Текст книги "Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К°"

Автор книги: Григорий Василенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

34

– Вот и пункт твоего назначения, – останавливая лошадь, сказал коллега из местного отделения УМГБ, доставивший меня из райцентра до деревни на тяжелых крестьянских розвальнях. – Действуй. Я поехал дальше согласно указанию начальства. Засветло надо добраться... Через день заеду. Ни пуха тебе, ни пера!

Он отпустил вожжи. Сани, описав большой круг у крайней хаты, выехали на дорогу.

Двумя рядами редких хат на большой поляне, со всех сторон окруженной темным и глухим лесом Приильменья, предстала передо мною глухая деревушка Борок. Между почерневшими рублеными хатами виднелись прогалины с бугорками, прикрытыми снегом, в которых угадывались сгоревшие в войну подворья. Попадались и свежие срубы, недостроенные дома, но их было мало.

Я шел по протоптанной посередине улицы дорожке и думал, что и эту затерянную в лесах деревушку не обошла стороной война, и ей долго придется отстраиваться, чтобы заполнить образовавшиеся пустыри. А может, пустыри так и останутся навсегда, так как война не пощадила многих из тех, кто ходил по этой улице, обитал в сожженных позже хатах. Они никогда сюда больше не вернутся...

Мне никто на глаза не попадался, и я хотел было уже зайти в какую-нибудь хату и спросить, где размещается колхозная контора. А пока шел наугад. Только на середине деревни встретил подростка с книгой под мышкой. Он сказал, что конторы в колхозе нет. Колхозный счетовод работает у себя на дому, как и председатель. Парнишка показал мне их хаты, добавив, что председатель куда-то уехал, а счетовод дома.

Счетовод мне как раз и нужен был, а председателю я хотел представиться, чтобы он знал о моем приезде.

Шляхина встретила меня как пришельца с другой планеты. Она уставилась на неожиданного гостя застывшими глазами и долго не могла вымолвить ни слова, а я стоял посередине хаты и ждал, пока она обретет дар речи.

– Так вот вы где обосновались, – осматриваясь в просторной избе, начал я первым.

– От вас нигде не спрячешься, – недружелюбно сказала Шляхина, прислонившись к краю стола, за которым она сидела над какими-то бумагами.

– А зачем от нас прятаться? Прячутся преступники, да и то не надолго. – Я без приглашения сел у стола. – Где-то вот прячется Деверев и заставляет пускаться в такие дальние путешествия.

– А я здесь при чем? Я о нем все сказала, что знала, а вы уж ищите. – Шляхина передернула плечами, словно ее била лихорадка. Но тут же поправила серый пуховый платок на плечах, откинула голову назад, стараясь придать себе независимый вид. В этом ей помогали стены хаты, в которой она жила, хотя хата и принадлежала ее родной тетке.

– За то, что вы нам рассказали и написали, спасибо. Но вы далеко не все сказали. Об этом поговорим потом, а сейчас, Анна Максимовна, как вы, наверное, догадываетесь, меня интересует вопрос: где все же обитает Деверев?

– Откуда мне знать в такой дыре...

Меня покоробило от этого слова, сказанного с таким пренебрежением к тихой деревушке, в которой жила не только она, но и ее родственники.

– В дыре?

– Ну, тогда в Сан-Пауло, – усмехнулась она.

– Смотря в чем, а то бы позавидовали и в Сан-Пауло, если б поглядели на русскую деревню, занесенную белым снегом, в окружении могучего русского леса. Зачем же вы так? Может быть, после Германии разонравилась?

Шляхина опустила голову. От ее гордого вида не осталось и следа. Глаза прятала или смотрела мимо меня в окно, из которого в отдалении виднелся лес. Разговор не получался. Слишком разные позиции мы занимали. На все мои вопросы она отвечала односложно. В хате становилось все темнее. Из школы вернулась ее дочь Марта в сопровождении пожилой женщины – как я догадался, тетки Шляхиной. Девочка поздоровалась со мной, а старуха промолчала. Ушла за загородку и там что-то бубнила. Сама Шляхина, заканчивая свой рабочий день, демонстративно собирала бумаги и складывала их под большие счеты, лежавшие на краю стола. Мне надо было уходить, но я продолжал сидеть, словно на что-то еще надеясь.

