Текст книги "Небесные (СИ)"

Автор книги: Гульназ Сафиуллина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Карета прогрохотала по булыжной мостовой. От тряски Амааль скривился: боль в спине вспыхнула с новой силой. Не следовало урезать финансы городу три лета назад. Пожалел средства, отложил на нужды. Впрочем, в нужный момент они принесли какую-никакую пользу, значит, сейчас министр терпит боль не зря.

Амааль может воспроизвести дорогу с закрытыми глазами. Вот поворот направо, карета тянется вверх. Значит, они свернули у министерства торговли, где единоличным властителем остался дерганый Карояк. Несколько минут будут подниматься вверх и прямо, тело министра подалось два раза вправо, затем влево. Сколько раз говорил кучеру объезжать эти колдобины, но тот словно нарочно правит по ним. По крыше кареты что-то легонько стукнуло, проскребся мягкий шелест. Это кипарис, высаженный во дворе хибарки. Амааля всегда поражал подобный контраст: латаная хижина, которую может снести первый порыв ветра, и огромное дерево с раскидистыми ветвями, прикрывающее его своей кроной, проклюнувшееся из земли, не дающей ничего плодороднее плюща. Вверх-вниз. Амааля корежит. Он едва сдерживается, чтобы не сдернуть кучера с козел и не подхлестнуть лошадей самому. Его охватывает нетерпение. Солнце уже село, пробил комендантский час, а они все еще плетутся по центральной улице, и до конечной цели еще полпути. С одной стороны, это его раздражает, с другой – радует. Он и боится, и жаждет предстоящей встречи. В какой-то момент страх берет вверх, и он едва сдерживает себя, чтобы не дать приказ развернуться. Два раза их останавливал патруль: после пожара меры контроля ужесточились. В первый раз все обошлось, его узнали, во второй раз пришлось помахать своей формой. Странно, но именно это препятствие и убедило Амааля в правильности своего решения. Теперь он был настроен твердо.

Дом Самааха окружен. Приняв во внимание занимаемый им статус и заслуги перед Риссеном, Его Величество до суда заключил первого советника под домашний арест. Дал возможность попрощаться с родными и близкими, надо полагать. Мимоходом Амааль подумал о Рагоне: потрудился ли кто-нибудь поставить его в известность о том, что произошло с отцом? А если нет, хватит ли у Амааля смелости сделать это самому?

Министра не желают пропускать. Суд состоится утром следующего дня, а до того времени велено никого к первому советнику не подпускать. Доводы не помогают. Его узнают, но разрешения на допуск нет. Тогда Амааль идет на крайние меры – ссылается на Рахмана. Начальник охраны выглядит обескураженным: не похоже, чтобы министр лгал, но и от Рахмана прямых указаний не поступало. Амааль пользуется заминкой, прокладывает путь через кольцо вооруженных людей во двор. Обман, конечно, раскроется, но теперь это не важно.

Самаах не выказывает удивления. Его спокойствие и непоколебимость – словно и не через несколько часов решится его судьба – поражают Амааля. Хозяин отводит гостю лучшее место, вежливо и обыденно просит слугу принести вина. Тот бесшумно исчезает, оставляя их вдвоем.

– Я рад тебя видеть, Амааль, хотя не стоило сюда приходить. Тебе это может выйти боком.

– Продолжаете заботиться обо мне даже сейчас? После того, что я вам сделал? Как вы можете быть так спокойны?

– Спокойствие приходит с годами, друг мой, равно как и мудрость. Я не вижу причин, почему не должен заботиться о тебе сейчас. Ты не должен корить себя за то, что сделал, ты поступил правильно.

Амааль не верит своим ушам. Он уставился на наставника во все глаза, но не увидел ровным счетом ничего, что противоречило бы сказанному. Советник говорил искренне, и искренне улыбался.

– В отличие от вас, господин советник, у меня нет убежденности, что я поступил правильно. Я чувствую себя предателем. Голос разума говорит мне, что мой выбор – единственно верный, что вы оступились и отреклись и от меня, и от выбора, сделанного вашими предками, и от короля, которому приносили присягу; но голос сердца твердит, что я совершил огромную ошибку, искупить которую мне будет не дано.

