Текст книги "Горячее лето"

Автор книги: Григорий Терещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Ещё больше повысился авторитет Стрижова, когда заводу за квартал присвоили переходящее красное знамя Совета Министров с солидной денежной премией. И к тем, кто ему не раз подставлял ножку, относился в высшей степени терпимо.

Правда, были нарекания со стороны застройщиков, но всем не угодишь. Собственно, прямо он не отказывал, как делал директор завода Привалов. Тот прямо решал: «да» или «нет». А Стрижов не давал и не отказывал. Одни заявления он передавал в завком, другие переадресовывал начальникам цехов, третьи откладывал в сторону до возвращения директора.

– Вы назначаетесь старшим колонны. Понимаете важность задания? – спросил ещё раз Стрижов. И сквозь зубы добавил: – Главное на данном этапе – не зарубить технического задания.

– Всё ясно.

«Ясно – то ясно, – думал Алексей. – Но двадцать пять тысяч километров нагонять не так-то просто».

– Тогда в добрый путь!

Главный инженер вышел из-за стола, подал руку и провёл Алексея до двери.

7

Первое, что пришло в голову Ивану Ивановичу, когда он увидел Анастасию, – бежать! Кровь горячо ударила в виски. На лбу проступили капельки пота. Узнал он её сразу, как только она показалась на сцене. Да и фамилия, имя и отчество – её. Подняться и уйти? Притвориться больным? Орден вручат и в области. А может, получить орден и затеряться? Нет, не годится. Она начнёт его искать. А это ещё хуже.

Получив орден Ленина и Золотую Звезду, Анастасия не спустилась вниз на своё место, а повернулась к залу. В гнетущей тишине были слышны её слова:

– Товарищи! Я дою колхозных коров с 1947 года. За это время надоила два с половиной миллиона килограммов…

Её слова потонули в громе аплодисментов.

– И ещё скажу. Некоторые по разным Америкам и Канадам ездят. За опытом всё. А тут, возле Харькова, есть ферма «Кутузовка». Мы в прошлом году там были. Надой на корову у них более четырёх тысяч килограммов, а у нас две пятьсот в среднем по ферме. На одного человека сорок восемь коров приходится, а у нас шестнадцать…

Стрижов уже не слушал Анастасию. Перед его глазами всплывало то далёкое прошлое. Госпиталь, ранение в руку. Пока рана заживала, его определили в караул. Свободного времени уйма. Однажды он увидел девушку, которая несла два ведра воды. Поравнявшись с ней, сказал:

– Дайте мне одно, помогу.

– У вас же рука на перевязи.

– Правая-то здоровая, – ответил он. – Я даже могу обнимать.

– Ну несите.

И пошла вперёд.

«Сколько ей лет? – подумал. – Совсем дитя. Кто её взял в армию? Наверное, из новеньких нянь».

Они остановились у дома.

– Теперь понесу сама. А то ещё подумают, что ухажёр у меня завёлся.

Иван растерялся. Даже не нашёл слов для ответа. Понимал, что, если схамит, девушка ему не простит. Он в упор смотрел на неё и видел чёрные продолговатые глаза, совсем не злые, не насмешливые, а просто чёрные и очень приятные – такие глаза он видел в первый раз может быть потому, что до этого как-то толком не обращал внимания на женские глаза.

«Я назначу ей свидание, – сказал себе. – Да, да, назначу ей свидание». Сердце его учащённо забилось.

– Знаете что, мне хочется побыть с вами, поговорить, походить в горах, – дрогнувшим голосом произнёс он, придавая лицу одновременно выражение просьбы, мужества и бесстрашия.

– Ну не сейчас же, – ответила она и застегнула верхние две пуговички на гимнастёрке.

– А когда?

– После победы.

Он постоял ещё секунду, помялся, а потом сказал;

– Наши под Берлином…

– Ну, хорошо, в день победы.

Она круто повернулась, подошла к двери и уже оттуда улыбнулась:

– Так не забудьте, в день победы!..

В день победы они прогуляли до самого утра. Пели. Водили хоровод с румынскими девчатами и парнями.

– Я тебя никуда не отпущу, – говорил лейтенант Иван Стрижов. – Поедем ко мне в Подмосковье.

– Не могу я поехать с тобой. У меня дома мать одна осталась. Отец и брат погибли. А мама старенькая.