В хату зашел мужчина – невысокий, коренастый, лет сорока пяти, с красным обветренным лицом. Он властно подошел к столу, покосился на меня. Я поздоровался с ним, но не представился. Мне не хотелось этого делать в присутствии девочки и тетки. Мужчина вдруг стал требовать у Шляхиной какую-то бумагу, на что счетовод заявила, что не успела сделать, так как ей помешали, явно намекая на меня. Тогда мужчина, как я понял, председатель колхоза, начал выговаривать мне, помешавшему человеку работать. Надо было объясниться с председателем.

– Можно вас на минутку? – попросил я его, направляясь к двери.

Председатель последовал за мной на улицу.

– Чего приехал? – сразу набросился он на меня так, как будто мы давно знаем друг друга.

Я молча полез в карман за удостоверением. Председатель насторожился. Мне не совсем понятен был его грозный вид и его поведение.

– Как вас зовут? – спросил я его, чтобы как-то ввести в иной тон и иные отношения.

– Вот как... – поднес он к моему лицу кулак, пропахший махоркой. – Чего шляешься по чужим бабам? У нас с ней уговор. Она – вдовушка, я – вдовец с двумя пацанами. Не мешай!

Кое-что начинало проясняться, и я невольно улыбнулся. Это его еще больше разозлило.

– Ты спрячь эту красную книжечку, – увидев в моих руках удостоверение, сказал председатель, – и убирайся подобру-поздорову. Из милиции, что ли?

– Ну, хватит, перейдем к делу, товарищ председатель. Вот мое удостоверение.

Председатель неохотно взял книжечку и сразу утихомирился. Засопел, недовольный собой.

– Тоже мне, председатель... – покачал я головой. – Из-за какой-то бабы руки распускаешь. А что ты знаешь про нее?

– Баба она и есть баба. Что о ней надо знать? Какие секреты?

Вечерело. Председатель, в полушубке и валенках с калошами, чуть сгорбившись шел впереди меня. Вскоре привел в хату, как две капли воды похожую на ту, где мы только что с ним были. Только запах в ней держался другой – запах старого холостяцкого жилья. Председатель чиркнул спичкой, зажег керосиновую лампу и позвал:

– Ребятня, а ребятня! Живы?

– Живы, – отозвались с печки мальчишеские голоса.

– Ты располагайся, – снимая полушубок, сказал мне председатель, – а я сейчас растоплю плиту, что-нибудь сварганим на ужин. Ребятня тоже наверное проголодалась.

С печки пытливо смотрели на меня два мальчика. Я видел только их остриженные под машинку головы. Потом все мы уселись за стол, посередине которого возвышался вместительный чугун с картошкой.

– Ты меня извини, капитан, погорячился я малость. Прошлой осенью ее тетка растрепала деревенским бабам, что к Анне приезжал какой-то ухажер и даже ночевать у нее оставался. Я сгоряча – к ней. Не призналась, правда, но в деревне ничего не скроешь. У нее кто-то был из района. И сегодня, как только ты появился, мне шепнули...

Он налил мне и себе почти по стакану водки и, не приглашая меня, выпил. Подсунул ко мне поближе тарелку с грибами, пересыпанными клюквой, и нарезанное сало. Грибы были очень соленые, и на зубы попадался песок. Ребята ели картошку с жадностью, потом прихватили с собою по кусочку сахара и снова забрались на печку.

– Я тут партизанил недалеко, а жена с малышами оставалась в этой деревне. Хозяйку мою каратели арестовали. Пытались меня заманить в западню. Жену расстреляли, хату сожгли. Живу вот теперь в чужой и без хозяйки.

Нестерпимо жаль мне стало этого человека, но я не находил слов, которые нужно было сказать ему в эти минуты. Да и есть ли такие слова, которые могли хоть отчасти унять боль от того, что я услышал. Я глубоко вздохнул и молчал, сочувствуя ему в горе.

– Мне тоже пришлось в сорок втором – сорок третьем воевать в ваших краях, – нарушил я молчание.

