Текст книги "Я увожу к отверженным селениям том 2 Земля обетованная"

Автор книги: Григорий Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

на вопрос Риты. – Я тебе укол сделаю. Поспишь немного и

лучше будет.

– Они не придут?

– Повыше рукава засучи! Никто не придет, Рита. Закрой

глаза и постарайся ни о чем не думать.

– Мне это снилось?

– Снилось, Рита! Поспи еще и увидишь хороший сон. – Игорь Николаевич, услышав ровное дыхание Риты, подошел

к Тимофею Егоровичу. – А вы куда? – раздраженно спросил

он, увидев, что Любовь Антоновна поднимается на ноги.

– К больному.

– Вам нельзя, профессор! – запротестовал Игорь Нико лаевич.

– Молено. Y меня небольшое переутомление.

– Вас не переспоришь, Любовь Антоновна!.. Женская ло гика...

– Логика врача, – Любовь Антоновна плотно поджала

губы. – Он бредит. О дочери вам не говорил?

– Ася! Доченька, – шептал Тимофей Егорович.

– Ту девушку тоже звали Ася... Он раньше о дочери вам

не говорил?

– Не упомню, Любовь Антоновна... Горячая ночка вы пала... Третья попытка ликвидировать меня... Еще одна неудач ная попытка – и я пациент психиатрической больницы.

114

– Я понимаю, что вы сегодня испытали, но...

– Не в этом дело, Любовь Антоновна. Сегодня не случи лось ничего особенного. Заурядное покушение, примитивное

средство... знакомые исполнители, битье окон и... дружеская

попойка на вахте в тесном солдатском кругу. Но я-то каков!

Трижды на меня покушались! Не каждый деспот может по хвастать таким обилием покушений. Еще раз попытаются, во ображу я себя Наполеоном. На Бонапарта покушались дваж ды, а на меня четырежды. Значит я не просто император

французов, а Наполеон в квадрате...

– Вы все шутите, – улыбнулась Любовь Антоновна.

– Надо же вас как-то отвлечь от горьких мыслей, профес сор. – Трудно жить с черными очками на глазах.

– Шутки невеселые.

– Да. Я отделался легкой царапиной. А Тимофей Егоро вич...

– Что с ним?

– Сотрясение мозга, Любовь Антоновна.

– Он скоро встанет на ноги?

– Завтра осмотрите сами, профессор.

– Обязательно. Сейчас бы. Может разрешите, – попро сила Любовь Антоновна.

– Нет! – отрезал Игорь Николаевич. Любовь Антоновна

поняла, что он не изменит свое мнение.

– Вы хорошо знаете жаргон.

– Всему приходится учиться. К концу срока, если дожи ву, не только жаргон изучу, а воры меня за настоящего вора

примут.

– Вы спасли всех нас.

– Неизвестно, кто кого. Не будь Клавы, я бы валялся с

отрубленной головой.

– Неужели б простили им?

– Простить не простили б, а виновного бы не нашли.

Впрочем, обо мне побеспокоятся. Пузыря – к стенке, если б

работнул меня, а Горячего... Сколько у тебя сроку?

– Двадцать, – хмуро ответил Горячий.

– За Петрова бы дали двадцать пять, а за меня вышка

ломится.

115

– За контриков вышку не дают, – убежденно возразил

Горячий. – Делай их от вольного! На центряк пульнут, дове сят до двадцати пяти и гужуйся. Хоть сорок штук контриков

делай, до четвертака довесят, а вышку не лукнут. За мусоров

вышка верняком ломится, за придурков и всех сук гамузом – тоже вышка. Тебе бы, Игорь, мусора за меня не простили. Я

– воспет, фраеров учу свободу любить. За меня пятерых кон триков на Луну отправят, – разговорился Горячий.

– Хочешь я тебя придавлю? – недобро усмехнулся Игорь

Николаевич.

– Ты что? Взбесился? Вышка за меня!

– Спорим на кусок, что не дадут мне вышку? Удавлю

– и четвертак. Гроши отдам, кому скажешь.

– Игорь Николаевич! Что вы говорите?!

– Успокойтесь, Любовь Антоновна! Я его только задушу

и больше ничего ему не сделаю. Будьте свидетелями, что я

выиграю спор. – Игорь Николаевич протянул свои сильные

руки к кадыку Горячего.

– Докторша! Спасите меня! Он чумовой! Удавит! – ис пуганно выл Горячий.

– И удавлю! Вот так! – Игорь Николаевич положил

большой палец на адамово яблоко Горячего.

