Текст книги "Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К°"

Автор книги: Григорий Василенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 36 страниц)

27

– Чем будешь завтра заниматься? – почему-то виновато поинтересовался Сергей в субботу, когда мы с ним шли домой.

Я пожал плечами, не зная что ответить. Определенных планов на воскресенье не было. С тех пор, как он женился, я невольно почувствовал себя в одиночестве. Сергей это замечал и старался уверить меня, что ничего не изменилось, но он и сам еще не утвердился в своем новом положении женатого человека. Наши с ним намерения на выходной день все же расходились. Об этом он знал и решил доказать, что они совпадают.

– Приходи, пойдем в цирк, – задержавшись на минуту у красочной афиши, сказал он.

На следующий день мы сидели в старом деревянном цирке, набитом до отказу народом. Было холодно и как-то неуютно, пока не вспыхнули яркие огни над цирковой ареной и не заиграл со своего возвышения оркестр.

Я давно уже не был в цирке, а Сергей, любитель борьбы, зачастил на представления, когда приехали борцы. Он всех их знал по фамилиям, рассказывал о борцовских качествах, о всякого рода захватах и подножках и даже пытался предсказать победителя, правда, каждый раз оговариваясь: «Если только они между собою не договорятся, чтобы позабавить публику». Пока борцы не выходили на манеж, Сергей и Женя от души смеялись над проделками клоуна. Они забывали обо всем на свете и наслаждались беззаботной минутой, как дети, завороженные лица которых я видел в нашем ряду.

В антракте Сергей, оставив нас вдвоем с Женей, побежал за мороженым, а мы медленно спускались с ней с верхнего яруса вниз по ступенькам.

– Алеша, почему ты все время молчишь? – спросила меня Женя. – Переживаешь?

Я попытался было отшутиться, сказав, что когда молчу, то отдыхаю, но она мне не поверила и настаивала, чтобы я признался, о чем я думаю.

– А, оперативник, здравствуй! – неожиданно услышал я голос откуда-то появившегося Амурского. – Давненько не появлялся. Опять где-нибудь путешествовал?

– Все некогда, – сказал я ему, искренне удивившись, что Амурский мог прийти в цирк.

– Так всегда говорят, когда нечего сказать. Впрочем, пока живешь, всегда будет некогда. Такова жизнь. Могу справиться о самочувствии?

– Ничего, спасибо.

– О, это знаменитое русское «ничего», – опять подхватил Амурский. – Только русский понимает его многозначительный смысл, а больше никто. Значит, я полагаю, и там тоже – ничего? – Это он намекнул на розыск «Кнехта».

Говорить о делах в цирке да еще в присутствии Жени мне не хотелось. Я поспешил перевести разговор на другую, но тоже нужную тему.

– Вы, кажется, когда-то увлекались цирком?

– Было такое дело в молодости. Но сегодня пришел не поэтому. Культпоход, профсоюз пригласил... Хожу вот и вспоминаю нашу бродячую сибирскую труппу, в которой ваш покорный слуга имел честь быть директором-администратором и бухгалтером-кассиром. Что за жизнь была! Лучшие дни...

– Викентий Петрович, можно один вопрос?

– Задавай. Пользуйся цирковой свободой.

– Чем вас так покорил в молодости бродячий цирк и почему вы с ним расстались?

Амурский прищуренными глазами посмотрел на меня, погрозил пальцем, давая понять, что его не проведешь. Было заметно, что он уже успел побывать в буфете и пропустить рюмку водки.

– Я считаю, что по-настоящему, как хочется, могут жить только люди свободных профессий: артисты, художники, писатели, музыканты... Однообразная работа – нудная, она скоро надоедает. Я работаю плановиком на строительстве доменной печи. Многое для меня ново, но на столе каждый день сметы, расчеты, заявки – одно и то же. Начальство вроде бы ценит меня, план выполняем, премиальные получаем, а душа не лежит. Надо что-то другое искать. В жизни, такой скоротечной и суматошной, душа должна петь, все должно быть в ней красиво. Иначе нечего будет вспомнить, когда наступит пора итог подбивать. Хороши дни были в бродячей труппе! От них осталась только одна моя фамилия, напоминающая о тех далеких днях. Амурский!.. Звучит, правда? Мы ее придумали вместе с моей любовью – Валюшей Жемчужной, артисткой нашей труппы. Какая это была любовь!.. – Амурский покосился на Женю. – Один бог был ей свидетель и тот застывал в изумлении...

