Текст книги "Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К°"

Автор книги: Григорий Василенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)

25

– ...До войны я окончила техникум и работала преподавателем физкультуры. Жила в городе одна, что хотела, то и делала. Без ведома родителей в сороковом году вышла замуж за Костю, токаря, но через два месяца развелась. Мама твердила, что он мне не пара: он – токарь, а я – преподаватель. Я тоже тогда так думала. В марте сорок первого родила дочь и назвала ее Мартой. Тогда в моде были: Марта, Клара, Роза. Она живет сейчас у бабушки. Затем началась война. Я вернулась из Колпино в деревню, к своим. Уже в начале августа местность наша была занята немцами. Они заприметили меня, стали использовать как переводчицу при разговорах с населением. Мне это нравилось. Представляете, я – переводчица!

– Значит, вы немецкий знали?

– В школе и в техникуме изучала и могла довольно хорошо шпарить по-ихнему.

– И сразу нанялись в переводчики? – упрекнул я ее.

– Они сыпали мне комплименты о моем произношении, а мне надо было чем-то заниматься, и я по молодости охотно переводила, даже, признаюсь, рада была хорошей практике. После войны мечтала блеснуть знанием немецкого. Потом предложили работу на кухне в их части, и я пошла.

– Где находилась часть, в которой вы работали?

– В Тарковичах.

Я ожидал, что женщина, которая мне все это рассказывала, назовет населенный пункт в Эстонии, название которого не мог вспомнить Швачко, а она перечисляла деревни и города Ленинградской области.

Да и беседа, предваряющая допрос, пока что преследовала цель найти через нее людей, которые, возможно, знали о подготовке побега военнопленными, в числе которых были Кальной и Швачко. Не слышала ли она что-нибудь об этом от Телкина или других лиц? Сам же про себя я по-прежнему считал предателем Кнехта, но никому об этом не говорил. От всех этих переплетений и догадок у меня голова, что называется, кругом шла.

Когда она назвала неизвестные мне Тарковичи, я от разочарования хотел даже сразу спросить, не работала ли она у оккупантов на территории Эстонии, но вовремя спохватился. Нельзя было преждевременно обнаружить своего интереса к Эстонии. Пока я раздумывал, возникла невольная пауза в беседе. Я рассматривал ее, и мне хотелось понять, почему у нее так просто, легко, в виде забавы на прогулке, сложились отношения с гитлеровцами, от которых стонала земля...

Разыскать ее не составило особого труда. После войны Шляхина вернулась из Германии в родные места, но поселилась не в своей деревне, где ее хорошо знали, а выбрала глухую деревеньку, окруженную лесами и болотами, и там притаилась на должности колхозного счетовода.

На допросе она часто курила. Папиросы почему-то все время гасли, и ей приходилось поминутно чиркать спичкой. Шляхина сидела не с поникшей головой, не в тревожном раздумье, а заметно рисовалась. Видимо, по укрепившейся за многие годы привычке не могла себя вести по-другому перед мужчинами.

Глядя на нее, можно было подумать, что все то, о чем она говорила, ее вовсе не касалось, как будто речь шла о ком-то другом, к кому она относилась совершенно равнодушно. Мне показалось, что ей даже доставляло удовольствие рассказывать о своих похождениях в войну. Шляхина была еще молода, ей не было и тридцати, однако выглядела она гораздо старше – усталой, с обрюзгшим лицом, потускневшими глазами, небрежной взлохмаченной прической и желтыми от курения зубами. Несколько лет назад, перед самой войной, когда ей было двадцать, она, вероятно, выглядела красивой девушкой, на которую засматривались мужчины, которой завидовали женщины. А сейчас от всего того осталось только умение курить так, как это делают девицы из кабаре в немецких фильмах. Рука с папиросой у нее все время была поднята кверху и чуть откинута назад.

Закинув с определенным расчетом ногу на ногу, в позаимствованной ранее манере, она выставила свои округлые колени и не спешила оправить платье. Мне неудобно было сразу ей напомнить, что сидит она не в заграничном казино и не с знакомым офицером абвера.