– Спасите! Не буду! – плакал Горячий.

– Отпустите его! Не безумствуйте! – потребовала Любовь

Антоновна, схватив Игоря Николаевича за руки.

– Я пари хочу выиграть. Тысяча рублей – деньги!

– Отпустите его ради Бога. Илья! Помогите мне!

– Пусть душит! Заслужил.

– Умоляю вас, Игорь Николаевич!

– Ладно, дам ему передохнуть... минут десять... А потом

придушу. Или лучше тебя повесить, Горячий? Вниз головой.

А? Как твое просвещенное мнение? – голос Игоря Николаеви ча звучал негромко, но с такой недоброй силой, что Любовь

Антоновне стало страшно.

– Опомнитесь! Опомнитесь! – прошептала она.

– Игорек... Докторша! Родные мои... Забожусь! Не трону

никого! – визжал Горячий, захлебываясь слезами и тороп ливо глотая сопли.

– Какая тебе вера? – сухо усмехнулся Игорь Николаевич.

116

– Вор свое слово держит!

– Ты мне не заливай, Горячий! Вор слово держит, если

он его ворам дал. Фраеров в любую минуту надует. Не так, ска жешь? – Горячий молчал. – И воров не обманывает, потому

что самосуда боится. А ты не вор, а сука.

– Ты все допер, Игорь. Воровские законы понял. Не буду

божиться. Выпустишь – ни одного контрика не трону.

– Ты теперь так говоришь. В зоне забудешь.

– Завтра же на этап отправляй. В штрафную, к сукам!

– «И щуку бросили в реку», – вполголоса процитировал

Игорь Николаевич.

– Не Щука я, Горячий!

– Я говорю, что не защучат тебя суки. К ворам бы тебя

надо!

– Куда хочешь, только отпусти!

– Простите его, Игорь Николаевич, – попросила Любовь

Антоновна.

– Разве что ради вас... Я отпущу тебя, Горячий. Но передай

сукам, что зашебутятся в больнице – лепило всех сук отра вит. Да-да! Отравлю! Дам по укольчику каждому – и хватит.

Кого не успею – к ворам брошу. Что смотришь на меня? Ду маешь: скажу сукам, сделают Игоря – и гуляй вволю. Меня-то вы может и сделаете, да я вперед троих-четверых уложу.

Ты думаешь, все контрики Сидоры Поликарповичи? Вы их

поленом, а они вас красивыми словами. Ядом я с вами побе седую! Ножом! Сделаете меня, тут еще пяток фраеров най дется, потравят вас. На развод не оставят! Я обучил их этому!

Я дело говорю, не пугаю. Понял?

– Понял, – испуганно всхлипнул Горячий.

– Веришь мне?

– Верю! На десять кусков забожусь, что верю. Чтоб мне

век свободы не видать, верю.

– Давай руки. Крепко связали. Выпуливайся – и завтра на

этап. – Горячий встал на ноги, вытер рукавом мокрые щеки, шмыгнул носом и пошатываясь вышел в коридор.

– Ушел, – облегченно вздохнул Игорь Николаевич. – Простите, Любовь Антоновна, за эту маленькую комедию. Иначе

было нельзя.

– Так вы..

117

– Не думали его убивать? Так вы, кажется, хотели спро сить?

– Не совсем, но... – смутилась Любовь Антоновна.

– Вы почти угадали. Я бы не прочь его убить.

– Игорь Николаевич!

– Я рассказывал вам, что творят эти мерзавцы. Руки че шутся. Готов травить их всех. Как чумных крыс! Как саранчу!

Крысы тоже не виноваты, но их травят. Чуть не убили Тимо фея Егоровича. А вы знаете, что ждало Риту в вензоне? Спро сите Клаву, она вам лучше меня расскажет.

– Вы ожесточились, Игорь Николаевич.

– Я человек и ничто человеческое... Y меня нет всепро щения.

– Неужели бы вы убили Горячего?

– Не убил бы... Необходимый тактический ход. Горячий

разболтает, что сук травят в больнице. Какое-то время они

поостерегутся приезжать сюда.

– Но они могут вас убить... из страха.

– Все возможно, Любовь Антоновна. Здесь каждую мину ту приходится рисковать. Я хоть немного долясен обезопасить

жизнь больных. Завтра Горячий и Пузырь уйдут на этап. Но вые придут нескоро. Они понимают только язык силы. Если

бы встал из могилы Толстой, и он бы бил их. Бил топором му жика, дрался бы как офицер и дворянин, душил бы их. Y него

не хватило бы милосердия на сук и на тех, кто их учит. Этика

врача. Как бы я хотел забыть, что я врач. И травить их... Не

могу, профессор. Не могу! Я связан совестью, этикой. А у них

свободные руки. Они бьют нас, а мы молчим и благородно

умираем. До нового пришествия можем рассуждать о добре и

справедливости. Кому они нужны наши слова? Клаве? Рите?

