Текст книги "Горячее лето"

Автор книги: Григорий Терещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Светлана пошла в школу.

– Сына теперь тебе надо, Григорий Петрович! Наследника!

– Будет еще сын! – говорил Григорий Петрович. – Может, еще и не один.

А сам думал: „Чего-то нам о Анютой стало скучно жить. Дома только и слышишь одни упреки. Раньше с работы бежал, ног не чуял. А сейчас не то. Но ничего, наладится“.

Появился сын Миша. Не успел Вербин навосторгаться крепким, горластым сыном, как родилась еще дочка.

А счастья в семье не было. Анюта ревновала по каждому пустяку, стала раздражительная. Прибегала на завод проверять мужа. В бухгалтерии ей уши прожужжали: теперь, мол, мужчины заводят любовниц. Мода такая пошла. Смотри за муженьком, ты обабилась, а он еще молодец! И в возрасте вроде не большая разница – три года, а он гораздо моложе выглядит. То и по муж, если семь раз в день не обманет жену. Это опасно!..

„Ничего не поделаешь, – думал Вербин. – Видели глаза, что брали“.

Дальше они шли молча.

Молча зашли и в квартиру, словно с поминок, а не с новогоднего бала. Дети спали.

Анюта готовила постель, непослушными руками взбила подушки, разделась и стала ложиться спать. Мимоходом взглянула на мужа. Григорий стоял у порога с ботинком в руке и смотрел на нее как-то странно. Анюте стало не по себе. А он продолжал смотреть, морща лоб, сомкнув губы. „Конечно, на такого любая женщина позарится“, – подумала Анюта и отвернулась к стенке. Через несколько минут он услышал её всхлипывание.

В голову Вербину лезли всякие мысли. Он закурил, но от этого лучше не стало.

3

В почтовом ящике, кроме газет, лежало письмо от матери. Его Алексей узнал сразу, как только взглянул на широкие, с наклоном то в одну, то в другую сторону, строчки на конверте. Письмо было длинное, на шести страницах. Алексей удивился. Обычно от нее были письма на одной-двух страничках. Сердце у Алексея забилось, и он начал читать. Читал, а перед ним всплывал серебрящийся пояс Снови, огибающий большое село Елино.

До сих пор Алексей убежден, что нет места лучше, красивее на земле. И трудно передать всю эту красоту: кудрявые клены и дубы; нигде не собирают столько черники и грибов, как у них, нигде не умеют петь так старинные украинские песни. До сих пор туда едут из Киева и Ленинграда послушать и записать старинные песни. А где так любят реку, как они свою Сновь! И мама как ни спешит на ферму, а остановится на минуту-две и смотрит на речную гладь. Что она вспомнит при этом, трудно сказать. Может, о том, как в этих краях собирал своих партизан Федоров и Попудренко, Ворожеев и Зебницкий. А может, как она вместе с наступающими частями Красной Армии ушла в сорок третьем на фронт. Ей тогда исполнилось шестнадцать лет. А может, о том, как одна растила сына. Одна, без мужа.

Мать суровая и ласковая. Всегда она такая. Суровая к плохому. Добрая к хорошему. Говорила, что от рождения плохих людей не бывает, и если тот или иной человек оказывается скверным, то, значит, когда-то его просмотрели и потеряли. В строгости не держали. Но все равно и в этом человеке должно остаться что-то хорошее, доброе. И прежде всего надо искать его в человеке. И к сыну она относилась с лаской и суровостью… И наказывала строго. Только потом, с годами, он мог оценить это.