Все эти внешние приемы поведения, очевидно, помогали ей казаться спокойной, хотя это было далеко не так. Внутренне она металась, не могла сидеть без папиросы, нервно ждала каждого вопроса и с настороженностью ловила каждое мое замечание. Она не знала, какими сведениями располагают органы следствия, и поэтому ей трудно было сориентироваться: о чем рассказывать, о чем умолчать. Она выбрала середину – не все скрывала, но далеко не все и рассказывала, пытаясь меня уверить, что она со мной вполне откровенна.

– Так все время и работали у немцев на кухне?

– Зачем же? Приходилось работать на разных работах: переводчицей, официанткой, раздатчицей пайков для русских... Однажды я заступилась в кафе за нашу девушку, к которой приставал немецкий офицер. Меня сразу же уволили.

– Воинская часть, в которой вы работали, проводила карательные операции против партизан?

– По-моему, это была какая-то строительная или хозяйственная часть. Право, я этим не интересовалась.

– Во всяком случае, это было вражеское формирование, как же вы могли у оккупантов работать?

– Теперь и я это понимаю, а тогда надо было устраиваться, жить. Расспросить о части и в голову не приходило, а о партизанах что-то не слышно было. После увольнения недолго работала продавщицей в немецком магазине в Луге. Оттуда пришлось уйти из-за болезни и вернуться домой, в Коноховицы, к маме.

Шляхина опять возвратилась к исходному пункту, откуда совершала свои вояжи по немецким воинским частям и учреждениям. Взывая к жалости, все время повторяла, что выглядела в те годы очень эффектной, а другого спасения не было, как работать у врага. Как иначе она могла добыть себе на пропитание? В октябре 1943 года фашисты согнали всех жителей Коноховиц на станцию, погрузили в эшелон и повезли под Псков, в деревню Бутково, на строительство оборонительных линий. Исключительно из-за своей миловидности ей удалось тогда устроиться переводчицей в канцелярии строительной организации. Жила с комфортом, в отдельной палатке – в ее распоряжении был патефон и много немецких пластинок.

В ноябре 1943 года оккупанты сожгли Бутково за связь жителей с партизанами. Во время этой операции Шляхина тоже была переводчицей у гитлеровского офицера. Многих тогда арестовали и бросили в лагерь. Ее тоже поместили в концлагерь Кресты под Псковом, где содержались заподозренные в связях с партизанами. В этом месте Шляхина, видимо, хотела показать, что ее немцы тоже не щадили, надеясь отвоевать у меня хоть бы одно очко в свою пользу.

– За что же так неожиданно немцы бросили вас в лагерь?

– При расквартировании жителей Бутково в окрестных деревнях я увидела, как солдат копался на телеге в пожитках эвакуированных. Я ему сделала замечание и сразу угодила в лагерь, – без запинки объяснила мне Шляхина.

Возможно, так и было, но скорее всего ей поручили втереться в доверие к тем, кого фашисты подозревали в связях с партизанами. Ради этого все и было разыграно на виду у беженцев.

Так я расценил этот эпизод про себя, но с выводами и обвинениями не торопился. Чем дольше она рассказывала о себе, тем больше набиралось фактов, подлежащих проверке.

– Вскоре в лагерь водворили одну семью, с которой я подружилась, – рассказывала Шляхина. – Кто-то из этой семьи попросил меня договориться с немцами, чтобы отпустили их на волю за взятку. Мне удалось договориться с комендантом лагеря, и он их всех освободил, а заодно и меня. Фамилию семьи, поверьте, не помню, – опередила она мой вопрос. – После освобождения семья вскоре ушла в лес, а я поселилась в Пскове. Там встретила моего довоенного знакомого Дурманихина Петра Петровича, работавшего до войны экспедитором ликеро-водочного завода на Калашниковской набережной. Он руководил труппой артистов в Пскове. Я попросилась к нему. Выступала в качестве художественного чтеца, а иногда и конферансье – конечно, на немецком. В этом было мое преимущество перед другими артистами труппы.

– Чем же вы забавляли зрителей?

– Разными пикантными анекдотами. Смешными и забавными. Они это любили при соответствующем оформлении. Комендант обеспечивал нас шикарными костюмами, черными чулками со швом и туфлями на высоком.