Вам, профессор? Андрею? Убить умирающего... А Горячий убил

бы Андрея. Конечно, отвратительно, гнусно. Но удушить пала ча – ах, это не этично, гуманность не позволяет. Будем добры ми к убийцам, насильникам, к бешеным собакам и ядовитым

змеям. Я не могу и не буду к ним добрым! Драться, а не рас суждать.

– Горячий нас не подслушивает?

– Убежал, Любовь Антоновна. До утра к нам никто не

заглянет.

118

– А в землянку?

– И туда тоже... Вы нарочно отвлекаете меня.

– С вами иногда приходится хитрить, – улыбнулась Лю бовь Антоновна.

– Вы умеете... Ложитесь рядом с Ритой. Я подежурю.

Устану – разбужу вас...

– Но...

– Не возражать. Вы больны, а я здоров.

– Разрешите я подежурю, – вызвался Илюша.

– Нет. Мало ли кто ночью может наведаться. Я спросонья

туго соображаю, а отвечать придется немедленно. Ты, Илюша, ляжешь на полу. Клава – на столе. Не возражаешь?

– Да я, – заикнулась Клава, но Игорь Николаевич пере бил ее.

– Вижу, что согласна. Счастливых вам снов.

119

Г лава ,‘Г

К Л А В А

АНДРЕИ И РИТА

– Ты уже сел, Андрюша?

– Я скоро даже ходить смогу... По палате, – помолчав, не охотно уточнил Андрей.

– Мне как Любовь Антоновна сказала ночью, что ты си дишь, я сразу же бежать хотела. Не пустила она, – с оттен ком обиды в голосе закончила Рита.

– Куда тебя ночыо пускать, убьют в зоне, – с тревогой

заметил Андрей.

– И вовсе не убьют. Теперь в больнице воров разных мало.

Разогнал их Игорь Николаевич, – убежденно возразила Рита.

– Ничего он с ними не сделает. Дадут они...

– Кому? Игорю Николаевичу? Любовь Антоновне? Они у

них возьмут? Они копейки ни у кого не возьмут! Ты поросе нок! – громко возмущалась Рита. – Игоря чуть не убили из-за

нас с тобой. А ты говоришь такое. – На глаза Рите наверну лись слезы. – Любовь Антоновна на запретку прыгала, чтоб

нас в больницу отправили. Ты злой, Андрей!

– Не серчай, Рита. Я не о них говорю, – смущенно оправ дывался Андрей. – Дежурники любят блатных. Я в Лукьяновке

сидел...

– А где эта Лукьяновка?

– Тюрьма в Киеве, – заметно повеселев, пояснил Андрей: если Рита спрашивает, долго сердиться не будет.

– Там много народу сидело?

– Полно. Меня когда привезли со станции Шевченко, сперва в одиночку посадили на четвертом этаже. Я ее хорошо

запомнил. Лето, на улице жарко, а в камере холодно. Пол це ментный, я на крышке от параши спал.

– В нашей тюрьме тоже цементные полы были, – вспом нила Рита.

– В общей камере люди телами их обогревают. Надышат

и жарко, даже зимой. А в одиночке и летом холодно. На мне

123

гимнастерку порвали, а рубашки нижней не было. Променял я

ее на хлеб.

– За что тебя забрали? Я уже месяц рядом с тобой, а до

сих пор не знаю.

– Ни за что.

– Так только дежурные в тюрьме говорят. Восемьдесят

семь и все ни за что. Ну и скрывай! Можешь другим расска зывать. – Рита надула губы.

– За бандитизм, – сухо пояснил Андрей.

– Ты бандит?! – с ужасом спросила Рита, отодвигаясь

от Андрея. Глаза девушки расширились, подбородок дрогнул, вот-вот расплачется или закричит. – Я пойду... Меня главврач

звал.

– Никакой я не бандит! – возразил Андрей, поняв, что

Рита с минуты на минуту может уйти. – Посадили за банди тизм, а бандитом я в жизни не был.

– Разве ж так бывает? – неуверенно спросила Рита.

– Бывает – не бывает... А тебя за что судили?

– Ну, так получилось...

– Расскажи, а потом я.

– Y меня мамы не было, а папу и брата убили на фронте.