Никак Алексей не мог представить мать с Золотой Звездой. Не укладывалось даже в голове – Герой Социалистического Труда. Коваленко. Родная и единственная мать. Мама…

Да и село размахнуло крыльями. Богатое стало. Какие животноводческие помещения – коровники, свинарники, птичники – о которых даже и не мечталось! Мать пишет о строящемся животноводческом комплексе. И снова о председателе. Лежит в больнице. Наверное, скоро уйдет на пенсию. Василий Игнатьевич председательствовал бессменно три десятилетия. Он пришел в колхоз сразу же после войны. Тяжелое было время. Припомнил Алексей, как крыша избенки совсем прохудилась, а покрыть нечем. Текла, словно решето. Уходя, мать наказывала ему следить за тазами и ведрами, вовремя выносить, чтобы потолок не раскис. Под каждой дырой посудина. Как ни старался он, часто на потолке появлялись желтоватые пятна. И мать наказывала. Сын просил сходить к Василию Игнатьевичу, чтобы выписал соломы. Но мать говорила, что уже обращалась, но не дают, придется до нового урожая ждать. Как-то он не выдержал и пошел сам к председателю:

– Дяденька председатель, Василий Игнатьевич! – И по щекам слезы. – Выпишите нам соломы хату покрыть, а то течет, а мамка меня за это каждый раз наказывает.

– За что же она наказывает? Не ты же крышу покрыл.

– Да нет. Крыша худая, протекает, а я загуляюсь и забуду вовремя воду вылить. Попробуй уследи… А мне достается от мамы.

– Ладно, хлопец, иди и передай матери, что выпишем соломы.

– Только, дяденька председатель, не забудьте, пожалуйста!

Председатель колхоза не только не забыл, но сам и привез. Разгружая солому, он сказал матери, подбежавшей к нему на помощь:

– А ты мальца, Анастасия, не обижай! Нельзя свое горе…

– Даю слово, Василий Игнатьевич, больше пальцем не трону. Срывалась я. Побью его, а потом себе места не нахожу. Я ведь только за большие провинности наказывала. Всякой матери своих детей жаль.

– Ну, смотри мне…

Новым председателем думают избрать главного агронома. Непьющий, с высшим образованием. Не то что Василий Игнатьевич с церковноприходской школой. Правда, он на многих курсах побывал. Но то все курсы. А у этого диплом агронома. И райком вроде согласен.

Но одной трезвенности для того, чтобы руководить колхозом, мало. И диплом с высшим агрономическим образованием не может заменить человеку призвание, сердце и ум. Мать сомневается – будет ли у нового председателя любовь к людям, понимание людей и доверие к ним. А если, надеясь только на свои знания, на авторитет должности, он не будет прислушиваться к людям?

В соседнем колхозе председатель окружил себя целым роем корыстолюбных подхалимов и увяз в рутине. И в рюмку заглядывает. И строит неумело и нерасчетливо. Колхоз оказался в большом долгу и перед государством, и перед колхозниками.

Василий Игнатьевич тоже строит капитальные помещения, но с умом, с максимальной экономией средств, с учетом возможностей колхоза. Попрочнее, но и подешевле, и не хватается за все сразу.

Василий Игнатьевич подхалимов, льстецов и угодников за километр к себе не подпускал.

Не запустил бы новый председатель хмелеводства, которое приносит высокие доходы… Да и ферму надо перестраивать по типу „Кутузовки“. Дойдут ли у него руки? Василий Игнатьевич скорее бы довел это дело до ума.

Алексей отложил письмо. Значит, здоровье Василия Игнатьевича сильно пошатнулось. Когда Алексей был в селе, мать об этом проговорилась лишь вскользь. Но, может, еще поправится? Только вот скоро отчетно-выборное собрание.

Как-то Алексей сказал матери:

– Мама, я ведь получаю однокомнатную квартиру, может, и ты ко мне переедешь жить?

– А кто же рабочих молоком поить будет? – И улыбнулась, словно ждала этого вопроса. – В колхозе и так мало остается людей. А я еще и коммунист. Нет, буду работать здесь, пока силы есть.

4

Тарас пришел на работу минут за двадцать раньше и сразу отправился в инструменталку. Полина, которая непонятно за что уважала Тараса, встретила его дружелюбным взглядом.

– Полина Афанасьевна, – обратился Тарас с деланной улыбкой. В голосе его было столько горечи, что инструментальщица даже смутилась. – Вы мой бог! Моя спасительница. Выручайте!..

– Пошукаю, – ответила она.

И нашла.

От Полипы Тарас бегом направился в точилку, держа в руке драгоценный резец, оснащенный твердым сплавом. Там он застрял надолго.