– Одним словом, веселили фашистов.

– Понимаю, что это упрек, но увы... что было, то было. В январе-феврале сорок четвертого года русская авиация сильно бомбила Псков, из-за этого вся наша труппа по дороге в Эстонию разбежалась – кто куда... Мне удалось устроиться на машину, доставившую меня на станцию Пэду. Впоследствии я узнала, что автомашина принадлежала какой-то абверкоманде, ехавшие в ней люди взяли меня к себе уборщицей в общежитие...

Я попросил ее повторить сказанное и даже хотел было кого-нибудь пригласить в кабинет, поприсутствовать при дальнейшей беседе. Ведь она упомянула Эстонию! И мне, глядя на Шляхину, тоже вдруг захотелось закурить, но папирос у меня не было. Пришлось выпить стакан воды из графина и открыть форточку, чтобы проветрить кабинет.

«Как дальше поступить? В каком направлении вести разговор?» – спрашивал я себя, понимая, что Шляхина очень многого не договаривает. Либо перевирает...

Услышав, наконец, про Эстонию, я еще раз запретил сам себе проявлять торопливость, не спешить называть Телкина, предоставив ей возможность выговориться до конца. Правда, приходилось уточнять и записывать населенные пункты и фамилии. Но лишь попутно. Телкина она пока не упоминала. Я не исключал и того, что связь с ним была мимолетной и не оставила у нее никакого следа, если не носила преступного характера. Она могла его не назвать и по каким-то другим причинам.

Поскольку я вопросов почти не задавал, а только слушал, Шляхина все больше пускалась в подробности о ее жизни в Эстонии. Ее кажущаяся откровенность и постоянные отклонения от темы вынуждали меня перейти к вопросам, к уточнению конкретных фактов, событий и лиц.

– Хорошо зная немецкий, вы все время оставались уборщицей в общежитии абверкоманды? Или...

– Приходилось делать все, что заставляли подневольного человека.

– Но и в неволе вы находили время для развлечений?

– А вы откуда знаете о моих развлечениях? – не понравился ей вопрос.

– Очевидно, ваше положение было несколько иным, чем вы обрисовали... Зачем и от кого вы убегали с абверкомандой?

– Товарищ капитан, я вам все рассказала, – тяжело вздохнула Шляхина.

– Сомневаюсь. У вас были знакомые мужчины в Пэду, которые за вами ухаживали?

– За мною тогда все ухаживали – и русские и немцы.

– Ограничим круг ваших поклонников русскими и периодом пребывания в Пэду.

– Назовете – может, кого и вспомню, – хитрила Шляхина, пытаясь узнать, о ком пойдет речь.

– Перечисляйте всех подряд, а я скажу, кто меня больше интересует. Можно начать с абверкоманды, с военных и цивильных, рядовых и офицеров.

Шляхина сначала молчала, потом запротестовала против вторжения в ее интимную жизнь и, наконец, сникла, даже курить перестала. Может, впервые до нее дошло, что придется объяснить многое о своих связях с оккупантами.

– Когда я согласилась работать в общежитии абвер-команды, мне говорили, что там живут власовцы. Все они ходили в гражданской одежде. В соседних домах проживали какие-то женщины, от которых я узнала, что их мужья выполняют задания на фронте. Я стала осторожно интересоваться у них, чем же они там занимаются. Мне отвечали, что ездят на фронт и работают. Незамужними в Пэду была я и еще несколько девушек...

Долго, с частыми вздохами, Шляхина рассказывала о своей жизни в Эстонии, и все больше вырисовывалась ее связь с какой-то абверовской группой. Но она все сводила к наивным рассуждениям о том, что находилась в полном неведении, ничего плохого не совершила, вынуждена была соглашаться на все, чтобы прокормить Марту, которая, оказывается, была при ней.

– Сколько Марте было тогда лет? – спросил я, невольно пожалев ребенка, когда представил себе весь кошмар, в котором оказалась девочка.

– Два-три года.

– Да... Это более чем существенная подробность.

