Текст книги "Кольцо с бирюзой"

Автор книги: Грейс Тиффани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

– Что ты имеешь в виду, отец?

Он пожал плечами.

– Шутка. Эти двое смеются над моим ростовщичеством, как будто христиане в Европе тоже не занимаются этим.

Их гость покачал головой. Это был Тубал-кейн, который также работал на Риальто, а по четвергам вместе с ее отцом и раввином изучал Талмуд.

– Венеция утратит свое место среди других наций, не последовав в этом отношении за Англией, Германией и Нидерландами, – сказал он. – Если бы ее крупные коммерсанты при необходимости могли брать в долг не только у нас…

– У нас было бы меньше денег, закончил Шейлок.

Тубал-кейн ткнул ножом в сторону Шейлока:

– Но тогда бы нас меньше ненавидели.

– Не думаю. И умоляю, используй нож по назначению! Нет, я так не думаю, Тубал-кейн. Ненависть этих двоих, что были здесь сегодня, глубже, чем их пустые карманы. Они ненавидят себя, ненавидят за то, что заняли у меня деньги. Ты никогда не дождешься, чтобы эти пожиратели свинины признали правду.

– А в чем она, отец? – не удержалась и спросила Джессика, притворно сладким голосом.

Он нахмурился, услышав ее тон.

– Правда в том, что я даю в долг под высокие проценты потому, что я могу правильно оценить поручителя, и знаю, какие вложения принесут доход. Конечно, ты хочешь услышать, что им не хватает капиталов, потому что они великодушны, а у меня – излишки, потому что я кровожадный пес, жадный негодяй, хищный волк – все, что угодно! – Он снова пожал плечами и налил себе стакан воды. – Вот я и играю свою роль. Никаких процентов я с этих двоих не требую, только кровное обязательство. Возврат долга к празднику нашей пасхи, или Антонио ди Ардженто отдает мне фунт своего мяса. Почему бы и нет? Пусть на Риальто посмеются над этой историей.

Тубал-кейн нахмурился:

– Твое чувство юмора доведет тебя до беды. Что сказали бы наши отцы?

– Не знаю. Я не советуюсь с привидениями.

– Конечно нет! Кто в них верит? Но почему ты подписываешь договор, который грозит перевести тебя из еврейского суда в городской суд? Дохлый номер!

Шейлок развел руками, как бы говоря: «Разве это не очевидно?»

– Это никогда не дойдет до муниципалитета. Антонио ди Ардженто отправил один корабль в Триполи, другой – в Индию, третий – в Мексику, четвертый – в Англию, не сосчитать, сколько серебра он выбросил на воду. Он промотает эти деньги, когда серебро вернется в порт, но кое-что останется. И немало. Так что я получу свой долг прежде, чем он потратит остальное на своего дорогого Бассанио ди Пьомбо.

Шейлок одним глотком отпил полстакана воды.

– Кроме того, даже если все предприятия Антонио провалятся, у меня будет шанс опозорить его. Я не стану настаивать на договоре. Что мне делать с фунтом мяса? Это ведь не баранина. Будь я каннибалом, каким меня считают, я нашел бы для ужина мясо менее жилистое, чем у него. Я съел бы этого маленького жирненького попугая Грациано ди Пезаро, который, как верный пес, следует по пятам за ди Пьомбо и не переставая болтает. Венеция меня за это наградила бы.

Тубал-кейн хихикнул, и уголки губ Джессики дрогнули. Она поднесла руку ко рту.

– Мне не нужны деньги ди Ардженто, – продолжал Шейлок. – Я проявил бы к нему милосердие, которое, как считается, может быть только христианским, и простил его банкротство перед всей Венецией. Полей горячее масло на его голову, разве не так говорил Назаретянин? Или он рекомендовал горящие угли?

– Откуда мне знать? – отозвался Тубал-кейн. – Вы многое узнали за один визит к лютеранам в Вальядолиде, Шейлок. И вы никогда не перестаете говорить об этом.

