Текст книги "Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К°"

Автор книги: Григорий Василенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)

36

Через несколько дней после нашего возвращения из Сибири Деверева-Деева этапировали для расследования его преступлений. Дело принял к производству Коротенков, прибежавший на следующий день ко мне с толстой тетрадью и сотнями вопросов. Он хотел знать все, но главным образом то, чего нельзя было отыскать в объемистых материалах, если их рассматривать даже с лупой в руках. Я охотно отвечал, но вместе с этим настоятельно советовал как следует, с карандашом в руке, вчитаться в материалы дела.

Коротенков в знак согласия добродушно кивал, но продолжал «экзаменовать» меня по делу.

Наш разговор некоторое время слушал Георгий Семенович, а потом ушел на доклад к начальнику отдела, попросив меня никуда из кабинета не отлучаться, так как я мог понадобиться.

Мы остались с Анатолием вдвоем. Разговор принял доверительный характер и, как говорят дипломаты, был весьма полезным, хотя на ряд вопросов я не мог дать ему исчерпывающих пояснений. Для этого нужно было до конца разоблачить Кнехта как агента гитлеровского абвера.

– Допрашивай Деверева, а не меня, – сказал я ему под конец.

– Знаешь, артист вживается в роль, а я настраиваюсь на поединок с агентом, выявляю свидетельскую базу, – пояснил Анатолий, намекая на то, что неоценимую помощь следствию мог бы оказать «Иван», наблюдавший предателя в его натуральном виде при фашистах. Но о судьбе скромного переводчика никто ничего не знал. Его следы терялись где-то в конце войны.

– А вообще ты что-нибудь о нем знаешь? – не удержался Коротенков, хотя я просил его не задавать мне вопросов об «Иване».

– Знаю совсем немного. Считай, что почти ничего. Мне тоже хотелось узнать об этом человеке, встретиться с ним, просто поговорить, послушать его и даже, ни о чем не спрашивая, пожать ему руку. Об этом я не раз думал. Его должность в 1-Ц была более чем скромная, по существу – рядовой и периферийный работник, но даже с ее позиции он делал свое дело – сражался на своем месте, которое ему отвела война, находясь один в плотном окружении врагов. А это уже подвиг! Тяжело встречаться с противником в открытом бою, но не менее трудно протекает каждодневный скрытый бой в тиши, не утихающий ни на одну минуту в течение нескончаемых месяцев и годов. В этом бою своя, не предусмотренная никакими уставами тактика наступлений и отступлений, приемов и захватов, свое оружие, которое далеко не всегда стреляет, даже если оно лежит в кармане.

Кое-что я все же мог бы рассказать Коротенкову об «Иване». Как его в форме старшего сержанта Советской Армии перебросили через линию фронта летом 1943 года на Ловати, как он на допросах у гитлеровцев говорил, что накануне пленения получил приказание командования произвести разведку берега Ловати, установить условия для строительства переправы и проходимость поймы для техники. Выполняя это приказание, он на лодке с двумя бойцами переправился через реку и, обследуя берег, незаметно увлекся и выдвинулся к немецким окопам. Был неожиданно обнаружен и взят в плен. Сопротивления не оказывал, считал бесполезным. Немцам сообщил, что служил помощником командира взвода саперного батальона, но так как командир взвода по ранению выбыл в госпиталь, то командовал взводом.

Много раз его допрашивали, и всегда он четко и твердо повторял то, что ему было определено заданием.

Оперуполномоченный отдела контрразведки «Смерш» докладывал по начальству рапортом, что

«во время подготовки к переходу и в момент переброски «Иван» принимал активное участие в разработке плана, в экипировке, в изучении обстановки в саперном батальоне. Вел себя уверенно, смело, не подавая никаких признаков волнения или опасения».

Вот какой был «Иван», когда шел в сложную и полную опасностей операцию.

После пленения в одном из пересыльных лагерей на территории Эстонии на допросе он рассказывал о себе, «ничего не скрывая». Он – русский, но родился в Латвии в 1917 году, жил в городе Валка. Родители у него умерли рано, воспитывался у тетки, которая сама с трудом сводила концы с концами и с удовольствием отпускала его из Латвии в Германию на заработки. Около пяти лет скитался по фабрикам и заводам с такими же, как и он сам, и незаметно для себя стал говорить на немецком. Причем как заправский немец! Домой вернулся летом 1940 года, накануне провозглашения в Латвии Советской власти, и сразу же окунулся в новую, невиданную им жизнь молодой республики, принятой в Союз ССР. Недолго пришлось «Ивану» строить новую жизнь в своем родном городе. А ему, бывшему батраку, отводилась в этом главная роль.

