Текст книги "Небесные (СИ)"

Автор книги: Гульназ Сафиуллина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

– Вот-вот... и я также... я так рад, что меня приняли... Ты же знаешь, я тут особо никому не нужен... Только Хашим согласился... Взял к себе... Заботится.

– Величайшей души человек, – согласился Карим.

– А знаешь, я ведь сначала против был, чтоб тебя брали. Ты ведь от нас всех отличаешься. И внешне, и... Постоянно где-то пропадаешь, что-то придумываешь, что-то ищешь. Я думал, ты в стаю из любопытства хочешь, не взаправду, а понарошку, чтобы посмотреть, как тут, изнутри. А для меня община – это все, это моя жизнь. И я очень не хотел, чтобы пришел такой посторонний как ты и все высмеял. Но ты понял. Здорово, что я тогда ошибался. Добро пожаловать в стаю.

Кариму стало стыдно, но он широко улыбнулся и хлопнул Ондора по плотному плечу.

– Это несерьезно, – рассказывал он позже деду, – они носят ему всякий хлам и поклоняются как божку. Будто дети, ей-богу.

Они находились на плато выше Барада, выше уровня табачной дымки. Над их головами был другой слой: ни разу ни пушистый и не мягкий, а сплошь вытянутый и перистый, но совершенно безвредный. Подъем по узкой тропке старик преодолел с трудом, теперь сидел на деревянной скамье и рассерженно пыхтел – старость в этом богом забытом краю давалась нелегко. Карим гарцевал вокруг: переворачивал и ворошил солому, раскладывал чаши, миски и горшки, разводил огонь в печи, попутно смешивал в одном чане золу с пеплом, глиной и опилками, мял прошлогоднюю кашицу в деревянной кадке, критично оценивал навес и ни на секунду не замолкал.

– А то испытание, которое они мне дали? Я практически уверен, что это было самое рискованное и опасное дело за всю историю правления Хашима. А поручили его мне, потому что не хотели принимать – мол, слишком сильно от них отличаюсь. А эта рухлядь, которую они ему таскают? Да у нас и в сарае такого нет. Это же просто смешно! А сама сходка состоялась на мельнице, мы сидели на тюках из-под муки – очень по-злодейски. Я ожидал много большего: секретных миссий, грандиозных планов, неожиданных тайников с награбленным добром, смертельных схваток с другими общинами или хотя бы захватывающих погонь. Ну или побегов от осведомителя, на крайний случай. Кстати, давно хотел спросить – почему его называют осведомителем? То есть, все знают, что он докладывает о происходящем царю, но как он это делает? Он хоть раз видел живого царя? И вообще, хоть раз ему что-то сообщил? Потому что у меня такое ощущение, что царь о нашем существовании даже не подозревает, потому что в противном случае с нас взимали бы дань. Так если царь не знает о нашем существовании, каков тогда смысл в существовании осведомителя? Ведь он уже давно не выполняет того, для чего поставлен, а раз так, никакой властью он не наделен. А раз и власти у него никакой нет, то и опасаться его стоит не больше, чем комара. Я ведь прав?

– Настоящей власти у него нет, – буркнул дед, – не было и не будет. Символ он, царский знак, а мы знаку тому и подчиняемся как распоследние ослы.

– Стало быть, если мы это донесем до остальных, у нас и той власти не будет, так что твори, чего душа пожелает?

Дед встал, крякнул, натянул рукавицы, взял ухват. Карим метнулся, подал горшок, щепой открыл дверцу раскаленной печи. Наружу метнулся язычок пламени, Карим поймал его в миску, закинул обратно. Дед разместил внутри остальную посуду – теперь только ждать.

– Когда был моложе, сам об этом думал, – наконец, ответил он, – все порывался, порывался, а потом на городском собрании и ляпнул.

– И что? – Карим подался вперед. – Тебя услышали?

В воздухе вокруг печи метался бес, – в мареве Карим различил глаза, дикие, продолговатые, – все порывался улететь, но проклятье прочно вязало его с огнем. Дед отодвинулся. Карим пошарил в карманах, вытащил "плаксу", подал старику. Тот взял камень, сжал, обтер водой горячую кожу.