Женя смутилась от этих слов и от пристального взгляда моего собеседника, отступила чуть назад и поглядывала на Амурского из-за моего плеча, а потом извинилась и ушла искать Сергея. Мы остались с Амурским, прислонившись к стенке, чтобы не мешать прогуливающимся в антракте людям.

– Кстати, почему же вы оставили труппу?

– Ради бога, дорогой мой оперативник, не подумай, что скрылся с выручкой. В кассе не было ни гроша, а когда и было, то все наличные я носил в боковом кармане пиджака, и карман от этого не оттопыривался. Да... Как-то летом случайно встретил я интеллигентного с виду человека. Разговорились. Он искал себе паспорт. Я сам не раз находился в подобных ситуациях, решил выручить, но, конечно, за вознаграждение. Деньги были нужны позарез. Надо было съездить в город, кое-что купить Валюше и себе. Договорились встретиться на железнодорожной станции. Я прихватил с собой пустой чемоданчик для покупок и – на станцию. Он тоже куда-то ехал. Поехали вместе, торговались в вагоне. На одной остановке я вышел погулять, а он остался в вагоне. На перроне моя родная милиция позаботилась обо мне. Хорошо, что еще паспорт остался в вагоне, в пиджаке, а так, наверное, добавили бы еще и за чужой паспорт.

– На какую фамилию был тот паспорт?

– Вычислить что-то хочешь?

– Викентий Петрович, просто откровенный разговор... Вдруг пригодится.

Затаив дыхание и боясь, как бы не спугнуть насторожившегося Амурского, я ждал ответ. Что-то заподозрив, он мог вспорхнуть, как птичка, и улететь со своей тогдашней фамилией, ничего не сказав.

– Фамилия звучала необычно – Перш, но в труппе не допытывались. У артистов тогда была мода – менять фамилии. Из этого ты ничего для себя не вычислишь?

– Может быть, не Перш, а Пери? – решил уточнить я фамилию.

– Ну, если знаешь, зачем спрашиваешь? – фыркнул Амурский.

В это время раздался звонок, прервавший нашу беседу. Все заторопились занять свои места. Ко мне спешили Сергей и Женя с мороженым и кульком конфет.

– Дружок? – кивнул Амурский в сторону Сергея.

– Почему дружок? Друг и его жена.

– Ну иди, а то у них мороженое потечет.

Женя раскрыла кулек, протянула Амурскому и мне. Он покрутил головой и сказал, что предпочитает горькую вместо сладкого. Мы поспешили занять свои места.

– Продолжим разговор, – шепнул я Амурскому, который шел со мною рядом. – Есть новости...

– Не может быть!..

– Может.

– Неужели нашли?

На ступеньках прохода мы разошлись с ним в разные стороны.

Из цирка Сергей, Женя и я возвращались вместе. Стояла промозглая погода. Моросил холодный дождик, из-под колес автомашин разлеталась жидкая грязь.

– Не зря побывал в цирке, – прощаясь у дома, сказал я Сергею.

Он не догадывался, что я имею в виду, улыбался, довольный, наверное, тем, что мне понравилось представление.

– И, как всегда, ты меня выручил, – добавил я.

– Чем?

– Тем, что долго стоял в очереди за мороженым.

– Это ты ей скажи спасибо. Она меня не пускала к тебе.

– Умница, – поблагодарил я Женю.

28

– Изучай, потом посоветуемся, что делать, где искать, за кем гоняться, – сказал Георгий Семенович, передавая мне присланные объемистые материалы, которые я очень ждал. Теперь уже и он все больше склонялся к тому, что мы напали на след Кнехта.

...В начале 1944 года особый отдел «Смерш» стрелковой бригады получил краткое сообщение:

«По прибытии в лагерь вместе с шефом встретил изменника Родины де Вьеро Эдуарда, старшего лейтенанта. Он выдал себя за бывшего начальника оперативного отдела крепости Кронштадт. На сторону противника перешел в феврале или марте 1943 года. В разговоре со мной сказал, что принес ценные сведения немцам. В лагере предлагал свои услуги по разработке плана захвата крепости Кронштадт. Высказывал недовольство тем, что немцы долго не отвечают на его предложение. По своей натуре авантюрист. Готов на все, лишь бы как-то выбраться из лагеря и устроиться на службу в абвер. Иван».