– Где?

– Под Старой Руссой.

– Так это совсем рядом.

Я видел, что председатель переживал из-за Шляхиной, и чувствовал: разговор о ней неизбежно должен возобновиться.

– Понимаешь, – начал он, – баба она... сам видел какая... К ней мужики, как мухи на мед. И прическа у нее не деревенская, и манеры...

– Немецкое, – уточнил я. – Немецкое у нее все.

– И сама она на деревенскую не похожа, – будто не слыша меня, продолжал он. – Любит духи, а меня упрекает, что я овчиной и махоркой пропитался. Она тоже покуривает, но я молчу. Хлопцев моих того... не лежит у нее душа к ним. Часто хандрит, мечется, как зверь в клетке. Я-то думал, горюет по своему погибшему мужику, а выходит – набрехала она мне?

Пришлось сказать ему, что Шляхина всю войну служила у гитлеровцев, а потом поселилась в Борках в надежде, что ее здесь никто не найдет.

– Никакая она не вдова, Дмитрий Захарович. С мужем развелась еще до войны. В войну сожительствовала с предателем, который где-то скрывается. Вот я и приехал поговорить с ней по этому вопросу.

Долго мы вели разговор с председателем в его прохладной хате о делах в колхозе и районе, об академике Лысенко и борьбе мнений в биологической науке, о космополитах и запрете в Америке фильма «Песнь о России», снятого в Голливуде, и о преследовании авторов, заподозренных в связи с красными. Дмитрий Захарович то и дело возвращался к Анне, удивляясь ее коварству. Когда мы улеглись и председатель погасил лампу, я еще долго обдумывал план дальнейших действий. Не хотелось мне возвращаться к разговору о Девереве. А если его не возобновлять, то можно вернуться домой ни с чем, Никакой надежды на то, что Шляхина что-то расскажет, у меня уже не было. Я пытался подобрать вопрос, ответ на который заставил бы ее задуматься и дал хотя бы косвенное доказательство того, что о месте нахождения Деверева она действительно ничего не знает.

Мне показалась несколько странной услышанная от председателя история о посещении Шляхиной каким-то работником из района. Из того, что рассказал Дмитрий Захарович, выходило, что появился он вечером, а ушел рано утром. Уже засыпая, я решил сначала побеседовать с теткой, а потом продолжить разговор с Анной. Утром председатель послал ко мне тетку Шляхиной. Старуха, к моему удивлению, охотно рассказывала о своей племяннице, расхваливая ее на все лады. Заодно долго припоминала, когда они строились с дедом в этой деревне. Перед войной дед умер, а дочь с зятем уехали в Новгород и теперь живут там. Осталась она одна. На лето приезжают внуки. В ее рассуждениях я уловил, что Анна ее стесняет, что ей, ее племяннице, следует, пока молодая, выходить замуж.

– Почему же она не выходит? – спросил я тетку.

– В женихах копается, вот и сидит. Чем плох Митька? Ну, у него двое, так и у нее есть. Тоже, небось, приехавши свататься?

– Куда мне... Говорят, из района приезжал осенью жених и даже ночевать оставался?

– Приезжавши. Переночевал с ней на печке и след простыл. А Митька чуть было не побил тады Аньку. У, что было! – перекрестилась старуха.

– Вернется жених. Куда он денется. Как его звать-то?

– Не знаю. Я его даже не разглядела. Пришедши в темноте и ушедши на рассвете.

– Значит, спешил.

Я поблагодарил тетку и проводил ее до калитки. Судя по всему, она приняла меня за человека, который наводил справки о невесте, ее племяннице, и не вызвал никакого подозрения.

Беседа с теткой и председателем укрепили меня в мысли, что приходил к ней неизвестный не ради сватовства.

Как мы и договорились с Дмитрием Захаровичем, после возвращения тетки домой он пришел со Шляхиной ко мне и оставил нас вдвоем.

– Говорят, что осенью жених наведывался? – сказал я Анне.

– Пусть говорят. У баб глаза завидущие.

– Согласен. Кто же приходил?

– Он человек женатый. Называть не буду.