– Меня услышали двое. Первым был помощник городничего. За неподобающие речи против царской власти он закинул меня в каменоломню и загрузил работой так, что не то, чтобы думать – вздохнуть было некогда. Сорок восемь домов было построено из тех камней, что я вырубил из скал – ты мимо них каждый день ходишь. Работа адская, знай, руби, не разгибая спины, но я пережил.

– А второй человек? Ты говорил, тебя услышали двое.

– Второй была твоя бабка.

Дед вдруг улыбнулся, и Карим все понял. А много позже, вечером, когда покрытые солью изделия были разложены на специальных подставках, а огонь погашен, бабка уже ждала обоих на пороге в окружении грозовых туч: "кумушки" нашептали ей и про мятежные души, и про преступный сговор. Сжимающая в руках метелку бабка скорее напоминала фурию, нежели черноокую красавицу из воспоминаний бунтаря, поэтому оставив деда на растерзание, внук удрал с поля боя.

В Бараде сняли первый урожай, землю оставили "отдыхать", подготовив ее ко второму посеву. Облака обезумели, забыв навязанные законы, носились все быстрее, сталкивались, сливались, натыкались друг на друга, вызывая кусачие дожди. Карим не любил это межсезонье: будучи высоким, – выше остальных барадцев, – страдал не так, как они. Если помутневшие тучи собирались над их головами, он оказывался в эпицентре хаоса. Карим никогда не забудет того единственного раза, когда впервые оказался в мокрице межсезонья – едва покровителям душу не отдал. Он тогда только-только начинал дырявить небо макушкой. Не послушавшись предостережений бабки – кто же их слушает! – умчался в мастерские, когда воздушный пар начал окрашиваться черным. Что за светопреставление ему тогда довелось пережить! Острые льдинки хлестали по плечам, уши заложило от грохота грома, глаза слепило вспышками молний, окоченевшее тело не желало слушаться и искать спасения. Если б не шептуны, лежал бы теперь в холмике под камушком.

Все межсезонье Карим отсиживался в верхней комнате колокольни. Хмурые облака в слезах словно раздувались, увеличиваясь в объеме в пять-шесть раз, напоминая разбухших лягушек, из своего окна Карим ловил отголоски небесной перестройки, но хотя бы наслаждался относительной сухостью и безопасностью. Карим не любил мокрицу: раскаты, всхлипы, стоны и завывания доносились из всех углов и одновременно, снаружи все плыло и ярилось, стены сотрясались от дробного стука, нечем становилось дышать. Со всех сторон – только бесконечное пенящееся море, за которым не видно ни неба, ни земли. Сходок не было: межсезонье – священный месяц отдыха под крышей, и любой нарушивший это правило карался электрическим разрядом по темени. Два раза с риском для жизни Карим выбирался на источники – густой лес впускал в свои владенья только людей, – все остальное время спал и маялся от безделья.

Когда непрерывный ливень затих и сквозь вату пробилось солнце, Карим навестил стариков. Дед не слез с печи, скрючило спину, бабка замахнулась корзиной, но покормила. Изучив дела в гончарной на плато, Карим умчался исследовать изменения в городе.

Ливнем смыло палатку торговца травами. Нашли ее на Краю Мира, с предосторожностями вытянули за зацепившуюся веревку, дотащили до площади, где после просушки прикрепили на место. Обновили черепицу на крыше Маки, убрали и нарубили на дрова упавшие деревья, прочистили и расширили канавы для стока воды, выловили всех хвостатых водяных и водворили обратно в пруд, бесхвостые к вечеру упрыгали сами. У Самрока пропал скрепленный печатью пергамент – доклад предыдущего осведомителя. Бросив на время все остальные дела, кинулись на поиски: осведомитель – первое лицо Барада, сказатель воли самого царя. Всем городом обшарили каждый темный закоулок, подняли каждый треугольный лист, заглянули под каждый скрюченный корень – свиток как сквозь землю провалился. Карим участвовал в поисках вместе со всеми, хотя цели у него были, конечно, далеко не бескорыстные.