– Твои слова и ранят мое сердце, и ласкают. Я зародил сомненья в твоей душе – прости. То было не стремление облечь тебя на мучения, но результат сомнений в моей собственной душе. Но если я сумел выбрать их двух троп, то ты так и остался на распутье.

– Ошибаетесь, господин советник. У моей дороги не было развилки, она шла прямо, никуда не сворачивая. Лишь раз мелькнула тень – и та пропала.

– Ты противоречишь сам себе.

– Я знаю, – сознался министр.

Принесли вино. Самаах разлил напиток по бокалам, подал министру. Амааль глотнул – и не почувствовал вкуса. Самаах смаковал каждый глоток.

– Лучшее вино, что я когда-либо пробовал, – сказал он. – Нескоро его можно будет приобрести в Риссене. Тебе предстоит много работы, чтобы вытащить страну из руин.

– Я сделаю все, что в моих силах для того, чтобы исправить то, что вы натворили.

– Кажется, даже тебе это обвинение не доставляет удовольствия. Так отчего же ты терзаешь себя, повторяя его вновь и вновь?

– Потому что я зол. И бессилен. Я пытался понять ваши мотивы – и не мог. Я делал все, чтобы помешать вашим планам, и вот когда добился своего, понимаю – не этого хотел. Но, глядя на вас, вижу – не этого хотели и вы. Вы ведь не ожидали, что все зайдет так далеко? Что начнутся пожары, разбои, убийства? Вы рассчитывали провернуть все быстро. Но отчего не остановились, когда почувствовали, что теряете контроль над движением? Что оно вам больше не подчинено? Что живет своей жизнью? Почему не прекратили его, не задавили в зародыше? Почему дали так разрастись?

– Потому что оно не было моим.

– Что вы имеете в виду?

– Я зародил в нем жизнь, но и только. Чем больше я оглядываюсь назад, тем больше понимаю, что с самого начала оно не было моим.

Самаах откинулся назад, на лице его промелькнула удивленная досада, вызванная признанием – и осознанием. Амааль ждал продолжения, но советник погрузился в себя, копался в собственных ощущениях. Затем морщинистое лицо разгладилось – и вновь воцарилась безмятежность. Министр догадался, что сейчас советник разрешил для себя какую-то очень важную загадку, сделал открытие.

– Господин Самаах?

– Кажется, меня провели, – рассмеялся советник.

– О чем вы говорите?

– Я торил себе лестницу ввысь, рассчитывая полакомиться плодами, и не замечая, что все это время меня направляли. Должно быть, я был совершенно ослеплен алчностью, раз не заметил, как меня дергают за ниточки.

– Вами манипулировали? Но как это возможно? Мне докладывали почти о каждом вашем шаге, но не было и слова о том, что за вашими действиями стоит кто-то другой.

– Так же, как и мне, мой друг. Но если моя догадка верна – а она верна, – значит, манипулировали и тобой. Нас обоих обвели вокруг пальца – что учителя, что ученика. Непростительная ошибка.

– Мной не манипулировали. Все мои действия были продиктованы исключительно собственным решением и собственным желанием так поступить. С самого начала я поставил своей целью не позволить вам разрушить многовековые устои и устроить гражданскую войну, и каждый мой шаг был продиктован лишь этим стремлением. Если бы меня направляло что-то или кто-то еще, я бы заметил.

Под пристальным взглядом наставника Амааль терял уверенность. Он быстро перебрал в уме события последних дней, но вновь не заметил чужого присутствия. Что ж, если советник так настаивает, будем отталкиваться от обратного.

– Хорошо, предположим, кто-то действительно за нами стоял. Чего он добивался, сталкивая нас лбами?

