Текст книги "Кольцо с бирюзой"

Автор книги: Грейс Тиффани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Глава 6

Зимой в Толедо впервые провели аутодафе[27]27
  Аутодафе – церемония приведения в исполнение приговоров инквизиции – наказание плетьми или сожжение на костре.


[Закрыть].

Все арестованные были испанские евреи, обращенные в христианство, и каждого хватали поодиночке, без свидетелей, так что их друзьям и семье казалось, будто они просто исчезли с лица земли. Лишь постепенно, из разговоров шепотом на рыночных площадях и во дворах старого еврейского квартала, все выяснялось. Святое Братство хватало и отдавало мужчин инквизиторам церкви. Никаких официальных объявлений об их арестах и тем более об их местонахождении не было. Но все пятеро мужчин были новообращенными, и ни один из них не любил свинину. Что с ними произошло, было понятно.

Через две недели после исчезновения мужчин появилось объявление в соборе, а для неграмотных священники во время проповеди в воскресную мессу сообщили, что публичный трибунал, аутодафе, состоится в следующую субботу на площади Сокодовер. Родственники арестованных переглядывались с надеждой и страхом.

В назначенный день епископ Каспар де Квирога Толедский взошел на красный трон на верхнем ярусе платформы, воздвигнутой в дальнем конце площади, рядом с аркой в форме замочной скважины, откуда виднелась река Тахо. Он восседал под желто-оранжевым балдахином, крепко держа в руке посох с крестом. На скамьях по обе стороны от него расположилось духовенство ниже рангом, лишь кое-где здесь виднелись красные мантии и шапки. Тут же сидели монах с тонзурой и священник в черной рясе, которого называли Лопе, хотя его настоящее имя было Хайм. Он выглядел больным – лицо у него было зеленое.

Дул резкий ветер, но наблюдавших согревало тепло, исходившее от толпы. Толпящиеся на площади толедцы расступились, как волны Чермного моря[28]28
  Чермное море – библейское название Красного моря.


[Закрыть], пропуская донов города, правящего коррехидора, регидров более низкого уровня и, наконец, кабальеро, одетых в праздничные доспехи, сделанные из серебра, привезенного из Нового Света. Они прошли мимо нового загадочного высокого предмета, скрытого под покрывалом в центре площади.

Шейлок, вместе с Лией наблюдавший за происходящим с удобного места у южного прохода под аркой, почувствовал, как застыла его жена, и проследил за ее взглядом, когда в ряду ниже клира стали занимать места рыцари – аристократы. На скамье, обитой зеленым бархатом, он увидел Себастьяна де ла Керду, своего тестя, который смотрел мимо него, как и в тех трех случаях со дня свадьбы, когда их пути пересекались в ненавистном соборе. Не смотрел он и на Лию. Сейчас жесткий взгляд де ла Керды был направлен на что-то непонятное в центре площади. В своем наряде из зеленого шелка и в черной шляпе выглядел он сегодня величественно.

Шейлок похлопал жену по плечу.

Толпа зашумела: вывели заключенных. Их было только четверо, и анусимы, тайные иудеи, ради своей безопасности рассеявшиеся в толпе, вытягивали шеи, взволнованно высматривая, кого же пятого нет среди тех, кто шел в санбенито – балахоне с нашитыми спереди и сзади крестами святого Андрея желтого цвета. Закованные в кандалы заключенные высоко держали головы под высокими желтыми колпаками, разрисованными пламенем и карикатурными изображениями пляшущих чертей. За несчастными верхом на лошадях ехали стражи Святого Братства с символами ордена, крепко сжимая в руках длинные пики.

Один за другим заключенные подходили к грязной площадке перед трибуналом. Одного за другим их допрашивал священник инквизиции: «Верите вы в то, что Иисус – Бог? Верите вы в то, что его матерью была Дева Мария? Верите вы в то, что папа – наместник Бога на земле?» Каждый соглашался, что все это правда, и признавался в своей ереси. У каждого конфисковали имущество и приказали носить санбенито три года. Жены и дети этих мужчин и их родители кинулись к ним, плача, но их увели двоих в ссылку и двоих снова в тюрьму.

