Текст книги "Небесные (СИ)"

Автор книги: Гульназ Сафиуллина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– Мы называем его Барад, – тихо сказал Карим, – Небесным городом его окрестили здесь, внизу.

Кажется, слушатели даже дышать перестали. Карим улыбнулся, поймав взгляд благородного – тот не выглядел особо удивленным. Стало быть, все-таки догадывался. Даже странно. Кариму казалось, он ничем себя не выдал.

– Я нашел монету в пещере, глубоко под Гингом. Еще какие-то вещи, но от них осталась только пыль. Ваш дед... Один из тех, кто забрался выше всех. Впрочем, до Барада он бы не добрался в любом случае.

Теперь Карим был в том уверен. Гинг не допустит.

– Можете не волноваться. Он обрел покой, – Карим покосился на темное плотное облако, – его душа теперь на Небесах.

Глаза благодушного господина заблестели, он умиротворенно выдохнул, обмяк. Мгновенно в нем что-то изменилось, будто отпустил нечто тяжелое, улыбнулся Кариму.

– Благодарю. Ты не представляешь, как я жаждал услышать эти слова.

– Но если меня о том спросит кто посторонний, – предупредил Карим, – я скажу, что выдумал все от первого до последнего слова, что Барад не более, чем выдумка, а царь, утверждающий обратное, просто лжец.

В конце концов, этот царь – не с портрета. Если портретному Карим бы и мысленно не сказал этих слов, то перед этим не чувствовал никакого стеснения.

– Понимаю, – усмехнулся царь, – но, стало быть, в жилах-то наши и самом деле течет общая кровь. Выходит, ты пусть и дальний, но мой родственник. Но, родственник, здесь есть еще кое-кто, кто может по праву называть тебя братом. Сказать по правде, я сам о том узнал лишь накануне.

Карим с ужасом взглянул на карлика. Быть того не может! Царь рассмеялся.

– Ваше Высочество, отчего же вы стихли?

– Значит, вам известно, кто я, – неожиданно откликнулся благородный. – Тогда вам должна быть известна и моя цель.

Еще один король?

– Но отчего же вы не хотите приветствовать своего родственника?

Благородный встретился с Каримом глазами.

– Вместе мы разделили немалый путь. Еще в самом его начале было ясно, что он что не тот, за кого себя выдает. Я еще спрошу с него за это, но сейчас куда важнее то, что привело меня в Кнотт. Ваше Величество, в Риссене сейчас бушует война. Пользуясь нестабильным положением страны и недовольством народа, сарийские войска вторглись в Каборр. В поисках союзников я отправился в Магерию, но в пути на нас напали и наш отряд уничтожили. Я считаю это делом рук сарийцев. Одним этим действом они порешили убить наследника, разбить намечающийся союз и посеять в Риссене смуту. Из всего отряда выжили мы двое. О том, чтобы продолжить путь в Магерию не могло быть и речи, но и вернуться в Амшер без союзника я не мог. Тогда я решил обратиться к вам. Когда-то наши державы состояли в хороших отношениях, мы поддерживали торговые и экономические связи друг с другом, состояли в одних и тех же гильдиях, совместно основывали новые. Я обращаюсь к вам в память о тех временах и от имени всего Риссена: помогите нам.

Мало-помалу все начало вставать на свои места. Карим припомнил и обрывки беспокойных разговоров, и повышенный интерес к новостям из соседних стран, и стремление добраться до Баль-Гуруша во что бы то ни стало.

– Я не знаю, из-за чего произошел раскол между нашими странами, в Амшере я не нашел ни единого о том упоминания, все документы были либо спрятаны, либо уничтожены, но я уверен в том, что поколения спустя мы сумеем оставить это позади. Ваше Величество, если вы нам поможете, если протянете нам руку, благодарнееРиссена вы не найдете никого на этом свете, это я вам обещаю. Без вас мы не справимся.

Кариму понравилась речь, но царь продолжал молчать.