С первых страниц я понял, что давно уже распознали Деверева, а не де Вьеро и не Девьерова, и собрали на него подробные характеристики. Еще в 1943 году начальник особого отдела «Смерш» бригады поручил оперуполномоченному старшему лейтенанту Сафронову Ивану Васильевичу провести расследование обстоятельств исчезновения Деверева и его связного Колотова.

«12 марта 1943 года разведвзводом 2 батальона, – говорилось в строго официальной докладной записке командованию фронта, – по плану, утвержденному командиром бригады, разведчики должны были со стороны залива проникнуть в расположение противника (кв. 3304 Карта 1:25000) и захватить «языка». Подготовка к ночному поиску была возложена на начальника штаба 2 батальона старшего лейтенанта Деверева Э. В.

Примерно в 21.00 16 марта разведгруппа во главе с Деверевым прибыла на НП батареи Васильева, которая должна была поддерживать действия разведки. На НП не оказалось корректировщика (он был ранен и эвакуирован в тыл). Деверев доложил об этом начальнику штаба бригады, который в 23.00 операцию отменил.

После этого Деверев приказал разведвзводу вернуться в расположение, а сам остался на исходном рубеже, чтобы собрать связистов, находившихся на линии (кв. 3612 и 3607). Вместе со своим связным Колотовым Деверев вышел на лед залива и по пути расставил несколько бойцов якобы для того, чтобы они могли встретить связистов. Сам же с Колотовым продолжал идти по направлению кв. 3607. С этого момента Деверева и Колотова больше никто не видел. Все поиски были безрезультатными. На месте проводится расследование полковником Некрасовым. Результаты расследования будут доложены дополнительно».

...Деверев, запыхавшись от быстрой ходьбы, спешил. Сбор связистов был лишь предлогом для того, чтобы уйти подальше от нашей линии обороны.

– Что-то мы далеко ушли от своих, – забеспокоился связной. – Как бы нам не заблудиться...

Деверев слышал эти слова, но не обращал внимания. Он давно все решил. С операцией по захвату «языка» он связывал все свои надежды уйти к немцам. Оставалось уже совсем недалеко до мыса в тылу немецких позиции, где намечалось взять «языка». К нему он исступленно шел, боясь, чтобы его не догнали, чтобы ни о чем не догадался Болотов.

Когда связной опять напомнил, что впереди никого нет и можно попасть к противнику, Деверев остановился. Неизвестно, как поведет себя Колотов, когда увидит берег. От него можно было бы и раньше избавиться, но Деверев решил это сделать при полной уверенности, что его коварный план удался. Такой момент наступил. Деверев уже различал вражеский берег. Теперь нужно было повернуть к нему, и он – у немцев. Связной прислушивался, оглядывался по сторонам, пытаясь сориентироваться, где они заходятся.

– Наша передовая осталась позади, – показал он рукой, повернувшись спиной к Девереву. – Мы идем не гуда...

В ночном морозном воздухе раздался одинокий выстрел – слабый хлопок в заснеженном безмолвии. Колотов даже не успел повернуться и увидеть предателя. Выстрел в спину свалил его на лед. При падении винтовка отлетела в сторону. Деверев наставил пистолет на мертвого Колотова, боясь, как бы он не потянулся к своей винтовке. Оставив распластавшегося на льду связного, Деверев быстро пошел в сторону берега, мысленно возвращаясь к своей заготовке-версии, с которой он предстанет перед гитлеровцами. Он боялся, как бы какой-нибудь туповатый ефрейтор не прикончил его, не разобравшись, кто он такой.

«Господа, настоящая моя фамилия де Вьеро. Граф Эдуард де Вьеро... Португалец, инженер-гидрограф», – готовясь к встрече, упрямо повторял он про себя.