Жизнь в городке вошла в свою колею, сходки возобновились. Карим на них откровенно скучал: приключенческим духом стая и не пахла, более того, община, казалось, приходит в благоговейный ужас даже при мысли о том, чтобы сотворить что-то эдакое, поэтому мало-помалу он отдалялся от Хашима, хотя на встречах все же присутствовал: вдруг-таки мелькнет что-нибудь интересное?

С некоторых пор Карим обдумывал одну затею, но откладывал ее за отсутствием времени, теперь решил, что момент настал. Ранним утром, рассовав по карманам хлебные корки, он направился ко Ктурову косогору. Еще на подходе до него донесся слабый дребезжащий звон с Поющей Долины, мимо которой местные проносились, зажав уши. С каждым шагом звон все нарастал, вначале своим звучанием напоминая писк кровососов, затем концерт сотни полоумных свистулек и старых колоколов, а после и вовсе перерастая в ужасающую какофонию звуков, призванную разорвать барабанные перепонки слушающего. От неблагозвучности выступления у Карима заныли зубы, он весь скривился, словно каждый рожденный в хаосе звук дергал за внутренности, даже походка стала иной: неровной, страдающей, – но лишь плотно обвязал голову шарфом и упрямо дошел до середины. Теперь предстояло самое трудное.

Каждый звук в Поющей Долине порождался звенелками – пористыми красно-серыми камнями, которые начинали вибрировать при малейшем дуновении ветра, а ветров в долине между Ктуром и Ладаровым холмом было достаточно. Каждая звенелка в зависимости от интенсивности дуновения звучала по-своему: маленькие выводили легкий мелодичный звон, камни чуть побольше издавали тяжелое гудение, самые же массивные пропускали тонкие потоки воздуха через створки в порах для рождения густого плача колокольного стрежня. Стоило камень чуть повернуть или закупорить травинкой пару мельчайших отверстий на бурой поверхности, как он начинал звучать по-другому, чем мгновенье назад. Раз звенелки уже пытались выкатить за Край Мира, но упав на нижние выступы и скалы, они продолжали терзать уши барадцев, печально завывая долгими ветреными ночами.

Сначала Карим набил мелкие звенелки в мешки. Это заняло у него две недели. Затем воющие кули он оттащил в вырытую на окраине яму, сбросил вниз, засыпал песком и сором, однако и из-под земли создания ревели так, будто их похоронили заживо, поэтому вырытые обратно звенелки он, пыхтя и обливаясь потом, оттащил за Ктур так далеко, как только мог, чтобы не перекрывали звучание оставшихся в долине больших валунов. Последние, лишенные тонких трелей маленьких подпевал, воссоздавали похоронный марш, от которого волосы на голове Карима вставали дыбом. Еще две недели он катал четыре розовых гранитных куска по всей долине, добиваясь оптимального благозвучия. Когда ему уже казалось, что слух больше не откажет, северные ветры сменились южными, и дьявольский хор повторился вновь, и чертыхаясь и проклиная капризы природы, Карим вновь впрягся в упряжь и тащил на своем горбу неподъемные горы. Самую большую проблему представляли две звенелки посредине: слишком огромные для того, чтобы сместить их хоть на кончик пальца, они ограничивали музыку остальных. Карим бился над этой задачей несколько дней, пока не догадался свести все камни в одну кучу. Там же он выяснил, что если одну звенелку прислонить к другой, звук становился как будто ярче и насыщенней. Прошло еще две луны прежде, чем Карим добился оптимального равновесия.

Между тем в Бараденастал праздник Поклонения Небес. Когда Карим спустился в город, чтобы дать оглохшим ушам немного покоя от бесконечного гула, он обнаружил себя в самом центре веселья. В безумной пляске корчились демоны костров, беззаботно смеялись девушки, нелепо топтались косолапые ухажеры. Карима втянули в хоровод, где он на зависть окружающих отплясывал так, будто у него за спиной бились крылья.