– Если вы откажете... Риссен развалится на части, уже разваливается. Я не могу связаться с Амшером, не могу дать знать, что я уцелел, не могу узнать новости, но того, что я услышал по дороге, достаточно, чтобы понять: дворец распался на два полиса. Нам угрожают три опасности: война, восстание и раскол. С двумя последними я разберусь сам, но выиграть войну в одиночку я не могу. Ваше Величество, я прошу вас: помогите.

Было слышно, как трещат факелы. Карлику надоело держать ларь в руках. Подушку он бросил на пол, шкатулку с печатью небрежно сунул подмышку. Стоял, покачиваясь с пятки на носок. Встрепенулся элементаль. Значит, вновь не стало кого-то поблизости. Что же с ним станет, если он окажется на поле боя? До каких вырастет размеров? Какой мощью будет обладать? Пусть душами и не питается, лишь переносит, но кто-то и где-то им это засчитывает, а если кто-то и где-то это засчитывает, значит, есть главный среди элементалей? Интересно, как же он тогда выглядит? Носит ли корону? Карим представил горного духа в короне из облака, добавил сверток с пером, чтобы отмечать количество перемещенных душ, посадил на трон – вот и царь. Хотя нет, какой же царь собственноручно будет следить за работой своих подданных? Для этого должны быть специальные элементали – ябеды-осведомители. Как Самрок.

– Отчего же ты молчишь? – спросил вдруг царь. – Разве не ты то, что нас связывает? Разве не за этим его сюда привел? Не за этим спустился с Небес? Чтобы остановить кровопролитие?

– Я спустился, чтобы повидать Большую Землю, место, от которого мы отделены веками и километрами, место, от которого бежали наши предки. Когда я встретил этого благородного господина, я навязался ему в проводники. Так же, как и я, он скрывал свою личность до последнего, так же, как и вы, я услышал о его цели только сейчас. По прибытии в Баль-Гуруш мы расстались, но Небеса свели нас здесь вновь. Теперь я вижу, почему. Вы спрашиваете, отчего я молчу? Что я могу сказать? Пусть в наших жилах течет одна кровь, для меня это ничего не меняет. Оттого я не стал ближе ни к вам, ни к нему: должно быть, зов ее очень слаб. Но если вам нужен повод, чтобы ввязаться в войну, что ж, считайте меня связующим звеном, я не против. Цель его мне понятна, он хочет защитить свой дом, свою страну, я не иду против этой цели, напротив. Он проделал немалый путь, чтобы добраться до вас, я сам тому свидетель. Если все это было проделано единственно ради собственного народа, я присоединюсь к его просьбе. Вот он я, и вот они вы. Видимо, я стою между вами, чтобы просьба одного дошла до второго. Я услышал его мольбу, я передал ее вам, добавив собственный голос. Ваши уши ее услышали, теперь ваша очередь принимать решение.

Царь колебался, Карим видел это по его глазам. Карим лукаво улыбнулся, с напускной небрежностью потянулся.

– Однако, должен признаться, – заговорщически сказал царю, – тот благородный господин мне нравится, и я найду способ выполнить его просьбу даже в обход вашего решения.

– Каким же это образом? – заинтересовался благодушный господин.

– Вы показали мне печать, сказав, что она единственная. Но у меня есть вторая, точь-в-точь такая же. Я прихватил ее из Барада, словно чувствовал, что она пригодится. Тогда я не знал ни ее предназначения, ни ее ценности. Сегодня в полночь у меня запланирован побег, только тссс – это секрет. Для меня не составит никакого труда состряпать письмецо, скрепить его печатью и отправить главнокомандующему какому-нибудь гарнизона. Когда сей благородный господин туда явится, ему останется только возглавить кноттское войско и двинутся в... Каборр? Когда обман раскроется, будет слишком поздно. Но мне сдается, вы и не будете его раскрывать: какому же царю захочется признать, что его надул какой-то проходимец?

Мгновение стояла тишина, затем царь восхищенно расхохотался.