– Ди Пьомбо пригласил меня поужинать с ними, – рассказывал далее Шейлок. – Видели бы вы лицо синьора Антонио, когда он это сказал! Как вы думаете, что сделал бы совет, согласись я на это?

– Вы сами знаете, что сделал бы совет старейшин. Зачем спрашивать? Они поступили бы с вами как с бедным Мардохеем, который пил некошерное вино с христианином, торговцем льном, из Гамбурга. Исключили бы вас из числа молящихся.

– Как плохо должны думать обо мне синьоры за то, что я не пришел, – сказал Шейлок. – И всего-то за несколько молитв.

– Три тысячи дукатов! – воскликнул Тубал-кейн. – На что им такая сумма?

– Не на честную торговлю, я уверен. Какие-нибудь обезьяньи дела. У синьора Бассанио долги. Он должен всем, включая этих сквернословов близнецов, которые развлекаются, тыча евреев в их значки, Соланио и Салерио делла Фатториа. Эти двое родились в клетке? – Шейлок отодвинул свой стул, будто хотел дать выход гневу. – Не говоря уже об этом шимпанзе, который болтается с остальными возле биржи, хотя делать ему там нечего. Этот рыжеволосый кавалер ди Скиммиа!

Джессика застыла, хотя она знала, что это имя будет упомянуто.

– Не сомневаюсь, всем им хочется иметь новое платье, чтобы произвести впечатление на дочерей дожа, – сказал Шейлок, глядя прямо на Джессику. – Разве ты не назвала бы их бесполезным племенем, дочь?

Она встала из-за стола с застывшим лицом, поклонилась гостю и поднялась по лестнице. Через минуту дверь в ее комнату захлопнулась.

Морщина на лбу Шейлока разгладились, он посмотрел на своего друга и вздохнул.

Глава 14

Ланселот вернулся – от Лоренцо ни слова.

Он прождал, сказал Ланселот, два часа у двери квартиры Лоренцо на набережной ди Гречи, вода промочила его туфли. Наконец камердинер Лоренцо поднял окно и недовольно схватил записку Джессики, сказав, что приложит ее к стопке писем и счетов, ожидающих хозяина, но не рискнет отправиться на его поиски. Ему платят слишком мало, даже за то только, чтобы он приглядывал за домом.

– Я думаю, парень вправе жаловаться, – проворчал Гоббо. – Из-за этих поручений, которые я выполняю для вас, ваш отец сокращает мне жалованье. – Он протянул руку. – Возместите мне разницу, голубка моя.

– Вот тебе золотой, – раздраженно сказала Джессика, кладя ему на ладонь крузадо. – Но ты скоро узнаешь, что его недовольство тебе выгодно. Он уступил тебя Бассанио ди Пьомбо.

– Неужели? – спросил Ланселот, широко ухмыляясь. – Ди Пьомбо! Я ему подойду. В этом человеке есть поэтическая жилка.

– И ты считаешь, что и у тебя тоже?

– Я знаю, что у меня она есть. Ах, свобода! – Ланселот подпрыгнул и щелкнул своими мокрыми каблуками. – Больше не нужно прочесывать рынок гетто в поисках бескровной говядины суккота[44]44
  Суккот – празднество в память блуждания евреев по пустыне после исхода из Египта.


[Закрыть] и рыбы, приготовленной кешью!

– Кошерно, – поправила Джессика. – И наш мясник называется шохет, а не суккот. Но тебе эти слова больше не понадобятся. Практикуйся во французском, а не в еврейском. Отныне ты будешь бродить среди торговцев мужской одеждой в поисках плащей с капюшонами по французской моде. Дукаты моего отца пойдут и за них тоже!

– Как это?

– Он взял в долг, твой Бассанио. Ты знаешь, где он живет?

– Знаю.