...Старший лейтенант Сафронов об этом ничего не знал, но с каждой новой беседой с сослуживцами Деверева с людьми, которые участвовали в операции, убеждался том, что тот намеренно сбежал к врагу. Напрасно его искали несколько дней на льду залива. Никаких следов не находили. Деверев умышленно не согласовал действия с артиллеристами, которые должны были прикрыть разведгруппу при захвате «языка». Отсутствие корректировщика выяснилось в самую последнюю минуту, когда уже часть группы вышла на исходный рубеж и ждала артиллерийского налета на позиции гитлеровцев. За обеспечение связью отвечал старший лейтенант Таран, которого Деверев послал в штаб доложить об отсутствии корректировщика-артиллериста. Командование бригады после отмены операции приказало Девереву вместе с разведгруппой прибыть в расположение. Деверев этот приказ не выполнил.

Все эти аргументы Сафронов приводил начальнику отдела «Смерш» бригады.

Майор слушал старшего лейтенанта в землянке, расположенной поблизости от переднего края. От нее рукой было подать и до залива. Сафронов сам ходил ночью по пути движения группы с людьми, которые были у Деверева, и ничего там не обнаружил.

– Что еще удалось выяснить? – спросил майор.

– Объяснения сослуживцев Деверева подтверждают выводы о предательстве.

– А именно?

– Индивидуалист, замкнут, с людьми общался неохотно. В блиндаже просиживал целые дни. Чрезмерно труслив. Допускал пораженческие высказывания...

– Все?

– Нет, не все. Свидетель Иванчишин показал: «Заблудиться Деверев не мог. При нем были компас и карта. Он бывший штурман, неплохо ориентировался, тем более что ночь была светлая. Я полагаю, что, выйдя на залив, Деверев отослал от себя всех бойцов. Остался только со связным с целью осуществления заранее обдуманного плана. Он трус, и если бы не эта цель, то вдвоем по заливу никогда бы не пошел. Собирать связистов не входило в его обязанности. Это мог сделать не только связист, но и командир разведки лейтенант Кругликов. Но всех их Деверев отсылал подальше от себя». Сослуживец Деверева на корабле Василец сам пришел ко мне и рассказал, что ему пришлось с ним служить вместе. Он его недолюбливал за барское, пренебрежительное отношение к товарищам по службе и ко всем живущим на земле, кроме немцев и португальцев.

– Немцы – ясно. А при чем здесь португальцы?

– Это еще надо выяснить, товарищ майор. Да... Я Васильца не допрашивал, а так, на всякий случай, кое-что записал для характеристики личности. Так вот, – посматривая в блокнот, говорил Сафронов, – поведение Деверева всегда соответствовало его настроению. Он всегда ко всему был равнодушен. По судну ходил так, как будто находился в гостях. Смотрел только на горизонт. На вахте из рулевой рубки не высовывался, а на стоянках к нему приходила одна женщина, замужняя, как говорил он. Если его знакомая не появлялась, стремился ускользнуть в город, где азартно играл в «очко» на деньги.

– Эту знакомую нашли?

– Пока не удалось, а вот с ее подругой поговорили. Она рассказала о романе Веры Петровны – женщины, которая приходила на стоянках к Девереву. Выходит, что познакомилась она с ним в тысяча девятьсот тридцать восьмом году где-то на юге. Одним словом, курортный роман. В то время Деверев был студентом-гидрографом. Вера Петровна была замужем, но привязалась к нему. У женщин это бывает, – заметил Сафронов.

– А у мужчин не бывает? – хмыкнул майор.

– Не встречал таких.

– Защищаешь мужиков. Ну ладно...

– Интересно, товарищ майор, то, что они встречались в сорок первом и сорок втором годах, в самое тяжелое, голодное время в Ленинграде. Вера Петровна болела. Он сочувствовал ей на словах, рассказывал о своем пайке, а помочь не удосужился. Больную внимательно опекал муж. А он, между прочим, догадывался, и не без основания, о том, что его блудливая супруга давно погуливала с этим... И тем не менее муж пришел на помощь, отдавая ей все, что мог, и этим спас ей жизнь. Вот они какие бывают, мужики...

Майор внимательно слушал доклад оперуполномоченного, но у него так и не складывалось определенного мнения о предательстве Деверева. Прямых доказательств того, что со связным перешел на сторону врага, не было. Все то, что удалось собрать Сафронову, характеризовало Деверева не с лучшей стороны, но этого было мало.