– Давно вы его знаете?

– Недавно.

– А как же уговор с Дмитрием Захаровичем? Он чуть было и мне не всыпал, посчитав за того жениха. Откуда приходил жених?

– Из района.

– Фамилия?

– Товарищ капитан, это же мое личное дело. Что же я у вас и на это буду спрашивать разрешения?..

– Согласен, это ваше дело. Но меня интересует Деверев, агент абвера, которого мы разыскиваем. Если это был не он, у меня вопросов нет. Но для того, чтобы я поверил, назовите фамилию того, кто к вам приходил. Гарантирую тайну этого разговора. Даже Дмитрий Захарович знать не будет.

Шляхина молчала, ничем себя не выдавала. Сегодня она была другой. Пришла принаряженная. Услышав фамилию Деверева, никак не реагировала. Пришлось ей напомнить то, что она раньше о нем говорила и написала в своем объяснении. Беседа затянулась. В основном рассуждал я, а Шляхина о чем-то размышляла про себя, часто курила и далеко не все слушала из того, что я говорил.

– Допросим свидетелей, соберем приметы, и окажется, что у вас был Деверев... Что тогда?

– Меня сразу заберете? – сквозь слезы спросила Шляхина и обхватила голову руками.

– Пока у меня санкции прокурора нет. Но следствие вести будем.

– Приходил... – тихо проронила Шляхина, не поднимая головы.

После услышанного я долго не мог собраться с мыслями, как-то машинально спросил:

– Как он вас нашел?

– Побывал у моих стариков, узнал адрес и заехал. Он где-то был тут поблизости в командировке. Вообще он все тот же...

Из объяснений Шляхиной получалось все так просто... Я ехал к ней главным образом с намерением заручиться ее поддержкой о розыске, узнать, не слышала ли она что-нибудь о нем.

– Где он живет?

– Не сказал.

– Зачем приезжал?

– Навестить. Расспрашивал, как живу, обещал вернуться ко мне, считает меня своей женой. Интересовался, не разыскивают ли его. Всю ночь мы с ним проговорили...

– Вы ему сказали о розыске?

– Сказала, что ищут, – помолчав, ответила Шляхина.

– Чем он занимается?

– Не знаю. По разговору можно понять, что работает где-то в шахте в Сибири, инженером. Вместе с ним работают бывшие власовцы. Начальство ему доверяет, отпускает в командировки. Фамилия у него, наверное, Деев.

– Сам об этом сказал?

– Он предложил мне писать ему «до востребования» на имя Деева Вячеслава, но тут же передумал и место не назвал.

Я задавал еще много вопросов о Девереве, но больше ничего не добился. Видимо, она и в самом деле ничего другого о нем не знала.

– Вы когда с ним расстались в Германии?

– В апреле сорок пятого.

– Какие он тогда высказывал намерения?

– Предлагал мне бежать с ним к американцам. Я было согласилась, а потом... Куда мне с Мартой! Он ушел вроде бы с обидой. С тех пор я с ним не виделась. Был он тогда в форме капитана немецкой армии, с оружием. На груди висела какая-то немецкая медаль, которой он очень гордился.

– Чем он занимался в сорок пятом году?

– Разъезжал по власовским частям и вербовал агентуру по заданию немцев.

– А после того как вы расстались?..

– Был у американцев в лагере. Об этом я узнала в этот раз.

На этом я решил прекратить разговор. Шляхина ушла, ничего не спросив. К вечеру, как и обещал, за мною заехал оперуполномоченный, привезший меня в Борок.

– Ну как? – спросил он с порога.

– Ничего. Думаю, не зря приезжал.

– Может, заночуете? – предложил нам председатель. – Куда на ночь поедете, еще замерзнете где-нибудь в снегу...

Мы решили ехать, несмотря на поздний час и дальнюю дорогу. Прощаясь, Дмитрий Захарович задержал мою руку и сказал:

– Все карты ты мне спутал. Но кроме спасибо, сказать ничего не могу. И как это я, партизан, два года уничтожавший всякую падаль, втюрился и не распознал эту суку? Не могу себе простить. Не могу...