Вчера вечером он намеревался побольше посидеть над чертежом и найти подходящую форму резца. Но совсем неожиданно пришла Юля. Она принесла сетку яблок и сказала, что у них на даче, в погребке, их тьма-тьмущая. Привезла сетку подруге, а ее нет дома. Как звать подругу – не сказала. Яблоки Тарас взял, но провожать домой не стал. Как можно замужнюю женщину провожать, когда на каждом шагу знакомые. Пойдут еще разговоры. Юля и так более часа просидела у него в общежитии. Поэтому все, чего не успел решить вчера, приходилось додумывать сейчас, стоя за брызжущим алыми звездами абразивным кругом.

Вернувшись к своему станку и установив новый резец, Тарас увеличил скорость резания и подачу. Резец легко прокладывал дорожку, снимая стружку за стружкой.

Все шло хорошо. Он даже залюбовался.

Подошла Юля. Пригласила в кино. Лишний билетик у нее оказался. Брала для мужа, а он внезапно в командировку уехал. Тарас отказался, сославшись на занятость. Он обманывал Юлию только наполовину, действительно, по вечерам он был занят, стал готовиться в институт, да и рацпредложение не давало покоя. Но если бы его пригласила Татьяна, он бросил бы все и прибежал, на крыльях бы прилетел. Он тосковал по Татьяне. Его тянуло к ней.

А Юля стояла у станка и молчала, пока он не сиял обработанный шкив, тщательно измерил его штангелем и удовлетворенно улыбнулся.

– Чего улыбаешься? – Она взглянула на ручные часы.

– А что?

– Уйма времени у тебя уходит. Слишком много перестановок. Ты теряешь все, что выгадываешь на силовом резании. Проверь по часам.

И Юля ушла к своему станку. Видимо, она заметила технолога Найденову, которая направлялась сюда. Да, она действительно шла к станку Тараса.

– Ну как новое приспособление?

Тарас пожал плечами.

– Может, помощь какая нужна?

– Пока нет, товарищ технолог, – ответил он, вставляя новую заготовку.

Когда Тарас снял новый шкив и взглянул на часы, настроение у него окончательно испортилось.

„Юля права, – согласился он. – Много времени уходит. Уйма перестановок“.

Подошел Леонид, что-то говорил издали.

– Давай после смены, а? – И Тарас переходит на язык жестов: дескать, работы – по горло!

„А его нелегкая принесла потрепаться“.

Вернувшись в общежитие, он переоделся в спортивный костюм и присел к письменному столу, где лежали учебники. Взял тригонометрию, полистал, полистал, отложил в сторону и прилег на перестеленную кровать. Нет, спать он совсем не хотел. Просто с закрытыми глазами быстрей можно сосредоточиться на беспокоящей тебя мысли. А мысль была все та же: как справиться с этим проклятым шкивом.

„Может, с отчимом посоветоваться? – вспомнил он и тут же отбросил эту мысль. – Своим умом буду доходить“.

Тарас знал себя: пока не найдет нужного решения, ни о чем другом не сможет думать, ничто иное не отвлечет его.

„А что, если применить для его крепления специальные кулачки, – размышлял Тарас. – Нет, это уже кое-что!“

С этой мыслью он явился на другое утро в цех. Смена началась с простоя: не подвезли заготовки, и пришлось ждать минут сорок. Татьяны не оказалось, и Тарас нервно прохаживался по своему пролету. А когда она появилась, встретил ее словами:

– Ну слава богу, хоть мастер появился!

– Что случилось?! – опешила Татьяна.

– Я, что ли, о заготовках должен беспокоиться? Уже целый час жду, а начальству хоть бы хны!

– Ну, знаешь, не очень-то разоряйся! – отпарировала Татьяна. – Это ведь кузнечный цех нас подвел. Я как раз и бегала туда проталкивать заготовки. Разошелся!

„Напрасно я так с ней, – корил себя Тарас. – Ведь она не виновата“.

В этот день Татьяна больше к нему не подходила.

Однажды после работы он зашел к начальнику цеха, когда тот уже был одет и собирался домой. Обычно Вербин задерживался после работы, а тут, может, как раз куда-то собрался, и то Тарас остановил.