Шейлок знал их всех и шепнул это Лии. Лишь один из них был настоящим членом общества анусимов, настоящим тайным иудеем. Но без помощи отца Хайма (который теперь был близок к тому, чтобы упасть в обморок на своей высокой скамье) разошелся слух, что остальные трое были арестованы по одному только подозрению в иудаизме: горящие свечи, хотя в вечер пятницы все еще было светло, как днем, покупка на базаре алхерас вместо добрых испанских свиных сосисок.

Вывели пятого заключенного. На нем не было санбенито и конусообразного колпака – только рваное шерстяное одеяние. Лицо его было в синяках и кровоподтеках. Насмешливые крики толпы стали громче; его обзывали дьяволом, убийцей Христа! Он обратил лицо к небу и засмеялся окровавленным ртом с выбитыми передними зубами. Лия сразу узнала его и затаила дыхание. Это был человек из дома отца, первый слуга, который вел ее по лабиринту улочек старого еврейского квартала, не сказав ей, откуда он знает эти места. Она никогда не знала его тайного имени.

Теперь Лия гадала, кто же выдал его Святому Братству.

– Он – упрямец, – тихо сказала девочка, стоявшая рядом с Лией. – Он не раскаивается.

Посмотрев в ее сторону, Лия узнала дочку мавра – оружейника, чья лавка находилась через три дома от того места, где они находились. Девочка стояла на ящике. Она посмотрела на Лию теплыми темными глазами, потом перевела выразительный взгляд на руку Шейлока, обхватившую столб. Синий камень на его пальце сиял. Она снова взглянула на Лию и улыбнулась.

Охваченная страхом перед кричащей толпой, Лия не нашла в себе сил ответить ей – она только молча смотрела на нее.

Громкая речь епископа показалась Лии назойливым жужжанием. С трудом оторвав взгляд от мавританской девочки, она наблюдала, оцепенев от ужаса, как вооруженные стражники стягивали белое покрывало, закрывавшее какой-то предмет в центре площади. Когда покрывало убрали, толедцы издали громкий крик. Это была неровная высокая гора, сложенная из вязанок дров.

По сигналу коррехидора человек в черном капюшоне приблизился к костру, встал на колени и поднес факел к его основанию. Сухие дрова мгновенно вспыхнули, казалось, дым от него вознесся прямо к Богу, а в это время человек в черном капюшоне схватил упрямца и безжалостно, быстро свернул ему шею огромными руками. Потом он поднялся по грубо сколоченной лестнице на погребальный костер и, как тюк тряпья, бросил на него труп.

* * *

– Они не стали бы спрашивать его прилюдно, – сказал дома Шейлок. Он разгрыз куриную косточку и высасывал костный мозг. – Они не хотели слышать, как он скажет: «Адай Ехад, Господь един». Это не для добрых христиан Толедо.

Лия с отвращением взглянула на него:

– Как ты можешь есть?

Шейлок пожал плечами.

– Я прочесал пятьдесят фунтов шерсти в мастерской, прежде чем увидел эту пародию на религию и справедливость. Я голоден.

Но аппетит у Шейлока стал заметно хуже три недели спустя, когда он вернулся поздно ночью после встречи с членом Святого Братства. Муж пропадал несколько часов, и Лия, обезумев от беспокойства, как раз решила набраться смелости и отправиться по темным улицам к его отцу, Гоцану, когда дверь открылась и появился Шейлок в порванной одежде, с пепельно-серым, хоть и не в синяках, лицом. Лия, всхлипывая, бросилась ему на грудь. Он ласково взял ее за локти и рассказал, что произошло.

Два человека из Святого Братства явились на задворки мастерской Гоцана Бен Элизара, где Шейлок в одиночестве складывал дерюжные мешки с овечьей шерстью для завтрашнего чесания. Уже стемнело, в свете единственного факела они отвели его в здание рядом с церковью Сан-Висенте, посадили на каменную скамью и допрашивали несколько часов.

– Я правильно ответил на все вопросы, – сказал Шейлок, гладя ее волосы.

