меня к Гингу, самой высокой горе на юге Кнотта. Согласно легенде, наследники и последовавшие за ними слуги поднялись на участок между двумя горами, и две горы слились в одну, породив Гинг и отрезая преследователей. Гора эта настолько высока, что верхушка ее упирается в небо, оттого и город называется Небесным. Произошло это давно, еще до рождения Ярока, поэтому и живущие там до сих пор поклоняются не ему, а небесам.

– Господин Дарокат, вы, видимо, не понимаете всей серьезности ситуации. Я повторю еще раз. Обозы. Украдены. Продовольствия. Нет. Следующая партия. Подойдет. Только. Весной. Не найдем зерно – зиму не переживем.

– Вот, глядите... Забыл, вы ведь не понимаете старокноттского... Здесь сказано, что находились смельчаки, которые отправлялись на поиски этого города. Многие вернулись ни с чем, некоторые сгинули – их не пустил Гинг. Но вернувшиеся утверждают – город существует. Вот здесь – свидетельство некоего Марека, сумевшего подняться выше всех. Он...

– Господин министр! Мне не до ваших сказок! Я пришел к вам за помощью, мы должны остановить...

– Он рассказывает, что за долгое время, когда Гинг пытался его уничтожить, вдруг возник краткий миг, когда стих бушующий на высоте ветер. И тогда он и его проводники услышали чарующую мелодию далеко-далеко наверху. Она была настолько прекрасной, что никто не усомнился в ее небесном происхождении. Но Небеса, словно разгневавшись, что музыку услышали пришлые, напустили такой яростный ветер, что проводники отказались идти дальше. Марек был вынужден спуститься.

– Господин Дарокат! Я пришел к вам, потому что надеялся, что вам что-то известно. Я не смог найти Рахмана, поэтому...

– По возвращении он рассказал о своем путешествии, о трудностях, с которыми ему пришлось столкнуться. Его рассказ добавили в хроники Небесного города. Последний пункт, который они миновали – поляна, покрытая необычными кустарниками, подобия которым нет нигде в мире, тут упоминается что-то об их магических свойствах, но это не суть важно. На той поляне они провели много дней и ночей. Далее подъем становился невозможен, но у Марека были свидетельства того, что где-то есть ход наверх. Они искали его, но найти так и не успели. Если бы Марек...

– Дарокат! Придите, наконец, в себя! Меня не волнует чертов город и проклятая гора! Что мне сделать, чтобы вы меня услышали?!

– Если бы Марек проявил чуть больше настойчивости...

Амааль не знал, как у Марека обстояли дела с настойчивостью, но прекрасно осознавал, что у него самого с терпением возникли проблемы. Больше желания ударить Дароката было лишь желание сжечь Дароката. Министр, с огромным трудом сдерживая себя в руках, покинул кладбище министра образования, чтобы на следующий день убедиться, что союзник окончательно потерял себя в выдумках. Уповать на помощь не приходилось, потому Амааль выступил в свою защиту сам.

– Ваше Величество, я понимаю и разделяю негодование господина первого советника по поводу недавнего происшествия. В такой критический момент потеря продовольствия непростительна, но еще непростительнее поступок его укравшего. Я ни в коем случае не умаляю своей вины, прояви я большую предосторожность и внимательность, такого бы не произошло, но...

... но господин первый советник не входил в число людей, знавших маршрут.

– ...но теперь я сделаю все, что в моих силах для того, чтобы найти и наказать виновного. Я прошу вас дать мне шанс оправдать свое имя и вернуть украденное у народа.

В тот момент, когда король принимал решение, Амааль буравил взглядом бывшего наставника – настолько его ошеломила внезапно пришедшая в голову мысль. Может ли быть так, что советник ни при чем? Может, то были сами восставшие, внезапно вышедшие на многочисленную охрану? Может, произошло неожиданное, незапланированное, спонтанное столкновение, в результате которого стража и была перебита? Может ли быть так?..

– У вас будет шанс, господин Амааль, оправдать свое имя, но до тех пор, пока не найдете виновного и не привезете в Амшер провиант, я вынужден отстранить вас от звания министра.

– Благодарю, Ваше Величество, – и твердо, вытягивая душу через зрачки Самааха, – я выясню правду.