Председатель остался у хаты, из окна которой выглядывали его сыновья.

А мы долго мерзли на санях и только далеко за полночь приехали в райцентр.

35

На шахте в Сибири, куда мы прибыли с Амурским, нас ожидал старший лейтенант Корольков, знавший о цели нашего приезда. Ему было поручено оказать нам необходимую помощь.

Инженера Деева Вячеслава на месте не оказалось, но Корольков сразу же нас успокоил, сообщив, что его послали по каким-то делам в местный леспромхоз, где рабочие шахты заготовляли крепежный материал.

– Он вообще у них часто разъезжает, – сказал Корольков. – Ходовой мужик. В позапрошлом году в Ленинград и в Тулу ездил, какое-то оборудование там выбивал.

– Выбил? – переглянулся я с Амурским.

– Не уточнял, – сказал Корольков.

– Важно, что он там был, – добавил Амурский. – Значит, память на лица у меня еще есть.

Мы быстро договорились с Корольковым о том, что он присоединяется к нам, и, не задерживаясь на шахте, отправились на ближайшую районную авиаточку, как именовался здесь полевой аэродром. Оттуда летали самолеты в леспромхоз.

– Ну и могуча же наша Сибирь, – восторгался Амурский, припав к иллюминаторам знаменитого воина и труженика У-2. Самолет был старенький. Летел на небольшой высоте, и казалось, вот-вот заденет верхушки деревьев. Под нами простиралось безбрежное море тайги, подкрашенное свежей, салатного цвета зеленью. Виднелись невысокие пологие горы и лесистые впадины, извилистые ленты таежных рек.

Я наблюдал за Амурским и видел, с каким упоением он всматривался в необъятные таежные просторы. Понять все то, что вмещается в таком емком слове, как тайга, можно только в Сибири и, видимо, лучше всего глядя с высоты самолета. Жаль, что наш У-2 не мог подняться чуть выше, но и с его «потолка» нельзя было смотреть на открывающийся простор без волнения.

– Вот если бы еще кто-нибудь спел «Бобыля», – неожиданно сказал Амурский, – тогда картина была б полной.

Корольков не знал эту песню, но пустился с ним в спор, предлагая другие удалые сибирские песни. Амурский стоял на своем. Почему-то мотив именно этой песни, как я понял, соответствовал его настроению при виде сибирских просторов.

От районного центра мы добрались до леспромхоза в темноте и заночевали там как приезжие с Большой земли, что звучало для меня не совсем обычно. Корольков и Амурский были заняты поиском кипятка и, кажется, не обращали внимания на местную терминологию.

Местонахождения Деева в леспромхозе никто не знал, и мне пришлось намекнуть Королькову, что не зря ли мы сюда приехали. Я посоветовал ему не терять время и осторожно выяснить, где он находится. Если до него дошло, что им интересовались и наводят о нем какие-то справки, а это могло просочиться, то следовало бы принять незамедлительные меры по его поиску и в других местах.

Корольков уверял меня, что им все было сделано чисто.

– А почему он вдруг накануне нашего приезда помчался в леспромхоз?

– Послали. Я не стал противодействовать, чтобы не вызвать подозрений. Говорю же, что он часто разъезжает.

– А может, его нет здесь?

– Здесь, здесь он, – пообещал Корольков. – Не переживайте.

Не переживать я не мог. Почти три года идти по едва заметному следу, и вдруг, когда преступника настигли и он должен предстать передо мною, след начинает петлять и теряться. А может, сбежал под предлогом выезда в леспромхоз? Это вынуждало меня присмотреться с Королькову как к работнику, к его опытности, от которой зависела поимка коварного преступника. Кнехт все эти годы жил в постоянном страхе, прислушивался к каждому слову и каждому шагу за своей спиной. Один неверный шаг Королькова, одна неосторожность – и все начинай сначала.

С этими тревожными мыслями я долго не мог уснуть на новом месте, но все же сон и усталость одолели, я задремал. Когда проснулся, уже рассеялась предрассветная мгла, и я увидел, что Королькова на койке нет.