– Ты ко мне?

– Да я в другой раз как-нибудь зайду, – ответил Тарас.

– А что это у тебя? – Он взял из его рук чертеж. – Зажимное приспособление для обработки шкива? – Вербин подошел к двери, которая вела в соседнюю комнату, позвал: – Татьяна Ивановна!

„А он действительно куда-то спешит“.

– Вы знакомы с этим чертежом? – сказал Вербин, когда Татьяна зашла.

– Первый раз вижу.

– Тогда посмотрите, пожалуйста, что он тут насоображал. Может, что стоящее?

– Ну пойдемте ко мне, – сказала Татьяна.

Татьяна перенесла чертеж в комнату мастера, где возле широкого окна во всю степу стоял ее стол, а слева от дверей громоздился какой-то старый, допотопный станок, на котором, Тарас знал, никто не работал.

– Вот не думал, что к вам попаду, – признался Тарас.

– А что, это вам неприятно?

И она пристально посмотрела ому в глаза. Он потупился. А Татьяна стала рассматривать чертеж.

Тарас тоже присел на табурет.

– А это для чего? – ткнула карандашом в чертеж.

„Она тоже не в духе, – решил Тарас. – А может, обиделась, что сначала ей не показал? Но Ручинский прямо сказал: „Иди к Вербину, идея правильная“.

Тарас начал объяснять. Татьяна, недослушав его, резко отодвинула чертеж.

– Все это – фантазия.

– Как – фантазия? – запальчиво спросил Тарас.

– Да, фантазия, построенная на песке. – И она стала излагать свои соображения. Доводы мастера Стрижовой казались ему неубедительными, хотя она и неплохо разбиралась в резании металла.

– Что же выходит, мои чертежи в печку? Так я вас понял? – сказал он, нарочно равнодушным тоном.

– Дело ваше.

– Ах, так!

Тарас, скомкал чертеж и швырнул в корзину. И, даже не взглянув на Татьяну, вышел, сильно хлопнув дверью.

На душе было прескверно. Татьяна? Да и она для него совсем чужая!

5

В общежитии Тарас почувствовал себя совсем одиноким. Миша уехал к родным в село. А Федор пошел на охоту. Где-то одностволку выпросил. Наверное, уже где-нибудь километров за тридцать по колено в снегу бродит. Придет, конечно, ни с чем. Мало зайцев осталось. Скоро заяц редкостью будет. Был бы Тарас большим начальником, он давно бы запретил всякую охоту. Потому что в поле сейчас только ворона и встретишь. Другой птицы и не видно. Ну еще воробьи, правда, водятся. Этих всюду много.

„Куда девать себя? Пойти во Дворец культуры автозавода? Но там сегодня ничего нет. В библиотеку? Но она в восемь вечера закрывается. Пожалуй, махну в кино“.

Он оделся и вышел в красный уголок. Нашел городскую газету, стал читать:

– „Высокий блондин в черном ботинке (фильм первый)“. Ерунда какая-нибудь. „Чисто английское убийство“. Опять убийство!

„Поеду в городской Дворец культуры, там концерт какой-то, – решил Тарас. – А может, к Юле заглянуть? Она же приглашала. Сказала, что муж уехал в длительную командировку. Нет, как-то неудобно. Лучше пошатаюсь по городу“.

В семь часов вечера Тарас отправился бродить по городу. Садясь в троллейбус, он твердо решил, что не пойдет к Юле. Встречи с ней в душе оставляют лишь горечь.

На пятой остановке он все же вышел. „Приглашу в городской Дворец культуры“. Падал мелкий снежок. Через несколько минут он разыскал дом по улице Шевченко. „А может, не стоит ее приглашать? Ведь замужняя“. Но все же поднялся на третий этаж. Нажал на черную кнопочку у двери. „А может, ее нет?“ Он хотел, чтобы так и было. Но за дверью послышался шорох, и дверь открыла Юля.

– Тарас! Каким ветром тебя занесло! Ну входи! Да входи же!

– Ты же приглашала.

– Приглашала, – развела руками Юля, – но думала, что ты побоишься.