Встретиться с Рахманом не удалось. Найти в эти дни министра юстиции казалось невозможным: то и дело возникали другие очаги восстания, появлялись все новые и новые жертвы нападения, доходили сведения о незаконных собраниях. Движение в Судном дворе не прекращалось ни на секунду: наказывали, пытали, казнили. Рахман свирепствовал. Во время последней встречи Амааль не узнал в этом демоне своего сподвижника. Министр финансов тогда задумался: все вокруг него изменились до неузнаваемости и изменились не в лучшую сторону. Затронули ли перемены его? Как узнать? Рядом с ним не осталось близких, чтобы спросить, он один.

Переодевшись в простое платье и скрыв лицо, Амааль отправился на рыночную площадь. Там уже давно ничего не продавали и не приобретали, стих гомон, исчезли голоса зазывал и покупателей. Разговаривали тоном ниже: свистели, шипели, шептали. Вливали в подставленные уши других бусинки новостей. С опущенными плечами, сгорбленной спиной, министр финансов осторожно пробирался по палаткам, вливаясь в ряды простонародья, собирая, сортируя, выкидывая или подбирая крупинки информации. Старуха со злыми губами прошамкала, что из города можно выйти в обход через закрытые главные ворота, и именно так она и поступит, потому что не хочет подыхать здесь на потеху важных господ, что пируют тогда, когда народ умирает от голода. Высокий скелет многообещающе сообщил, что скоро они повеселятся. На все вопросы скалил зубы и ухмылялся. В рядах, где раньше выставляли железные изделия, кривошеий крепыш хвастался недавним уловом. Чтобы не вызвать подозрений Амааль скользнул мимо. За ним увязалась побирушка. Тянула сзади за одежду, дерганым голосом просила медяк, чтобы захоронить младшего брата. Амааль вывернул карманы – там было несколько мелких монет – но ничего не обнаружил. Успели обчистить, пока терся у палаток. Под дырявой складской крышей Амааль наткнулся на группу, готовящую нападение на Судный двор. Мимоходом подумал, что нужно предупредить Рахмана, двинулся дальше. Искал место, где царило наибольшее оживление – полсотни обозов с зерном вызовут знатный переполох, обчисти ты их сам или наблюдай за обчищением из-за кустов. Худой мужичонка горько клялся, что пойдет под знамена некоего Оха. Здесь Амааль задержался: что-то смутное поднялось внутри при звуке этого имени, но сколько ни старался, вспомнить так и не смог.

Обнявшись с тенью, министр вслушивался в жалобы, и чем дальше он вслушивался, в тем большее смятение впадал. Безликое до того восстание внезапно обзавелось лицом кузнеца, руководящим действиями крестьян во имя их же блага. Амааль не разобрал, где тот находится сейчас, но успел понять, что бунтовщики из всех провинций стекаются к нему. Со дня на день тот собирался выступать с требованиями – и это был неожиданный поворот, ибо до сих пор восстание отличалось разрозненностью и неорганизованностью, и требований не выдвигали. Был ли этот Ох заодно с первым советником или действовал самостоятельно? Откуда взялся, почему не давал знать о себе раньше? Какую преследовал цель? Как будет ее добиваться? И самое главное: если выдвигает требования, значит, есть возможность с ним договориться? Неужто восстание можно остановить?

Восклицания становились все глуше, жалобы сменились напряженным молчанием, и Амааль воспринял это как сигнал к отступлению. Затесавшись в отребье, он покинул рынок. Первым делом навестил Рахмана, застал того дома. Передал все, что удалось выяснить, попросил принять необходимые меры. После, сменив одеяние, отправился в провинцию с выбитыми из государственной казны запасами. Карх скупо поблагодарил, распределил хлеб между нуждающимися, выспросил последние новости о войне. Селения опустели: несколько дней назад новый призыв собрал всех оставшихся мужчин, способных воевать. Министра со всех сторон окружили безмолвные печальные маски, вперили в него глазницы. Раздав обещания, он отбыл.

Каждые несколько часов возвращались следопыты, докладывали, как продвигаются дела с поисками. Расчет, что удастся найти пропажу по весу, не оправдался: дожди смыли все следы, даже самые глубокие. Тучи над Амшером не расходились, накрыли плотной, льющей ледяные слезы пеленой, от которой дубела кожа. По городским улицам и площадям безостановочно сновали телеги с трупами – их вывозили и хоронили за стенами. В одном из районов появилась угроза эпидемии, но быстро среагировавший министр здравоохранения не дал ей разойтись. Амааль с возрастающим страхом ждал холодов: если летом риссенцы хоть как-то кормились на полях и в лесах, то с наступлением морозов им оставалось надеяться лишь на милость пустой казны. Были заключены новые торговые сделки с соседями, понаехали иностранные купцы, требовали в обмен на товары чинов и земель. Никогда еще на памяти Амааля Риссен так не разбрасывался угодьями и титулами.