– Отвлечь внимание от себя. С нашим расколом вся верхушка Риссена открыто поделилась на две части. Все внимание было приковано к нам, как к лидерам противоборствующих сторон, а он меж тем сидел в нашей тени и покамест наблюдал оттуда. Мы же, увлеченные друг другом, и не замечали, что застряли в паутине, оплетенные нитями. Чего он добивался? Того же, что и я. Моими руками он сотворил восстанье, мною расчищал путь. К несчастью для него, появился этот молодец, кузнец, который, надо полагать, о том и не подозревая, перехватил из его рук бразды правления. Если бы он этого не сделал, наш паук, управляя народными массами, захватил бы дворец и уселся на трон. Теперь же, когда он потерял бунт, ему придется изыскивать другие способы, чтобы подобраться ближе к престолу. Желал бы я взглянуть, как он это сделает!

Амааль и близко не разделял восхищения советника.

– Какой ему прок надевать корону сейчас, когда на юге бушует война? Пусть меня назовут предателем и антириссенцем, но в подобных условиях нам ее не выиграть. Сария выставит нам огромнейший счет и отхватит четверть страны. Это не будет способствовать его авторитету.

– Неужели, друг мой, даже узнав его план, ты сомневаешься в его способности удержать трон? Готов поклясться Яроку, что и на этот случай он что-нибудь придумал. Возможно, отговариваясь тяготами страдающего народа, намеревался подписать мирный договор, или, имея шпиона в сарийском дворе, вынашивал планы победить. Так или иначе, теперь мы этого не узнаем: народный повстанец спутал ему все карты. Нам должно быть стыдно за то, что какой-то кузнец сделал то, чего не смогли мы.

Амааля это задело.

– Едва ли, выкрикивая лозунги и обвиняя короля, этот крестьянин сознавал, что вмешивается в чьи-то планы. Но вы говорите так, будто знаете, кто этот паук.

– Мне следовало догадаться о том много раньше: скольких жертв можно было бы тогда избежать, сколько шагов предотвратить.

Во дворе раздались крики. Амааль резко поднялся: время, подаренное ему жульничеством, вышло. Он встретился глазами с советником.

– Передай Рагону, чтобы не искал мести. И скажи Коэн, что я всегда любил ее как дочь.

Двери распахнулись. В прыгающем свете факелов высветилось ожесточенное лицо Рахмана. За его спиной маячил одураченный начальник охраны. Первый советник радушно обратился к обоим:

– Господин Рахман, господин Зарис, для меня честь приветствовать вас в этом доме. Позвольте мне...

– Молчать! – рявкнул Рахман. Его налитые кровью глаза перебежали с первого советника на министра. – Господин Амааль, я не ожидал от вас такого. Обманув должностное лицо, вы проникли в дом смутьяна и бунтовщика. Объяснитесь, иначе я буду вынужден арестовать вас как сообщника.

Министр открыл рот, намереваясь дать достойный отпор и напомнить Рахману его место, но советник его опередил.

– Господин Амааль пришел попрощаться. Поскольку ваши люди его не пускали, ему пришлось прибегнуть к такому... недостойному способу.

– Это так? – процедил Рахман.

– Так, – выплюнул Амааль. Поймал предупреждение советника, вернул себе степенность, и уже более спокойно добавил: – Все так, как и сказал господин первый советник.

– Немедленно покиньте этот дом, – приказал Рахман. – Или и мне придется прибегнуть к более... недостойным способам, чтобы выдворить вас отсюда.

Амааль прищурился. Такое поведение министра юстиции его озадачивало. Выглядело так, будто Рахман очень зол. Как тверд и выдержан он был в начале – и как разошелся теперь. Что-то кольнуло министра в сердце, и он требовательно обернулся к советнику.

– Скажите, кто он? Кто этот паук?

– Вон! – закричал Рахман.

Амааля подхватили под руки и поволокли по двору. Первое мгновение он покорно перебирал ногами, а когда осознал всю степень унижения, принялся яростно вырываться. Его протащили до самого выхода на улицу, затем швырнули на землю. Об боли в спине перед глазами Амааля вспыхнули разноцветные круги, на несколько мгновений он выпал из реальности и пропустил последние слова Рахмана, сказанные вслед. Подбежавший кучер испуганно блеял рядом, не решаясь ни прикоснуться к министру, ни кинуться за помощью. С грохотом захлопнулись сзади ворота. Амааль скинул с себя дрожащие руки, с трудом встал, обратный путь проделал в полубреду. Вывалившись из кареты, потерял сознание.