– Я пришел пригласить тебя во Дворец культуры.

– В кино?

Губы у Юли приоткрытые, как бы ждущие поцелуя.

– Говорят, сегодня концерт.

– Ну проходи. Раздевайся. Мы поужинаем, а потом решим.

– А ты неплохо устроилась.

– Квартира у нас с удобствами. Только обстановка Зеленогорской мебельной фабрики. Теперь принято обставлять рижской или чехословацкой. Люди прямо гарнитуры привозят. Соседка шикарную столовую приобрела. Конечно, можно чехословацкую, только надо много переплачивать.

Она провела его по всем комнатам.

– Сейчас я накрою стол, – сказала. – У меня заливной судак. Есть яблоки, груши. И бутылка марочного коньяка найдется.

Нельзя было сказать, что Юля красивая, но симпатичная: правильные черты лица, полные губы, глаза с лукавинкой.

Независимость, уверенность в себе чувствовались в ее легкой походке, в повороте головы, при котором каждый раз слегка покачивались кольцеобразные золотые серьги, в том, как четко выговаривала она каждое слово.

Разговаривая с ним, она, казалось, была чем-то озабочена, думала о чем-то другом.

– Ты кого-то ждала? – спросил Тарас.

– Нет!

– Но ты же в нарядном платье?

– Я тоже на концерт собралась.

– Одна?

– Одна. А с кем же? Вот неделю назад купила билет. – Она вынула из нагрудного карманчика свернутый в трубочку билет и, развернув, проговорила вслух: – Пятый ряд, место одиннадцатое. Порвать его, что ли?

– Но спеши. До девяти вечера еще есть время. Может, пойдем? Я с рук постараюсь купить.

– Нет, – сказала она и стала рвать билет на маленькие клочки. – Ты у меня гость. Вообще-то на концерты люблю ходить. С детства мечтала артисткой стать. Я даже в театральный институт поступала. Но разве из этой провинции вырвешься! Тут даже не с кем поговорить об искусстве.

– А ты и есть артистка!

– Смеешься? Намекаешь?

– Знаешь, во Дворце культуры есть народный факультет литературы и искусства. Запишись, там только об искусстве и говорят, с интересными людьми встречаются.

– А что, придется записаться.

При этих словах лицо ее снова оживилось и глаза вспыхнули.

Ужин Юля собрала быстро.

– Что ты будешь пить – коньяк или „Столичную“? Тарас, не ответив, привлек ее к себе, но Юля высвободилась.

– Веди себя пай-мальчиком.

Она подошла к радиоприемнику.

– Включим приемник. Телевизор будет отвлекать нас.

Юля взяла его за руку и повела к столу.

– В честь тебя все это.

– Ты меня ждала? Впрочем, это и не важно, все равно тебе от меня не избавиться.

– Как тебе сказать. Надеялась и не надеялась, Тарас попытался обнять ее.

– Ну погоди, – Юля отвела его руки.

Все это у нее получалось так естественно, непринужденно, что можно было только подивиться.

– Может, ты сядешь? – И уселась за стол. Тарас сел рядом.

– Ну что ж ты… Наливай даме коньяк.

Она подставила рюмку.

– Тебе первый тост, – улыбнулась она своими васильковыми глазами.

– За тебя!

– Нет, за нас обоих… За эту встречу!..

Рюмки приятно зазвенели.

– Мне как-то не верится, что я у тебя, – взял он ее руку. – А ведь не думал к тебе заходить.

– Знаешь, мне одно время казалось, что ты какой-то деревянный. А ты настоящий…

– Как это – „настоящий“?

Юля не ответила. Она уже сама уверенной рукой наполнила рюмки.

– Давай выпьем на брудершафт. – Она продела свою руку с рюмкой под его.

– Теперь можешь со мной на „ты“.

– Я и так с тобой давно на „ты“.

– Нет, теперь другое дело.

Васильковые, с хитринкой глаза ее возбужденно заблестели, щеки стали пунцовыми. Она встала и, подойдя к туалетному столику, начала подкрашивать брови. Зачем ты это делаешь?