Больше я ничего сказать не мог. Беспутная мать бежала с фашистами и таскала за собой малолетнюю дочь... В кабинете воцарилась гнетущая тишина. Шляхина была вызвана в качестве свидетеля по делу Телкина издалека. Ее надо было отпускать в гостиницу, где она получила номер по нашей просьбе. Я раздумывал, как с ней поступить.

– Товарищ капитан, дайте мне бумаги, я все сама напишу, если отпустите... Я никуда не убегу. Бежать некуда.

На свой риск я отпустил Шляхину, снабдив ее бумагой. Так и не спросил у нее в этот день о Телкине.

– Скажите, где вы его нашли? – тихо проронила она, задержавшись на минуту у двери с отмеченным пропуском в руках, дававшим ей право на выход из управления.

– Кого?

– Славика.

Я совершенно не представлял, какого Славика она имела в виду и какое он имеет отношение к ней, и не сразу нашелся, что ей сказать.

– Начинайте с него, – на всякий случай сказал я. – Но и других не забывайте.

Сергей, увидев в проходной Шляхину, тут же ворвался в кабинет и, уставившись на меня, спросил:

– Ты знаешь, кого отпустил?

– Шляхину.

– Прожженного агента абвера! Вот кого!..

26

Шляхина писала всю ночь.

На следующий день я читал ее собственноручные показания. Она сидела напротив у стола настороженная, в ожидании, как с ней поступят дальше. Посматривала то на меня, то на улицу, где еще ярко светило осеннее солнце, а под окном в величавом спокойствии и тоже как будто в ожидании застыл вихрастый тополь, словно прощался со своим желтым нарядом, который уже невесомо, по листику, слетал с него и ложился широким округлым ковром внизу. Тополь испытывал власть вечного круговорота природы, а раскисшая в смятении женщина – позднее прозрение.

«Ранней весной 1944 года при получении обедов на немецкой кухне, к которой мы были прикреплены в местечке Пэду, я познакомилась со Славиком. Он откуда-то появился и проживал рядом со мною. Как потом я узнала, настоящее его имя – Эдуард, но представился он мне тогда Славиком. Так я его и называла, пока мы были вместе. Ему было сорок, а мне гораздо меньше. До войны он жил в Ленинграде в большом доме напротив сада, адрес сейчас не помню. В свое время учился в кадетском корпусе в Петрограде. До революции у семьи было поместье где-то на границе Харьковской и Воронежской губерний. Незадолго до войны был арестован (за что – не знаю), сидел в тюрьме. Служил в Кронштадте, имел звание капитана. Во время одного из боев, кажется, под Гостилицей, перешел на сторону немцев. Настроен злобно против Советской власти. Высказывал желание работать в разведке у немцев, но ему, якобы, мало доверяли и держали в солдатской шкуре. Спустя некоторое время после нашего знакомства стал меня уверять, что я ему могла бы помочь, так как знаю немецкий язык. Сам он знал немного французский по учебе в кадетском и несколько португальских слов.

Славик настойчиво внушал мне, что возврата к старому нет, что я уже запачкана работой на немцев и в случае если попаду в руки советских войск, то притянут к ответу. Он предлагал работать вместе с ним на немецкую разведку, заявляя, что хотел бы иметь переводчика, которому мог бы всецело доверять. Убеждал меня, что самостоятельно я не буду выполнять заданий, а буду только переводчиком. Поскольку я с ним жила как с мужем, мне, конечно, не было безразлично его семейное положение. Он говорил, что его мать и жена погибли в Ленинграде в блокаду, а дочь Инга была отправлена к тетке на Урал, поэтому его ничто не связывает. По натуре Славик – карьерист, самовлюбленный и тщеславный человек. Спал и видел себя офицером гитлеровской армии. Больше ему ничего не нужно было. Как-то я поинтересовалась его странной фамилией – Девьеров. Он мне рассказал, что до революции носил фамилию де Вьер, которую затем сменил на Девьеров. Перейдя к немцам, стал де Вьеро, выдавал себя за португальца.

Ростом Девьеров выше среднего, фигура стройная, походка напоминала строевой шаг, лицо интеллигентное, продолговатое, глаза выпуклые, нос длинный с горбинкой, на макушке – небольшая лысина.