Я жила с тетей Машей. Она заболела, ухаживать надо, а боль ничный не дали. Сын директора завода, где я работала, пообе щал, что даст мне больничный и лекарство для тети. Я пове рила, а он обманул меня. Продукты принес, а больничный у

отца не попросил.

– Ты с ним встречалась? – голос Андрея дрогнул, глаза

потемнели.

– Один раз, – призналась Рита.

– С ним можно... Он сын директора...

– И не потому, – гневно выкрикнула Рита, сверкнув гла зами.

– А почему же?

– Он на вечеринку меня пригласил. Обещал лекарство

дать.

– А ты долго с ним сидела на вечеринке?

– Я раньше не пила никогда. Он меня напоил и спать по ложил. – Рита зарделась.

124

– А тетя? – Рита поняла, что Андрей не хочет слышать

грязных деталей той ночи.

– Тетя умерла, позже, когда я в тюрьме была.

– Тебя за прогул посадили?

– Я пришла к директору и попросила его, чтоб он поло жил тетю Машу в больницу. Директор разозлился, махнул ру кой и нечаянно уронил бюст Сталина. Бюст разбился, а ди ректор сказал на меня. Мне дали десять лет.

– А прогул?

– На суде про него вспоминали, а в приговоре ни слова

не написали.

– Сталина разбил директор, а посадили тебя. А ты гово ришь, что не могут посадить за бандитизм не бандита.

– Так это Сталин, а то бандитизм.

– А какая разница – не сделаешь, а посадят.

– И тебя так же, как и меня?

– Не так, но похоже. Я из госпиталя домой ехал. После

ранения откомиссовали меня. На станции Воронцово-Городи-ще поезд стоял целый день: путь впереди разбомбили. Один

парень пригласил меня выпить. Выпил я с ним и уснул. А тут

облава. Взяли меня и обвинили в бандитизме. Милиционеры

одного вора ловили, не могли поймать. А меня вместо него хо тели посадить. Сперва на станцию Шевченко отвезли, а потом

в Киевскую тюрьму.

– Почему ж ты подумал, что всех подкупить можно?

– Я не досказал тебе. В Лукьяновке из одиночки меня

перевели в общую камеру, к политическим, мест не было у

бытовиков. Там сидели человек семьдесят политических и пять

воров в законе. Одного вора звали Володя Петровский. Он по дружился с Синяевым.

– Просто так подружился?

– Синяев получал богатые передачи.

– Воры могли отнять у него.

– Не отнимали. Он вместе с ними ел, спал и сочинял песни

про Володю Петровского.

– Песни? – не поверила Рита.

– Еще и какие! Синяев раньше где-то в газете работал.

Почти каждый день новую песню выдумывал. Я один стишок

запомнил. Хочешь расскажу?

125

– Расскажи, – согласилась Рита.

– «Пропоем песню новую на хороший мотив, про бандита

Петровского, про его коллектив». Петровскому очень нравил ся этот стишок. Он выстраивал всю камеру и заставлял нас

петь, утром, в обед и вечером. Кто не пел – сапогом по голо ве. На воров жаловались...

– Открыто? – удивилась Рита.

– Тайком записки в коридор подбрасывали. Потом вся

камера обозлилась. Схватили, что под руками было, и на воров.

Вот дрались так дрались! Мисками, крышкой от параши, горш ками глиняными. Володя с ворами к двери побежал. Дежур ный заскочил в камеру и всех подряд лупить.

– И Петровского?

– Пальцем воров не тронул. Нас ключом бил.

– Больно? – вздрогнула Рита.

– Тебя тоже били?

– Да. А чего ж потом?

– Всех бьют, – уныло протянул Андрей. – Даже тебя.

Я думал, девчат не трогают.

– Так ты с тех пор и сидишь?

– Нет. За драку с ворами меня посадили в карцер, а из

карцера – в индию.

– В какую Индию?

– В Лукьяновке так называли камеру, где сидели одни

воры. Там была еще абиссиния.

– А это что такое?

– Тоже камера. В ней разные люди сидели, ни воры, ни

мужики. Их называли полуцветняками, порчаками, шобл ом. В

абиссинии я не был, а в индии почти месяц просидел. Одного

вора, Веню Муфлястого...

– Это фамилия у него такая?

– Кличка. Освободили его, а через две недели опять в ин дию привели. Муфлястый так ругался: «Я, – говорит, – пять

кусков дал, чтоб меня на волю выгнали, а мусора по новой

схватили. Где я им грошей наберу? Что я им, госбанк?» Почти

все они рассказывали, не мне, промеж себя, кого за сколько

освободили из тюрьмы.