– Пожалуйста, муж, – попросила она, прижавшись к его груди и слушая медленное биение его сердца. – Пожалуйста, не говори мне, что ты разговаривал как лютеранин.

– Нет, – проговорил он. – Я не дурак. Я заявил, что почитаю папу, пусть бабуины сгрызут его яйца. Они не сочли меня хорошим христианином, но я не дал им доказательств обратного. Им доставляло удовольствие заставлять меня думать, будто они убьют меня. По крайней мере, одному из них! У него лицо как у обезьяны. Он допрашивал меня, приставив нож к моей груди, почти у ребер. Он сказал, что мог бы вырезать мое сердце без всяких угрызений совести. Я ответил, что он может его вырезать и съесть, если хочет. Он играл со мной, как кошка с мышкой. Но я знал: ничего такого он не сделает.

Шейлок не рассказал Лии о жестоких угрозах, с которыми подступила к нему мерзкая обезьяна: его так и подмывает разрезать панталоны Шейлока на ленты и отрезать ему пенис вместе с его еврейским сердцем. «Хоть я и не шохет! – сказал он и засмеялся, довольный тем, что знает это слово. – Не имею опыта в таких делах. Может случиться так, что мой нож скользнет и отрежет что-нибудь еще». Он передвинул клинок ниже, как бы собираясь погрузить его в чресла Шейлока, и Шейлок непроизвольно вздрогнул, хоть и знал, что мужчина ничего такого делать не будет. Святое Братство могло разыгрывать свои трюки только в определенных пределах, по крайней мере в городской черте.

Лия сидела у него на коленях, выпрямившись, глядя на него с тревогой, лицо у нее пылало.

– Всего только игра в кошки-мышки, – успокаивал он ее, гладя по голове.

Она гладила его по щеке и сказала:

– Кошки убивают мышек.

– Тогда называй его обезьяной, а не кошкой. Обезьяна. Я чуть не назвал его так…

– Шейлок!

– …но его напарник все слышал, и тогда обезьяне пришлось бы зарезать меня за такой позор. Я решил, что лучше снова увижу тебя.

– Спасибо!

– Ему нужно было серебро. Он посмотрел на серебро в моем кольце, – Шейлок повернул руку и подставил бирюзу свету свечи, – но камень показался ему некрасивым. В конце концов я отдал ему все, что было у меня в кошельке, и он отпустил меня. «Из-за моей святой любви к ближнему!» – сказал он. Когда другой вышел на улицу помочиться, а может, за бананом для своего святого брата, он сунул монеты в карман. – Шейлок возмущенно покачал головой. – Ни у кого из них нет ни крупицы доказательств против меня.

– Но что-то привело их к тебе, – испуганно сказала Лия. – Может быть, это из-за меня? Из-за того, что твоя жена ходит в покрывале…

Шейлок покачал головой:

– Нет. Многие женщины-христианки тоже ходят под покрывалом. За новообращенными всегда наблюдают. Такое случалось и раньше.

Лия вытаращила на него глаза:

– С тобой?

– С другими. Пару раз в году Святое Братство пытается запугать нас таким образом. Двоюродного брата моего отца, Асира, прошлой зимой забрали во время завтрака и целый день продержали в помещении недалеко от Алькасара. Ему завязали глаза, поэтому он не знает точно, где находился, но, поскольку идти пришлось в гору, он и решил, что был именно там.

– Что они с ним сделали?

– Били по лицу, дергали за бороду, называли его убийцей Христа. Потом снова свели вниз по холму и бросили на площади Майор в Шаббат. Они играют с нами, Лия. Мы не даем им никаких поводов.

– Аутодафе – это не игра. Теперь четверо мужчин лишены всего, кроме санбенито, и они будут носить их три года, хотя ничего не сделали. За то, что ели куриные сосиски, любовь моя!

Шейлок молча поцеловал ее в затылок. Через некоторое время он сказал:

– Это притворство дается мне с трудом. Для Хайма и даже для моего отца, Гоцана, это – игра, игра, в которую их заставляют играть и в которую они очень хотят выиграть. – Он пожал плечами. – У каждого свой путь. Для меня сказать что-нибудь, чего я не думаю…

– …это оскорбление. Я тебя знаю, Шейлок. Я знаю.