– Как работать, так у него дела, как плясать, тут он первый, – хмыкнула бабка.

В старой колокольне Карим долго приходил в себя: в голове еще звенело и шумело несмотря на давно воцарившуюся кругом тишину. Случайно он обнаружил – если обвязать уши свежей паутиной, набат в голове смолкал. Это заставило его устроить охоту на стригачей. Красных он не трогал – этих еще надо было отыскать, а вот улестить белых оказалось проще простого: пара нежных взглядов, добрых слов, нехитрые угощения, и вот он уже несется в Поющую Долину и обвязывает своевольные звенелки легкой воздушной тканью. Тотчас наступает блаженное благозвучие – нежное, бархатное, невесомое – и Карим почти верит, что он в раю.

Основа заложена. При любых порывах шесть камней издавали шесть однотонных пока нот, которые оставалось разбавить переливами маленьких певцов. Несмолкающие кули притащились обратно, развязались и рассеялись по полю. Когда опустели два мешка, Карим, хватаясь за голову, собрал все снова и принялся перераспределять партии, размещая звенелки теперь не где попало, а строго вокруг больших артистов. Когда развеялась даже пыль от последних песчинок, Поющую Долину было уже не узнать: на ковре из цветов возвышались две изогнутые каменные башни, от которых по поляне стлалась неземная чарующая мелодия.

Впечатление портили только отшельники за Краем Мира: своими голосами они вносили диссонанс в гармонию Поющей Долины. Свесившись за Край, Карим насчитал семь упрямцев. Двух удалось достать тут же и добавить в башни, несколько оставшихся продолжали жаловаться на судьбу. Как Карим только не пытался их сбить: в ход шли палки, дубинки, комья, вывороченные корни, заговоры и поклоненья. Промучившись с отщепенцами битых полдня, Карим вернулся в Барад на сходку, затем отсиживался у бабки. Небо плотно затянуло черной и пасмурно-синей пеленой, потяжелевшие облака мрачно нависали над самой дорогой, и даже согнувшись в три погибели, нельзя было различить, куда ступает нога.

– Скажи-ка мне, милок, – с ехидцей начала бабка, и Карим с готовностью заулыбался, – что это ты потерял в орущей долине?

– Искупаю свои грехи, бабушка, – смиренно отозвался внук, – перед вами с дедом, перед родителями, перед всем честным Барадом.

Под скамьей стеснительно завозились, мелькнула и пропала мохнатая лапка с намотанной на тонкие пальцы пряжей. Карим пододвинулся, уступая место крюколапу.

– А и в самом деле, – подключился дед, – зачем туда забился?

Карим подмигнул ему за бабкиной спиной, и дед понимающе хмыкнул, а затем снова разошелся про спину и недавнее столкновение с осведомителем.

После затяжного ненастья, набив живот кислыми постными отварами, Карим во всеоружии вернулся покорять звенелки. Долго кружился на склоне, выбирая крепкое дерево, но растущие на твердых горных породах и пробивающиеся сквозь булыжники кусты вид имели чахлый и ненадежный, и выдирались из почвы так легко, будто того и ждали. Карим уже обошел вдоль и поперек и лежащие по обе стороны Ктур и Ладар в поисках подходящей опоры, когда взгляд его упал на каменные башни. До вечера он разбирал ближнюю к Краю Мира, утром следующего дня, обвязав веревку вокруг неподвижного монолита, проверил его на прочность, поддел другой конец под мышки, коротки прочел молитву и с гулко колотящимся сердцем ступил к самому краю.

Даже у него, родившегося и выросшего в стране столь высокой, что по полям, задевая бедные посевы, плыли облака, захватило дух при виде открывшегося его глазам зрелища. Под ногами тянулся, вихрился и таял жемчужный перламутр, выводя прихотливые узоры и причудливые фантазии. Сквозь прорехи во влажном тумане Карим мог различить Большую Землю, такую далекую, такую нездешнюю и чужую, что даже сама мысль о живших на ней невероятных существах навевала страх. Один неверный шаг, один скатившийся с ноги ком – и Карим, если не наткнется во время головокружительного полета на выступ или скалу, – станет частью той Большой Земли навсегда. Лететь при этом будет долго-долго – Гинг высок. Только тогда едва ли ему будет до знакомства с новыми соседями. Как-то Карим спросил у бабки:

– А что там, за Краем Мира?