– Иван Васильевич, – остановил майор оперуполномоченного, – вы продолжайте расследование. Докладывайте... Должен только сказать, что начальство ждет от нас не косвенных, а прямых доказательств измены Деверева. Кстати, что можно сказать о Колотове?

– Колотов – матрос. Характеризовался только положительно. Приходится удивляться, как мог сбить его с толку Деверев. Скорее всего, заманил. Тот, конечно, ничего не подозревал. За него я ручаюсь.

– Все это надо доказать, Иван Васильевич.

Чрезвычайно трудно было добыть данные о том, что Деверев изменил Родине. Над этим и задумались майор и старший лейтенант, сидя во фронтовой землянке с кружками кипятка в руках. Видя озабоченное лицо оперуполномоченного, майор сказал:

– Кое-какие возможности у нас есть. Мы займемся этим вопросом, но и вам надо активно действовать. Делайте выводы из этого позорного явления.

29

Как ни старался Деверев завоевать у немцев их расположение на следовавших один за другим допросах, как ни подстраивался к ним, стремясь угодить тем, кто его допрашивал, впереди отчетливо маячил лагерь военнопленных. С ним не церемонились, не делали для него никаких исключений, хотя он и рассчитывал на особый прием. Не помогали ссылки на дворянское происхождение и на сестру фон Вольф, проживавшую в Берлине.

Эдуард де Вьеро, как он себя называл, в который раз повторял сочиненную им биографию, которая ему очень нравилась и льстила его самолюбию. Свою родословную он прослеживал с тех далеких лет, когда на португальском корабле в Россию прибыл некий Антонио де Вьеро, как немало прибывало и других иностранцев в те петровские времена, решивших испытать свою судьбу в государстве, где в бескрайних снегах и глухих лесах бродили медведи.

– Русским царем Петром, – затянувшись немецкой сигаретой, продолжал Деверев, наблюдая за обер-лейтенантом и его переводчиком, которые его допрашивали, – он был назначен градоначальником строящегося Петербурга... – Он сделал длинную паузу, давая возможность немцам вникнуть в то, что он сказал, и ожидал реакции.

– Weiter, – равнодушно сказал обер-лейтенант.

– Дальше, – перевел переводчик.

– Петр старался опереться на иностранцев и заменить ими консервативных русских бояр. Для этой цели им были введены всевозможные титулы и чины. Де Вьеро был пожалован графский титул. В русском же произношении фамилия претерпела изменения, пока не превратилась в современную. Все это мной слышано в семье, от матери, и читано в «Истории государства Российского». Мой дед учился в пажеском корпусе, стал офицером. Мой отец воспитывался в Петербурге в учебном заведении для дворян, но средств уже не было, и моя мать стала хлопотать о помещении меня на казенный счет в Гатчинский сиротский институт, куда и удалось меня поместить. Окружавшая меня среда воспитанников подсмеивалась над моим графским титулом, я получал массу обид и неприятностей. Из-за этого я рос замкнутым, избегал людей. Революцию и я, и окружавшие меня сверстники приняли с огорчением: большевики запретили вечерние молитвы в честь благодетелей, приютивших нас, сирот, и дававших нам помощь. Не меньшее возмущение вызвала отмена преподавания закона божьего. Дирекцию института заменили избранными на собрании. Лет мне тогда было мало, но о смысле происходящих событий я уже тогда задумывался.

– Вы служили в Красной Армии? – прервал его офицер.

– В тысяча девятьсот тридцатом году призывался для прохождения вневойсковой подготовки. Военкомат снял меня с учета «за невозможностью использования», потому что в анкете я написал о своем графском происхождении. Все это давило на меня, заставляло думать, что я нахожусь в положении затравленного зверя. Хотя впоследствии я окончил институт, был призван в армию и мне было присвоено звание, я не мог простить Советам старой обиды и решил перейти на сторону немецких войск. Я готов служить Великой Германии, ее фюреру, – высокопарно закончил Деверев.