– А почему ту камеру называют Индией?

126

– Воры наколоты все, как индейцы, и передачи не у кого

отнимать. Захотят в другую камеру перейти, им приходится

свои передачи отдавать. Они и говорят: «нас грабят, как ин дейцев!» За это и прозвали камеру Индией.

– В индии плохо было?

– Слово скажешь – и бьют. Дежурным лучше не жалуйся: от них попадет и воры добавят. Я там за одного пацана засту пился, меня подлупили и в тюремную больницу.

– Сколько тебе дали?

– Три года.

– Какой ты счастливый! За бандитизм три...

– Так мне не за бандитизм, а за нарушение паспортного

режима. Статья восьмидесятая часть первая Украинского Уго ловного кодекса.

– Ты все запомнил, как зазубрил.

– Сколько раз повторять и не запомнить...

– Тебе бандитизм на паспорт сменили. Вот бы и мне так.

Поменяли бы бюст на что-нибудь другое и дали б не десять, а три...

– Никто мне бандитизм на паспорт не менял. За банди тизм меня освободили.

– Как же так?

– Когда я из индии в тюремную больницу попал, подле чился там немного и объявил голодовку.

– Зачем?

– Чтоб скорей разобрались со мной. Я так и в записке

написал. Или пусть следствие кончают, или до смерти голодать

буду.

– Как же ты додумался?

– До голодовки-то? Меня один заключенный научил.

– Долго ты голодал?

– Два месяца.

– И совсем-совсем ничего не ел?

– Сам не ел, меня насильно кормили.

– Сразу, как объявил голодовку?

– Через пятнадцать дней начали. Я уж почти без памяти

был.

– Насильно есть не заставишь.

– А они и не заставляли есть. Через зонд кормили.

127

– Как?

– Сунут зонд, в рот – две металлические пластинки с

винтом, роторасширитель называется, рот пошире откроют, а

кишку резиновую, зонд, до самого желудка пропускают. Дойдет

до желудка, они резиновой грушей проверят и льют молоко с

маслом. Надоело им так кормить меня. Дежурники иногда

обозлятся и по животу стукнут, или горячего молока в желу док зальют.

– Больно?

– Терпения нет. В феврале сорок пятого сказали, чтоб я

кончал голодать, повезут меня в Шевченко, туда, откуда в

тюрьму привезли. Там продержали два дня и освободили. Ока зывается, по ошибке меня арестовали, а я просидел больше

полгода. Когда освобождали, документы не вернули мне.

– Почему?

– Следователь говорил: «Зачем тебе документы. Выписка

из истории болезни не нужна. Продаттестат? А кто его отова рит? Проездной? А кто тебя по прошлогоднему проездному

в вагон пустит?» Я стал спорить, просить. Следователь сказал, что если я не согласен без документов выходить на волю, меня

назад отправят в Лукьяновку. «Надолго?» – спросил я сле дователя. «На год, – говорит он. – Пока запросы все сделаем, новые документы тебе оформим. Годик пройдет, а может и

побольше. А тебе не все равно, где быть? В тюрьме тепло, кор мят, на прогулку водят, сиди и отдыхай. Будешь ждать доку менты?» – спрашивает следователь напоследок. Я сказал, что

не буду.

– Куда же они их задевали?

– Я знаю так же, как и ты. Может потеряли, а может

испугались, что я писать буду за то, что держали в тюрьме

без вины. Я сказал следователю, что меня арестуют без доку ментов, а он мне ответил: «Проболтаешься, что у нас сидел, хана тебе. На десять лет упрячем». На дорогу папиросой уго стил. Выбросил я ее. Вышел без копейки денег и больной. На

прощанье мне дали подписку, чтоб я за двадцать четыре часа

уехал со станции Шевченко. Милиционер довел до пустого

товарного вагона, посадил и велел ехать. Y меня еще в Шев ченко температура поднялась. Доехал до Днепродзержинска

и слез. Идти не могу и не к кому идти. На вокзале упал. Подо128

брали меня. Сперва в милицию. День продержали, а потом в

больницу.

– Что у тебя было?

– Тиф. Месяц пролежал, подлечился и выписали. Вышел

я из больницы, еле на ногах стою. Есть охота – мочи нет.

Сунулся на один завод, хотел на работу поступить, посмотре ли на меня – доходяга, оборванный, грязный, без документов...