Он стиснул кулак.

– Мы, семья Бен Гоцан, были испанцами еще до того, как мавры стали править Андалузией. Восемьсот лет в Ламанче, а они называют нас чужаками! Спустя десятилетия после Изгнания еще казалось, что мы сможем и дальше жить как раньше, но становилось все хуже! Кольцо сжимается. Почему? Лютеране вызывают панику у епископов, может быть… они боятся, что церковь будет стерта в порошок.

Лия озабоченно посмотрела на него. Глаза его потемнели. Она поднесла его кулак к своей груди, разогнула его сжатые пальцы и поцеловала перстень. Он слегка улыбнулся ей.

– Ах, Испания! – сказал он. – Сухой воздух порождает фанатиков. Временами я думаю, не отправиться ли нам на восток – ты, мой отец и я. Прочь из Европы или, по крайней мере, из Иберии. В Италию, например.

– Где папа живет?

– Не в Рим. Хотя Рим, может быть, и не хуже Толедо. Нет, дальше на север. Есть районы Италии, где мы могли бы поселиться. Места, где государство отвергает власть папы, потому что она мешает коммерции. – Он задумался. – Места, где инквизиция побеждена.

Италия. Лии вспомнилась маленькая золотоволосая девочка и ее отец в плаще, подбитом мехом, покупавшие клинки и странные ларцы у старого оружейника и говорившие с акцентом той страны. Она посмотрела на кольцо Шейлока и ласково коснулась его, вспоминая, как маленькая девочка, которой, без сомнения, понравился яркий синий камень, схватила его, но потом великодушно вернула владельцу.

Она тряхнула головой, чтобы вернуть свои мысли к настоящему.

– Но как же мы можем уехать в Италию или куда-нибудь еще? – спросила она Шейлока. – Король Филипп запретил испанским евреям, обращенным в христианство, покидать Испанию. Ему нужно ремесло испанских евреев, их…

– Богатства, – горько закончил Шейлок. – Как и церкви нужны наши десятины. Вот они и посылают своих священников с обезьяньими лицами, заставляя нас из страха становиться хорошими христианами. Глупцы!

Лия вздрогнула, представив своего мужа в рваной рубахе, с ножом, приставленным к его груди глумливо ухмыляющимся святым братом.

– Ах, у Сантьяго…

– Сантьяго? Он наш друг?

Лия слегка ущипнула Шейлока.

– Благодарение Хашиму, что у тебя не было с собой молитвенника!

– Да, – сказал Шейлок, выпрямляясь и спуская ее с колен. – Какой ангел заставил меня сегодня оставить его дома? Но, Лия, они слишком тупы, чтобы понять, что это – древнееврейский, даже если бы увидели его.

– Не все они такие тупые, – заметила она, направляясь к столу и снимая крышку с блюда с moros у cristianos[29]29
  Мавры и христиане (исп.).


[Закрыть], черные бобы и белый рис.

– Не все, – согласился он. – Есть очень умные церковники. – Он нахмурился, задумавшись. – Должно быть, они евреи.

Лия слышала насмешки у них за спиной, когда они склоняли головы в соборе: «Евреи. Марраны…»

– Маррано, – проворчал мясник, торгующий свининой, вслед Шейлоку, когда они проходили мимо его прилавка на площади де Аюнтамьенто.

– Интересно, – сказал Шейлок, оборачиваясь, – почему вы называете меня свиньей, если я не ем эту гадость? Вы же, наоборот, едите, и, если правильна поговорка: «Мы то, что мы едим…»

– Ш-ш-ш… Бенито! – шепнула Лия. – Осторожнее!

– Он просто злится, – сказал ей Шейлок, когда они отошли. – У торговца свининой сильно страдает кошелек. Торговля падает благодаря привычкам избранных.

Краем глаза Лия заметила, как мясник у них за спиной делает знак от дурного глаза.