– Но на фронт же ты пошла? Оставила мать одну?

– То война, Ваня. Все родных бросали. А сейчас победа, фашистов разбили. Победа!

– Значит, не любишь, – сердился Стрижов. – Любила бы, на край света за мной пошла.

– Люблю, Ваня. Люблю!

– Тогда я к тебе поеду. В колхозе автомобиль или трактор для меня найдётся. Или механиком буду работать. Я ведь военное автомобильное училище кончил…

– Орденом Трудового Красного Знамени, – дошло до его сознания, – Стрижова Ивана Ивановича!

Он поднялся и нетвёрдой походкой подошёл к сцене.

«О боже, я не ослышалась? Иван Стрижов? Мой Иван?» А сердце вот-вот выскочит из груди. Он часто приходил к ней во снах молодым. Приходил и таким, уже в годах, грузным, поседевшим. Но то во сне. А это наяву. Из мёртвых воскрес её Иван. Живой! А она сколько перенесла горя. Ей хотелось закричать сейчас на весь зал, на весь белый свет. И в этом крике выразить всё, что наболело за эти годы. «Держись, Настя! – приказала себе. – Уже ничего не исправишь!»

Значит, правы оказались односельчане, которые говорили: «Не имела девка лиха, так офицера в село привела». А ведь любил же он её. Любил! И в селе за работу поначалу по-настоящему взялся, только техники было мало: полуторка да трактор. А потом его дружок на заработки позвал. Далеко, куда-то на Иртыш. Деньги нужны были в семье: и крышу дома починить, и одеться не хуже людей. А в колхозе где возьмёшь деньги? И Анастасия отпустила. А он уехал – и пропал. Как она его ждала!

Чуть с ума не сошла. Выйдет, бывало, поздно вечером и ждёт. Однажды в потёмках в избу постучался почтальон, протянул топкий жёлтый конверт. Страшные слова запрыгали перед глазами: «Ваш муж Стрижов И. И. утонул в Иртыше…» Кругом пошли перед ней изба, небо и степь с дорогой. И быстро, за какой-нибудь день-два, она стала иной, как и её вдовья изба, вроде и молодая, но только одинокая, будто одна на всём свете. А тут ещё накануне мать умерла, не с кем и словом перекинуться. Но она ждала Ивана. Возможно, произошла ошибка. «Мало ли Стрижовых на свете». Ждала и тогда, когда пришли кое-какие его вещи и деньги.

После того письма осталась Анастасия вдовой. Тогда вдов было много. Война закончилась, а сколько солдат не вернулось! То косила война, а это Иртыш забрал мужа.

Правда, не сразу постарела. Помнится, ещё до сорока на кофточке отрывались пуговицы, застревали в нагрудных туго натянутых петлях. Ещё по ночам виделись молодые сны. А падкие до чужих жён мужчины провожали её с завистливым сожалением и роняли раздумчиво, многозначительно:

– Вдовушка что надо!..

Ещё уязвлённые её здоровой ядрёной красотой соседки заговорщически судачили о ней. Но она держалась независимо. Ей нет дела до пересудов. Она ждёт мужа. Вроде и письма не было, и посылки, и денег.

А время шло.

И снова слышала Анастасия вслед:

– Вдовушка что надо!..

Эти слова уже произносились сочувственно. И смысл в этих словах был уже иной. Не слышалось прежнего колючего озорства, насмешки. Не было женской зависти. Горе только рака красит.

Вспомнила Анастасия, что как-то поздно вечером в окошко кто-то постучался.

Взглянула и обмерла:

– Он! Мой Ваня! Живой!

Вскрикнула, выбежала и… отступила. Нет, не он. Сосед просит спичек одолжить.

Проводив соседа, Анастасия выбежала на степную дорогу простоволосая, исхудавшая, опустилась на землю, готовая сжаться в маленький бессильный комок. Кого не научит беда плакать!

Домой пошла, когда будто сквозь сон услышала над собой хныкающий детский голосок:

– Мам, вставай. Мам! – Сын Алёша настойчиво теребил её за рукав, за шею, за пряди волос. – Ну вставай, вставай, мам!

И топила Анастасия своё горе в удесятерённых заботах о маленьком сыне – частичке своего Ивана. Правда, бывало, под горячую руку и наказывала. А потом, уединившись, плакала. Горе горюй, а руками воюй. Забывалось и горе в работе. Да, именно работа стала для неё и поддержкой, и лекарством, и хлебом, и воздухом.