А между тем холодало. Спрятался внутри сакри таль, тонкая и нежная кожица скрылась за жесткой и непривлекательной. Весной он распустится вновь, паразитом питаясь соком хозяина, выставляя на показ благоухающие побеги. Забились по подводным норам плотоядные водяные, впали в спячку, обняв сильные конечности. Выползли первые формы Чего-Угодно. Чтобы пережить морозы, они всю зиму будут потворствовать чумазым ребятишкам, и тайно стекут, когда распустится первый ходж. Министр финансов помнил, как плакала Коэн, когда от нее сбежал ее первый Что-Угодно. Чтобы успокоить сестру, Хард не придумал ничего лучше, как научить ее махать деревянным мечом. Амааль хмыкнул, вспомнив, сколько всего было тогда перебито в доме. Простолюдинки, из тех, кто служат господам, собирают по полям застывших цикари: переворачивают комья земли, расковыривают груды камней, потрошат сухие стебли. Поближе к теплу, человеческим жилищам стягивались бродячие семена. Амааль велел найти и выкинуть их все до единого – не дай Ярок прорастет под крышей. Окутанная воздушным облаком пара, прибыла делегация Мираска, для обсуждения сотрудничества на железных рудниках. Их встречал Садор.

Обозы как в воду канули. Сведения доходили реже, в поисках зацепок люди Амааля заходили все дальше и дальше. Когда один из искателей не вернулся, министр велел сворачивать поиски: следовало искать другой выход. И Амааль направился к Юну.

– Мне известна причина, приведшая вас ко мне, господин министр, – встретил его старик, – и я чувствую стыд за то, что не в силах вам помочь. Мой ум и моя изобретательность остались во власти минувших дней, и рядом с молодыми я чувствую себя безнадежно отставшим.

– Не стоит так говорить, господин Юн, ваши мысли и ваши глаза острее, чем у кого бы то ни было в Амшере. Я лишь пришел спросить – быть может, что-то лежит под самым моим носом, а я настолько близорук, что не в состоянии заметить этого сам. Быть может, что я иду по верному следу, но что, если ошибаюсь? Что, если нить красного цвета вовсе не от красного клубка?

Амааль напряженно всмотрелся в морщины напротив. Вот и высказал свое опасение.

– На то, что я вам сейчас скажу, не требуется много ума: почему бы вам самим не убедиться? Проверить, что красное есть красное, а... синее есть синее?

– Сейчас у меня нет ни власти, ни сил, чтобы играться с клубками. Я как тот крюколап, которому хозяин запретил резвиться с пряжей.

Юн заговорщически наклонился:

– А вы покатайте ее, когда хозяин не видит.

"А вы покатайте ее, когда хозяин не видит". Эти слова раз за разом прокручивались перед мысленным взором Амааля. Простой совет одновременно и пугал, и приводил в восторг. Не то, чтобы министр всегда придерживался правил, но сама идея о том, чтобы творить что-то за спиной Его Величества... Однако, следовало признать, что именно король временным отстранением связал придворного по рукам и ногам. Если Амааль хочет найти виновного, у него нет иного выхода, кроме как действовать в обход.

Обращаться к Рахману министр не стал. Отобрал троих верных людей и, не мешкая, покинул Амшер. Пользуясь оставшимися привилегиями, велел открыть ворота, растворился с людьми на мерзлой дороге.

Они двигались весь вечер напролет. На ночь остановились на прохудившемся постоялом дворе, оказались единственными постояльцами. В трактир то и дело просачивались голодные кособокие фигуры, слезливо просили хозяйку накормить в долг. Амааль видел, что здесь и кормить нечем, но хозяйка, замахиваясь на попрошаек, с грохотом выставляла на грязные столешницы щербатые миски с горячей водой и плавающими в ней сухими листьями. Когда уже собирались подниматься наверх, дверь открылась, впуская группу мужчин. Те настороженно уставились на министра и его сопровождающих, притулились в уголке. На всякий случай Амааль выставил наверху дежурных.