Когда он пришел в себя, за высоким неуютным окном слабо светило белое солнце. Несколько минут Амааль соображал, почему лежит на животе. Когда в памяти восстановились события прошлой ночи, он рывком встал, тут же, обессиленный, повалился обратно. Бледная Коэн принялась молчаливо поправлять влажные, горько пахнущие повязки.

– Ты тут? – удивился Амааль. – Постой, когда ты приехала?

– Недавно, – бесцветно улыбнулась она, – отец, я помогу вам присесть.

– Зачем ты здесь? Тебе не следовало приезжать, в Амшере все еще опасно. Я бы прислал за тобой людей, когда все разрешилось.

– Я не могла больше оставаться в безвестности, – тихо сказала дочь. – Все это время мое сердце было не на месте. Я приехала сразу, как только открылись городские ворота.

– Городские ворота открылись? Но... Постой, сегодня должен состояться суд, мне нужно на нем присутствовать. Все не так, как кажется на первый взгляд, уверен, я смогу убедить короля...

– Отец...

– Конечно, у меня нет прямых доказательств, но у меня их не было и несколько дней назад...

– Отец...

– ... однако ж я сумел их достать, сумею найти и теперь...

– Отец...

– ... просто попрошу дать отсрочку в несколько дней, этого будет достаточно...

– Господина Самааха больше нет! Его казнили на площади сразу после вынесения приговора! Ох, отец... – Коэн, рыдая, рухнула в его объятия. Амааль рассеянно погладил ее по спине, застыв в неудобной позе – вскочить и бежать.

– Сколько я был без сознания?

– Трое суток. Вы бредили, у вас была лихорадка. Вы несколько раз приходили в себя, но никого не узнавали. Кричали что-то про пауков. Я так перепугалась, отец. Господина Самааха не стало, я так боялась, что и вы меня покинете...

Не успел. На Амааля накатила тяжелая усталость. Он осторожно отстранил дочь, смежил веки. Под ними тотчас восстала картина последнего свидания, в ушах зазвенело послание. Не будь так обессилен, он бы рвал и метал, но сейчас хватило лишь на то, чтобы проклясть себя и свою недогадливость. Не успел.

Амааль восстанавливался долго. Зелья и снадобья действовали, но медленно, сказывались и возраст, и хроническая усталость. Ожоги затягивались новой розовой кожей, и отчего-то чесались. Передвигаясь по коридору, сам себе напоминал трухлявый пень. Шаги давались маленькие, и министра это раздражало. Пока пересекал двор, рассвет сменялся закатом, и пора было пускаться в обратный путь.

Несколько раз на дню прибегал помощник из министерства, через него осуществлялась связь с внешним миром. Никаких обвинений Амаалю не предъявляли, против возвращения на должность ничего не имели. Рахман на несколько дней исчез из города, и министру неожиданно задышалось легче. Фундамент из подозрений, заложившийся в памятный вечер, начал укрепляться и расти в высоту. Если Амааль прав, за всем тем, что накрыло Риссен, стоял министр юстиции. От этого открытия сжималось сердце, Амааль был готов разорвать себя голыми руками, стоило столько вспомнить, как делился планами с врагом, как на блюдечке преподнес ему советника. Сейчас и ясно было, отчего так легко оказалось найти обозы. Нахлынула ярость: как прекрасно министр юстиции сыграл свою роль в день, когда Амааль велел ему отправляться в провинции Самааха. И горше было от того, что сам, своими руками, Амааль толкнул наставника в пропасть. Все существо министра было охвачено ненавистью к Рахману, ненавистью столь всепожирающей и черной, что он снова слег, потравив на нее все душевные силы.

Отголоски войны с юга доносились все глуше и слабее, перетекая в тихий стон поражения. Коэн таяла с каждым днем. Молчали и Пагур, и Хард. Несколько раз Амааль садился за письменный стол, чтобы сообщить Рагону об участи его отца, но каждый раз, не найдя подходящих слов и охваченный жгучим стыдом, вставал обратно. Вместо него сообщение отправила Коэн: отыскав среди листвы впавшего в спячку тишари, тихо передала новость и свои соболезнования.