Вероломное нападение фашистской Германии прервало все планы. Не состоялась и свадьба «Ивана», намеченная на 22 июня 1941 года. В то утро светило солнце, восхода которого он так ждал. Но падали бомбы, и багровый круг солнца он увидел сквозь дым пожарищ и взрывов. Может быть, впервые для него открылась истина: восприятие окружающего мира зависит от того, с каким душевным настроением смотрит на него человек.

В толпе беженцев он прибыл на небольшую железнодорожную станцию под Смоленском. Поезд остановился в поле вблизи станции. Спрыгнул на насыпь и направился по шпалам к военному коменданту, которому было не до него.

– Идите в военкомат, – посоветовал комендант. – Там оформят на службу в армию как положено.

Из-под Смоленска дивизия, в которую «Иван» был направлен рядовым, с боями отступала к Москве. У какой-то деревни он был ранен и несколько месяцев находился в госпитале. Возвратился в свою дивизию в январе, когда она грузилась в эшелоны для передислокации на Северо-Западный фронт.

Политотдел дивизии, узнав о том, что он хорошо говорит по-немецки, нередко использовал его в качестве переводчика, однако числился он за саперным батальоном.

В 1942 году развернулись тяжелые кровопролитные бои под Старой Руссой. «Иван» был снова легко ранен. Награжден медалью «За отвагу». Перед тем памятным боем, оставившим метку на теле, его приняли кандидатом в члены ВКП(б). Медаль он так и не получил, так как выбыл из части.

А дальше был «плен».

...Пожилой комендант оставил «пленного» при себе как переводчика и как прислугу. «Иван» без конца варил ему кофе-суррогат и немало имел неприятностей, пока не научился угождать коменданту, сообразуясь с его запросами. В феврале 1944 года был переведен в абвергруппу и в течение месяца в поселке Мыза, в Эстонии, использовался переводчиком в так называемом «учебном лагере», где готовилась агентура. А потом началась его служба в отделе 1-Ц. Пришедшая с повинной в «Смерш» агентура абвера, заброшенная в наш тыл, называла «Ивана» как переводчика у немецкого майора. Один из таких агентов на допросе показал, что при его вербовке переводчиком был русский из военнопленных в звании фельдфебеля. Другой утверждал, что тот фельдфебель-переводчик якобы награжден медалью...

Вернувшийся с доклада майор Силенко застал меня за просмотром этих заметок об «Иване». Мне хотелось как-то воздать должное ему, отважному зафронтовому разведчику.

– Что скучаешь? – спросил майор холодновато.

Он был чем-то озабочен. На меня не смотрел, что-то искал в столе, выдвигая и задвигая ящики. Я мог только догадываться о каком-то неприятном для него разговоре, состоявшемся «вверху», но Георгий Семенович об этом умалчивал. Ему надо было сначала успокоиться, а потом он что-то непременно скажет. Может, не все, но даст понять. Как и каждому человеку, ему становилось легче, когда он с кем-то делился, освобождал душу от мучивших его переживаний.

– Гора с плеч свалилась, все еще никак не опомнюсь, как будто и делать больше нечего. Сижу вот и разбираю свои записи, – отвечал я на его вопрос.

– Скучать не придется, но перевести дух перед новым делом надо. Понимаешь? И вообще пора тебе улетать из этого гнезда, – обвел он свой кабинет глазами. – Оперился, крылья подросли... Теперь ты в моей помощи больше не нуждаешься. Рядом освободился кабинет – перейдешь туда и там начнешь трудиться над новым делом.

Я привык к Георгию Семеновичу, и мне не хотелось от него уходить. Видимо, он угадал мои мысли по моему настороженному лицу и сказал:

– Ничего, все будет хорошо. В этом я уверен.

Я еще раз убедился, что от майора трудно скрыть свои настроения. Чтобы прервать начатый на эту тему разговор, он сказал, что есть и другой вариант. На днях звонил ему секретарь парткома и советовался о направлении меня на учебу.

– Я высказался «за», а вот сегодня начальник отдела распекал меня за ходатайство. «Кто, – говорит, – будет работать?»

– Но я же подавал рапорт...

– Рапорт рапортом, – сказал Георгий Семенович, – а окончательное решение теперь будет принимать, видно, сам. – И указал на прямой телефонный аппарат – связь с начальником управления.