С рассветом тронулись дальше. Как бы Амааль не подгонял лошадей, о бдительности не забывал. Крупные селения объезжали стороной, дороги выбирали малоприметные, больших собраний людей сторонились. Один раз дорогу перекрыли. Амааль заметил выставленную охрану из мужиков издалека, но заметили и их. Министр знал, что их ждет – "Если на лошади, значит господин", – поэтому принялся разворачиваться. В их сторону уже бежали, мрачно, насупленно, небыстро – голод отнимал силы, но добраться не успели. Пришлось преодолевать несколько миль стылой грязи, копыта скакунов увязали в земляном болоте, выдергивались с потугой и чавкающим звуком. Под одним из амаалевых спутников шарахнулся конь, едва не наступивший на мертвого, покрытого слизью и листьями кашрика – забрался в поисках жертвы так далеко, что не успел вернуться в убежище. Выставленные острые сучья хватали за одежду, рвали кожу на лице. Амааль обратился к ним с просьбой, но теплого дыхания в ответ не получил – не услышали. Миновали деревню. Быстрого взгляда хватило, чтобы понять – жителей здесь больше не осталось. Из закопченных труб не поднимается дым, кое-где двери нараспашку, пусты огороды и коровники. Крыша и бок одного из больших домов черны от пожара – подожгли напоследок зажиточного соседа. На просеке наткнулись на крестьян: дети, женщины и старики. Взрослых мужчин среди них министр не увидел, но на всякий случай близко не приближался. Однако, и его со спутниками опасались не меньше.

– Не гневайтесь, господин, – просипел старик с кустистыми бровями, – зла не несем, от зла бережемся, Яроку кланяемся. Нет ли у вас чего поесть? Шестой день в пути, оголодали совсем, детей жалко.

Министр обвел взглядом тусклые лица, зацепился за красивого мальчонку, уставившего на страшного путника большие выразительные глаза. Цеплялся худенькими ручками за материны колени. Женщину шатало. С мольбой смотрела, прижав к себе других детей.

– Откуда путь держите? Из какой провинции?

– Из вольных мы. Освобожденные.

– Отчего ж тогда покинули дом?

– Так как нам там оставаться, господин, когда вокруг грабят и насилуют? Отобрали всю скотину, урожай, увели сынков. Только и делали, что приходили, кормились да уходили, а нам и самим есть нечего. Господин, нет ли у вас краюхи хлеба? Детей жалко.

Амааль обернулся к спутникам, те покачали головами: выскакивали наспех, сломя голову помчались Ярок знает куда, малость успокоили животы горячей водицей да снова в путь. Завалящей корочки и то нет. Жадные взгляды пеших перехватили молчаливый диалог. От них отошли.

– Вот что, – откашлялся Амааль, – куда идете?

Но старик, потерявший к всадникам всякий интерес, уже тяжело развернулся, махнул рукой, возобновляя движение. Медленно, тягуче долго процессия свершала первый шаг. Скрипнули колеса на единственной телеге, утонули по колени детские ножки, воткнулась в нутро почвы палка.

– Стойте! Да стойте же!

Министр жестом подозвал одного из своих, отдал указание, обернулся к ждущим вольным.

– Он проводит вас к человеку по имени Карх. Карх даст вам пищу и кров. Делайте все как он скажет. Больше я ничем не могу помочь.

Амааль спешит. Для человека его статуса и положения он теряет непозволительно много времени на вещи, над которыми не стоило и задумываться. Оставив крестьян и злясь на себя за задержку, пришпорил коня. Каждая секунда промедления может дорого обойтись. Внезапно вспомнился Юн, его совет, такой неожиданный и такой пугающий; первый советник, восставший против памяти всех своих предков; Коэн, надежно укрытая от посягательств со стороны Ее Величества; Хард, бьющийся так далеко. Мимоходом подумал о наследнике – изменился ли? Остался ли в мягкой шкурке или сумел ее сбросить? Тревожные мысли накатывали одна за другой, толкались, теснились, мешали. Министр попытался вспомнить свою последнюю беспечную мысль из разряда "Куда же запропастилась эта печать?". По всему выходило, что последняя беспечная посетила его в день, когда до дворца дошла весть о гибели старшего наследника. В тот момент сердце министра сжалось – и забилось быстрее.

У Одинокого Взгорка они свернули на запад. Останется пройти между Снами, пересечь Серую – и они на месте.

Глубокой ночью добрались до следующего постоялого двора. Завели лошадей, отдали поводья выскочившему мальчишке, заказали поесть. Владелец, болезненно кланяясь – поясница обернута платком, принес три тарелки с холодной, застывшей волнами кашей, бледно-молочные лепешки с запеченными травами, разбавленное водой вино. Испуганно дождался, пока утоляли голод, трясущейся свечкой осветил дорогу к комнатам.