* * *

– Этот мужчина все отрицал, – сказал епископ Квирога. – Он ни в чем не признался. – Епископ задумался, барабаня своими длинными пальцами. Потом сказал: – Эти насильственно обращенные в христианство испанские евреи совсем не то, чего мы хотели бы. Вынужденный христианин верит губами, но не сердцем. Иудеи, магометане или лютеране каждый возвращается к своей старой вере, как собака к своему дерьму.

– Если это столь безнадежно, зачем так усердствовать в пытках? – спросил отец Бартоломео, сидевший, сложив руки, у стола епископа, усеянного бумагами. Лицо маленького тихого священника пылало гневом. Он посмотрел на митру епископа, которая стояла перед ним на столе. В ее фасоне ему виделись высокие издевательские колпаки обвиненных еретиков на площади Сокодовер. Он закрыл глаза. – Зачем, монсеньор епископ?

– Чтобы спасти их души или, если это не получится, дать пример остальным. – Квирога воздел руки. – Они – отрава, эти еретики! Я сам видел книгу, которая привела к сожжению лютеран в Севилье: «Образ Антихриста». Хорошее название. Книга предназначалась священнику-еретику, а попала к доброму католику с таким же именем! Можете представить себе его ужас, когда он увидел на фронтисписе гравюру, изображающую папу, преклоняющего колена перед Сатаной?

Бартоломео засмеялся.

– Хотел бы я видеть его лицо, мой божественный сеньор.

Епископ раздраженно заметил:

– Вы смеетесь!

– Извините, божественный сеньор. – Бартоломео несколько отрезвел. – Этот образ развеселил меня. Господь посылает нам нелепости, чтобы заставить нас улыбнуться среди боли и страха.

– Господь нам посылает то… Господь посылает нам это… – Епископ стукнул по столу так, что бумаги подскочили. – Господь посылает нам глаза, чтобы видеть, что церковь гибнет. Она не переживет этот век, если мы не защитим ее. – Он наклонился вперед. – Вы слепы, Бартоломео? Испания – авангард. Мы окружены врагами Господа! Рыжеволосая протестантка – королева Англии отказала нашему королю в брачном ложе и начинает поворачивать пушки против нас. Не прошло и восьмидесяти лет, как мусульман изгнали из Гранады, и меньше сорока с тех пор, как турки бушевали у самых ворот Вены! Даже сейчас мавры глухо ропщут в Андалузии. Притворяясь набожными, они совершают свои тайные жертвоприношения и шпионят в пользу Османов. Сулейман Второй посылает своих разбойников резать мужчин-христиан, которых они захватывают на нашем побережье, и отправлять наших женщин в ужасное рабство. А вот это пришло сегодня от архиепископа. – Он швырнул бумагу в лицо Бартоломео. – Мориски из Испании отправляются во Францию, чтобы умолять протестанта-гугенота принца Наваррского о поддержке вторжением! А ваши иудеи? Они в Турции превращают свинец в ядра для султанских пушек!

– Те, кого вы пытаете, – это те, кто остался. И, монсеньор, тем нашим евреям, что сейчас в Салониках или Константинополе, смогли бы мы гарантировать здесь надежную гавань, как это делает султан? Свободу проповедовать любовь на холмах, как Христос? Или, как делали первые апостолы, на рыночной площади? Они не тащили людей на цепях, но завоевывали их сердца!

– Очень хорошо сказано, – огрызнулся епископ. – Вам нравится облако, на котором вы обитаете? Оно мягкое и пушистое? А я живу в Испании. И я скажу, что, стремясь быть похожим на Христа, вы разрушите царство его.

– Не имеется в виду Царство на земле, божественный сеньор.

– Но мы – на этой земле!

– Чтобы искать Его и подавать пример. Не убивать.

– Это государство назначает экзекуции, мы только…

– Убеждаем, да, – устало закончил Бартоломео. – Но не очень успешно.

Квирога предостерегающе взглянул на него:

– Вас не было на аутодафе в прошлом месяце. Ваше место на скамье пустовало.

Отец Бартоломео грустно покачал головой.