И не замечала, как бежали годы. Не раз слышала Анастасия о себе:

– Трудно ей… вдовой!

У соседей обновлялись крыши шифером, железом, поднимались антенны телевизоров, а Анастасия думала, как поправить хлев, починить косой плетень и как заготовить сена для своей коровы.

Вдов стало: брось палку в воробья – в солдатку попадёшь. Вдовам-солдаткам ещё как-то помогали после войны. Но она не вдова солдата. Её солдат вернулся с войны.

Вспомнила Анастасия, как целую зиму вдвоём с соседкой, тоже вдовой, кормила всю скотину на ферме. Тогда колхозы ещё не укрупнялись. И как на коровах пахали поле. Сеяли. Ждали урожая. Косили.

Колхоз укрупнился, стала поступать техника.

Потом, когда подрос сын, её назначили агитатором на ферме. Агитировать – увлекать своим примером. Но и газеты читала дояркам. Когда ей предложили вступить в партию, она растерялась, даже слёзы покатились по щекам. Предлагают. Значит, доверяют ей.

А соседи качали головами:

– Коров доить можно и без красной книжечки!..

А замены своему избраннику так и не нашла. Находились, но всё не по ней. Или пьяница, или лодырь, или несамостоятельный. А разве мог такой заменить Ивана?

Припомнился ещё случай, когда Алёша в шестой класс ходил. Весна была ранняя. Только февраль минул, а Сновь начала набухать. Теперь река не та. Чёлном едва проедешь! А тогда она была полноводной. Сразу как-то подул тёплый влажный ветер. А к полудню многие сбежались на берег. «Скоро пойдёт!» Река зашевелилась, отдельные льдины вставали на ребро, сверкая на изломах синими гранями, вода ежеминутно прибывала из ручьёв и ручейков.

И Анастасия увидела, как Алёша, словно ошалелый, вырвался из толпы, заполнившей противоположный берег, и бросился перебегать через Сновь, прыгая со льдины на льдину. Иногда ему приходилось перемахивать через тёмные просветы между льдинами, он оскользался и падал в воду, а у матери отрывалось сердце. А он, ухватившись за край ледяного поля, всё-таки опять выбирался наверх и опять бежал, весь мокрый. Бежал к матери. Там, за Сновью, на ферме оставалась его мать.

Утром с другими доярками она успела перейти через Сновь по ещё довольно крепкому льду на ферму, и вот теперь её отрезало на два или три дня. Он решил быть вместе с матерью…

Не раз она вспоминала этот случай. Припомнился он и сегодня.

Стрижов вздрогнул, испуганно отшатнулся, глотая воздух открытым ртом. А ведь знал, что она подойдёт. Знал и испугался. Она стояла перед ним. Стояла и молчала. Наступила тяжёлая, щемящая минута.

– Ну здравствуй, Ваня! Узнал?

Он молчал. Только смотрел на неё, и глаза его становились огромными, во всё лицо. Стоял красный, как рак печёный. Но всё-таки через какую-то минуту промолвил:

– Здравствуй, Анастасия.

– Вижу, в большие руководители выбился.

Он, казалось, стоял на виду у всех, не смея ничего ответить.

Подвернулся фотокорреспондент с низкой фотоаппаратов и, даря щедрую улыбку, произнёс:

– Так, так, союз рабочего класса с крестьянством. Завод не шефствует над вашим колхозом? – И уже готов был прицелиться объективами.

– Нет, нет. Мы из разных областей. Союз не получился!

Фотокорреспондент в один миг скрылся, как и появился, в поисках очередного выгодного кадра.

– Ты бы хоть о своём сыне спросил.

– У тебя сын?!

Стрижов пришёл в себя. Он даже попытался поймать её руку. Она вырвала руку, и вдруг как будто что-то закипело в ней: всё из-за него! Он обманул её! Ещё и прикидывается! Не знал он о сыне!

– Ты вроде и писем моих не получал?! – Спазма перехватила ей горло. – Ах, да, я забыла, ведь ты же пошёл на дно, поспешил утонуть! В водах Иртыша, кажется. Как говорится, из солёного огурца застрелился.

Он испуганно отступил.