– Мой отец велел тебе уйти сегодня вечером, до того как он вернется с молитвы. Теперь, можно не сомневаться, я буду делать за тебя твою нудную работу. – Она посмотрела на него озабоченно и сердито. – А кто будет передавать мои записки?

Ланселот ущипнул ее за щеку – такую дерзость даже он позволял себе редко.

– Ах, прекрасная мамзель, известный вам синьор Бассанио близкий друг вашего любимого. Я буду играть роль вашего почтальона. Мы сделаем роман из вашего бедственного положения, совсем как французские поэмы о рыцарях и их дамах. А я буду летать на ногах с крылышками, нося мольбы о любви…

– За крузадо и дукаты.

– Твоего отца, – подмигнул он.

* * *

– Ваша дочь пропускает вечерние молитвы, – сказал раввин Мадена.

Служба закончилась, восемь мужчин собрались уходить из трехарочной левантийской синагоги. Некоторые направились к баням, другие – по домам. Шейлок прошел вперед и сел на скамью, обычно предназначенную для старейшин, перед возвышением бимахом. Раввин Мадена стоял на возвышении, величественный, в ореоле своих волос, укладывая свитки закона в ковчег для Торы.

– Знаю, – проговорил Шейлок. – Но откуда знаете вы?

– Моя жена мне сказала. Они говорили о Джессике во время миквы. – Рабби оправил свое одеяние, спустился с возвышения и сел рядом с Шейлоком. – Ваша дочь не сидела с женщинами два месяца.

Шейлок промолчал.

– Куда она ходит? – спросил рабби.

– Que me sepa! Откуда я знаю! – раздраженно воскликнул Шейлок. Потом, уже спокойнее, продолжил: – Однажды знакомый христианин сказал мне, что видел ее в церкви Сан-Марко. – Он посмотрел на рабби, в его темных глазах застыла боль. – Смотрела на образ, написанный художником Тицианом, и головной убор она сняла.

– Ах, ну, мы все ненавидим цветные шляпы.

– Не в том дело!

– Я знаю, – спокойно сказал Мадена.

Они посидели рядом, грустно глядя на закрытый ковчег для свитков Торы.

– Она разобьет мое еврейское сердце, – через некоторое время повторил раввин.

– И мое! – Шейлок внезапно обернулся к Мадене и произнес страдальческим голосом: – Церковь забрала ее мать, и все-таки она кидается к ней с распростертыми объятиями! Она…

– Она не знает, что церковь забрала ее мать, – холодно перебил его Мадена.

Шейлок замолчал. Через некоторое время он сказал:

– Один ты в Венеции знаешь, что сталось с моей Лией. Я говорил об этом один раз и никогда больше этого не сделаю. Я не хочу осквернять уши моей дочери этой историей.

– Ну хорошо, – загадочно произнес Мадена.

Шейлок задумался, ничего не ответив. Потом вернулся к прежней теме:

– Не знаю, что с ней делать. Я пренебрег всеми обычаями, обучив ее, женщину, Закону. А она отвергает все мои указания! Моя Лия кинулась к Закону, как томимый жаждой олень. Она пила учение, как свежую воду, глотала его, как манну небесную, но Джессика! И девочка со мной почти не разговаривает, она закрытая шкатулка.

– Да.

– Это ранит!

– Да.

– Внешне она вылитая мать, и я люблю ее больше жизни. Но она злит меня так, что ты и представить себе не можешь. Она поклоняется… внешнему! И не знает цену себе. Она подвергается опасности от этих молодых христианских обезьян, которые не знают цену ей. Я видел, как они пялятся на нее, даже когда ее волосы закрыты. Один их взгляд бесчестит ее!

– Может быть, она знает об этом, Шейлок. Джессика не глупая.

– Тогда почему?..

Мадена вздохнул и некоторое время посидел молча. Потом он сказал:

– У меня пятеро сыновей. Я не знаю, как обращаться с дочерями. Но думаю, твоя суровость…

– Ты называешь наш Закон суровостью?