– Там живут чудовища, – ответила она, – с двумя головами и сотней зубов.

– Чепуха! – взрыкнул дед. – Те же люди, что здесь. Царь-обормот да проныры-слуги.

– А ну прикуси язык! – шикнула бабка. – Ты нас всех в могилу сведешь!..

Нижняя звенелка заверещала особенно противно, и Карим, глубоко вздохнув, ступил к облакам.

Спуск давался нелегко. Веревка врезалась в тело, поэтому Карим плотно, насколько мог, припал всем туловищем к отвесной скале, распластавшись по ней, как паук. Растительности здесь не было вовсе, хватался он за выпирающие куски минералов, крепкие или крошащиеся прямо под руками и вынуждающие в спешке искать другие. Еще две звенелки он успешно подобрал по пути, а дальше склон внезапно стал совершенно отвесным, представляющим собой сплошной массив одной горной породы, лишенный каких-либо природных ступеней. Никогда еще Карим не испытывал такого ужаса, когда ноги его нависли над пропастью, а сам он держался лишь на витой тряпке, чересчур жалкой для того, чтобы ей можно было без сомнения доверить свою голову. Медленно, ноготок за ноготком он спускал веревку и перемещался вниз, вжимаясь в породу, повторяя все ее изгибы, сам себе напоминая капельку воды, стекающую с шероховатой подпорки мастерской. Когда показались первые острые изломы, Карим уже весь взмок. Подавшись вправо, он с некоторым трудом выхватил еще один звенящий камешек. Еще несколько метров спуска, гора обрела пологий сход, тут и там начали проклевываться травинки, у основания одной из которых Карим взял еще одну застрявшую звенелку. Последняя же кричала не переставая, вереща так, будто ее лишают жизни, что ввиду полного отсутствия ветра со стороны казалось, мягко говоря, поразительным. Однако Кариму было не до загадок: беспрерывное гудение вкупе со страхом сорваться мистическим образом отодвинули любознательность на второй план. Ногой он попробовал поддеть камешек, чтобы хотя бы сбросить его вниз, но звенелка вдруг словно подпрыгнула и сдвинулась с места. Переведя дыхание, Карим спустился еще ниже, морщась от истеричного звона. Теперь источник вопля был справа от него, но потянувшись к нему, Карим вдруг увидел, что под нетяжелым серым комком бьется плотный сгусток. Пару мгновений Карим разглядывал необычную картину, затем, разобрав в чем дело, отдернул руку: при падении звенелка прижала дремлющего горного духа, воздушного элементаля, и слабое эфирное творение билось под непомерной тяжестью. Пару минут Карим подумывал вернуться, оставив все как есть, но в конечной счете, задержав дыхание, отпихнул камешек стебельком. Освобожденный дух тут же дернул ввысь.

Теперь предстояло проделать тот же путь уже вверх. Карим нащупал ногой опору, подтянулся вверх. Темный блестящий кусок, не выдержав его веса, треснул, нога Карима соскользнула, он судорожно забарахтал руками, скатываясь вниз, и только вцепился конечностями в трещины, как мимо с легким свистом пролетела веревка. Со своего места Карим даже увидел ее лохматый конец, прощально махнувший ему в счастливый путь и утонувший в перламутре.

Обнимая гору над Большой Землей, Карим успел передумать много вещей, начиная от сотворения мира и заканчивая цветом панциря земляного червя. Следует заметить, ни одна из этих вещей не включала в себя мысли "Какой же я недальновидный!". Другой конец веревки все еще тесно обхватывал его талию, но ввиду недавнего неприятного происшествия висел бесполезным хвостом. Горевал Карим недолго. Если идти ввысь, тот сплошной участок без посторонней помощи не преодолеть, следовательно, надо передвигаться вбок.