Место первого советника занял бывший министр иностранных дел господин Юн. Поддержанный абсолютным большинством голосов, уверенно и спокойно перенял новые обязанности. Амааль не присутствовал на самой церемонии, но после нее Юн почтил его своим присутствием сам.

– До меня дошли слухи о вашей болезни, – сообщил старик, – каким бы я был союзником, если бы не навестил вас в такой момент.

– Благодарю, – отозвался Амааль, – я ценю этот жест: нелегко, должно быть, выискать свободную минутку средь свалившихся на вас хлопот.

– Я уверен, что и вы вспомните дорогу к моему дому, когда вернетесь в министерство, и улучите время, чтобы навестить старика.

– Когда вернусь в министерство? Еще неделю назад я желал того всем сердцем, но теперь я сомневаюсь, что придусь в нем ко двору.

– Вы еще не вполне оправились от болезни, в вас говорят опасения. Не стоит подпитывать свои сомнения, вы лучший министр из всех, кого я знаю.

Амааль хмыкнул: неожиданное признание. Раньше бы такая похвала из уст самого Юна ему польстила, в нынешнем своем положении он не видит в ней ничего, кроме усмешки.

– Но я давно не видел господина Дароката, – продолжал старик, – потеря библиотеки, собираемой веками – громаднейший удар не только по нему, но и по культуре всего Амшера, ведь двери его всегда были открыты для ценителей манускриптов и книг. Надо быть настоящим варваром, чтобы поднести горящий факел к бесценным кладезям знаний.

Амааль помрачнел.

– Боюсь, Риссен более не увидит своего сына. Насколько мне известно, господин Дарокат покинул его пределы с тем, чтобы никогда не вернуться. А что касается поджигателей... Господин Рахман присутствовал на церемонии?

– Господин Рахман? Дайте-ка вспомнить... Да, да, кажется, он принес свои поздравления одним из первых. Дело о поджоге расследует он? Но разве первый советник в том не сознался?

– Первый советник? – эхом откликнулся Амааль. – Сознался в поджоге?

Еще раз кольнуло в сердце. Амааль отстраненно потер грудь. Первый советник сознался в поджоге? Как такое может быть? Ведь если Амааль правильно понял, Самаах, потерявший контроль, уже не имел власти над восстанием. Даже если бы имел, не стал бы ради собственного удовольствия лишать жизней и крова жителей Амшера. Для чего сознался в том, чего не совершал? Защищал настоящего виновника? Рахмана? Но зачем?

– Как прискорбно, – сказал на прощание господин Юн, – когда получаешь то, что хочешь. Еще горше, когда это не то, чего ты желал.

Юн отбыл, покачивая серебряной бородой. Амааль до поздней ночи сидел в огромном неудобном кабинете и размышлял.

Что делать теперь? Если Амааль голословно обвинит Рахмана в предательстве, покушении на трон, организации восстания и учинении погрома в столице, приведшей к гибели людей, ему не сойдет это с рук. Учитывая занимаемый им пост, Рахман без труда переадресует обвинения и заключит его под стражу с перспективой последующей смертной казни. Как поступить? Предъявить доказательства. С чего начать? С обыска. Если у Рахмана – а в одиночку ему это не провернуть – есть сообщники, должны быть и письма, записки или указы. Велика, конечно, вероятность того, что он их сразу уничтожил, присутствует риск того, что общение осуществлялось посредством устных доносчиков или им подобных, но в данный момент остается надеяться на собственное везение. Где их искать? Хранить доказательства в министерстве станет либо глупец, либо мудрец, причислять министра юстиции ни к первым, ни ко вторым Амааль не спешил, остается поместье. Кого отправить? Среди людей Амааля нет жуликов, способных просочиться в любые щели. Нанять? Обратиться к одному из тех типов, подпирающих стены палатки на базарной площади? Пообещать щедрое вознаграждение за любую улику? А если его поймают? Рахман мигом выбьет из несчастного сведения о нанимателе. Значит, показывать лицо нельзя.