Вскоре он вернулся и предложил вместе с бригадиром лесорубов Семеном Павловичем пораньше отправиться на одну из делянок, где должен появиться Деев, поскольку там работали люди с шахты.

По пути договорились, что бригадир все будет делать как обычно, не обнаруживая нашего присутствия в своей будке.

– Все будет сделано, – понимающе сказал Семен Павлович, высокий, сутуловатый сибиряк лет пятидесяти. Я разговорился с ним. Оказалось, что всю войну он служил в стрелковой роте старшиной. Дважды был ранен. После войны вернулся в родные края и его сразу назначили бригадиром лесорубов, что не по его специальности. На бывшего старшину можно было положиться. У меня как-то сразу полегчало на душе. К нашему разговору внимательно прислушивался Амурский, но не проронил ни слова, выдерживая определенную ему перед поездкой линию поведения – больше смотреть и помалкивать. И все же он не удержался и спросил:

– А какая специальность?

– У меня-то? Плотогон, – с гордостью сказал Семен Павлович. – С дедом и отцом ходил по реке. Рука вот, а то ни за какие тыщи не пошел бы сюда. – Бригадир показал закостеневшие глянцевые пальцы на правой руке, которые едва шевелились. – Народ у меня пришлый, больше городские, топора и пилы в руках не держали, из тайги норовят побыстрее удрать. Говорят, комар их тут заедает. А я отсюда – никуда. Вот начальство и назначило.

Так мы доехали до будки бригадира, наспех сколоченной из бревен и досок, в которой летом можно было укрыться от дождя, а зимою отогреться и просушить мокрые рукавицы. Из будки, где мы расположились, в небольшое оконце виднелось метрах в тридцати еще одно такое же строение, как оказалось, инструменталка.

Скоро должны были подъехать рабочие и прибывший с шахты инженер, фамилию которого Семен Павлович запамятовал. Ему говорили, что приехал он для технического контроля заготовки крепежа, чтобы выдерживался установленный стандарт.

Семен Павлович ушел, а мы остались в его конторке. Амурского усадили поудобнее у окна, чтобы ему хорошо было наблюдать за подъезжающими людьми.

– Ну, смотрите, Викентий Петрович, внимательно, не появится ли ваш знакомый в сопровождении бригадира.

– Время-то столько прошло, – сказал Амурский, не отрываясь от окна. – Да и в камере было темновато. На свету я его видел мельком.

Подъехали машины. Вокруг бригадира собирались лесорубы, они закуривали папиросы, крутили самокрутки, говорили громко, перемежая речь крепкими выражениями, которые, по замечанию Амурского, как нельзя лучше дополняли их разговор.

Собралось уже около десяти человек, а Амурский молчал.

Меня тоже одолевали тревога и сомнение – узнает ли Амурский Деверева. Опознание лишний раз подтвердило бы объективность его заявления.

Из кабины последнего лесовоза не спеша вылез мужчина, который по одежде несколько отличался от собравшихся рабочих, хотя и был тоже в сапогах и брезентовой куртке поверх пиджака. Мне бросился в глаза красный свитер под горлышко и поверх него воротник темной рубашки. Хотелось сразу указать на него Амурскому, но пришлось сдержаться и обождать, что скажет он. Мужчина в свитере подошел к бригадиру и о чем-то заговорил с ним. Амурский никак не реагировал, хотя чувствовал, что за его спиной Корольков нервно заходил по тесной конторке, да и я волновался.

– Можно мне пойти посмотреть поближе вон на того, с усиками? С бригадиром стоит...

Я как-то не обратил внимания на усики мужчины в свитере.

– Можно. Попросите прикурить у бригадира.

Я видел, как Амурский подошел к бригадиру, прикурил у него папиросу и вступил в разговор. К этому времени рабочие уже начали расходиться. Амурский должен был вернуться и доложить, опознал он его или нет, а он отослал Семена Павловича к нам, сам оживленно беседовал с мужчиной в свитере.

– Кто он? – спросил я бригадира.

– Тот, с усиками? Да белая кость.

– Почему белая кость?

– Так окрестили его рабочие. Инженер с шахты...

– Деев его фамилия? – пришлось напомнить бригадиру.