Двигаться в сторону оказалось тяжелее, чем подниматься или спускаться. Местами приходилось висеть просто на руках, пока не находилась подходящая опора, кое-где он висел на угрожающе трещащих стволах кустарников. Однако даже это показалось ему мелочью, когда он, миновав склон, внезапно оказался с наветренной стороны. Невероятный силы шквал мгновенно принялся срывать его со скалы, хлопать полами плаща и дуть в настрадавшиеся уши. Не то, чтобы продолжить путь, сил не хватало даже на то, чтобы отвернуть голову и вдохнуть. Карим уже попрощался с жизнью и ослабил хватку, когда ногами нащупал что-то твердое: небольшую полоску, змейкой скользящую в гору.

Припав к ней животом и грудью, следующие сутки Карим провел, петляя меж каменных насаждений и массивов. Раз он попытался сократить дорогу, но стоило ему чуть оторваться от тропы, как все начало осыпаться и долго, удивительно долго лететь вниз, поэтому Карим вновь слился с рельефом.

Когда он, наконец, довел себя до плато, над Барадом светила луна. Карим заночевал там же, рядом с гончарной деда, и с первыми всполохами утреннего пожара отправился подлизываться к бабке. Там, залепив царапины, он передохнул до следующего рассвета и, опасаясь опоздать, принялся наводить в Поющей Долине последние штрихи: отвел от Дарительницы канал, пустил по нему родник, рассекающий поляну надвое, небольшой, самый аппетитный участок обвел, отгораживая, веревкой, остановился, оценивая свою работу, затем прытким зайцем метнулся в кусты, выловил оттуда пучеглазого мальчишку и велел привести в долину всех, кого сможет.

Мальчик умчался, а когда над травой замаячила первая кучерявая голова, Карим уже был сама предусмотрительность:

– Подходите, подходите, не бойтесь, ваши барабанные перепонки больше не разорвет трель сумасшедших камней, напротив, только вслушайтесь в эти переливы, эту неземную музыку, станцевать под которую не отказался бы и сам царь. Ничто, абсолютно ничто не разрушит этой гармонии, потому что даже самые маленькие и незаметные звенелки были тщательнейшим образом выявлены и добавлены в общий хор. Обратите внимание, место исключительно удобно для построек ввиду своего расположения выше общей линии облаков, которыми заполонен весь Барад, а это означает, что круглый год у вас будет светить солнце, что особенно оценят те, кто устал от постоянной сырости. Питьевой водой и водой для полива вас обеспечит сама Дарительница, которая ради этого случая раскинула над долиной рукав и щедро поделилась живительной влагой. Своим комфортом долина, помимо матушки-природы и моему кропотливому труду, обязана еще и недалекому расположению от посевных полей, и своей невысокой цене. Забудьте о вечно влажных домах с прогнившими полами, о борьбе с грозами и ливнями, всего за двенадцать туров вы сможете приобрести сухой участок с живописным видом, такой прекрасный, что даже камни поют от счастья. Двенадцать туров, торопитесь, места не так уж много, на всех не хватит, бабушка, и вы здесь, для вас с дедом я уже выбрал участок, вон, видите, я его отгородил? Вам, как властителю моего сердца, специальная цена – всего одиннадцать туров, ну-ну, не стоит сердиться и уж тем более меня бить, десять туров и точка...

Когда до Поющей Долины, размахивая указом и вытирая потный лоб, добрался осведомитель, Карима уже и след простыл. В колокольне он пересчитал серебрянки, спрятал их в тайник и уснул крепким праведным сном младенца.

Три следующих месяца Карим работал, не зная отдыха. Нанимался возводить дома и амбары, рубил и тесал своевольный коготник, наведывался на Ктур за плодами кракума, кипятил из него краску и продавал женщинам, собирал по лесу и сбывал белую паутину, устраивался помощником к кузнецу и доил низкорослых коров. На сходке он появлялся все реже и реже, затем и вовсе пропал, посвятив себя бесконечному труду. Кормился у бабки, ночи коротал там же, а чуть спозаранку сразу бросался в бой. Бабка распереживалась.