– Зачем? Чтобы тебе понравиться. Я тебе еще нравлюсь? – спросила она вызывающе. – Говори правду, я не обижусь.

– Ни капли.

Она вернулась и взглянула на него как-то серьезно.

– Нравлюсь, коль пришел.

– Так, чуть-чуть.

– А Жанна? У тебя какой-то контраст: то в блондинку влюбился, теперь в брюнетку.

Тарас просто-напросто опешил и никак не мог собраться с мыслями, чтобы ответить.

– Жанна только помогает мне, – наконец сказал он.

– Знаем мы эту помощь. Впрочем, девушка смазливая. Говорят, у нее что-то с Алексеем Ивановичем было.

А Татьяна что же? Недотрогу из себя строит? Все мы такие, пока не распечатаемся. Ну ладно, не хмурься. Лучше налей мне.

– А может, хватит?

– Нет, я хочу напиться.

Он палил по полрюмки.

– Давай по полной!

Тарас повиновался.

– За то, чтобы мы были вместе, – подняла рюмку Юля. Ротик ее раскрылся в улыбке.

– Как вместе? Ты же замужем! Правда, говорят, что молодая жена у старика – ни жена, ни девка, ни вдова, но…

– За молодым весело жить, а за стариком уютно, – отпарировала Юля и, чокнувшись с Тарасом, выпила. – А разве теперь невозможно нам встречаться?

– Я человек среднеоплачиваемый. А ты, я вижу, любишь жить с размахом.

– Я тоже работаю… Ладно, испугался…

– Не испугался, коль пришел.

Юле словно стало зябко, она прижалась к Тарасу, и он обнял ее. Она чувствовала, как мягко, благодарно давят, сжимают ее плечи руки Тараса. Как знакомо все это, будто уж было так когда-то давно-давно.

– Тарас, милый, найди что-нибудь танцевальное. Ну что это за трали-вали!

Тарас подошел к приемнику и стал крутить ручку настройки. В квартиру ворвались разноязыкие голоса, а потом какой-то странный, со скрежетом и громыханием фокстрот.

Тарас близко наклонился к немного наивному ее лицу и взял ее ладони в свои руки. Юля с откровенным расположением взглянула на Тараса и кокетливо спросила:

– Потанцуем?

Прижавшись друг к другу, они медленно пошли по комнате. И когда оказались у двери, рядом с которой чернел выключатель, Юля протянула руку и погасила свет.

…Тарас лежал, заложив руки за голову, а Юля прислонилась головой к его груди.

– Почему ты так легко отказался от меня? – приподнялась на локте Юля, силясь во тьме разглядеть лицо Тараса. – Татьяна причиной? Не выйдет она за тебя, так и знай!

А почему ты вышла за отставника?..

– Много рассказывать. Да и поймешь ли ты? А, все это глупость. Вышла, и все. А что намного старше, то что с этого? Годы не груз, за плечами не носить.

– Я тебя не обидел?

– Нет, милый. А хочешь я тебе расскажу? Леонид во всем виноват…

– Что, он сватался к тебе?

– Хуже. Когда ты увлекся Татьяной, он приударил за мной и добился своего, гад. Обещал жениться. А потом. Ну, а я сгоряча и выскочила замуж, мол, кому я теперь нужна. Правда, он мне нравился. Мой муж настоящий. Но мало ли кто может нравиться. А разве я у тебя первая?

Тарас чуть отодвинулся от Юли. Она так и не дождалась ответа…

Юля открыла глаза. Первое, что увидела, – квадрат ковра, закрывавшего всю стену. Быстро вскочила, набросила халат. Тараса уже не было.

Юля взглянула на столик, где вместе с разными безделушками стояли часы. Восемь часов утра. Она не слышала, когда Тарас ушел. Крепко спала, а он даже не разбудил. Пожалел, наверное.

Открыла форточку, из которой вместе с утренней свежестью влетел звонкий шум города. Посмотрела в окно. Вот он, родной, прекрасный белый город! И вдруг увидела Тараса. „Значит, я проснулась от стука двери“.

Юля долго смотрела, как уходил он все дальше и дальше, пока не затерялся среди прохожих.