– Сеньор епископ, я глубоко уважаю вашу миссию. Но, как я уже сказал, считаю допросы, пытки и сжигание на костре отвратительными.

– Слово неприятное.

– Как и пинга, милорд. Я не могу быть священником, пренебрегая своей совестью.

Епископ Квирога поднялся с места, прищурил глаза.

– Как давно ваша семья приняла христианство?

Бартоломео также поднялся и поклонился.

– С тех пор как Сантьяго умер, лишившись головы, в Галисии. Первый век, вот когда это было. Выдающийся еврей был Сантьяго, который лично знал Господа нашего, когда Он еще ходил по этой земле. Мои собственные предки встретили Христа через несколько десятилетий после того, как Он вознесся по правую руку Отца. Они были кельтами, обращенными в христианство, из северо-западной Испании, но они тоже познали любовь Спасителя. – Он снова поклонился, коснувшись креста на груди. – Любовь доброго Спасителя, ваше преосвященство. Который сам был избит и повешен на…

– Я знаю, что с Ним сделали, – резко проговорил епископ. – И я отпускаю вас. – Его прощальные слова заставили маленького священника остановиться у двери. – На сей раз.

Глава 7

Слухи о том, что сделали с Шейлоком, быстро распространились в общине анусимов. Евреи стали еще осторожнее, чем раньше. Некоторые отступили, начали работать в Шаббат. Постепенно они перестали есть только кошерное и покупали трефную пищу, которую иногда просто бросали в огонь, но иногда ели. У одних желудок отказывался принимать ее, а другие начинали находить вкус в жареной свинине. И они стали нарушать остальные законы: не читали молитвы совсем или, спеша и смущаясь, бормотали их в темноте.

Ройбен и Аструга, как ни больно им было, не разрешили своим сыновьям тайно заниматься древнееврейским с отцом Хаймом.

– Еще одно поколение будет говорить на ладино, разбавляя наш священный язык испанским, а наши молитвы будут звучать еще слабее в ушах Хашема, – с горечью сказал Ройбен.

Но Пейсаха[30]30
  Пейсах (или Пасха) – празднование исхода евреев из Египта.


[Закрыть] избежать было нельзя. Это было шестое тысячелетие Завета Моисеева, и анусимам предстояло выполнить множество разных предписаний, пока Господь не оставил их.

Так однажды вечером в мастерскую Гоцана Бен Элизара явилась Лия, с большим животом, неся блюдо с салатом, жареной бараниной и яйцами, и сказала своему мужу:

– Время!

Шейлок стоял без рубашки в жаркой мастерской, потный от работы и апрельского тепла. Он почти закончил чесать новые мотки овечьей шерсти, которые они с отцом принесли этим утром с овечьей фермы на том берегу Тахо, сгорбившись в три погибели, чтобы втащить ее по высокому холму в город. Шейлок отошел от чесального станка и, улыбаясь Лии, стал вытирать руки тряпкой.

– Смотри съешь все! – велела она и неуклюже повернулась, опираясь одной рукой о ручку двери.

– Ты скоро не влезешь в эту комнату! – крикнул ей вслед Шейлок.

* * *

Они стояли у стола, накрытого безупречно белой скатертью, встречая первую ночь Пейсаха. Семейство Селомо вместе с мальчиками присоединилось к ним, и теперь Аструга, тетя Лии, положила на стол прикрытый салфеткой пресный хлеб. Лия – она была на восьмом месяце – не могла подойти вплотную к столу, все смеялись и игриво похлопывали ее по животу.

Серебряная чаша, полная вина, на дальнем конце длинного стола предназначалась пророку Иоилю. На блюдо, которое Лия заполнила ягненком, яйцами, салатом и горькими травами, ее свекор Гоцан положил немного сладостей и орехов.

– Zakhor, – сказал он. – Не забывай. Так мы напоминаем об известковом растворе, с помощью которого израильтяне строили Египет.

Забыть об этом было бы трудно. Лия подумала о шерсти и шелке, которые евреи ткут в Толедо, и об их церковных десятинах, на которые куплен камень для собора.