– Прости, если можешь… Ошибка… Молодость… Незрелый был… И войди в моё положение. Ну что я мог делать в твоей деревне? Один трактор да полуторка. Я должен был учиться. Мне не хватало размаха. Потом я уже не раз хотел вызвать тебя к себе. Жалел, что, поддавшись другу, обманул. Но знал: не простишь. Трудно солгать один раз. А потом…

– Ты, Ваня, хоть сейчас не бреши. Не надо. Кое-как прожила. Правда, трудно вначале было. И сына вырастила, дала образование.

– Где же он сейчас?

– На Зеленогорском автомобильном заводе, инженером.

– На Зеленогорском?!.

– Да, третий год… У тебя, конечно, семья? Да что я спрашиваю…

Иван Иванович кивнул головой пропустив глаза, смотрел под ноги.

– Может, чем помочь?

– Раньше помощь нужна была, Ваня. Раньше. А сейчас я другим помогаю.

Задумалась.

– Я хочу, Ваня, только одного: чтобы сын никогда не узнал, что у него есть отец. Жив-здоров. На гребне волны, а не на дне… Он никогда не простит этого.

– А ты как?

– Да как видишь…

– Поздравляю тебя с присвоением звания…

Стрижов стоял сгорбившись, и было видно, что он совершенно потерян.

– А я тебя ждала, Ваня. Оплакивала и ждала. Долго ждала. Хорошо, что сейчас не сбежал. Выходит, я сама виновата, что лейтенанта в село затянула. Думала своей любовью удержать.

«Уйти, уйти! – думала Анастасия. – Если сейчас же не уйду – расплачусь. Надо же такое: самый счастливый день в моей жизни – и тот испортил».

Стрижов, потный, со страдальчески отчаявшимся лицом, уплывал куда-то в сторону; тотчас в ушах Анастасии зазвучали другие голоса, другие интонации. На какой-то миг ей показалось, что это мираж. Он снится ей. И сейчас Иван исчезнет, растворится. Но он не исчезал. Её Иван Стрижов существовал реально. И она едва вымолвила:

– Ну что ж, бывай…

Повернулась и пошла, натыкаясь на людей.

Дала волю слезам уже в гостинице.

8

Жанна не раз поджидала Алексея на проходных завода. Через главную он не ходил. Наведывалась она и на самую дальнюю, где в основном пропускают строительную технику. Но и там его не встретила. Заглянула и в заводские столовые. Тоже напрасно. Даже подумывала пойти к нему домой, мол, не больной ли, но такую мысль отбросила. Ещё подумает – набиваюсь, навязываюсь. Ну устроил на квартиру. А больше что ей надо? Если бы понравилась, давно сам нашёл бы. А может, неправильно повела себя с ним? Была официальная, строгая… Она старалась меньше думать о нём. После посещения Полины видела его только один раз. Увидела, раскраснелась, а сердце заныло, защемило. А он взял её за руку и только промолвил: «Как работается, живётся? Устроилась в общежитии? Хорошо. Хорошо». И ушёл, куда-то спешил.

Жанна в конце концов отважилась позвонить в экспериментальный цех, где Алексей значился на должности инженера-испытателя.

– Кто это? – спросила она, услышав голос в трубке.

– Посторонний.

«Это ни хорошо, что посторонний», – подумала Жанна.

– Мне Коваленко, пожалуйста, попросите!

– Какого Коваленко? У нас их три.

– Инженера Коваленко. Ну, того, что с бородой, Алексея Ивановича.

– А-а, но он уже не с бородой. Сбрил. Сбрил он её, девушка.

– Пригласите, пожалуйста, обритого к телефону.

– Это невозможно.

– Почему?

– Он на «Сибиряке» куда-то на Север укатил.

– Что?!

– Ну, испытывает новую машину, «Сибиряком» называется.

Жанна даже забыла поблагодарить «постороннего» и положила трубку.

«Уехал и даже не позвонил, – сокрушалась Жанна. – На сколько же он уехал? Куда-то на Север. Далеко. Может, до Нового года там пробудет. Когда он мог уехать? Не он ли это звонил? Секретарь комсомольской организации Олег Кубата передавал, что кто-то ей звонил. Когда же это было? Дня три-четыре назад. Как бы узнать поточнее, когда он уехал? Три дня назад сменный мастер Стрижова отпрашивалась у начальника цеха в город. Может, провожала Алексея? То-то она принарядилась тогда, настоящая куколка! Неспроста принарядилась. Так только на свидания ходят. Ну, а если Татьяна провожала Алексея, то что же – совсем отказаться от него? О, нет! Я ещё поборюсь! Только хватит ли у меня смелости? Не такая я… А может, он и бороду сбрил ради Татьяны? Да, насильно мил не будешь».