– Мысль о родстве с тобой доставляет мне истинное удовольствие! Да будет так! Агаша, собери всех генералов. Куда подевалась стража? Проследи, чтобы их выпустили и сопроводили во дворец. Принц, вы должны быть вдвое красноречивы, чтобы мне не пришлось выставлять себя тираном. Союз с Кноттом вы заключите в любом случае, но только от вас будет зависеть, в каком свете при этом предстану я. Ты, разумеется, отправишься с нами. Не бойся, я не представлю тебя как жителя Барада, о Небесном Городе не будет сказано ни слова. Все, что родилось здесь, здесь и умрет, но я не могу допустить, чтобы ты, преодолевший столько препятствий, так и не увидел свою родину. Я покажу тебе портреты наших предков, познакомлю с нашими обычаями. Взамен я желаю услышать про все чудеса Барада.

– Я бы с удовольствием отправился с вами хоть на край света, – откликнулся Карим, – но у меня осталось одно неоконченное дело. Позвольте мне его завершить, и тогда я весь буду в вашем распоряжении.

– Уж не то ли это дело, что привело тебя в тюрьму?

Карим склонил голову.

– Может быть, то, а может быть и нет. Дайте мне немного времени, и в случае его успешного завершения, я, возможно, поделюсь им с вами.

Царь шутливо погрозил пальцем.

– Наглость твоя не имеет границ, но мне она нравится. У тебя три дня. По истечении этого срока я затребую тебя во дворец, преуспел ты в деле или нет.

"Так ты меня через три и найдешь", – подумал Карим и улыбнулся.

ГЛАВА 14

Они сдавали пядь за пядью. Первая битва при Каборре была выиграна, но отбросить Бастина уже не смогли: не хватило ни сил, ни солдат. Остался в захваченном городе Крокет. Другие жители уже давно разбежались, прихватив пожитки и присоединившись к отступающей армии или прячась в лесах и совершая набеги на вражий стан, но старик упорно вцепился в свое кресло, заменяющее ему трон, выправил кривой позвоночник и прокаркал, что не покинет дворец. Хард принял это как должное: истинный правитель не имеет права покидать свое место, бушуй там огонь или ведись там война. Крупное сражение еще только предстояло, но каждая мелкая стычка выбивала из-под ног почву. Хард все чаще и чаще видел признаки фатальной усталости на лицах и в позах своих солдат: когда перед очередной битвой некоторые из них оперлись на мечи, он взъярился. Обозы с продовольствием до них не доходили: их растаскивали еще по дороге, несмотря на вооруженную охрану. Рассылали охотников, те пропадали по нескольку дней, возвращались с дичью. Всякий раз, когда Карим видел восседающую на седле коричневую спину, скачущую прочь, он задавался вопросом: вернется ли?

Рана заживала, но хромота осталась. Хард подозревал, что она уже не исчезнет, останется его верным спутником на всю жизнь. Значит, он сильно сдаст: движения станут тяжелее, неосознанно начнет беречь раненую ногу, лишится некоторой части своих приемов. Когда война закончится – а она закончится – Хард сделает все возможное, чтобы восстановиться полностью. В противном случае ему придется покинуть армию, а представить себя вне жизни военного формирования он не мог.

Издали Хард наблюдал за принцем. Он уже не мог припомнить, когда подходил к наследнику в последний раз. Тот сильно изменился. В хардовой охране и в хардовых советах больше не нуждался, все больше общался с генералом, Рагоном, солдатами. Предложил две стратегии для тайных вылазок с целью заимствования провианта врага – и обе увенчались успехом. Даже если с Хардом что-то случится, наследник достаточно окреп, чтобы стоять на своих двоих. Харду это доставляло гордость: в некотором смысле, такая независимость появилась не без его помощи. Стоило лишь вспомнить принца в самом начале похода. Значит, завет отца выполнен. К словам наследника прислушиваются, его авторитет растет, голос крепнет. Хард сделал свой вклад, теперь дело за отцом.