– Я называю наш Закон свободой. Я называю суровостью ненависть.

Шейлок выглядел так, будто его укололи мечом.

– Я хочу сказать, – продолжил Мадена, – что, похоже, ты ненавидишь христиан, с которыми общаешься на Риальто, и делишься с Джессикой своим презрением к ним, как будто хочешь, чтобы она тоже его чувствовала.

– Я говорю ей, чего они стоят, чтобы защитить ее от них. Что она о них думает?

Она считает их молодыми людьми, как и она сама! Ей хотелось бы одеваться, как одеваются их сестры. – Мадена поднял руки, останавливая протест Шейлока. – Я не сомневаюсь в правильности твоих суждений, Шейлок Бен Гоцан. И я верю тебе, что Джессика непокорная. Это твоя святая обязанность охранять ее от мужчин, которые могли бы обидеть ее. Но Левит[45]45
  Ветхий Завет. Третья книга Моисеева.


[Закрыть] учит нас любить ближнего как самого себя и…

– Разве я этого не делаю? Я даю пищу голодным в этом гетто. Даже тем беспомощным, которые едят нечистую пишу и никогда не совершили ни одной дневной молитвы. Но мужчины там, – он махнул рукой на восток, в сторону Риальто, – которые обзывают нас собаками и пренебрежительно плюют на нас, – это что, наши ближние?

– Некоторые сказали бы так, – ответил раввин Мадена, поднимая свои кустистые брови.

Шейлок презрительно фыркнул.

– Ты говоришь как христианин. Но они только болтают.

Раввин нахмурился. Его единственный целый глаз засверкал, как горящий уголь.

– Я говорю как кто?

– Ах, рабби, прости меня, – сказал Шейлок с покаянным видом.

– Трудно беженцу, испанскому еврею, обращенному в христианство, некогда принимавшему причастие, уподобиться еврею, сыну Измаила, рожденному в гетто, чья нога ни разу не ступала в церковь.

– Ты прав. Прости меня.

Мадена перестал хмуриться, и его лицо обрело привычную для него мягкость.

– Я прощаю тебя, ближний мой! – сказал он, посмеиваясь. – В Испании евреи делают все, что могут, чтобы выжить. Но, касаясь вопроса любви, я хочу напомнить тебе, Второзаконие гласит: мы должны любить чужестранцев так же, как любим своих ближних.

– Ну, это обо мне, – заметил Шейлок. – Я – чужестранец.

Шейлок покинул молитвенный дом в плохом настроении. У выхода он задержался, засовывая новый кожаный футляр, в котором хранился его молитвенник, под пальто. Он не был от природы суеверным, но все-таки что-то побудило его застегнуть пальто справа налево, чтобы отвратить дьявола, который может явиться с этого зловещего направления.

«Суровый, – сказал раввин. – Это правильное слово?»

Шейлок вовсе не считал всех христиан дьяволами. Есть и хорошие гои. Он и сам знал четверых в Вальядолиде. И двоих в Толедо. Один из них даже был священником! И он знал также, что не все евреи тот материал, из которого делаются хорошие мужья. Он знал женатого мужчину в Новом гетто, который содержал двух любовниц и имел наглость оправдывать свои действия, утверждая, что, поскольку эти женщины – вдовы, его нельзя считать неверным супругом.

«Это не жены ближнего моего!» – услышал однажды Шейлок, как он говорил раввину. Раввину, не меньше! Да, еврей может смеяться над Законом. Даже добрый Тубал-кейн, любящий Талмуд, заплатил как-то брокеру-христианину, чтобы поднять цены на шелк, и тот пустил на Риальто слух, будто два корабля из обеих Индий потерпели крушение в открытом море. Как Тубал оправдывал это? Он заявил, что, хотя закон Моисея запрещает ему предоставлять лживые свидетельства, ни Моисей, ни Мишна ни слова не сказали против платы христианам за то, чтобы они солгали!