Эти мысли болью отозвались. Алексей не уходил из её сердца.

9

Тишина. Отец постоял, облокотившись на перила балкона, поглядел на корпуса завода и вернулся в комнату. Татьяна уже слышит его посапывание. Что-то творится с отцом после поездки в Киев, какой-то он рассеянный, неразговорчивый, замкнулся в себе. И награда его не радует.

Татьяна подходит к окну, раздвигает шторы, открывает форточку и долго смотрит на занимающийся бледный рассвет, который делал предметы тусклыми. Ещё темно. Летом солнце уже висит в это время над деревьями сквера.

Пока закипает электрический чайник, она делает зарядку. В открытую форточку льётся прохлада.

Затем тихо крадётся к спальне.

– Папа, уже шесть тридцать.

– Заведи будильник на семь, – сонно отвечает отец.

Он, конечно, не спит. Обычно в это время делает виброгимнастику или напевает в кухне. Песни без слов… Затем моется фыркая, и во все стороны рассыпаются мыльные пузыри. Он гол до пояса. Розовые подтяжки висят по бокам. На белой спине у него шрам, словно оттиск горячего металла. Татьяна знает: это – ранение. И на руке такой же шрам, только чуть поменьше.

Телефон молчит. Когда отец был начальником цеха, в это время ему обычно звонили: докладывали о ночной смене. Главному инженеру домой по утрам не докладывают. Больше по вечерам звонят, иногда бывает – и ночью.

Татьяна, намазывая хлеб маслом, кладёт кусочки колбасы. Смородиновое варенье из холодильника, будто лёд. Чай быстрей остывает.

Неожиданно открывается дверь. Мать в одной сорочке. Ночная сорочка длинная, голубая, с вышитыми красными розами.

– Ты, Таня, сегодня пораньше приди. Пойдём к шляпнице шапочку заказывать.

– Какую?

– Зимнюю, естественно. Из песца. Песец белый сейчас в моде. – И уходит лёгкими, бесшумными шагами.

Татьяна подошла к зеркалу: стройная, ноги длинные, грудь полная. На радость и на зависть.

У дверей остановилась, заглянула в сумочку. Ключи на месте. До завода пятнадцать минут ходьбы. Сегодня она идёт одна, Отец задерживается. Такое с ним бывает редко.

Глава вторая

1

В этот день у сменного мастера Татьяны Стрижовой посыпались одна за другой неприятности. Первая: станок Леонида Мурашко по вине Полины Кубышкиной, не обеспечившей его вовремя заготовками, простоял более двух часов; вторая: для измерения обработанных втулок в цехе не оказалось необходимых развёрток; и третья: не вышел в смену токарь Тарас Олейник. Случись это раньше, возможно, никто бы особенно не встревожился, но сейчас в конце месяца – это настоящее ЧП.

Полина извинилась перед сменным мастером и вскоре доставила заготовки в цех. Труднее было разговаривать с молодым технологом Жанной Найдёновой. Выслушав сменного мастера, она ответила:

– Я давно заказала развёртки, вот копия заказа.

– Зачем мне бумажки? – не сдавалась Татьяна. – Мне развёртки нужны.

– Не могу же я их сама изготовлять, – повела плечами Жанна.

– Но поймите же, что рабочему после измерения придётся вторично ставить деталь на станок и доводить до нормы.

– Развёртки, развёртки! – сказала с раздражением технолог. – В моей голове не только развёртки! Разве это моё дело?!

– Но почему вас не беспокоит выполнение плана? Выполнение месячного плана на волоске.

– Как не беспокоит? Всё, что могу, я делаю. – Обида и негодующий протест уже созрели в душе Жанны, и они прорвались наружу. – Вы всё время недовольны мной! Дело, наверное, не в развёртках!

– А в чём же? – Татьяна с удивлением взглянула на Жанну. – Тогда можете жаловаться!

Теперь они замолчали обе. Словно устали. Первой решительно повернулась Жанна и ушла.