Переводчик давно заметил, что граф безбожно врет на допросах, показывая свою осведомленность в вопросах, которые не входили в его служебную компетенцию. Он из кожи лез, пытаясь произвести нужное впечатление, изобразить себя незаурядным военным специалистом и не попасть в лагерь для военнопленных. Немцы не спешили ему верить и поместили в типовой грязный барак с нарами в несколько ярусов.

За высоким забором и колючей проволокой Деверев оставался в том виде, в каком бежал к гитлеровцам, – в форме офицера Советской Армии. Ему отводили роль новичка в лагере, только что перешедшего с «той» стороны. Военнопленные косились на него и в первые дни ни о чем не расспрашивали, хотя расчет немцев был именно на то, что к Девереву потянутся пленные за новостями. Встретив молчаливые непроницаемые лица узников, он, по сути, ни слова не мог вымолвить о поражении Советской Армии, как ему было наказано, боялся даже заикнуться об этом.

Под лагерь были приспособлены бывшие гаражи и каменные сараи, обнесенные тремя рядами колючей проволоки. По углам, на сторожевых вышках, стояли пулеметы, а вдоль проволоки прохаживались солдаты с автоматами. Внутри лагеря у каждой двери стояла стража с повязками на рукаве, которая проявляла не меньшее рвение в поддержании лагерного режима, чем немецкий комендант и его подручные.

Уже в первые дни Девереву пришлось узнать, что в лагерь прибывают команды, которые задерживаются недолго. В нем шла сортировка военнопленных по схемам, разработанным в «Восточном министерстве». Выявлялись коммунисты и комсомольцы, комиссары и командиры Советской Армии, евреи, безнадежно больные, обессилевшие и готовившие побеги. В карточках на военнопленных с педантичной точностью проставлялись в соответствующих графах данные их опроса. Отбирались и физически здоровые молодые мужчины для отправки на заводы и фабрики Германии и в тыловые воинские части вермахта.

Лагерная команда, в которой оказался Деверев, ежедневно выносила из бараков умерших за ночь, укладывала их рядами, как бревна, в крытый кузов автомашины. Потом команде приказывали взбираться на трупы, предупреждая, что при попытке бежать они будут расстреляны с автомашины, следовавшей за ними.

За городом у глубокого рва транспорт разгружался. Деверев усердно сбрасывал мертвецов, чтобы не получить замечания от немцев, стоящих наготове с автоматами. В лагерь он возвращался один. Остальных, которые выезжали с ним, у него на глазах расстреливали в том же рву. На обратном пути в кузове сидел с автоматом конвоир, направив ему дуло прямо в живот. Машину подбрасывало на ухабах, автомат тоже все время подпрыгивал в руках солдата, и Деверева на каждом ухабе пронизывала страшная дрожь.

Однажды, возвращаясь вот так же после очередной «операции», по пути где-то остановились. Из кабины вышел унтер-офицер и что-то сказал своему солдату. Деверев сидел в углу кузова, прижавшись спиной к металлическому борту, и думал не столько о том, что он видел и делал, а о том, что ему еще предстоит. Солдат поманил его к себе, но не позволил встать. Деверев подполз к нему по-обезьяньи, на четвереньках, чем доставил удовольствие конвоиру. Охранник бросил ему сигарету и, чиркнув зажигалкой, разрешил прикурить, тут же указав на место в углу, как указывают дрессированной собаке. Деверев, держа в зубах дешевую сигарету, которая туманила ему сознание, послушно занял отведенное ему место. Чем больше он затягивался, тем дальше отдалялся только что виденный им ров, мертвецы, сваленные в него, и упавшие под пулями четверо пленных. У него снова блеснул слабый огонек надежды оттого, что, как и в прежние поездки, его пощадили, а сегодня даже дали сигарету.

На ночь Деверева поместили в барак, до отказа набитый военнопленными, только что вернувшимися с работы в карьере. Перед этим с ним беседовал фельдфебель, заместитель командира лагеря, предупредив, что в бараке, где он будет жить, замышляется побег. Ему поручалось примкнуть к группе, чтобы установить всех участников и вовремя сообщить об этом администрации лагеря. Фельдфебель, очевидно, что-то знал о нем, раз завел такой разговор. Еще напомнил, что он должен ценить великодушие, иначе... Впрочем, запугивать трусливого Деверева не было необходимости, он и без того готов был на любую подлость.