„А может, это не он, а кто-то похожий на него? – подумала и отошла от окна. – Теперь я знаю, почему так страдала“.

6

Тарас приходил в цех минут за пятнадцать-двадцать до начала работы. После напарника надо осмотреть станок, получить резцы и все необходимое.

Сегодня он еще не успел подойти к станку, как столкнулся с Ручинским.

Поздоровались.

– Что-то, Тарас, в твой огород зачастила чужая козочка! – сказал Ручинский и постарался поймать его взгляд.

– Какая козочка, Николай Тимофеевич?! – Тарас потрогал редкие курчавые усики.

– Какая? В юбке! Беспутный ты, Тарас, вот что я тебе скажу. И она хороша! Выскочила замуж – то живи себе!

„Неужели Федор раззвонил? – подумал Тарас. – Он знает, что однажды ко мне в общежитие приходила Юля. А может, мой визит к ней дошел до Ручинского?“

Сделал бы кто другой такое замечание, не сдержался бы, а от Ручинского придется выслушивать.

– Завязал я, Николай Тимофеевич! Точка! Честное слово!.. Шарики не в ту сторону сработали.

– Ну смотри!

Непоправимый стыд жег его всего.

Тарасу повезло, к ним подошел секретарь парткома Слесарев. А он бочком, бочком удалился, словно покурить.

– Ну что ж, секретарь, можно поздравить с выполнением плана первого месяца пятилетки! – сказал Слесарев, пожимая руку Ручинскому.

Тарас резко повернулся и пошел к своему станку.

– Липа! – Ручинский ощутил в пальцах мелкую, прорвавшуюся только сейчас, неприятную дрожь. – Редукторов недодали, балансиров тоже. Начнется сейчас штурмовщина.

Ручинский подробно рассказал все, что знал, Слесареву.

– Странно! – произнес секретарь парткома и развел руками. – Я хорошо знаю Григория Петровича. Человек он осторожный и не стал бы на свой страх и риск на целую неделю снимать редукторы и балансиры с производства. Если это сделал, то только с ведома Стрижова или Привалова. Разберусь. Да, о резцах. Заказали, наконец, снабженцы твои резцы. Слушай, Николай Тимофеевич, от тебя домостроем что-то попахивает. Во Дворце культуры на постановке одного видел. На новогоднем балу один был. Ты смотри мне!

– Да нет, у нас равноправие. Можете спросить супругу.

– Хорошенькое равноправие. Он на бал, а жена – дома.

– У родителей жена была. Вот скоро определим ребенка в детские ясли, и снова Рита на кран пойдет.

– Ну, тогда ладно. – Слесарев уже ласково смотрел на Ручинского.

7

Директор завода пробарабанил длинными, тонкими пальцами по столу, потянулся за сигаретами.

– Черт побери эту медицину, – сказал он. – Больного человека не можем вылечить… Надо искать Вербину заместителя.

– А что, Шарпай после операции не вернется? – спросил Стрижов.

– Нет, – ответил Привалов. – Приходила жена. Оказывается, операции желудка и не было. Разрезали хирурги и тут же зашили. Злокачественная опухоль. Он этого пока не знает. И хорошо, что не знает. Проживет он еще месяца три-четыре, так сказали врачи. Пока инвалидность первой группы дали.

– Да, и пятидесяти лет человеку нет, – отозвался Слесарев. – В самом расцвете сил был. А ведь у него жена, трое детей.

Слесарев моложавый, по его лицу трудно определить возраст. У него чуть-чуть припухлые, по-девичьи округлые губы, крепкий подбородок, неглубоко прорезавшиеся в уголках рта две морщинки, большие, карие, спокойные глаза. Лицо его с первого же взгляда подкупало доверчивостью, простотой.

– И останется камень вместо человека, – сказал Стрижов. – Гранитная плита на могиле.

– Да не только камень, – возразил ему Слесарев, – а его дела… А энергичный был. Наверное, не сделал и половины из того, что собирался сделать…

– Да, – прервал его Привалов. – Даже древнейшая медицинская наука, иглотерапия, не решает вопроса лечения этой страшной болезни… Кого же мы все-таки дадим Вербину?