37

Секретарь парткома, неторопливый вдумчивый майор лет пятидесяти, носил старинные очки в тонкой металлической оправе и не выпускал изо рта почерневшую трубку, которая, наверное, досталась ему в наследство от деда. Выглядел он старше своих лет и слыл старомодным человеком из-за того, что на нем всегда можно было видеть длинную, покроя двадцатых годов, шинель и костюм защитного цвета – гимнастерку с отложным воротником и накладными карманами и брюки галифе. Чем-то он напоминал мне майора Крикуна. Когда я впервые пришел к нему становиться на партийный учет, он беседовал со мной долго и обстоятельно и все время курил трубку, а когда она гасла, посасывал ее с удовольствием, словно смаковал не табачную копоть, а сладкие леденцы. Расспрашивал обо всем. Кое-что вставлял по ходу и о себе. С сожалением, как бы извиняясь передо мной, сказал, что ему не пришлось воевать. Всю войну работал где-то на Урале. Может быть, поэтому живо и подробно интересовался фактами моей фронтовой биографии.

– Удивительно, – сказал он, – такой молодой, а командовал ротой. А где в партию вступал?

Я рассказал, как меня принимали в партию летом, в окопах под Орлом, в разгар сражения на Курской дуге. Он так внимательно слушал, чуть склонив голову набок, как будто никогда ничего подобного ему слышать не приходилось.

Когда так участливо слушают, невольно возникает желание поделиться мыслями, может быть, и не относящимися прямо к делу. Я не удержался и сказал о своих планах на будущее. Они сводились к одному намерению – учиться.

Время было трудное, и учебу после демобилизации из армии пришлось отложить.

Секретарь чиркнул спичкой, густо задымил, а потом, как бы подводя некоторый итог беседы, сказал:

– Судя по всему, пришел ты на работу в ЧК по внутреннему убеждению. Или потому, что дали направление?

– Мы тут недавно с кадровиками приглашали всех таких, как ты. Побеседовали, порекомендовали поступать на заочные отделения институтов.

Трубка у секретаря потухла, и пока он ее набивал, наступила пауза в нашей беседе. Видно, он не мог обойтись без табачного дыма, который, как он полагал, стимулировал его работу, мысль и укоренившуюся привычку беседовать с трубкой во рту. Про себя я подумал, что секретарю идет трубка и трудно было бы его представить с папиросой. Без нее и лицо не было бы таким располагающим и доброжелательным.

Секретарь парткома, соглашаясь со мной, все же заметил, что учебу откладывать в долгий ящик не следует, так как время неумолимо течет, независимо от того, учишься или не учишься.

Ожидая ответ, он посматривал на меня поверх очков так, как посматривает врач на пациента, пришедшего на прием.

– Если откровенно, то предложение было неожиданным. После много передумал и сказал: «Спасибо за доверие». Но опасения где-то еще есть. Смогу ли?

– Хуже, если бы их не было. Мол, все мне нипочем. Бывает у некоторых этакая самоуверенность – все ясно и есть ответ на любой вопрос. Для работы в ЧК нужны люди особого склада. Кристально честные! Впрочем, как и для любой другой профессии. Летчиком и даже шофером не каждый может быть... Феликс Эдмундович говорил, что работа чекистов тяжелая и неблагодарная в личном отношении, в то же время – очень ответственная и важная для государства. Я впервые услышал эти откровенные слова. Больше всего меня задела «неблагодарность» работы, то есть то, что я еще плохо представлял себе. Другое дело – тяжесть, которую нельзя не почувствовать в работе.

– Особый склад и характер, – продолжил он свою мысль, – проявляются, пожалуй, в том, что, однажды заняв свое место в строю, по моим многолетним наблюдениям, наши люди, как бы им трудно ни было, не покидают этот строй. Так что настраивайся на долгую службу. По традиции.

Секретарь как-то незаметно перевел разговор ближе к моей предстоящей работе в коллективе. Посматривая все время добрым, чуть прищуренным взглядом, он коснулся сначала вообще истории ЧК, ее традиций. Пролетариат России уполномочил чекиста защищать завоевания Октября, толковал он, и вручил ему для этого острый меч, которым он должен был тогда и теперь разить врагов первого в мире государства рабочих и крестьян. Должностью оперативного уполномоченного надо дорожить и гордиться.

– Не каждому доверяется грозное оружие, – говорил секретарь. – Да и уметь надо им пользоваться, не говоря уже о том, что прежде чем рубить мечом, да еще острым, надо семь раз отмерить, а то и больше, смотря по обстоятельствам. А такой прием, как рубка с плеча, запрещен в ЧК еще Дзержинским. Правда, даже в тихих схватках с врагом ситуации бывают разные, и соблазн рубануть вовсю, чтобы искры посыпались, появляется, но запрет не делает исключений. Это ты учти в первую голову. И второе – учиться надо. Больше читать. Всю жизнь.