В Германии проживала сестра Девьерова – Ольга фон Вольф, которая эмигрировала в Германию еще в двадцатых годах.

Девьерову я тогда ответила, что переводчиком его быть согласна, а делать что-то другое боюсь. Прошу мне поверить, согласиться было нелегко, я понимала, что если попаду в руки НКВД, то буду строго наказана.

В мае 1944 года, если не ошибаюсь, из города Валга приехал немецкий офицер по фамилии Мейснер. Как я потом узнала, он являлся каким-то начальником из абвера. Русским языком Мейснер не владел. В тот день он вызвал к себе Девьерова. Я пошла с ним как переводчица.

Мейснер сказал, что в скором времени Девьерова пошлют с каким-то заданием. После продолжительного разговора он предложил Девьерову выйти из кабинета, а меня оставил. Когда мы остались одни, он сказал, что знает обо мне все и что к советскому возврата у меня больше нет. «Даже одно то, что ты находишься на территории, где размещается абверовская группа, – говорил он мне, – повлечет жестокую расправу, если попадешь в руки большевиков».

Далее Мейснер сказал, что я знаю об их группе, отпустить меня не могут и что я могу быть им полезна, так как владею немецким. Предложил все рассказывать ему о Девьерове, что меня очень удивило. Деваться было некуда. Если бы я отказалась, меня бы повесили. «Делайте, что хотите», – был мой ответ майору. Я дала согласие из-за двойной боязни – с одной стороны, в лапах у абвера, а с другой, из-за неизбежной расплаты дома, где меня неизбежно посадят в тюрьму. Выхода не видела. Отказаться не могла. Сознаюсь теперь с надеждой, что поверите мне. Я ничего плохого, кажется, не совершила.

Потом меня с Девьеровым вызвали в Пэду к капитану Тедеру, который был руководителем эстонской абверовской группы. Там же присутствовал какой-то обер-лейтенант. Нам дали отпечатанные на машинке бланки на немецком языке, это были обязательства сотрудничать с немецкой разведкой и выполнять задания. Там же было указано, что в случае разглашения этих сведений нас ожидает смертная казнь.

Я подписала это обязательство, то же самое сделал и Девьеров. Тут же нам предложили свои фамилии изменить на клички. Я на это ответила, что менять фамилию не хочу, так как это не имеет смысла. Девьеров сказал, что он свою графскую фамилию менять не желает.

Офицеры не настаивали. После этого нас сфотографировали на удостоверения. В удостоверении указывалось, что его владельцу предоставляется право проезда любым видом транспорта и немецкие власти должны в этом оказывать помощь. Разрешалось носить оружие. В 1945 году в Германии я сожгла это удостоверение.

Обер-лейтенант, вручая удостоверение, долго инструктировал меня и Девьерова. Я поняла, что в основном мы должны вести наблюдение за офицерами власовской армии, выявлять их настроения и намерения. Обер-лейтенант обещал снабжать нас деньгами и продуктами, строго предупредил о последствиях за разглашение связи с ним. В случае опасности прямого захвата нас Красной Армией мы должны были покончить жизнь. Оружия выдавать немцы не торопились, хотя нам хотелось его быстрее получить, так как в то время с оружием жизнь была спокойнее.

Пистолет мне принес Девьеров и напомнил о подписке. Если сложится так, что не удастся уйти от советских войск, я должна буду застрелиться.

После всего этого оформления в Пэду приехал по каким-то делам капитан, власовец Гончаров. Девьеров заставил меня познакомиться с ним во что бы то ни стало и пригласить его зайти в гости, что я и сделала. Славик получил от Тедера корзинку с закусками, коньяком и даже шампанским. Я привела к нему Гончарова, побыла немного вместе с ними, как мне было сказано, выпила бокал шампанского и ушла. О чем они говорили, не знаю.

Как только мы проводили Гончарова, за нами прислали машину. Девьеров сам докладывал о выполнении задания. Ему предложили выехать в Ригу для наблюдения за Гончаровым и его семьей. Девьеров получил какой-то сверток, как он сказал, подарок для Гончаровых. Он рад был, что наконец-то появился повод отличиться и завоевать доверие немцев.