– Чего тебе неймется? Будто торопишься куда. Может, жениться тебе пора? Вон Тара в самом соку, красавица-невеста, и лицом хороша, и работа ладится.

– Успеет еще, – ворчливо встревал дед, – пусть осмотрится. Нечего его к юбке вязать. А и захочет привязаться, сам себе жену найдет, получше. А Тара твоя страшилище: одно плечо выше другого, да глаз косит.

– А ты не встревай, тоже мне, красавец нашелся.

– Да видать нашелся, раз ты позарилась.

– На халупу твою проклятую зарилась, ты в придачу шел. А Кариму уже... А ну стой, зараза, куда в окно?!..

В морозы он затаился на голубой поляне. Перебрал все, что было в тайнике, сложил в две неравные кучи, обе аккуратно упаковал: одну в сверток, другую в котомку. Из отреза серо-белой паутины скромсал себе новые рубаху и штаны, накидку оставил старую – ее еще хоть тысячу лет носи. Как только зажурчали первые ручьи, Карим уже был у бабки. Она хмуро на него взглянула, уже догадываясь, что скажет.

– Я попрощаться пришел.

Дед тяжело вздохнул.

– Значит, пора?

– Я вернусь, только еще не знаю когда, а вы здесь не засиживайтесь, перебирайтесь в Долину, дом уже достроен.

– Переберемся. Вот на этой неделе и переберемся. А ты себя береги, не забывай нас.

– Да ни в жизнь!

– И про Барад никому не сказывай. Чужие знать не должны.

– Не скажу.

Замолчали. Карим чувствовал, как не хотят его отпускать, по лицам видел, как крепки узы, но те же узы и не позволяли удержать на месте. Сам вдруг задумался – правильно ли делает? не пожалеет ли? – но перед глазами встала Большая Земля, распростертая как на ладони, широкая, неведомая, манящая, и отчего-то обдало легким ароматом лаванды. Понял: все равно уйдет, как бы ни рвалось сердце. Слишком тесен Барад, негде развернуться беспокойной душе, и подобно предкам, не усидевшим на месте, пора и ему отправляться в путь.

Бабка надавала кипу самых разных вещей, без которых в дороге "загнешься и все". Карим знал: "кумушки" долго еще будут его провожать, поэтому вести себя хотя на спуске следует благоразумно. Проводили его до выхода из Барада – дальше Карим не позволил, тяжело им будет видеть, как он ступает за Край, – неловко обняли на прощанье. Он добрался до плато, махнул рукой двум маленьким фигуркам внизу, нахохленной дедовой и бабкиной неподвижной, и растворился в игривом облаке.

Под выдвижной скрипучей половицей в их новом доме мирно покоились сто тринадцать туров. Одну сребрянку Карим оставил себе на память.

ГЛАВА 3

– Ваше Высочество, к вам министр финансов господин Амааль.

– Впустите его.

Твердой поступью бывшего воина Амааль вступил в лиловые покои младшего принца, ожидаемо обнаружив последнего за изразцовым сарийским столом с криволинейной расписной крышкой. Учитывая складывающиеся обстоятельства, от стола давно следовало избавиться, но едва ли кто во всем дворце обратил на то внимания. Перед наследником высилась кипа изукрашенной каборрской бумаги. Даже со своего места – к принцу не надлежало приближаться ближе, чем на три метра – первый советник мог видеть, что она первого сорта: по плотности, по сплетениям и связям волокон, по характерному благородному оттенку, по идеально подрубленным краям. В углу первого, верхнего листа, Амааль разобрал продолговатый заостренный хвост – наследник малевал апари.

– Я пришел осведомиться о вашем здоровье, – сдержанно поклонился Амааль, – которое не позволило вам явиться на Совет. Министры были обеспокоены вашим отсутствием, и я вызвался вас проведать.

– На Совет? – принц устремил на советника удивленный, слегка напуганный взгляд. – Вы говорите о Совете Министров? Разве мне следовало на нем присутствовать?