Эти последние слова секретарь произнес как-то по-своему, почти молитвенно. Книг у секретаря в домашней библиотеке было много. Об этом знали все в управлении потому, что многие пользовались ими, правда, с обязательным условием – чтобы обертывали газетой.

– Мне приходилось слышать, – продолжал секретарь, – что само название должности – оперуполномоченный – устарело и его следовало бы заменить другим, более современным. Каким? По-моему, не следует заменять. Как думаешь?

Вопрос для меня был неожиданным. Никакого мнения я на этот счет не имел и в ответ только пожал плечами.

– Вообще я противник модных шараханий. Неисправимый консерватор в этом вопросе, – улыбнулся секретарь. – Кое-где слишком легко заменяют всякого рода названия, знаки различия и другие атрибуты, которые появились в ходе революции и гражданской войны, когда зарождалось наше государство. То, что родила революция, что на роду написано, – священно и неприкосновенно. Так? – спросил он, держа в руке дымящуюся трубку.

– Целиком поддерживаю, – сказал я.

– Я вот и шинель ношу, так сказать, в защиту традиции. Наверное, уже слышал по этому поводу разговоры в управлении? Что это, мол, Николай Павлович ходит в кавалерийской шинели с оттопыренными угольниками на рукавах? Слышал?

– Только что, – улыбнулся я. – Перед тем как идти к вам.

– Только не от Георгия Семеновича?

– Нет.

– Вот то-то и оно. Георгий Семенович это понимает.

Мысли, которыми делился со мной Николай Павлович, были в какой-то мере созвучны с моими. Он об этом знал.

...– Не хочет тебя отпускать на учебу Кухарский, – здороваясь со мной в этот раз, прямо сказал Николай Павлович.

– Почему?

– Говорит: а кто будет работать?

– Значит, если бы я не тянул, то тогда бы меня сразу отпустили? По закону отрицания отрицания?

– Я этот вопрос решить не могу, Алексей. Иди к генералу. У меня с ним разговор был. Я на твоей стороне. Позвони или зайди потом.

У начальника управления разговор был короткий.

– Товарищ генерал, прошу разрешить мне поехать на учебу. У меня среднее образование, война прервала все мои планы.

– Не только у тебя одного, – сразу строго сказал генерал. – С работой успешно справляешься, и Кухарский считает, что с учебой пока тебе можно обождать. В самом деле – анкет тебе заполнять не придется. Мы тебя знаем. И работы много. Как считаешь?

Я какое-то время еще стоял перед генералом, собираясь козырнуть и удалиться, испросив, конечно, разрешения на это. Душа бунтовала, а в голове и памяти приберегал я напутственные слова Николая Павловича: «Не расстраивайся и не горячись. Выше голову, капитан Гаевой, выше».

– Товарищ генерал, дважды по одному и тому же вопросу мне неудобно к вам обращаться. Считаю, что учиться я должен и просить об этом не грешно.

– Что верно, то верно, время ты выбрал в самый раз... – сказал начальник управления и еще раз в задумчивости перелистал мое личное дело, лежавшее перед ним.

– Хорошо, капитан Гаевой. Чтобы ты не вспоминал меня всю жизнь недобрым словом – пусть будет по-твоему. Пиши рапорт.

И посмотрел на меня как строгий отец, впервые согласившийся с доводами возмужавшего сына.

МАРЧЕЛЛО И К°

1

Генерал Гаевой сидел за рабочим столом и читал документы. В кабинете было мрачновато. Солнце заглядывало сюда только во второй половине дня. Тогда становилось светлее и на длинном полированном столе для совещаний, обставленном старинными стульями с высокими спинками, мелькали солнечные зайчики. Весна пришла ранняя. Под окнами уже начинали зеленеть пирамидальные тополя.

– Разрешите, товарищ генерал? – вошел в кабинет дежурный офицер.

Гаевой оторвался от бумаг.

– Заходите. Что там у вас?

– Срочное сообщение, Алексей Иванович. В порту Никарагуа подорвался на мине наш танкер.

Офицер положил на стол телеграмму. Генерал внимательно прочитал ее, что-то подчеркнул, потом снова перечитал.

– Оставьте у меня. Пусть зайдет ко мне полковник Шахтанин. Вы свободны.