«А может, я действительно несправедлива к Жанне? – вдруг подумала Татьяна. – Ревность взяла верх. Полюбили одного парня. Собственно, она отбила у меня Алексея. Она! А не я. Сразу, одним махом. И он хорош: с первой встречной… Она тоже: с бухты-барахты к нему ночевать пошла. Бесстыдница! Не иначе, как огонь и воду прошла!»

Сегодня утром Татьяна услышала в цехе разговор, который, как заноза, вонзился в её сердце и саднит. Лучше бы она не слышала его. Токарь Светлана Гладышева рассудительно говорила, когда подошла Татьяна:

– А я девушку обвиняю. Пойти ночевать к мужчине!.. Где девичья гордость? Нет места в гостинице – переночуй в комнате отдыха на вокзале. Там всегда свободные койки имеются.

– А может, он прицепился, как репей к кожуху, уговорил? А теперь – от ворот поворот.

– «Бородатый» не промах! – сказала её подруга Венера. Чёрные раскосые глаза так и блестели. – Воспользовался случаем. А она уши развесила.

Татьяна остановилась, поражённая, и слушала. Сердце её замерло, сжалось. Как оно застучало потом – медленно, гулко. Ещё бы, речь об Алексее ведётся!

– Эх, дуры мы, дуры!

– О других-то говорить можно, – вмешалась ещё одна. – Чужую беду, мол, на бобах разведу, а к своей ума не приложу.

– Откуда у вас такие сведения? – только и спросила Татьяна.

– Разве это новость?! Про бородатого инженера и нашу новенькую, технолога, все знают. Шила в мешке не утаишь. Леонид рассказывал. Тарас тоже может подтвердить!..

– Вы бы лучше долом занимались, чем лясы точить!

– Занимались! Развёрток и пробок нет!

И Татьяна поспешила уйти. Как она возненавидела сейчас Алексея. Попался бы он ей на глаза.

Татьяна ещё никого не любила. Первый раз поцеловалась после выпускного вечера в школе. И то не целовались – просто губами касались.

Когда Татьяна рассказала нормировщице Ирине Гришиной о стычке с технологом, та посоветовала:

– Иди немедленно к Вербину и расскажи обо всём, а я найду секретаря комсомольской организации и попрошу срочно выпустить «Тревогу».

Не прошло и полчаса, как в цехе висела «Тревога».

– Обязательно нужно бить во все колокола, – возмущалась Кубышкина. – Привыкли людям нервы трепать.

Жанну тоже раздосадовало появление «Тревоги», но виду не подала, а через полчаса собственноручно передала рабочим развёртки.

Весь день в цехе напрасно ждали, что Тарас сам сообщит о себе. Особенно ждала и беспокоилась Татьяна. Что могло случиться? Уж не собрался ли он уходить с завода? У неё давно сложились с ним дружеские отношения, ещё тогда, когда она не была мастером. Некоторые считали, что у них любовь. Их часто можно было видеть вместе в городе, в плавательном бассейне. Татьяна ходила на футбол, когда играл Тарас.

Не пришёл Тарас и на следующий день. Татьяна забеспокоилась не на шутку. Надо сходить к нему домой. Но не пойдёт же она одна.

Перед глазами не раз всплывала последняя прогулка по Днепру. И встреча с Тарасом не приносила прежней радости, и с каждым разом становилась всё неприятней, всё тягостней, вызывая тоску и раздражение. Зато Татьяне казалось, а это так и было: от каждого взгляда, брошенного на него, от каждого слова, с которым она при случайных встречах обращалась к нему, Тарас сиял. Он теперь, наверное, думает, как сблизиться с Татьяной. Оно так и было, Тарас подбирал сотни предлогов и способов, чтобы помириться. Но они выглядели весомыми лишь до тех пор, пока не было поблизости Татьяны Ивановны.

Стоило Тарасу встретиться с ней, взглянуть в её глаза, как всё придуманное им или куда-то исчезало из головы, или превращалось в мелкое, незначительное, не достойное девушки.

Тарас не заблуждался относительно своей внешности, понимал, что для Татьяны он не такая уж находка и она не растает от его внимания. И после последней встречи он стал застенчивым, неловким, а порой просто глуповатым. Как он завидовал сорокапятилетнему Вербину, отцу семейства, который, не делая никаких усилий между прочим, сходился с женщинами. Вот и Светлана за ним бегает, а Юля как глазки строит!