Кому я такой нужен? Не приняли. Пообещали милицию вы звать, если еще раз приду. Я уехал в Днепропетровск. По дороге

познакомился с одним солдатом. Разговорились. Оказывается, в одной дивизии воевали. Я в разведке, а он в пехоте. Он мне

дал ломоть хлеба и старую рубашку. Съел хлеб, еще хуже

есть охота. В Днепропетровске переночевал в пустом вагоне, он стоял на запасных путях. Утром пошел на Озерку. Базар так

в Днепропетровске называется.

– Y тебя были деньги?

– Откуда? Рубашку хотел продать, ту, что солдат подарил.

– Продал?

– Не удалось.

– Не купили?

– Хуже. Я встал в ряд, где всяким барахлом спекулируют, а шагах в десяти женщины продуктами торговали. Какой-то

воришка схватил кусок масла и бежать. Торговка за ним, а он

прямо к тому месту, где я с рубашкой стоял. Схватили его и

меня заодно.

– За что же тебя?

– Подозрительным я им показался. В милиции отлупили

как положено.

– Милиционеры воров тоже бьют?

– Настоящего вора пальцем не тронут. Он хорошо одет, у него есть деньги, знает законы... А меня? Я хоть и много

книг до войны прочел, а кодексов, пока в тюрьму не попал, не знал. Денег у меня нет, одет в лохмотья, как нищий. Можно

и побить, если руки чешутся. Пока вели нас в милицию, во ришка, который масло украл, бросился в толпу и убежал. По гнались за ним – не догнали. В милиции хотели на меня сва лить, будто я украл масло. Спасибо тетке той, у которой масло

уворовали, она сказала, что не я, а другой. Милиционеры за129

ставляли признаться, что я рубашку стащил. «Откуда, – го ворят, – у бродяги чистая рубаха?» Я им правду говорю, а

они сильнее злятся и лупят. С рубашкой у них ничего не

вышло – к фамилии пристали. «Знаем мы ваши блатные фа милии: Иванов, Петров, Сидоров... – говорит мне следователь.

– А документы у тебя есть?» Я сказал, что полгода сидел в

тюрьме, а когда освобождали, документов не вернули. «Ах ты, мерзавец, – кричит следователь, – честным людям жить не

даешь! Ворюга!» Я рассердился и сказал: «Вы докажите, что я

вор». Следователь вскочил и ударил меня. Я не утерпел и ему в

оборотку, по носу попал. Ох и били меня... побольнее, чем в

Шевченко. Они даже акт не стали составлять, что я следова теля ударил. Я десять дней кровью плевал. Отлежался в ка мере. Потом вызвали и сказали, чтоб я расписался об оконча нии следствия. Ни одной бумажки я им не подписал. Бандиты

они! – Голос Андрея зазвенел горечью, обидой и гневом.

– Обидно, Рита. Что я им плохого сделал? Воевал, домой

ехал. Выпил, не скрываю. Не избил никого, не обругал, а меня

как бандита арестовали. Ошиблись... А если б шевченковского

следователя в индию?! В карцер! Голодовку бы он шестьдесят

семь дней продержал?! В лицо бы ему плевали! По ошибке!

Ну ладно, пусть раз ошиблись. А документы тоже по ошибке

не давали? В Днепропетровске следователь знал, что я не вино ват. Не смог кражу на меня взвалить, обвинил в другом. Они

в обвиниловке написали, что я три месяца живу в Днепро петровске, ворую на базаре, дал двенадцать подписок в двад цать четыре часа выехать из города и не уехал. Y кого ворую

– не сказано. Как я мог три месяца в Днепропетровске про жить, если в это время в Лукьяновке сидел? Я думал – на

суде разберутся. Разобрались! Собаки!

– Где тебя судили?

– Я ж тебе говорил, в Днепропетровске. Комнатка ма ленькая. Судьи, конвоиры и я. Посторонних никого не было, а суд объявили открытым. Ни защитника, ни прокурора. Се кретарша, девчонка молодая, ничего не записывала. Один за седатель дремал, другой молчал. Я рассказал, что в Лукьяновке

был и никак, ну просто никак, в это же самое время в Днепро петровске не мог подписки давать. А судья говорит мне: «Это

к делу не относится». Меня в камере научили, чтоб я экспер130

тизу почерка на суде потребовал. – Андрей сжал кулаки и

замолчал.

– А судья?

– Он толкнул в бок заседателя, который спал. Тот луп-луп глазами, а судья ему какие-то бумаги показал. Заседатель

закивал головой спросонья. Судья после этого говорит мне: «Суд отклоняет вашу просьбу о проведении экспертизы. Суду

ясно, что подписку о выезде давали вы». И ушли совещаться.