– Кажется, Деев.

– Идите к нему и займите его деловым разговором, пока мы тут посовещаемся.

– Есть, – по-военному ответил бывший старшина.

Как только бригадир вернулся к Дееву, Амурский сразу направился к нам. Вошел взволнованный, уставился на меня так, словно в чем-то меня подозревал и ждал признания. Не сказав ни слова, закурил.

– Арестуете его? – спросил он через некоторое время.

– Если он, задержим. Говорите, что вас смущает?

– Да так, ничего. Чувствую себя как-то скверно.

– Жаль стало, Викентий Петрович?..

– Ладно, не будем разводить сантиментов. Это он... Задерживайте, промашки не будет.

Мы пошли с Корольковым к бригадиру и Дееву и пригласили их зайти в контору для разрешения «одного вопроса».

– Прошу предъявить документы, – сказал я Дееву.

Он сразу все понял, побледнел, зашарил в карманах трясущимися руками, лихорадочно ища выход из сложившейся ситуации.

– Оставил, наверное, в машине, в портфеле, – скрывая волнение, заикаясь, сказал Деев. – Я сейчас, мигом принесу. – И метнулся к двери. Но ему преградил дорогу Корольков.

– Сядьте, не торопитесь, – указал я ему на место.

Растерянный Деев послушно опустился на скамейку.

Бригадир быстро принес портфель из машины, в котором мы не обнаружили никаких документов. Только в потрепанной книжке новелл Ги де Мопассана лежало командировочное удостоверение. Деев не переставал искать документы в карманах. Я предложил ему все содержимое из них выложить на стол. Кроме потертой записной книжки и перочинного ножа, у него при себе ничего не оказалось.

– Можно мне задать ему вопрос? – спросил Амурский.

– Задавайте.

Я листал записную книжку, из которой выпадали листочки, испещренные разными пометками, и прислушивался к вопросам Амурского.

– Помнишь меня?

Деев посмотрел на Амурского туманным взглядом и ничего не ответил. Вряд ли он мог его помнить, а если и помнил, то ожидать признания в этой обстановке не следовало.

– В одной камере сидели в тюрьме в Тарту. Неужто забыл?

– Товарищ бригадир, – приходил в себя Деев, – зачем меня сюда позвали? Кто эти люди?

– А вы кто? – спросил я его, продолжая рассматривать не совсем разборчивые записи.

Деев молчал. А я продолжал листать записную книжку. Мне хотелось найти в ней адрес или какие-то пометки, относящиеся к Шляхиной. Ее фамилия на листке с буквой «Ш» не значилась, но зато было записано: «Борок, Аня». Это уже что-то значило! Все сомнения у меня рассеялись. Я даже мысленно улыбнулся при виде этой короткой записи.

– Мы вас задерживаем, Деверев, – объявил я ему, – для выяснения личности. Обыскать! – Это уже Королькову.

Тот обыскал задержанного, но в протокол, кроме записной книжки, ножа, командировочного удостоверения, ста рублей и содержимого портфеля – книги, полотенца и прочих дорожных принадлежностей, записывать было нечего. «Так вот ты какой, Кнехт», – хотелось мне ему сказать, но я промолчал.

Надо было собираться в обратный путь.

– Все сошлось? – улучив удобный момент, шепотом спросил меня Корольков.

– Сошлось. Доказательств больше чем достаточно.

– А мне, наверное, влетит, – сказал озабоченно Корольков.

– За что?

– Ну как же. Три года сидел он у меня под носом, и я ничего не знал.

– А кто знал? Пожалуйста, не переживай. Я поговорю с твоим начальством. Думаю, что они все поймут. Спасибо тебе за помощь.

– Можно еще вопрос ему задать? – не унимался Амурский.

– Наверное достаточно.

– Один, больше не буду.

– Задавайте.

– Почему ты все время расспрашивал меня о Новороссийске? Там, в Тарту?

– Не берите меня на пушку. В Новороссийске я не раз бывал, но вы, видимо, ошибаетесь... Не имел чести там встречаться с вами, вы добросовестно заблуждаетесь.