Аструга зажгла свечи. Мальчик Сантьяго Мендоса, без всякого выражения на лице, принес четыре бокала и осторожно поставил их на стол, потом пошел разжигать огонь в печи. Солнце село, и семьи Бен Гоцана и Селомо в это святое время не стали бы сами разжигать огонь. Но они попросили мальчика сделать это, потому что в эту ночь всех ночей Святое Братство будет высматривать трубы, из которых не струится дым.

Гоцан налил вина в бокалы и начал молитву. На ладино он благословил вино, говоря: «Будь благословен ты, о Господь, Царь вселенной, Творец плодов винограда».

Хвалу полагалось бы петь громко, но он сдерживал голос. Все присутствующие присоединились к нему и молитву вместе с Гоцаном закончили на испанском:

– Пусть все, кто голоден, придут и едят. Этот год в Испании, следующий год в Иерусалиме. В этом году мы рабы, в следующем – свободны.

Затем Гоцан развернул страницу Агады[31]31
  Агада – повествование об исходе евреев из Египта и о праздновании Пейсаха (Пасхи).


[Закрыть], порванную справа, но красиво написанную и украшенную золотыми буквами, окруженными геометрическим и цветочным орнаментом. Запинаясь, Гоцан прочитал на древнееврейском отрывок из истории о казнях, ниспосланных на фараона, и об исходе евреев из Египта через Чермное море. Завершив чтение, он осторожно свернул маленький свиток, перевязал его и положил за пазуху, на грудь.

Перед ними были ягненок, и маца, и вино. Этот стол был их Иерусалимом.

– Пять тысяч триста двадцать восьмой, – сказал Шейлок, спокойно жуя.

– Пять тысяч триста двадцать седьмой, – возразил двоюродный брат Лии, Иегуда.

– Я научил своего сына не ошибаться в цифрах, – заметил Гоцан. – Это – год пять тысяч триста двадцать восьмой, если он так говорит.

Аструга покачала головой:

– Мы запутались. Нам нужен раввин, чтобы научил нас считать.

Отец Хайм, который появился к концу молитвы, запыхавшийся и без облачения, выглядел оскорбленным.

– По моим подсчетам, Шейлок прав, – заявил он.

– В христианском мире с датами дело обстоит не лучше, – вмешался Ройбен. – Все ждут, что следующим папой будет Григорий, тот, который намерен ввести новый календарь. Протестанты-англичане, чтобы бросить ему вызов, уже сейчас заявляют, что будут придерживаться своего календаря, даже если все народы Европы пойдут другим путем! Англичанам всегда нужно держаться особняком.

– Хорошо англичанам! – засмеялась Лия.

– Но Англия еще хуже, чем Испания, – заметила Аструга. – Если говорить насчет того, как держаться. Всего несколько лет назад они сжигали на кострах своих протестантов, а теперь вешают католиков.

– Неплохо, – одобрил Шейлок.

Отец Хайм погрозил ему пальцем:

– Англия – не благословенная страна, раз там вешают католиков. Не думай туда отправиться. Ты знаешь, король Англии Эдуард Первый терпел иудеев в своем королевстве до тех пор, пока они отдавали ему свое золото? Когда у него кончались деньги, он хватал почтенного раввина и выдирал ему зубы, и говорил, что так будет с остальными иудеями, если они не отдадут ему свои богатства. Он выжал из них все, а потом изгнал силой!

Шейлок засмеялся.

– И из-за того, что какому-то старому английскому еврею больше двух веков назад выдрали все зубы, мы все должны оставаться в Испании и носить санбенито? – Он шутливо приставил свой нож к груди Хайма. – Я скорее пожертвовал бы королю твои зубы, чем свою грудь – пинге.

– Ш-ш-ш, Шейлок! – сказала Лия. – Он – священнослужитель.

– И, несмотря на это, мы уважаем его, – засмеялся Гоцан, похлопывая Хайма по плечу.

Время шло незаметно. Они выпили еще пасхального вина, рассказали все истории, какие смогли вспомнить и какие смогли придумать, и смеялись громче, чем в течение всего года. Они так развеселились, что никто из них не заметил отсутствия мальчика Мендосы, который должен был обслуживать стол.