Славик уехал в Ригу один, а мне поручили читать письма служивших во власовских частях. Эту работу я выполняла под контролем немецкого капитана, который находился при власовской части. Однако ничего интересного в этих письмах мною обнаружено не было. Поездка Девьерова в Ригу была безрезультатна, но он вернулся в форме немецкого офицера, привез шикарный черный костюм и белую рубашку с манжетами и даже янтарные запонки. Во второй раз я вместе с ним выехала в Ригу. Он учил меня, как подойти к мужчине, используя женские прелести, учил стрелять из пистолета. Мы познакомились с семьей Гончарова. Передали и тот сверток.

Летом 1944 года Девьерова направили на месяц на учебу в какую-то школу под Берлином, а я осталась в Пэду. Вернулся он в чине капитана, сразу отправился на доклад к Тедеру, у которого пробыл всю ночь. Что там было, я не знаю.

В это же время наступала Красная Армия, жен и детей русских, проживавших в Пэду, в том числе и мою дочь, эвакуировали в Германию, в Бранденбург-на-Хавеле. Меня майор Мейснер оставил в Пэду, а Девьеров по его заданию выехал в Сангасту. Потом оттуда мы шли пешком с угнанными русскими девушками в сторону Клайпеды.

В Кенигсберге Девьеров получил направление в школу, в которой уже учился. Нам выдали пропуска. Я ехала в Германию как жена Девьерова. В школе мы попали в распоряжение капитана Клейста, который являлся каким-то руководителем абвера, выполняли его задания.

К концу 1944 года стала заметна моя беременность. Меня направили работать на кухню при школе...»

Далее шло трогательное описание рождения у нее девочки, умершей через несколько дней и похороненной в Германии. Можно было только удивляться словам, которые нашла Шляхина для выражения своих давнишних переживаний, но не верилось в их искренность. Она расписывала подробно, как ее освободила из лагеря Красная Армия и как она с Мартой по репатриации возвратилась домой.

О Девьерове высказывала только предположение, что вряд ли он вернется домой, так как намеревался перейти к американцам.

– Вы Телкина знаете? – спросил я прямо.

– Никаких Телкиных не знаю и знать не хочу, – вспыхнула Шляхина.

– А он говорит, что встречался с вами в Пэду.

– Мало ли там было власовцев...

– Низенький такой, невзрачный на вид. Не помните?

– Нет.

– Вы с ним, видимо, встречались до вашего знакомства со Славиком. Он был в форме немецкого солдата, возил на повозке продукты в лагерь военнопленных.

По каким-то неведомым мне причинам Шляхина отказывалась признать встречи с Телкиным, хотя совершенно очевидно – он ее знал по тому периоду.

Я не исключал, что она подводилась к Телкину как агент, выполняла какие-то задания и поэтому упорно отказывалась признать связь с ним. Видимо, при выполнении задания ей пришлось разыгрывать любовь, в которую тот поверил.

– Хорошо. Предположим, что Телкина вы не знаете, а откуда появился в Пэду Славик? Вы об этом ничего не пишете.

– Не знаю.

– Может, его специально выпустили из лагеря военнопленных?

– Он говорил, что после перехода к немцам был в лагере.

– Где?

– Не знаю.

Я не верил ей, но никаких доказательств, подтверждающих то, что Девьеров содержался в лагере военнопленных где-то вблизи Пэду, и его освобождение из того лагеря, у меня не было. Пришлось только усомниться и напомнить ей, что она находилась в близких взаимоотношениях с Девьеровым, была соучастницей всех его темных дел, а откуда он появился в Эстонии – не знает...

– Значит, в преступники меня зачисляете? – уточнила свое положение Шляхина. – Я вам все рассказала, а за это меня – в преступники? Это он меня впутал. Он мне все заливал про Мату Хари. А я верила ему. Сейчас поняла, какая же я была дура, доверчивая баба, поддалась этому авантюристу из авантюристов. Ну ничего... Я пострадаю, но и ему не поздоровится. Я что? Он верховодил, а теперь, значит, все на меня, – все больше расходилась Шляхина.