И тот не заставил себя ждать. До войска дошли слухи, что восстание затихает. Дворцу были представлены требования, большую часть из которых тот услышал. Крестьяне возвращаются в свои провинции, к своим господам, приступают к работам на новых условиях. Как-то ночью Харду приснилось, что их дом пылает. Он проснулся в поту, словно собственноручно тушил пожар, но легко выбросил сон из головы – какой только чуши не выдумает уставший разум. Дома наверняка предстоит много работы, еще и в провинции куча дел. Хард ревностно следил за своими людьми: с их небольшого надела призыв был такой же, как и с других, ушли все трудоспособные мужчины. Если погибнут, работать в провинции будет некому. Да еще и перед их родными отчитываться. Потому Хард берег своих как мог.

Два солнца спустя их окончательно вытеснили из Каборра. Маловер воспринял это как личное оскорбление, вгрызся в границу провинций, рычал и кусался, не пуская врага дальше, но не имея и сил развернуться.

Стоит признать, место для огрызки он выбрал удачное. Риссен накрыл колючий нетающий серый снег, принесший с собой хохочущие морозы. Холод стучался в стекленеющие глаза сарийцев, расположившихся ниже по равнине, протискивался под одежду, дразнил пылающие костры. Невооруженным глазом было видно, как страдают сарийцы, не могущие ни вырваться вперед, ни забиться в какую-либо нору. Остатки риссенского войска вбились в прогалину у подножия горы. Справа и слева их окружали могучие многовековые деревья, не пропускающие холод и снег. Маловер выставил в лесах дозор, чтобы сарийцы не проникли в лагерь через чащу. Хард полагался на собственное чутье: в случае опасности божки-шпионы ему об этом сообщат.

Патруль докладывает раз в несколько часов. В стане врага движение. Они мобилизуют силы, чтобы попытаться еще раз сбросить генерала из-под горы. Бастин – не Андаман, этот не будет ждать подкрепления. Он сейчас в немилости в сарийском дворе, ему нужно возвращать к себе доверие, поэтому он предпринимает попытки сбросить врагов вновь и вновь. Его торопливость и жадность пока не позволяют ему этого сделать. Если бы он немного подождал, рассредоточил войска и выдвинул стратегию – от риссенской армии остались бы ошметки. Но Бастин спешит, ему не терпится разгромить врагов до того, как с юга подоспеют новые силы, ему не хочется делить лавры с кем-то другим, ему хочется покончить с этим поскорей и в одиночку, и Маловер пока этим пользуется.

Риссен накапливает энергию. Под покровом ночи со стороны гор к ним подоспело подкрепление – последний риссенский призыв, собранный из вернувшихся по домам крестьян. От них узнают новости – восстания и в самом деле больше нет, в отдельных провинциях сосредоточились его последние островки, не пожелавшие присоединиться к основной массе, но исчезают и они. Это вызывает радостное оживление. Хард успокаивается: по крайней мере, больше не будет дезертирства. От отца сообщений нет. Хард уже не помнит, когда они в последний раз обменивались весточками. Он пытается найти хоть одного посланника, но с наступлением зимы те попряталась по щелям, забились под кору, укрылись под землю.