Однако Тубал-кейн и даже этот плут Бен-развратник были мужчинами состоятельными. Они платили долги и кормили свои семьи. В основном они выполняли свои обещания. Антонио, и Бассанио, и Лоренцо ди Скиммиа… Эти, с другой стороны, едва ли даже мужчины! У Шейлока кулаки сжимались при виде большинства из них. Он ненавидел их слабые длинные итальянские имена. Слишком много слогов!

Все еще стоя в дверях синагоги, он потер лоб, борясь с приливом гнева и страха за Джессику, повторяя строки из писания, чтобы охладить свой разгоряченный мозг: «Господь милостив, милосерд и справедлив. Хорошо человеку, который поступает великодушно и дает, кто ведет свои дела по справедливости. Потому что справедливый никогда не исчезнет, его всегда будут помнить».

Вздохнув, Шейлок заставил свою руку расслабиться. Он медленно побрел по маленьким ухоженным дворикам левантийской синагоги.

«Возможно, в Иерусалиме, – подумал он. – Христиане Европы отдали Восток османам. Там муэдзин созывает мусульман на молитву, наряду с христианами и иудеями. Там избранные ходят по священной земле! Там не одеваются по парижской моде, не носят маленькие красные попугайские перышки. Каким глупцом выглядит этот ди Пьомбо, у которого они развеваются, как плюмаж, на бархатной шапочке… На Востоке…»

Но он размечтался, разве нет?

– Израиль внутри нас, – сказал ему однажды раввин. – Это самый хороший урок, какой я извлек из каббалы. Нет другого священного места, кроме сердца человека. Ни Компостела, ни Мекка, ни Иерусалим. В этом твои лютеране правы. Только сердце.

– Ах, но они считают сердце беспросветно грешным, – ответил Шейлок. – Чудесное небо, пронизанное черными нитями греха.

– Это тоже очень хорошо, – ответил раввин Мадена и на мгновение стал похож на отца Бартоломео из Толедо. – Добро всегда будет сильнее.

Однажды Джессика рассердила Шейлока, сказав: сердце не может выбирать, что ему любить. Не может выбирать? Какой же тогда толк от сердца? Его сердце сделало свой выбор! Из тысячи оно выбрало женщину, стоившую больше, чем все рубины мира.

Шейлок снова остановился у ворот храма, чтобы приколоть красный знак на рукав, перед тем как выйти в мир гетто. Он заглянул в женский двор, где сидели и смеялись жены и дочери евреев. Бен Гоцан услышал, как одна из них быстро говорила на ладино, и ощутил старую боль.

Двадцать два года он прожил в Венеции как монах-капуцин, хотя многие отцы предлагали ему своих дочерей для брака, особенно с тех пор, как выросло его богатство. И вдов в гетто было достаточно. Временами он сожалел, что не взял mujer, женщину, которая вразумила бы Джессику.

Несколько раз, будучи моложе, он позволил плотским желаниям завести его к zonas в доме Малипьеро в Венеции гоев. Но теперь он этого уже не делал. Так не стоит жить, и это притупляет память о Лии. Поэтому он оставался один. Он не забудет Лию. Мертвая, она все еще владела его сердцем.

Шейлок особенно остро ощущал свое одиночество и пустоту постели, когда слышал – как это иногда случалось в гетто – голос женщины, говорящей на ладино или на испанском с акцентом Центральной Испании, Кастилии или Ламанчи. Или видел какую-нибудь женщину, чей жест или фраза выдавали в ней жительницу Толедо. То, что несколько недель назад он сказал Ха-Леви из Амстердама, будто он никогда не думает об этом городе, было неправдой. Он ненавидел ростовщичество, которым занимался в Венеции. Он томился по стрижке овец и расчесыванию шерсти и ткачеству – тому, что он делал в Толедо своими руками, которые теперь ежедневно часами считали монеты, складывали цифры и щелкали костяшками счетов. До боли в груди ему не хватало деревьев и высохших холмов Ламанчи. Здесь всюду была влага: в воздухе, на его коже, в горле, и все-таки здесь ничего не росло, только плесень и мох. Венеция – город воды и камня. В Толедо апельсиновые и лимонные деревья цвели даже в самом центре города.