Минут через десять вернулись и объявили, что я осужден на

три года.

– Ты кассацию не писал?

– Подавал я кассацию... Нужна она, как мертвому при парки.

– Что ж ответили?

– Написали, что правильно меня осудили. Утвердили при говор. Когда сюда этапом гнали, воры в законе что хотели де лали. Сами на нары, а нас на пол, себе воду, а нам, что оста нется. Подрались мы с ними. Конвой за них вступился. Двад цать дней на пересылке был. Воры там не работают, по пол года сидят. На сорок первой придурки – суки, что хотят, то

и делают. Все начальство подкупают. Везде. А ты говоришь – за деньги они сюда не приедут. Игорь Николаевич их не пу стит, Любовь Антоновна тоже. Так над ними есть люди повыше.

Я им этого никогда не забуду.

– Кому?

– Сукам! Ворам! Начальству! Другие боятся, плачут, ти хонькими стали: не трогай нас – и мы никого не тронем.

Я тоже боюсь, но не плачу. Мне тоже больно, когда бьют, но

просить я их не буду. Ни за что! Был бы автомат и пара дис ков запасных, стрелял бы их всех, пока бы меня самого не

убили.

– Кого, Андрюша?

– Тех, кто посадил меня! Тех, кто бил! Кто над Митей

Шигидиным издевался. Председателя суда. Судью! Падлу! Ло шадь! Начальника лагпункта! Пусть потом и меня убивают.

Я знать буду, что не без пользы умер. Сто лет проживу – не

прощу. Умирать стану, только и пожалею, что никого из них

не убил.

– Страшно, Андрюша. Ты же не такой.

131

– Я злой за всех! За тебя! За себя! За Митю! Меня под

Кировоградом ранило, Митя под огнем волоком тащил. А сам

он тоже был в ногу ранен. Слова мне не сказал. А падловцы

за волосы его и об стенку. На пацанов красные косынки одели!

Y работяг все отнимают, а дежурники с ними вместе. На кого

Падло, на того и начальство. Меня арестовали ни за что, а

судья осудил. Пожаловался городскому судье, а тот пишет: «Для отмены приговора оснований нет». Сами себя защищают, как падловцы. Ты говоришь – страшно убить их. А жить, как мы живем, – не страшно?

– В больнице хорошо, – слабо возразила Рита.

– Пока Игорь тут и Любовь Антоновна. Были бы другие

врачи, меня б тогда убили, а тебя в вензоне... – Андрей осекся.

– Забудь, Андрюша об этом. Не все люди такие.

– Что я, на всех говорю? Хороших людей больше, чем

плохих. При немцах меня хозяйки кормили, вшей выпаривали, от полицейских прятали, когда я из концлагеря бежал. Если б

не они, не выжил бы я. А зачем живу? Наши пришли – радо вался. Y меня вся спина гнила, а я на фронт просился. А потом?

Шевченко, Днепропетровск, сорок первая, падловцы... Ну, пад ловцы – суки, их даже воры презирают. Я б ни на кого не стал

обижаться, кроме как на них. Не сладил с ними, избили и

ладно. А утром начальник сорок первой ногами меня пинал, почти мертвого. Мне Монахов рассказывал. Тут никто не видит, как они нас бьют. А шевченковского следователя тоже никто

не видел? А судью моего? Собаку не бьют, если она не виновата.

Пес убежит от такого хозяина. А мне и убежать некуда. Ты

думаешь, они не знали, когда тебя судили, что ты не виновата?

– Знали, – прошептала Рита, и слезинка тихо сползла по

лицу, оставляя на щеке влажный след.

– Не плачь, Рита. Прости меня, – Андрей кончиком паль ца здоровой руки робко прикоснулся к худенькому плечу де вушки.

Андрюша ласковый... Красивый... Добрый... Он за Шигидина

заступился. Если бы встретились мы с ним раньше... Y него, наверно, девушка есть... Спросить? Стыдно... Я так хитро спро шу, что он и не догадается...

– Ты скоро на волю выйдешь. Два с половиной года оста132

лось. А мне еще сидеть и сидеть... – грустно заговорила Рита, не осмеливаясь высказать свою самую тайную мысль.

– Вот бы нам вместе освободиться. Мы бы с тобой... – Андрей смущенно закашлялся и отвернулся.

– Тебя ждут, Андрюша. Мама... девушка...

– Y меня нет девушки, – признался Андрей.

– И не было? – со страхом и надеждой спросила Рита.