Хард все больше и больше думает о старых временах. Его, не знакомого с чувством ностальгии, это пугает. Он прогоняет теплые воспоминания, но стоит сомкнуть глаза, как они тут как тут. Вот он видит Маловера в первый раз, легендарного генерала, не знавшего поражений и пощад. Вот он прикладывает все усилия, чтобы стать командиром, и когда объявляют его имя, его сердце сжимается от радости. Он неловко успокаивает плачущую Коэн, а потом просто сбегает: слезы – не для него. Вот вокруг одного из командиров сколачивается группа верных друзей. Тогда они еще не знали, что Раймонд – наследник. Поблажек тому не делали, требовали больше, чем с остальных, но Рай не жаловался. Он жалел, когда они узнали о его происхождении. Если Круг сумел это преодолеть, то для Харда Рай превратился в короля. Хард не раз задумывался в последнее время: взял бы Рай его с собой, если бы Хард вел себя как друг, не как подчиненный? Вероятно, нет, ведь Круг-то остался во дворце. Вот в их жизни появляются напыщенный Рагон и мрачный Агор. Раймонд не говорит, как познакомился с последним – тот следует за ним тенью, – лишь ухмыляется и отшучивается. Хард подозревает, что знакомство произошло при обстоятельствах, ненадлежащих статусу принца. Круг легко принимает нового приятеля, но Харду тот взаимно не нравится. Хард удаляется от них. В то же время в их дом частит Рагон. Их отцы дружат, в доме министра финансов господин Самаах – любимый гость. Рагон сопровождает отца. Хард не против – тот играет с Коэн, находит для нее новые забавы и приключения, катает на спине. Следующая картина памяти – их первое сражение. Хард четко помнит первого убитого им мирасца, посягнувшего на сокровища Скалистых Гор. Сколько их было после – Ярок знает, а этого помнит в мельчайших подробностях. Харду еще повезло: Круг помнит всех убитых им, и каждая отнятая им жизнь отпечатывается на его лице и в его душе. Что чувствуют Рагон и Раймонд Хард не знает, эти двое никого не подпускают в свой внутренний мир. В этом они похожи. Хард нехотя думает о том, что поменяй их при рождении местами, Хард следовал бы за Рагоном все с той же слепой любовью, с которой подчиняется Раю. Затем – первая битва в качестве командиров. Потери Харда были больше всех: не умел просчитывать, действовал напролом. Тогда Маловер хотел исключить его из командирского состава, вмешался Раймонд, и Хард остался.

А затем – бои, бои, бои. Сосредоточенное лицо Раймонда, отдающего приказы, двигающего по карте пешки, рисующего синие и красные стрелки, произносящего речи. Светлое, грустно сияющее лицо Круга, закрывающего погибшему глаза, мечтательно глядящего на далекое небо, преклоняющего колени перед храмом Ярока, делящегося с солдатом своим хлебом. Высокомерное лицо Рагона, скалящего зубы, наносящего удары, укрывающегося за щитом. Темное, всегда в тени лицо Агора, скрывающего взгляд, охраняющего Раймонда, вытаскивающего из ножен меч.

Хард переворачивается на другой бок, но прошлое не отпускает. Одно событие наскакивает на другое, вместе они создают что-то невообразимое, что-то дикое, отчего пропадает всякий сон. Вереница картин сплетается в узор, и Хард с проклятиями встает.

Лагерь спит. Ярко горят костры, бросая отсветы на доспехи дозорных. По стенам палаток пляшут серые тени. Бродит по периметру частокола патруль. Хард обходит наспех вырытые землянки, подбирается ближе к огню. При его появлении дежурный вскакивает, замирает. Хард садится. От костра идет тепло, пробирает до самых костей, жжет нутро. Вытягиваются вбок язычки пламени, пытаясь вкусить его кожу, оценить пригодность как топлива. Кружатся, пожирают друг друга, водят хороводы вокруг дров. Глаза высыхают. Хард прикрывает их на мгновенье, но под внутренними веками пылает его дом. Опять тот сон. Хард готов зарычать. Он вышел глотнуть свежего морозного воздуха, освежить голову, избавиться от тягостных мыслей, знакомства с которыми ранее не ведал – и получил кипу новых. По другую сторону костра мелькнуло усталое, одухотворенное лицо Круга. Хард зло насупился, отвернулся. Этого еще не хватало.

– Не спится? – наследник выходит из полумрака, кутаясь в накидку, устраивается рядом.

Хард буркнул в ответ нечто невразумительное: неужели не видно?

– Вот и я не могу уснуть. Мысли разные в голову лезут, – сознался принц. – Я отчего-то так и думал, что увижу тебя здесь.

Они молчат. Слышно лишь, как пожирает дерево огонь да звеняще трещит мороз.

– Я сочувствую твоей утрате, – вдруг говорит наследник, – когда теряешь кого-то близкого...

– Мы не были близки, – обрывает принца Хард. Он начинает злиться, уже жалеет, что вышел. И совершенно не желает, чтобы кто-то бередил его рану.