Или того, что огонь в очаге на кухне так и не был зажжен.

* * *

Когда святые братья распахнули дверь, Лия вскочила и, не раздумывая, прикрывая живот рукой, швырнула в них горящий светильник. Пламя ярко вспыхнуло в воздухе, потом подсвечник попал в рукав одного из братьев, рукав загорелся от горячего воска, и вспыхнуло все одеяние. Он закричал, и второй святой брат отбросил свой меч и набросил на брата ковер. Шейлок затоптал пламя не из жалости, но для того, чтобы стало темно. Потом схватил Лию за руку и потащил к окну. Ройбен, Аструга и их сыновья уже открыли ставни и спрыгнули на крышу под окном, Иегуда и Аарон подсадили пыхтящего священника. Гоцан с Шейлоком с трудом протолкнули неуклюжую Лию в другое окно на крышу, едва избежав рук еще одного из святых братьев. Прежде чем вооруженный брат смог схватить Гоцана, его ноги уже были снаружи, однако ему не удалось избежать удара меча – нападавший успел высунуться наружу и глубоко вонзить меч в бок Гоцана. Тот упал и вместе с Шейлоком и Лией скатился по крыше, скользкой от его крови, в пыльный двор с высоты восьми футов.

Падая, Лия закрывала живот руками и жестко приземлилась на свою пятую точку.

– Беги, Лия, беги, – прохрипел Шейлок, поддерживая истекающего кровью отца. Жизненно важные органы Гоцана были задеты, и его кровь была повсюду. Шейлок, оттащив отца в тень, целовал и благословлял его, когда наверху послышались крики и зажгли факел, по черепичной крыше зазвучали тяжелые шаги.

Лия убегала со двора. Гоцан закатил глаза и затих, и Шейлок, рыдая, накрыл отца своим плащом. Затем взобрался на каменную стену и спрыгнул на улицу Ангела. Он смутно слышал шаги убегающей Лии и поспешил за ней, молясь, чтобы ей удалось найти убежище. Туман стал рассеиваться, и, пробегая мимо дворов, он видел только красные огни очагов. Шейлок побежал еще быстрее, но уже не слышал шагов Лии.

* * *

Лия не могла идти быстро, она сгибалась пополам, чтобы перевести дыхание, которое с хрипом вырывалось из ее груди. За спиной слышались шаги и крики святых братьев. Она сбросила туфли и бежала наобум, спотыкаясь о камни, молясь, чтобы туман скрыл ее. Однажды она уткнулась в глухую стену, ушиблась, на лице появились кровоподтеки и ссадины. Лия испуганно потрогала живот и почувствовала, как толкнулся ребенок. Всюду лаяли собаки, и ей казалось, что они гонятся за ней. От выпитого пасхального вина у нее кружилась голова, окружающий туман создавал впечатление, будто она бежит во сне или в ночном кошмаре. В голове стучали слова: «Толедо, отступники, Толедо, отступники!» Наконец, едва не падая с ног, она оперлась руками о стену и стала на ощупь пробираться по извилистым улицам, сквозь запутанный городской лабиринт.

* * *

«Шейлок, – думала она. – Я люблю Шейлока. Неужели они схватили Шейлока?»

Лия подошла к холму и из последних сил стала взбираться по нему, надеясь дойти до площади Сокодовер, воображая, сама не зная почему, что может постучать в дверь мастерской оружейника Хулиана дель Рея и найти убежище у него и его дочери. Можно выйти на площадь, думала она, если идти вдоль стены, тянущейся вверх по холму. В какой-то момент ей показалось, что она почти добралась до арки, через которую можно выйти на открытое пространство. Но вместо этого она снова уперлась в стену в конце темной улицы. Когда, всхлипывая, Лия повернула назад, то услышала приближающиеся крики и увидела огни факелов, подпрыгивающие в тумане, как огненные мячи. Она упала на колени, и руки в перчатках подхватили ее с двух сторон. С пылким рвением в голосе один из них сказал:

– Пошли, жидовка!