Она была убеждена, что Девьеров арестован и выдал ее.

– Что же это вы так о своем возлюбленном отзываетесь?

– Возлюбленном? Да это немцы нас поженили! Им это нужно было. Меня тошнило от его запахов. Вечно потный и отрыгивал борщом этот дворянин и при этом бахвалился умением подходить к женщине! «Передо мной ни одна не устоит!»

– И вы ведь не устояли!

– Я все там написала, остальное не имеет значения.

Письменные показания Шляхиной и некоторые свои дополнения к ним я доложил Георгию Семеновичу.

– Надо все проанализировать, – сказал майор.

По глазам и выражению лица я видел его добрую реакцию. А Сергей, присутствовавший при докладе, все время пытался включиться в разговор и высказать свое особое мнение.

– Не торопись, я предоставлю тебе слово, – просил его майор.

– Шляхина – абверовский агент и пусть не строит из себя... Красную Шапочку. Немцы завербовали ее задолго до появления в Эстонии, свели со Славиком, поженили, и получились два спаренных агента.

– Раз ты все знаешь, может, скажешь, почему она Телкина не называет?

– Отнюдь не из женских соображений. Скрыть хочет.

– Лицедейка она, – выкопал откуда-то майор это слово.

– Знаем мы этих артистов. Все труппы у фашистов, а точнее сказать бардаки, состояли из агентов абвера. Арийцы насаждали, так сказать, новый порядок в голом виде, – продолжал Сергей.

Георгий Семенович находил показания Шляхиной очень интересными. Их надо было проверять и решать, что же с ней делать. Я предложил еще раз вернуться к Телкину, провести с ним очную ставку и отпустить Шляхину домой. Может быть, с подпиской.

– Убежит, – сразу высказал опасение Сергей.

– Никуда она не убежит. Она считает себя ни в чем не виновной.

– Прикидывается овечкой. А ты ей веришь, – не соглашался Сергей. – Она – агент, а ее Славик – обер-агент абвера. Хочешь себе работы прибавить? Отпускай. Вот посмотришь, Лев загрызет тебя.

– А укротитель Дед зачем? К тому же, у нее дочь, ребенок...

– Имей в виду, Шляхина – это «вещь в себе», как говорил Кант и наш профессор Бочкин. «Если спросить простого смертного, сколько дважды два, тот, не задумываясь, ответит: четыре, – говорил профессор, – а если спросить философа, тот скажет: не знаю». Я не философ, поэтому говорю – убежит!

Сергей заронил у меня сомнения. Я сразу представил себе объяснение у Льва Михайловича и возможный, в его духе, вопрос: «Что, разжалобила?».

– Ладно, не спорьте, – сказал Георгий Семенович. – Риск, конечно, есть. Убежит, – посмотрел на меня майор, – шею намылят нам с тобой, и правильно сделают. Мы вносили предложения, мы и в ответе.

Сергей смотрел на меня и ждал. Я почему-то был уверен, что Шляхина вернется домой, и своего решения менять не стал. К тому же у меня зародилась еще не совсем ясная мысль насчет того, что к ней можно обратиться за помощью в розыске Девьерова. Но, с другой стороны, она так и не назвала в числе своих знакомых Телкина и поэтому не до конца была откровенна. Приходилось думать.

– Отпустим домой, – после долгой паузы сказал я Георгию Семеновичу, – и посмотрим за ней...

Наверное, я плохо скрывал свои мысли, если майор догадался, о чем я думаю.

– Уж не «Кнехт» ли дал о себе знать? – пытливым взглядом спрашивал он. – А? Алексей Иванович?

– Не исключено, но это еще надо доказать.

– «Кнехта» можно отложить пока в сторону, а заняться Девьеровым, – предложил Сергей. – Это же такая акула! А кто «Кнехт»? Даже имя не известно.

Время было позднее. Теперь у меня на руке новые часы «Победа». Стрелки на них уже перевалили за час ночи. Георгий Семенович позвонил Льву Михайловичу. Тот просил обождать.