– Ах ты мразь! – разозлился Амурский и поднес кулак к его носу.

Пришлось вмешаться.

...Возвращались мы с Амурским домой поездом дальнего следования. Обедать ходили в вагон-ресторан. Подолгу там просиживали друг против друга за столом, временами молчали, занятые проплывающими за окнами пейзажами. Амурский в таких случаях не торопился уходить из ресторана. Это я хорошо знал. Оставлять его одного было неудобно, приходилось поддерживать компанию.

Вот и сейчас...

– Можно один вопрос? – спросил Амурский.

– Пожалуйста.

– Работа, насколько я понимаю, закончена. Удовлетворены?

– Не знаю. Пожалуй, нет.

– Что так? – откровенно удивился Амурский, видимо полагая, что мы должны были устроить по этому поводу пир в ресторане. – Затрачены годы, а их не так много отпущено всевышним человеку. Стоит ли их растрачивать на каких-то кнехтов?

– Стоит, чтобы воздух был чище, дышалось легче, жилось лучше в этом мире. После такой войны об этом всем надо заботиться.

– Так виски же у тебя от забот посеребрились. Не страшно?

– Страшно? – переспросил я.

– По-житейски.

– Не задумывался над этим. Некогда, – сказал я от души. – А виски начал серебрить еще Северо-Западный...

– Некогда... – укоризненно повторил Амурский.

Долго мы с ним говорили о войне, и каждый раз он хотел узнать мое мнение по интересующему его вопросу. Потом стал расспрашивать о предстоящем следствии по делу и будут ли его допрашивать как свидетеля и нельзя ли поприсутствовать, когда будут судить Деева-Деверева...

– До суда еще далеко, судить его будет военный трибунал как военнослужащего, изменившего Родине, но сначала надо все расследовать и доказать.

– Все это я, конечно, представляю, Алексей Иванович, – сказал Амурский, и впервые, пожалуй, в этом обращении ко мне почувствовал я его неподдельную искренность. – В жизни я много повидал и много наломал дров. Признаюсь откровенно – не предполагал и не ждал от вашей службы такого отношения ко мне, бывшему уголовнику, а потом военнопленному. Как ни говори, плен не украшает... Чужая душа, то есть моя, для вас потемки, в нее не влезешь и не посмотришь, где что лежит. И все было бы правильно. Спасибо за то, что поверили, взяли меня с собой. А так... Когда бы я собрался в эти края! А может, и не собрался бы... Мотор все больше барахлит.

Амурский, с тех пор как я его узнал, обычно обращался ко мне на «ты». И только в последние месяцы иногда мелькало «вы» вперемешку с «ты». А теперь он окончательно перешел только на «вы».

– Викентий Петрович, я ведь не обижался и не возражал, что вы со мною на «ты». Что за эволюция произошла в ваших взглядах на рядового органов, к которым вы, как я понимаю, не питали особого расположения?

– Можно было и без эволюции, а попроще. Ну да ладно, дело не в этом. Значит, непонятно? Время, дорогой оперативник, все поставило на свое место. И не только время, а сам капитан Гаевой, как работник госбезопасности, так сказать, убедил, что... Одним словом, покорил! Не подумайте, что сентиментальничаю. Нет. Из меня сантиментов не выдавишь. Только не зазнавайтесь, на всякий пожарный...

Я хотел было возразить Амурскому, что «ты» свидетельствует о более близких отношениях, но Викентий Петрович замахал руками, не стал меня слушать.

– Вот что, Алексей Иванович, – грустно острил Амурский, протягивая мне руку. – Я узнаю когда-нибудь ответ на «загадку века» – зачем меня привозили к нему? В Тарту?..

– После следствия видно будет...

...Мы расстались с ним на трамвайной остановке у вокзала. Он первый уехал на трамвае, маршрут которого связывал вокзал с поселком металлургов, где он все еще жил в заводском общежитии, в отдельной комнате. Скоро ему должны были выделить квартиру. Он ее очень ждал. Говорил, что сразу же, как только получит ордер, сойдется с какой-то женщиной.

Мне пока ничего не обещали в управлении, хотя я тоже подумывал о женитьбе.