Лучше бы не было того дня, когда он, не поднимая глаз, сказал Татьяне:

– А у меня новая лодка с мотором «Вихрь». Отчим купил. Я могу показать тебе такие интересные места, что вы… Поедемте в субботу, а? – Последние слова он проговорил таким голосом, что, казалось, парень тут же расплачется, если получит отказ.

– Хорошо, заходи за мной в восемь утра, – согласилась Татьяна.

Он без устали, с удивительным озорством гонял лодку то по Днепру, то по его притокам. То оставляли лодку и входили в тёмную дубраву, то делали остановку около сосредоточенно-задумчивого бора, то мчались к наряднопестрой берёзовой роще.

Вот они остановились у небольшого острова. Татьяна вышла из лодки первой. Всё вокруг благоухало. Татьяна медленно переводила взгляд с одного цветка на другой. В одних цветах можно запутаться. Это ночная фиалка, которую все в здешних местах знают как Любкины глазки. Чуть дальше – любка двулистная. Она почти ничем не отличается от полной фиалки. Тут же светились желтовато-белые кисточки мальвы, светло-синие колокольчики и тёмно-розовые, с почти чёрными точечками и полосками гвоздики.

«Как здесь красиво! – думала Татьяна. – А я первый раз на этом острове».

Татьяна протянула руку, сорвала веточку дягиля и, отрывая белые головки цветов, начала шлёпать ими по лбу. Так делала в детстве, когда жила в Подмосковье.

Лёгкий ветерок нарушил сонный покой трав, перемешивал все запахи цветов. И уже не разберёшь, где сладкий аромат белых головок лугового клевера, где густой запах фиалок, где ярко-красной герани, а где белых многолучевых зонтиков сердечной травы пустырника.

– Как ты думаешь, Тарас, чем пахнут травы? – тихо спросила Татьяна.

– По-разному. – Он сорвал стебелёк с мелкими жёлтыми цветками. – Что это?

– Не знаю. Ей-богу, не знаю.

– Да это же мать-и-мачеха.

– Странное название. А откуда оно, не знаешь?

– У листьев этого растения одна сторона мягкая, нежная, а другая гладкая, холодная. Вот народ и придумал: мать-и-мачеха. У меня мать собирает лекарственные травы. Ты же знаешь, я живу с отчимом. Отец вернулся с фронта с осколком около сердца. Плавал, плавал осколок да и задел сердечко. Я даже плохо помню батю. Мать его травами лечила…

– Да, интересно всё в природе. Можно одними травами лечиться.

– Вот ты сейчас ступаешь на подорожник. Неказистые, кажется, листья, а какая в них целебная сила – заживляет раны, ожоги, их накладывают на нарывы.

– О, да ты настоящий лекарь!

– Нет, меня с детства к технике влечёт. Хорошо про подорожник сказал поэт:

 
Подорожник кладут не в салаты,
Подорожник на раны кладут.
 

– Значит, мы стоим в мире лекарств…

– Не только. В мире красоты. Такую красоту, говорят зеленогорцы, можно увидеть только здесь, у Днепра…

Растроганная заботами Тараса, его неуклюжим, порой даже смешным вниманием, опьянённая обилием впечатлений от поездки по Днепру и притокам, запахами цветущих трав, она подошла к нему и с искренним чувством благодарности сказала:

– Какой же ты милый, хороший, добрый!

Эти ласковые слова Тарас расценил по-своему. Вспомнил разговоры парней, когда девушка делается совсем «своей». В душе его всё запело от радости и гордости. Он наклонился, сорвал синий цветок василька. Глядел и думал о Татьяне и Юле. Конечно, Юля проще. Она ни разу не догадалась назвать «милым, хорошим». Но если бы и догадалась, то всё равно не сумела бы произнести слова с такой нежностью, как Татьяна. Юлю он в первый вечор знакомства поцеловал.

Глаза у него смеялись, а сердце сжималось от нежных чувств к девушке. Тараса неудержимо тянуло к Татьяне, хотелось вот теперь, сию минуту, подойти к ней, крепко-крепко обнять и поцеловать. Ведь сколько раз они были вместе, и всё время она держит его на расстоянии, а сегодня сама назвала его «милым, хорошим». Значит, пришло время, когда надо сделать решающий шаг. Тарас повёл себя, как вели в подобных случаях сотни, а может быть, и тысячи других.