Зазвенел телефон. Немного послушав, директор заерзал на стуле и поспешил перебить чей-то голос в трубке:

– Нет, нет, Степан Степанович, больше ни одного человека не получите. У Вербина разве лучше? И менять план не будем!

Привалов резко положил трубку, с силой придавил горящую сигарету и, не глядя на присутствующих, проговорил:

– Каждый норовит, как бы побольше набрать людей. До производительности труда и дела нет.

Привалов перебрал несколько бумаг, лежащих в развернутой красной папке.

– Кого же мы назначим в заместители? – повторил он снова.

– У меня есть, кажется, подходящая кандидатура, – отозвался Стрижов. – Коваленко, Алексей Иванович.

– Коваленко? – произнес Привалов. – А что, можно попробовать.

„Тут я, пожалуй, двух зайцев убью, – прикидывал Стрижов. – И сына выдвину, и капризного инженера-испытателя подальше от "Сибиряка" уберу. В цехе ему будет не до этого".

– А что, кандидатура, по-моему, стоящая, – согласился секретарь парткома.

– Только возьмет ли его Вербин? – вдруг засомневался главный инженер.

Директор включил селектор:

– Григорий Петрович! О, голос у тебя – медь, бронза! А, по должности положено. Привалов говорит. У тебя жена Шарпая была? Ничего, брат, не поделаешь… Мы тут тебе заместителя подбираем. У тебя нет кандидатуры? Рекомендуем Коваленко. Слышал, наверное. Человек он ершистый, по толковый. Можешь отказаться. Только к Пономареву не звони. У него Коваленко работал начальником смены. Он на него три короба наговорит.

– А я, Павел Маркович, ершистых не боюсь, – ответил Вербин. – Пусть будет лучше ершистый, чем смирный.

– Хорошо, – ответил Привалов и нажал на клавиш селектора. – Надоело, наверное, парню по стране кататься. Пусть на заводе поработает.

"Ну вот и хорошо уладилось, – подумал Стрижов. – Так легко удалось выдвинуть сына! Теперь помогать придется".

– А может, он еще не согласится? – улыбнулся Слесарев.

– А него и нет! – уверенно сказал директор завода. – Кто же от выдвижения отказывается. Вербин уже замотался без заместителя. Тяжело человеку. Правда, план-то он тянет.

– Вот именно: тянет! – произнес Слесарев.

– А что? – насторожился Стрижов.

– Редукторов не дали. Балансиров, тоже. На качество – ноль внимания. Второстепенными деталями сделали план. На три месяца вперед заготовили. Теперь начнется штурмовщина. Да и разговоры ходят нездоровые. Я только что с секретарем партийной организации цеха беседовал.

– А с Вербиным ты говорил? – прервал его директор.

– Вербин сказал, что главный инженер санкционировал на неделю снять с производства редукторы и балансиры.

– Так и сказал? – улыбнулся главный инженер.

"Смотри, а секретарь парткома вступает в силу, – подумал директор. – Еще на парткоме поставит этот вопрос".

– Да, я разрешил снять на неделю с производства редукторы, – сказал Стрижов. – Надо было дать план. Твой Ручинский получает двести рублей в месяц, а мастер – сто тридцать! Как видите, рабочие получают больше инженеров. Поэтому некоторые инженеры рвутся в слесаря. Там ответственности поменьше и зарплата повыше. Куда это годится!

– У нас тоже инженерно-технический состав, кроме оклада, получает премии, тринадцатую зарплату, – сказал директор.

– Ради премии инженерно-техническому составу я и дал такую санкцию начальнику цеха, – улыбнувшись, сказал Стрижов. – Можете ставить этот вопрос даже на парткоме.

"Еще и улыбается", – подумал директор завода и посмотрел на Стрижова.

– Вы не должны были этого делать! – заявил секретарь парткома.

– Ну, думаю, до парткома дело не дойдет, – замечает директор и поднимается. – А впрочем, это ненормальное положение. Кажется, у бывшего начальника цеха запчастей подобного не наблюдалось. Так, Василий Афанасьевич?!