На следующее утро Деверев стоял в строю команды, которая под охраной автоматчиков с овчарками препровождалась за город на восстановление разбитого шоссе. Целый день он прислушивался к разговорам работающих, сам трудился с усердием, что заметили не только охранники, но и военнопленные. Все, с которыми он был рядом, молчали. Ни единого слова в его присутствии. Деверев спохватился. Он сразу не сообразил и ему не подсказали, что надо по возможности увиливать от дела, работать как все, а не усердствовать на деревянных трапах с тачкой гравия. Один из военнопленных с провалившимися щеками, в лохмотьях, медленно накладывающий в тачку по пол-лопаты гравия, хрипло проронил:

– Стараешься? Ну, ну, давай, старайся! Братва все видит.

Под вечер команда, дробно стуча деревянными колодками по мостовой, возвращалась в лагерь. Деверев обдумывал, как поступить с тем высоким худым военнопленным, который упрекнул его в рвении к работе, докладывать ли о нем или следует промолчать.

На четвертый день, вечером, Деверев сидел в здании администрации лагеря, низко опустив голову. Сообщить появившемуся с переводчиком обер-лейтенанту ему было нечего, а тот ожидал от него сведений о подготовке побега и другую информацию. Рассказывать о том военнопленном он не решался. Как и следовало ожидать, обер-лейтенант монотонно выговорил ему за неумелое поведение и пригрозил, что если он и дальше будет так же пассивничать и не проявит должной изобретательности, то служба, которая рассчитывает на него, вынуждена будет прекратить с ним связь. Что потом будет – домысливал Деверев сам: содержание в лагере военнопленных на общих основаниях, к которым его как раз приучали.

Офицер, видимо, куда-то торопился, все время поглядывал на часы.

– Подумай, Вьеро, – без всякого «де» небрежно обронил он.

– Господин офицер, я готов выполнить любое ваше задание, но я еще не совсем освоился в этой обстановке. Ради бога, подскажите мне...

Деверев слезливо просил переводчика разъяснить обер-лейтенанту, что он готов сделать все, что в его силах.

– Гут, – сказал офицер в заключение беседы.

Деверев возвратился в барак, залез на свое место, притаился. Никто не проронил ни слова, никто не пошевелился. Даже если бы он вздумал каким-то образом объяснить свой вызов к коменданту, ему все равно никто бы не поверил.

«Немцы тоже хороши, – со злостью думал Деверев. – Почему бросили в пересыльный лагерь и запретили снимать погоны? Что-то замышляют...»

Прошло еще несколько дней. Его опять послали выносить из опустевших бараков умерших за ночь военнопленных.

От этой работы Деверева тошнило, но, встречая довольный взгляд охранника с автоматом на шее, он даже пытался выдавить на губах подобие улыбки, прикусывая язык, боясь показать подкатывающую тошноту. Военнопленные в его присутствии исступленно молчали, а если и переговаривались, то настолько тихо, что он не мог их понять. Деверев продолжал прислушиваться, замечая на себе пристальный, полный ненависти и презрения взгляд изможденных, провалившихся глаз.

Опять приближалась встреча с обер-лейтенантом, надо было о чем-то сообщать. Это вынуждало его действовать.

– Откуда будешь, браток? – шепотом обратился Деверев к соседу по нарам. Слово «браток» он пытался произнести как можно мягче, но прозвучало оно фальшиво, и это сразу уловил тот, к кому он обращался.

– А тебе зачем? – отозвался сосед.

– Ну, хоть как тебя зовут? Рядом лежим...

– Вот и лежи. Я тебя не спрашиваю.

– Лежим и молчим, – глубоко вздохнул Деверев. – Антон я, – представился он, скрыв свое настоящее имя – Эдуард, и даже протянул руку. Но сосед молча повернулся на другой бок.

Больные, голодные, доведенные до отчаяния, но не сломленные люди остро чувствовали каждое слово, безошибочно обнаруживая в нем притворство, улавливая малейшую фальшь в его произношении.

Этот разговор натолкнул Деверева на мысль попросить у своих хозяев разрешения снять погоны. Но тут же дал задний ход. Не опасно ли об этом просить?.. Решил посоветоваться с переводчиком, который внимательно прислушивался ко всему, что он говорил.