– Когда не стало Раймонда, – тихо начал принц, – я не мог в это поверить. До сих пор, впрочем, не верю. Я ведь его не видел, значит, это не считается. Значит, он жив, и просто где-то очень далеко, но помнит обо мне, и однажды обязательно вернется.

Чушь. Хард пренебрежительно взглянул на принца, решительно встал, коротко поклонился, прощаясь. Все эти полуночные разговоры – не для него. Принц поднялся следом. Когда Хард повернулся спиной к свету и уже покинул его царство, тот негромко бросил, приводя Харда в бешенство.

– Круг погиб как герой.

Это еще как взглянуть. Может, как герой, а может и нет. Хард спешно уходит, он не хочет сейчас никого видеть, не хочет, чтобы кто-то вот так вскользь упоминал о том, от чего Хард бежит.

У себя в палатке он яростно раздевается, бросается в постель. Сон не идет, а между тем уже скоро рассвет. Хард готов задушить наследника голыми руками – надо было ему появляться. Ведь Хард так успешно отгородился, поставил такой щит, сумел обойти стороной, думать о чем угодно, лишь бы не о том – и все впустую. Хард проклинает принца за его чертово сочувствие, отца, за то, что заставил присматривать за наследником, Раймонда, погибшего так не вовремя, Круга, за то, что отправился к скалам в одиночку. То, что с ним случилось – целиком и полностью результат его собственной неосмотрительности и глупости. Никто в лагере не отправился бы к мифическим ушам бога через кольцо врагов, чтобы шепнуть тому пару-тройку своих желаний, какими бы значимыми и высокими те ни были. Такое могло прийти только в голову Круга. Что ж, это послужит отличным уроком для остальных. Как не стоит поступать в военном положении, совет от Круга.

Хард замахивается, бьет кулаком в воздух. Ему совершенно плевать. Круг погиб из-за собственной глупости, он здесь ни при чем. Не стоит о том даже думать, совершенно не стоит. О чем действительно стоит думать – о грядущем сражении. В стане сарийцев витает напряжение, Бастин готовит атаку. Он не в курсе пополнения численности риссенского войска, это сыграет им на руку. Сделать поворот в ходе войны, оседлать удачу, не позволить выбить из ущелья, не допустить шпионов и лазутчиков – вот о чем стоит думать.

Хард изучает карту, составленную охотниками. На западе и востоке – непроходимая чаща леса. На севере – вырост на плоти равнины, у подножия которого они раскинулись. Войско расположено выше армии Сарии, это несомненный плюс. Через лес неприятелю не пробиться: деревья поднимут такой шум, что разбудят и мертвого. Гору им не обойти, остается лишь атаковать в лоб в то время, как у самих риссенцев развязаны руки. Едва ли, впрочем, Маловер рискнет провернуть какой-нибудь трюк. Встретит врага прямо.

И очень скоро. Морозы крепчают. Бастин не будет коченеть, и если Хард что-нибудь смыслит в политике, не сегодня-завтра прискачет гонец с предложением мира. Какие там будут условия? Сомнительно, что можно придумать что-то более нелепое, чем в прошлый раз: тогда даже у Маловера задергался глаз. Впрочем, неизменным останется одно – уступить Скалистые горы. Хард понятия не имеет, что там такого на этих неприветливых пиках, что Сария взялась за оружие, но в том, что покушаются именно на них, сомнений больше нет. Каборр стерт с лица земли. Согласно последним донесениям сарийцы разнесли древний город до самого основания, а вместе с ним и оставшихся защитников. Хард припоминает подозрительный прищур Крокета, тонущую в одеждах сухую фигуру – и не может представить старика мертвым. В отличие от того, другого.

На ум неожиданно приходит Коэн. Хард в растерянности – это впервые, когда он вспоминает сестру. Видит ее совсем ребенком. Вот царапает коленку, бросается в слезы. Теряет любимую куклу, бросается в слезы. Падает с лошади, бросается в слезы. Разбивает зеркальце, падает, провожает Харда – слезы, слезы, слезы. Стоило ее губам задрожать, как Хард мгновенно скрывался. Лучше пробежать десять миль или столько же раз сразиться, чем попробовать ее успокоить – оттого заливается лишь громче. Наверное, у девочек это особенное, потому что Хард не помнит, чтобы плакал он сам или кто-то из его знакомых. Зато Круг не сбегал. Магические истории, парочка трюков – и слезы высыхали. Круг умел найти нужные слова.