Он остановился и прислонился головой к стене дома.

Джессика – это все, что осталось ему от Лии, а Джессика никогда не знала ее. Ни один мужчина из тех, кого он теперь знал, не знал Лию. И ни одна женщина тоже, и, если бы он взял женщину, ничего не знающую о том, кем была для него Лия, образ Лии затуманился бы, а потом и вовсе исчез. Он один носил в сердце ее лицо.

– Zakhor, – сказала Аструга. – Не забывай помнить.

– Синьор?

Шейлок открыл глаза. На него вопросительно смотрел мальчик.

– У вас что-то с головой?

– Она полна тяжелых мыслей, – сказал Шейлок, выпрямляясь, и похлопал мальчика по плечу. – Домой, быстро, ужинать. Закон запрещает бродить по гетто ночью.

* * *

Несмотря на фантазии Ланселота Гоббо о постоянной передаче записок между Джессикой и Лоренцо, был уже февраль, когда он появился в их доме. Джессика исхудала от беспокойства и от двойного груза забот, легших на ее плечи после ухода слуги.

– Прекрасная еврейка! – сказал Ланселот, когда она открыла задвижку. Джессика уставилась на него, выпучив глаза. Он был одет в чулки персикового цвета и зеленовато-голубую ливрею и щеголял в шапочке с пером.

– Так вот куда пошли дукаты моего отца, заработанные тяжелым трудом! – сказала она, втаскивая его в дом.

Он, гордый своим видом, пошаркал перед ней ногой.

– И у меня таких три пары!

– Ты, клоун, где записка? Я готова задушить Лоренцо…

– Он навещал друзей на Терра Фирма, он сожалеет о своем молчании…

– Он участвовал в рискованных предприятиях Бассанио!

– Да, и теперь лорд Бассанио начинает большую игру.

– Лорд Бассанио?

– Скоро им будет или будет богат, как лорд, если ему повезет в этой игре. Дама с материка, которой досталось богатство от…

У Джессики сердце чуть не выскочило из груди, и она схватила Ланселота за горло. Лоренцо в этом участвует? Он ее бросил? Она однажды прошла мимо него на площади Сан-Марко, где он прогуливался с отцом, и, хотя молодой человек помахал ей, его отец посмотрел на нее так, будто она какое-то чудовище из лагуны. А ведь она выходила из церкви Сан-Марко и на ней было платье, какое носят женщины-христианки, ей дала его Нерисса. Сердце ее забилось, она подумала: Лоренцо мог бы представить ее сейчас сеньору ди Скиммиа. Но молодой человек только тайком помахал ей, когда они проходили мимо. Он тихо что-то сказал отцу, на что старый синьор громко ответил: «Свиное ухо не превратить в шелковый кошелек». Джессика вспыхнула при этом воспоминании.

– Лоренцо собирается жениться на этой синьоре? – сказала она, встряхнув Ланселота. – Что он говорит?

Ланселот освободился из ее рук и вручил ей записку. Она поспешно развернула ее и внимательно изучила содержание.

– Слишком долго читаете, что там написано, – заметил Ланселот, самодовольно ухмыляясь и поправляя свой вышитый воротник.

Джессика обняла его.

– Клоун, я знаю, что ты ее уже прочитал. Можешь сказать Лоренцо: да, я буду здесь в назначенную ночь; да, мой отец будет долго изучать Талмуд со своим другом; да, я стану женой христианина, да!