Что-то не давало Амаалю покоя. Словно за подол платья зацепилась колючка, или в кожу вонзилась заноза. Министр вышел во двор. Чирикали кухарки, булькала в котлах вода, свистел топор, разрубающий мясо, мелодичным голоском отдавала указания к ужину Коэн. Он остановился, глядя на ее тонкую точеную фигуру, легко скользящую через строй неуклюжих простолюдинок. Со дня начала войны ни разу не упомянула Пагура. Не хочет расстраивать отца? Или знает то, что неведомо ему?

В сердце кольнуло еще раз, сильнее. Амааль переждал боль, чуть согнувшись, подволакивая ногу, двинулся к излюбленному месту. Отсюда не было слышно людских голосов, лишь далекий гомон: правильный, привычный. Скоро вернется Хард, он займется восточным поместьем, у Амааля нет ни желания, ни сил делать это самому.

Мысли расползаются. Обрываются логически связанные цепочки, потому что отсутствует важное звено. Министр делает усилие, чтобы думать связно, концентрируется на первом советнике, но отчего-то видит того обернутым паутиной. Сверху над ним нависает седой паук и впрыскивает в него яд.

Амааль вздрагивает и приходит в себя. Он в ненавистном, не по размеру, кабинете. Коэн тихо задувает свечи.

– Вы проснулись? Я уже хотела вас будить, вам непременно нужно выпить бульона. Я помогу вам встать.

Опираясь на Коэн, министр приподнял чужое неуклюжее тело.

– Давно уехал Юн?

– Юн? – удивленно переспросила Коэн. – Вы имеете в виду бывшего министра иностранных дел господина Юна?

– А вы знаете других Юнов? – вышел из себя Амааль. – Конечно, я имею в виду его.

– Но, отец, – осторожно сказала Коэн, – должно быть, вы что-то путаете: у нас сегодня не было посетителей.

– Как это не было? Он приехал меня навестить сразу после церемонии. Отбыл... вскорости, но мы сидели вот в этом самом кабинете.

– Отец, вы с самого утра здесь сидели, сказали, что хотите поработать с документами, чтобы быть готовым вернуться в министерство в любой момент. В обед я принесла вам поесть – вы спали. Вы спали целый день. Я велела слугам вас не беспокоить, прошлую ночь вы провели беспокойно, но каждый час кто-то поднимался вас проведать. Вы не просыпались, могу вас в этом заверить.

Амааль оступился. Испуганно вскрикнув, Коэн успела предотвратить его падение с лестницы, но он уже выбыл из реальности, оставляя за ее пределами поднятую суматоху и сбежавшихся людей. Выходит, все, что произошло сегодня – лишь сон? Невероятно реалистичный, логичный, убедительный, но все же сон? Амааль и раньше видел сны, но ни один из них еще не был так правдоподобен. Сложнее всего было поверить в не-визит Юна: каждая черточка и каждая морщинка старика были воспроизведены уставшим мозгом со старательностью, достойной восхищения. Амааль испугался. Если этот сон так натуралистичен, откуда знать, было ли предшествующее ему явью или плодом воображения? Что было, а что придумал он сам?

Однако минуту спустя и этот вопрос перестал быть актуален, мысли его понеслись в другом направлении. Теперь понятно, почему несколько последних часов ему не удавалось размышлять связно – во сне это мало кому удается. Зато сейчас что-то внутри него заскреблось, засверлило. Такой яркий, такой четкий сон – особенно первая его половина – такой настоящий, будто сообщение. От самого себя, от той его части, которая все сопоставила и поняла, к той, которая еще не пробудилась. Две картинки за один раз, три персонажа.

"Я торил себе лестницу ввысь, рассчитывая полакомиться плодами, и не замечая, что все это время меня направляли", – сказал советник. "Восстание не было моим, – сказал советник, – я зародил в нем жизнь, но и только". "Он сидел в тени и покамест наблюдал оттуда... мною расчищал путь". "Нас обоих обвели вокруг пальца", – сказал советник. "Ему придется изыскивать другие способы", – добавил он.