– На той стороне есть мост, – сказал Амааль. Они миновали Сны, прислушивались к приветственному плеску Серой. – Но его охраняют. Нам придется пересечь реку по-другому. Пошарьте по берегу, обычно здесь припрятано несколько лодок.

Оба его спутника двинулись в разные стороны. Амааль раздраженно слушал, сколько шума те производят, просто перебирая ногами. Если будут так шуметь и там, их раскроют в два счета, и тогда лишь Ярок знает, что сделают с министром и его людьми. Лодку нашли. Амааль коротко выразил свои пожелания прожить долгую жизнь, первым ступил на борт. За ним поднялся второй, взялся за весло. Третий оттолкнул лодку от берега, вскочил следом, зачерпнув ледяной воды из Серой. Министр велел грести вверх против течения, устроился на корме.

Ни Серая, ни ее притоки никогда не отличались коварностью. Она послушно позволила собой манипулировать, взбивала волны, ласкалась о борт и министрову руку. Лодка двигалась прытко, ход ее ничто не нарушал, еще немного – и они уже на середине, где Амааль видит пухлые фигуры по другую сторону. Берега под контролем. Меры против восставших или что-то иное?

Бросают лодку в чаще. Голые стволы деревьев и раскидистые ветви кустарников создают ненадежное, но единственное убежище. Амааль с полузабытым радостным волнением припадает к шершавой кроне, гладит выросты, описывает пальцем неровности. В самом сердце ствола что-то тренькает, под рукой волнами разбегается тепло, посылая телу дрожь, расходится по всей высоте ствола. Чуть дергаются ветви, словно узнавая, льнут к ласкам деревяшника. По чаще разносится беззвучный сигнал, и божки его принимают. Теперь он под их защитой, теперь они сделают все, чтобы его укрыть. Дерево вздыхает, обнимают его кривыми сучьями, прячет от чужих глаз.

Привилегия не распространяется на его спутников. Эти скрываются так звучно, будто хотят разбудить весь Риссен. Они нарушают сонный покой, и Амааля выдергивает обратно. Он готов проклясть нарушивших его единение, но вовремя прикусывает язык.

Из чащи просматривается селение. Всего в провинции первого советника их восемь. Земли Самааха расположены на плодородном участке, с трех сторон окружены реками: Серой и двумя ее притоками, Симом и Эткером. О неурожае здесь не слышали и в засушливые годы, провинция лакомая во всех отношениях. С Единственного Вверх просматриваются все восемь селений. Насколько Амааль помнил, там был выставлен дозор. Двигаться придется под покровом темноты, сливаясь с ночью, а до тех пор оставалось лишь ждать.

Жизнь в деревне шла своим чередом. Одетые в легкие кафтаны мужики присматривали за скотиной, таскали в дом дров. Иногда во дворе мелькала игривая лента: молоденькие крестьянки гуртом выходили задать курам корма или натаскать воды. Били хвостами улыбчивые собаки. Из труб валил легкий дымок. Мирная картина. Совсем не такая, какая стоит за пределами этого сонного царства. Амааль вспомнил лица своих крестьян, покосившиеся плетни, которых некому поправить, пустые гумна. Как же так получилось?

– Пора.

Первый двинулся на запад, второй на север. Если обозы действительно здесь, то они рассредоточены по всем деревням. Достаточно будет найти повозку со знаком Песчаной Гильдии, и тогда первому советнику уже не отвертеться. Амааль не знал, будет он тому рад или огорчен. На краткое мгновенье ему захотелось все забыть, вернуть назад, когда было так просто и ясно, когда он занимал свое место, а Самаах отечески улыбался ему со своего. Почему все должно было так усложниться? Почему нельзя оставить все как есть? Перемены в жизни случаются, их Амааль, скрепя сердце, принимал. Отчасти потому, что так заведено, отчасти потому, что перемены неизбежны. Порой они к лучшему – не встреть он первого советника, до самой своей смерти сидел бы в болоте да поклонялся божкам. Но не встреть он советника, не столкнуться бы ему с такой ситуацией. Уютный и утоптанный мир Амааля рухнул, когда шпионы доложили о подозрительной активности на севере. Тогда он еще не знал, что изменения будут настолько глобальны. Окончательно осознал это лишь тогда, когда на собрании было объявлено о гибели старшего принца. Но даже тогда жизнь могла катиться по старой колее, зачем же советнику надо было делать новый поворот? Зачем так мучить его, Амааля? Зачем?