Воцарилась тишина. Амааль буравил взглядом несчастного наследника, которому присягнул вопреки всем и вся, гадая, притворяется ли тот или впрямь настолько глуп. Внутри него медленно начинало восставать негодование: министр провел несколько бессонных ночей, размышляя о расколе, раскаиваясь в содеянном, просчитывая следующие шаги. В то время, как он терзался в поисках выхода, вынашивая планы и надеясь перехватить принца в одиночестве после Совета, последний безмятежно возил кистью по бумаге, выводя каждую бороздку на пестрых перьях с терпением человека, имеющем в своем распоряжении массу времени.

– Как будущему королю Риссена вам, Ваше Высочество, отныне дóлжно быть на всех собраниях, где обсуждаются дела королевства. Я удивлен, что вы того не знали.

– Раньше на все Советы ходил Рай, – растерялся младший принц, – значит, теперь я должен?

– Поскольку Его Высочество принц Раймонд покинул наш мир, – и как же невовремя он это сделал, – все обязанности наследника переходят к вам. Разве Его Величество не обсуждал это с вами?

– Он меня не замечает, – бесхитростно ответил наследник. – После моего дня рожденья не заговорил со мной ни разу. Я его рассердил. Не знаю только чем.

А вот Амааль прекрасно сознавал, что вызвало разочарование короля. И чувствовал, что вполне его разделяет.

– Ваше Высочество, вас желает видеть Его Величество.

Глаза принца расширились. Он неуклюже встал из-за стола, взмахом незакатанного рукава смахнул на пол бутыль с краской. Сарийской. На темном паркете растеклись блики золотого солнца, несколько капель украсили кожаные туфли советника.

– Прос-стите. Я... Мне надо идти... Отец зовет...

Министр сидел в своей комнате, строго-настрого велев слугам его не беспокоить. Мыслями он был в том дне, когда, до того разделявший свой путь с первым советником, он, тем не менее, сделал первый шаг в сторону. Однако как бы министр ни злился на Самааха за отступничество, за выбор, перед которым поставил, за ощущение неверности своего решения, в глубине души понимал, что советник поступал по-своему правильно, и в действиях его было больше резона, чем когда-либо будет у будущего короля.Король старел и все больше отходил от дел, и если раньше их подхватывал принц Раймонд, то сейчас они крюком зависли в воздухе, ожидая, пока кто-нибудь их подберет, и если того по праву рождения не сделает новый наследник, то по праву захватчика они отойдут Самааху. Амааль не мог не осознавать, что момент для захвата власти как нельзя более подходящий: Его Величество прячется в своей башне, королева оплакивает старшего сына, наследник погиб, а младший принц сделался личным художником птицы. Народ преподнесет первому советнику престол на блюдечке.

Над уставшимамшерским краем уже нависли лунные рога, когда министр позвал сына. Налил ему чарку вина, как равному подал обеими руками.

– Выпей за здоровье своего короля.

Когда чарка опустела, и на щеках Харда заиграл легкий румянец, министр вступил:

– Ты знаешь, что случилось во дворце во время подношения даров.

– Я в курсе, но... Вы же знаете, отец, я не силен в политике. Ходят слухи, что господин Самаах бросил наследнику вызов, но сплетни эти так нелепы, что кажутся бессмыслицей. Я не верю, что господин Самаах мог это сделать.

– Однако ж мне придется рассеять твое неверие. Своим подарком и своими речами господин Самаах дал понять, что отрекается от короля и намерен побороться за власть.

– Не может быть! Должно быть, вы его просто неправильно поняли: чтобы господин Самаах заявил такое...

– Должен тебе признаться, я сам в не меньшей растерянности. Своими словами и деяниями он не оставил мне другого выбора кроме как постараться помешать ему это сделать. Если он свергнет короля и наследника, мы, Хард, станет преступниками против новой власти, и в лучшем случае проведем остаток жизни в бегах. Чтобы этого не допустить, нам придется сделать все возможное, чтобы поддержать нового наследника.