Кто стравливал наставника с учеником? Тот, у кого был доступ к ним обоим. Тот, кого были рады видеть и первый, и второй. Тот, чьего союза так добивались. Тот, чей дом был открыт и высшим, и низшим. Тот, кто прикрываясь мудростью и добродушием, давал советы, которым следовали с радостью. Тот, кто всегда и везде был в курсе всего. Тот, кто давал ложную информацию, добытую в стане противника. Тот, кто потерял бунт, но нашел другой способ. Тот, кто добившись желаемого, перестраховался и разбил непрочный союз. Тот, кто сказал, пусть и косвенно, но душевно: "Как прискорбно, когда получаешь то, что хочешь. Еще горше, когда это не то, чего ты желал".

Сердце Амааля кольнуло еще раз. Ноги отказали, и министр бесформенной кучей сполз на пол.

ГЛАВА 16

Они мчались на северо-восток без передышки. Подхватив армию с границы, имея на хвосте еще большее войско, пересекли черту и двинулись к Каборру. Еще неделю продержаться сарийцам, и помощь подойдет. О нежданной подмоге благородный уже сообщил: отправил депешу некоему генералу неверящему. Если посланник не затеряется в дороге – уж больно сонный и издерганный был у птицы вид – их уже будут ждать. Можно представить, как воспрянут риссенские войска при виде нежданного союзника, и как изумятся сарийцы, когда в войну вмешается Кнотт.

Карим задорно оглядел авангард полузаплывшим глазом – не успел уклониться. Во главе войска – кноттский генерал со смешным именем Салливар. Карим, столкнувшись с первым живым генералом, только вздохнул. Все, что напредставлял себе в Бараде, в корне оказалось неверным, что царь, что этот. Салливар оказался низким, – ниже собственного адъютанта на целую голову, – коренастым, плотным мужичком с длинными руками. Карим даже начал беспокоиться: как бы вместо того, чтобы устрашиться, сарийцы не полегли со смеху при виде такой-то подмоги. Впечатления он совершенно не производил, поэтому придется благородному отвлекать внимание на себя.

А вот войско оказалось точь-в-точь таким, каким Карим рисовал его в своем воображении. Ладные фигуры бравых солдат в зеленых кноттских тонах, пышущие огнем крепкие лошади кавалерии, четкие ряды, немного потерявшие форму во время перехода, бравые, грозные, привычные к победам лица, длинная, растянувшаяся на несколько километров цепочка обозов с продовольствием. Карим и присоединился-то к процессии отчасти потому, чтобы почувствовать себя частью священной кноттской армии, бравой и непобедимой, как утверждают барадские хранители истории. Мысль о том, что за века мощь Кнотта могла снизиться, Карим легко отогнал.

Он не оставил без внимания ни единой детали. Успевал и сунуть нос в общие котлы, и погреть уши на вечерних разговорах, и подпереть ненадежную стену генеральской палатки изнутри. Беззастенчиво пользовался протекцией благородного, дразнил сутулого до тех пор, пока тот не хватался за меч. Порой неожиданно вскакивал на лошадь и несся стремглав куда глаза глядят – стряхивал элементаля. Тот и не думал оставлять своего избавителя в покое, напротив, боясь потерять его в толпе, чуть ли не на шею ложился. Карим же, опасаясь, что непредсказуемому спасенному духу надоест ждать его смерти, чтобы отплатить единственным, чем может – переносом души на Небеса, – будет ей – смерти – как раз-таки способствовать, чтобы ускорить возврат долга. Покидать сей дивный мир в столь юном возрасте, когда вокруг бушует столько страстей, Карим вовсе не желал, а потому играл со своим спутником в прятки, суть которых оставалась для всех окружающих неразрешимой загадкой.

Дяхин страдал. Уже давно сменил коня на телегу, но немилосердная тряска ткача доканывала. Карим предлагал остаться в Баль-Гуруше, добираться затем до Амшера своим ходом: и короче, и проще, но Дяхин заупрямился. Ему непременно надо было войти в столицу Риссена в сияющем великолепии риссенских солдат. Воображалось ему, что если примет участие в войне – в крохотном и незначительном ее эпизоде – встретят его в Амшере как героя, а героям везде слава и почет. Слушать его разглагольствования про новую сладкую жизнь Карим не был намерен, потому бросал ткача и вновь устраивал забег по лагерю, не слушая протестующие вопли товарища.