Оставшись один, Гаевой закурил, что бывало с ним не часто после того, как лечащий врач посоветовала бросить курить. Алексей Иванович не спорил, однако пачку сигарет хранил в столе и всегда тянулся к ней, когда возникала, как он говорил, «нетипичная ситуация». А типичных ситуаций за долгие годы службы, насколько он припоминал, было мало...

Подчиненные знали: если генерал закурил, значит, случилось что-то чрезвычайное. Вот почему так насторожился Шахтанин, застав генерала с сигаретой во рту.

– Присаживайтесь, Николай Васильевич. Вот, прочтите, – сказал Гаевой, подвигая телеграмму.

А сам, продолжая курить, подошел к окну и широко распахнул его. Если бы чуть раздвинуть деревья и сместить построенные в последние годы вблизи дома, то из окна, у которого стоял генерал, можно было бы увидеть широкую панораму морского порта на берегу вытянутой в длину бухты, окруженной невысокими скалистыми горами.

– Судя по «почерку», – сказал Шахтанин, прочитав телеграмму, – это дело рук ЦРУ. Они собаку съели на подобных провокациях. Это для них мелочи. Вьетнам за тридевять земель от США и то они упорно притягивали его в сферу своих «жизненных интересов», а тут маленькая Никарагуа, прямо под боком, посмела ослушаться, бросила вызов. Кстати, поступили некоторые подробности.

Подробности эти заключались в следующем.

В порту Сандино при подходе на швартовку в 13 часов 52 минуты по местному времени под днищем носовой части танкера произошел взрыв мины. В момент взрыва команда находилась на своих местах в соответствии со швартовым расписанием. Третий помощник капитана, боцман, три матроса получили ранения, но продолжали выполнять свои обязанности. Пострадавшим оказана медицинская помощь. Приняты меры по ликвидации последствий взрыва, заделке трещины в корпусе судна.

Команда действовала в этих условиях самоотверженно.

Установлено, что перед прибытием нашего танкера в порт Сандино в нейтральных водах находился американский фрегат, с борта которого поднимался вертолет, облетавший акваторию бухты. С этого вертолета были установлены мины в непосредственной близости от места нахождения шланга приемки нефти, выгружаемой с судна, и в других местах. Утечки нефти с танкера нет.

Помолчали с минуту.

– Беснуются господа империалисты, – заметил полковник. – И на какие только гнусные дела не идут, чтобы уничтожить революцию в Никарагуа. Судя по Гренаде, Алексей Иванович, ЦРУ не оставит в покое эту страну.

– Да, да, – кивнул генерал. – Как думаете, Николай Васильевич, зачем к нам в последний раз приезжали помощники американского военно-морского атташе?

– Порт их интересует.

– Только ли порт?

– Черноморский флот, побережье...

– Вот-вот... Уточнение существенное. В нашем порту нет того, что бы их могло заинтересовать, если не считать пограничных катеров и нефтеналивных судов.

– А помощники военно-морских атташе стран НАТО годами обозревают стоянку пограничных катеров, заглядывают в щели забора старых казарм, тащатся на малой скорости вдоль полигона, шныряют по закоулкам.

– А может, еще что-нибудь?..

Полковник пожал плечами: ничего другого в порту Новочерноморска нет. А на полигоне – только макеты танков и ракет, которых, впрочем, из-за кустов не видно.

И все-таки... Сотрудники военно-морских атташе регулярно, как по расписанию, навещают Новочерноморск, и это обстоятельство не могут не учитывать контрразведчики.

– Не купаться же они к нам приезжают, – сказал генерал. – Имейте в виду, чтобы подорвать корабль, надо располагать точными сведениями о фарватерах и навигационной обстановке в порту.

– Ни разу не купались, это верно. Следует, пожалуй, отметить совпадение некоторых приездов или, может, их зависимость от появления вблизи наших территориальных вод, а то и в самих наших водах, турецких рыболовных шхун. Нередко шхуны доходят до Анапы и Керченского пролива на промысел, укрываются от шторма в наших бухтах.

– Резонно... Какой же вывод из этого?

– Видимо, эти шхуны попутно используются для патрулирования вблизи нашего побережья, наблюдения за кораблями Черноморского флота. Турки, очевидно, делятся информацией с американцами.

– Почему «очевидно»? Турки же, насколько мне известно, не вышли из НАТО, свою территорию предоставили для американских баз. Они – союзники, водой не разольешь. Вот что, Николай Васильевич, съездим в порт, посмотрим все на месте. Может, Пентагону там мерещится армада советских военных кораблей, а мы не видим и не знаем.