– Была.

– А где ж е она? – глаза Риты потухли, голос прозвучал

подавленно. – Разлюбил ты ее?

– Мы и не встречались по-настоящему, – хмуро ответил

Андрей.

– А понарошку разве встречаются?

– Мы с ней рядышком жили. Вместе по очередям стояли.

Потом война. Меня во время бомбежки ранило. Я от поезда

отстал, а она уехала с родными. Я при немцах два года жил.

Не знал, где она, что с ней. Встретился в шевченковской мили ции. Ее сняли с поезда, за то, что документы у неё украли.

Она уже тогда туберкулезом болела.

– Ее тоже посадили?

– Выгнали. Домой поехала.

– Так она ждет тебя?

– Не ждет, Рита... Уже не ждет.

– И неправда. Я бы... ждала.

– Умерла она.

– Кто тебе сказал?

– В тюрьме пацан с нашей улицы. Он сам видел, как

Женю хоронили. – Андрей замолчал. Рита сидела понурая и

притихшая. Она понимала, как тяжело Андрею вспоминать

подругу. А в глубине души копошилось чувство, похожее на

нечистую радость. Если бы она могла высказать непонятное

ей чувство словами, то она бы сказала примерно так: «Плохо, что Андрей один, жалко. Но его никто не ждет. Может быть

я...»

– Ты любишь звезды?

– Люблю, Рита. Я помню, один раз весной ночевал в виш невом саду.

– Давно?

133

– Мальчишкой. Звезды такие болыиие-болыиие. Небо чи стое. И вишни цветут, белые, как снег. А запах такой нежный, как мамины глаза, когда она не сердится.

– Почему звезды мерцают? Смотришь, и кажется – вот-вот заговорят они. Хорошо бы улететь на звезду.

– Там никто не бывал и не будет.

– А мне снилось, что я по звездам бегала.

– Красивый сон, – завистливо вздохнул Андрей. – Мне

такого ни разу не приснилось. Когда я болел в лагере воен нопленных...

– За что тебя туда?

– Нашему пленному махорку передал. Немцы в это вре мя убили одного пленного за то, что он обмотку подвязать

хотел, а меня для счета в колонну затолкали. Я мальчишкой

был. А они и на одежду мою гражданскую не посмотрели.

– Долго держали?

– Ночь во дворе переночевал, горло у меня распухло.

Один пленный дал за меня на две скрутки табака и меня в

барак впустили. На другой день температура поднялась высо кая. Пленные подумали, что у меня тиф. Взяли за руки, за ноги

и в зону вынесли. Я просил их: «Братцы, не оставляйте!»

– А они ? Не послушали? Не пожалели?

– Их бы самих староста барака выгнал, если б не выбро сили меня. Заморозки, а я лежу. И вдруг мне тепло стало.

Смотрю на звезды: такие красивые, что я никогда раньше

таких не видел. А потом увидел два озера, одно с чистой

водой, а другое – с грязной.

– Померещилось тебе.

– До сих пор помню озера. Будто вчера их видел. Люди

идут к грязному, а к чистому редко кто сворачивает. К нему

дороги нет: скалы, пропасти, звери... И вдруг все небо заго релось. Звезды играют огнями, как живые. Смотрю на небо, а

меня оттуда кто-то манит к себе. Я вроде бы полетел. Высоко высоко лечу. А до звезд никак долететь не могу. И больше ни чего не помню.

– Как ж е ты из лагеря ушел?

– Наутро в зоне трупы собирали, и меня в повозку поло жили, как мертвого. Стали выбрасывать в могилу, а я очнулся.

Пленные не закопали меня, а немец, конвоир, просмотрел. Y t -

134

ром женщина одна, ее тетей Глашей звали, я после узнал, подобрала меня. Я целый месяц у нее жил. Она кормила, выха живала, стирала... Ночью вставала ко мне. Есть такие люди...

– Андрей не договорил. В палату вошла смуглая пожилая

женщина в белом халате.

– Вот где я тебя нашла, – заговорила она, грозя Рите

пальцем.

– Я, Сара Соломоновна, у Андрея дежурю, – смущенно

оправдывалась Рита.

– Зачем у него дежурить? – возразила Сара Соломонов на. – Есть он сам научился, с кровати встает, разговаривает.

На днях мы его в общую палату переведем.

– В общую? – испуганно протянула Рита.

– Не бойся за него. Пузырь и Горячий из больницы ушли, другие Андрея не тронут. Эти воры такая публика... Они бес платно мстить не станут... Пойдем со мной. Ты мне нужна.