Трудно дышать. Душит злость. Или не злость, а что-то иное. Его начинают пугать охватившие его мысли. Раньше такого не было, раньше Хард никогда не бросался в самоанализ, никогда не терял сна и аппетита. Что изменилось? Почему это настигло его сейчас? Неужто что-то грядет? Или просто сказывается усталость?

Уткнувшись лицом в лежанку, Хард воет. Обессиленный, во власти страхов и чего-то необъяснимого, неподвижно лежит до самого утра. Слышит, как возится, шебуршит за тонкой стеной лагерь, как звучит горн. Поднимается сам, умывается, устало откидывает полог. Теперь забыться. Забыть не получится, но можно забыться. До следующей ночи. Когда обступят родные, знакомые лица.

В полдень из тела сарийского стана выделяется посланник. На лбу так и горят буквы: "Войны или мира!". Лучники могли бы достать его еще на подходе, но убивать посланника, не выслушав сообщения – дурной тон, хотя Хард бы с этим поспорил. Мысленно он расчерчивает траекторию полета стрелы, красочно вонзает в приближающийся череп. Череп, однако, уже у рва: передает сообщение, стремглав несется обратно.

На неохваченной воюющими полосе проводят переговоры. Хард охраняет наследника. С той стороны идет в окружении Бастин. Хард думает: вот он, прекрасный момент покончить с Бастином раз и навсегда. Отрубить змее голову и растоптать извивающее тело. Но ничего не делает. Когда попытка договориться заканчивается провалом, стороны расходятся. Все до единого понимают, что это значит.

Будет последний бой.

ГЛАВА 15

Амааль еще раз проверил бумаги. Затем еще раз. А потом еще раз. Удостоверившись, что королевская печать не исчезла, а текст не сбежал, он аккуратно свернул пергамент, обернул его темно-синей шелковой лентой и положил в резную каборрскую шкатулку. Шкатулку закрыл, убрал ее на дальнюю полку, туда, где уже лежали мешочки с золотом и серебром, запер комод на ключ. Предосторожности были излишни, слуги в кабинет не зашли бы в любом случае, не говоря о том, чтобы рыться в его вещах, но так было спокойнее. Официальное заверение о восстановлении его в должности должно быть под защитой.

Выходя, по привычке свернул налево. Поплутал по собственным коридорам, напугал служанок, вышел через черный ход. До сих пор не мог запомнить, что теперь живет в восточном имении. Поместье ему не нравилось: огромное, старинное, из мертвого дерева, забывшего самое себя. Высокие потолки, под которыми он не чувствовал себя в безопасности, толстые стены, прикрытые непонятными дорогими картинами и вазами с толстыми цветами, огромные дверные проемы, под которыми прошел бы и великан. Он не чувствовал дома, не видел себя в нем. В ее стенах казался сам себе голым, беззащитным, открытым нападению со всех сторон. Министр уже мысленно сделал себе пометку: как только все придет в порядок, начать строительство нового имения. В котором можно жить, а не обороняться. До тех пор обустроился в самой маленькой спальне, в которой мог дотянуться до всего, не вставая с места.

Зато угодья пришлись ему по душе. Дикие, заброшенные, заросшие сорной травой и цветами, сохранившие свою естественность и первозданность. Деревья здесь не шептались – откуда божкам взяться в пределах столицы? – но отзывались на его прикосновения по собственной памяти. Когда Амаалю надо было подумать, он выходил сюда, забирался в самую гущу зелени, где был скрыт от сторонних глаз, устраивался в проржавевшей беседке и размышлял. В последние дни он провел здесь много времени.