Он бесцеремонно взял Татьяну за руку и повернул к себе лицом.

Так он обращался со многими девушками. И те хорошо понимали его. А Татьяна вздрогнула, на её лице появилось сначала удивление, а потом возмущение и что-то похожее на страх.

– Ты что? – спросила она и попыталась засмеяться, обратить случившееся в шутку. Но смех не получился. Она вдруг почувствовала, что всем её существом овладевают горькое разочарование и обида. – Ты что? – уже строже повторила она.

– Татьяна, Татьяна, – шептал Тарас, пытаясь целовать её.

Она, запрокинув голову назад, вырывалась из его цепких рук, но безуспешно.

– Опомнись! Ну остынь. Пусти!

Он или не слышал её слов, или не понял их значения… И тогда она со всей силой ударила его по лицу. От неожиданности он разомкнул руки. Она оттолкнула его от себя, повернулась и быстро, не оглянувшись, пошла к лодке.

Тарас продолжал стоять на месте.

Уже с лодки она крикнула:

– Вези сейчас же меня домой! Или я попрошу других!

Ни на второй день, ни на третий она не подошла к нему и не взглянула в его сторону.

Трудно стало Тарасу. Он понимал, что не скоро ему удастся добиться Татьяниного уважения, а может и любви, но всё-таки чего-то ждал, на что-то надеялся. В другой цех не попросился. И в её смене работал. Потянулись месяцы…

«А может, Тарас решил уйти с завода? – думала Татьяна. – Но разве так уходят?!»

И когда встретила Вербина, сказала:

– Олейник-младший не пришёл на работу.

– Пошли кого-нибудь к нему домой. Олейник-старший уже неделя, как в отпуску. И разберись, пожалуйста, в этом деле. Что-то мне кажется – неспроста он не выходит. Прогулов за ним пока не наблюдалось. Может, на игры куда-нибудь махнул? Расспроси футболистов… А где он живёт?

– Чередницкая, семьдесят.

– Это где-то недалеко от меня. Заедем после работы вместе.

Конечно, Татьяне не хотелось ехать вместе с Вербиным, но теперь никуда не денешься. Назвался груздем, полезай в кузов.

2

Вербин и Татьяна только вошли в калитку, как из большой будки, сладко зевая и потягиваясь, вылезла сибирская лайка. Татьяна даже ойкнула. Но собака была на цепи. Полаяв для порядка, она спокойно улеглась возле будки.

Дом утопал в зелени и поздних фруктах. Натянутая проволока густо увита зелёной виноградной лозой, с которой свисали янтарные, подёрнутые сизоватой дымкой гроздья. Переливались красками поздние сорта яблок, слив и груш.

Вербин и Татьяна поднялись на чисто вымытое крыльцо. Дверь на веранду приоткрыта. На стенах развешаны пучки пахучих трав.

Вербин широкими шагами пересёк веранду, постучал. На стук ответа не последовало.

– Дома есть кто живой? – громко спросил Григорий Петрович.

«Наверное не слышат».

Вербин потянул за ручку, и широкая тяжёлая дверь бесшумно открылась. Они оказались на пороге большой, почти квадратной комнаты. Комната была обставлена новой мебелью. В раскрытое окно из сада тянуло прохладой. Сквозь зелёно-жёлтую прорезь листвы в комнату скупо просачивались солнечные лучи, рассыпаясь по стенам и полу подвижными бликами.

– Никого нет, – сказал Вербин.

– Наверное, где-то в саду хозяева или во флигеле, – отозвалась Татьяна и примолкла: тихая боль отдалась в сердце. Что же с Тарасом?

Вышли из дома и направились в сад. Остроухая лайка настороженно посмотрела на них, тявкнула по привычке и спряталась в будке, но глаз с них не спускала. Попробуй разберись тут, кто свой, кто чужой. Во дворе всегда полно людей.

«Этот сад миновала засуха, – подумала Татьяна. – Поливают, конечно, с питьевого водопровода, а в городе воды не хватает».

У кирпичного сарая стоят клетки для кролей. А дальше, у самой изгороди, серый невзрачный курятник с маленькими окошками, мрачно смотревшими на буйно разросшийся сад, который закрывал его от внешнего взгляда.