Скорость передвижения была высокой. Сначала шла кавалерия, за ними стрелки, затем пешие. Однообразность похода Карима вскоре утомила, и он все чаще и чаще начал отлучаться от основной процессии, невзирая на приказы благородного. Выбивался вперед, изучал местность, по которой армии только предстоит пройти, обследовал северо-западные и юго-восточные склоны.

– Я не советую тебе отлучаться далеко от лагеря, – сказал ему благородный, – мы на неприятельских землях. Будь ты хоть трижды жителем Небесного города, для остальных ты – выходец из Риссена, враг.

– Небесного города? – задирал бровь Карим. – Что это? Мой господин, должно быть, безмерно устал, раз сыплет такими непонятными словами.

А между тем проявлять враждебность было решительно некому. Земли, которые пересекали, были преимущественно горными, не обитали здесь даже крестьяне. Быть может, прятался среди холмов и извилин какой-нибудь горный народец, но делал это так искусно, что остался не более, чем предположением. К некоторому разочарованию Карима, не было здесь и чудес: сплошные гряды да возвышенности, ощетинившиеся голыми пиками деревьев. Раз подуставший Карим взобрался на невысокую гору, сверху наблюдал, как обтекает ее вооруженная масса, скатился, встретил их на другой стороне, к вящему неудовольствию сутулого.

– Что за дело было у тебя в Баль-Гуруше? – поинтересовался однажды на привале благородный.

Карим собрался поведать собравшимся вокруг костра какую-нибудь умопомрачительную историю, но когда открыл рот, внезапно полилось полупризнание:

– В давние-давние времена, когда на свете не было королей, а солнце было синим, я запал в сердце одной восхитительной барышни, чьи очи были темней земли, а уста мягче мысли. Ее отец, богатейший и известнейший в мире купец, был против ее замужества на бедном отроке, у которого за душой были лишь любовь да отвага, а потому, с величайшим сожалением в сердце и слезами на глазах я был вынужден оставить милую мою сударыню и отправиться на поиски счастья. Долго ли, коротко ли бродил я по свету, пока не пристроился конюшим. Хозяин мой, добрейший господин, был человеком честным и благодетельным, и работать на него было одно удовольствие. Сколько прошло времени, уже и не упомню, но однажды приют в его доме нашла группа купцов, среди которых я с огромным удивлением признал брата моей барышни. К счастью или к несчастью, мое лицо не показалось ему знакомым, и он отворотился от меня с такой же легкостью, с которой отворился бы и от пахаря. Случайно я стал свидетелем их разговора с хозяином. На вопрос, куда господин держит путь, молодой купец развернул грамоту, на которой была изложена просьба старика-купца, просившего давнего своего друга оказать подателю сей грамоты всяческие милости и помочь открыть торговое дело. Тогда я и не подозревал, какую роковую роль она сыграет в несчастной его жизни. Щедро отплатив за приют, утром следующего дня они тронулись в путь. Мысленно я пожелал им счастливой дороги, но пожелание мое так и осталось неуслышанным. Два солнца спустя остатки отряда вернулись обратно в наш двор. В дороге на купцов напали разбойники, выжили трое: юнец, не приходящий в сознание, бедный брат моей сударыни да рыжий стражник, охранявший отряд. К утру остался лишь юнец. Несчастный господин скончался, так и не успев назвать меня шурином, да пропал рыжий стражник. Когда же юнец пришел в себя, он поведал нам удивительную историю: стражник был заодно с нападавшими, он же нанес несостоявшемуся моему родственнику предательский удар в спину. Молодой господин, однако, сумел прорваться сквозь кольцо нападавших, и спасти юнца. Рыжий мерзавец отправился за ними следом. Услышав о таком злодействе, я поклялся отомстить убийце, однако меня крайне занимал один вопрос: отчего рыжий разбойник вернулся в наш двор вместе со своими жертвами, каждую секунду рискуя быть раскрытым? Лишь много лет спустя я получил ответ на этот вопрос.