Амаалю не с кем обсудить свои опасения. После пожара в библиотеке Дарокат исчез. Перепуганные слуги сообщили Амаалю, что министр образования сошел с ума: взял с собой немного продовольствия и отправился на поиски Небесного города. Амааль подозревал, что Дароката больше не увидит.

От Харда не было никаких вестей. Маловер регулярно отправлял отчеты о состоянии риссенской армии и общем состоянии дел. Министр прочел одно такое донесение. В сухих, лишенных эмоций строчках он прошел поражение. Другие его там, однако, не услышали, но он не мог отделаться от мысли, что войне конец. Он оставил эту мысль при себе. Хард, должно быть, переживает. Когда он вернется, надо будет обязательно сказать ему, что Амааль им гордится. С неожиданным изумлением до Амааля вдруг дошло, что он совершенно забыл о принце, из-за которого отчасти и заварилась каша, а между тем в сообщениях Маловера тот проскальзывал не раз. Значит, мальчишка вырос. Значит, каша заварилась не зря. С тем, что придется отдавать значительный кусок Риссена Сарии Амааль смирился. С восстанием покончено, по крайней мере, с большей его частью. На юг отправились новые силы, Амааль подозревал, что последние. Все вокруг так и вопило об усталости и желании отдохнуть, ничто и никто не стал исключением. Когда Его Величество ставил печать на указе, Амааль осмелился взглянуть тому в лицо. Выражение, которое застал, ему совсем не понравилось.

Король подписал бумаги два дня назад, после окончания всех событий, связанных с первым советником. Завтра состоится суд, на котором будут представлять доказательства причастности Самааха к хищению продовольствия. Суд будет закрытый, но объявят приговор и приведут его в действие прилюдно, чтобы люди видели, что виновный в их бедах понесет наказание. Амааль не знает, сумеет ли Рахман доказать вину советнику в организации восстания и попытке свержения короля. Если да – Самааха казнят. Если нет – будет шанс доказать его невиновность. Рахман сейчас носом землю роет, чтобы первый советник не выкрутился, не вышел сухим из воды. Амааль его понимает: сам пострадал от действий Самааха, но не может не думать о том, что ждет первого советника. Один момент корит себя за то, что не заметил, отступился, подвел, другой – понимал, что поступает правильно. Это противоречие раздирало министра на части. В глубине души медленно нарастала злость: на себя, на жадность советника, на весь мир. Злость подстегивалась отчаянием: что бы ни произошло за последние несколько месяцев, это, к ужасу Амааля, не умалило его уважения к бывшему наставнику. К отчаянию примешивалась тихая тоска: каков бы ни был исход суда, больше ничего не будет по-старому. Прежний мир рухнул, опоры под ногами нет, и твердого плеча для поддержки тоже. Тихо хмыкнул. Кто теперь поможет пережить бурю, которую сам же и поднял?

Завтра все решится. Амааль ловит себя на том, что желает Рахману провалиться. Изучив, однако, его характер, понимает, что тот вцепится в горло советника мертвой хваткой и не отпустит, пока не утихнут последние конвульсии. В это мгновение он ненавидит Рахмана.

Тяжело поднимается. Обожженная спина дает о себе знать. На несколько минут физическая боль отвлекает министра от душевных терзаний, и он этому рад.

Между тем солнце садится. Амааль наблюдает за тем, как бледный диск скрывается за горизонтом. Когда его остается на виду совсем чуть-чуть, он вскакивает, быстрым шагом, почти бегом, несется в конюшни. Ему запрягают карету. Скакать на лошади в его нынешнем состоянии не вариант. Он ныряет в темное нутро, втаскивает за собой одеяние, хлопает дверцей, кричит кучеру. Колет в груди.

В дороге он приводит себя в порядок. Поправляет одежду, надевает на лицо непроницаемую маску спокойствия, выметает из головы все ненужные мысли, запирает чувства под замок. Пора вспомнить об утерянном достоинстве. Помнится, когда-то он спрашивал наставника, что это такое. Самаах тогда ответил: "Когда уважаешь сам себя". Да, Самаах умеет красиво говорить.