Текст книги "Под белым орлом"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 41 страниц)

Поезд, на минуту приостановленный густою толпою, двинулся дальше и вскоре достиг дворца. Здесь уже собрался весь двор. Все придворные дамы и кавалеры спустились на дворцовый двор; туда же протеснился и народ, так как стража никому не преграждала пути, и король въехал на дворцовый подъезд среди густой толпы народа. Здесь восторженные крики «виват» стали почти оглушительны. В то же время загремели фанфары и загрохотали орудийные выстрелы с валов, так что утомлённый Станислав Август чуть не оглох от дикого шума и едва был в состоянии держать в своей дрожащей руке поводья коня.

Тем не менее Станислав Август счастливо улыбался и беспрестанно кланялся направо и налево. Это народное воодушевление при виде его особы, в котором не прокрадывалось ни малейшего диссонанса, было настолько же ново для него, как и благотворно; но в его уме не появилось и следа той мысли, которую внушал ему Колонтай; он ощущал лишь счастливое чувство от того, что после таких тревог и опасности снова очутился в спокойном и безопасном положении, и чувствовал какое-то опьянение от ослепительного блеска королевской власти и великолепия, окружавшего его, вовсе и не думая о том, что этот блеск, подобно мимолётному солнечному лучу, снова быстро скроется среди тяжёлых грозовых туч, окружавших со всех сторон его престол.

Граф Феликс Потоцкий быстро соскочил с коня и, предупредив генерала Коччеи, подошёл к королю, чтобы придержать его стремя, когда он будет сходить с лошади; Станислав Август оперся о его плечо и затем взял его за руку, чтобы при помощи его подняться на несколько ступеней подъезда.

Поднявшись на них, Станислав Август обернулся и ещё раз поклонился народу, ответившему на это приветствие короля новым взрывом восторженных кликов; затем он исчез в подъезде, сопровождаемый всем двором, – а вместе с тем исчез и тот момент, которым он мог воспользоваться, чтобы превратить призрак в действительность и на самом деле стать королём этого ликующего народа; в своём воодушевлении народ пролил бы за него последнюю каплю крови, если бы только у него хватило духа произнести решительное слово, которое жаждал услышать от него Колонтай.

Среди столпившихся на дворцовом дворе стояли рука об руку и Серра с Акстом.

– Действительно, – сказал Акст, – это – в самом деле король, трагедия обратилась в комедию и всё обстоит по-прежнему.

– Не совсем-то по-прежнему, – возразил Серра, – Репнин со своими солдатами уехал и гоняется за тенью или за блуждающим огоньком, который пожалуй заманит его в роковую трясину.

– Не думаю, – пожимая плечами, сказал Акст, – Репнин не из тех, чтобы застрять в болоте. Будьте уверены, он вскоре будет снова здесь, и так как здесь не рискнули смело сорвать столь быстро созревшие, благодаря случайности, плоды, то снова разгорится борьба; с оружием в руках и не покидая своего поста мы будем зорко следить за нею, – прибавил он, окинув быстрым и проницательным взглядом своего спутника.

– Мы приобрели по крайней мере могучее оружие, которое часто доставляет перевес и в большинстве битв обеспечивает победу, – спокойно произнёс Серра, – это – ни более, ни менее, как время. Часто превратности судьбы зависят от момента, дарованного случаем, но ещё чаще удача следует за осторожным, строго обдуманным и подготовленным планом.

– Как бы то ни было, ничто уже не мешает нашему отъезду в Берлин, – сказал Акст, – так как мы можем быть уверены, что здесь уже ничто внезапно и неожиданно не станет поперёк нашим планам. Следовательно вернёмся в нашу великолепную гостиницу «Белый олень» и подкрепимся немного, пока приготовят лошадей для нашего путешествия.

Всё ещё рука об руку, они стали пробираться через волнующиеся народные массы к гостинице, и, пока Серра торопливо заканчивал свой доклад графу Виельгорскому, сообщая о неожиданном спасении и возвращении короля, Акст, обыкновенно очень мало интересовавшийся эпикурейскими жизненными наслаждениями, заказал отличный обед, за которым они затем просидели до позднего вечера, оживляя обед весёлым разговором; разумеется, ни тот, ни другой не высказывали в нём своих мыслей.

Король прошёл в аудиенц-зал, где его окружил весь двор. Генерал Коччеи и его братья настаивали на том, чтобы он тотчас удалился и дал лейб-медикам осмотреть его раны. Но Станислав Август отказал им в этом, сказав, что его раны незначительны и что вид всеобщей радости по поводу его возвращения будет самым лучшим и самым действительным лекарством для него. Он вступал в разговор с каждым из присутствовавших, принимал их поздравления и в сердечных, тёплых выражениях благодарил за выказанное участие.

Появилась и графиня Елена Браницкая.

– Кто мог бы подумать, ваше величество, – взволнованно произнесла она, – что случится столь возмутительное происшествие? Только вчера вечером мы расстались с вами после прелестного бала у княгини Чарторыжской! Слава Богу, что всё так счастливо обошлось! Мне кажется, как будто между сегодня и вчера протекли целые года.

Станислав Август учтиво поцеловал её руку и сказал:

– И всё же, моя дорогая кузина, я не забыл того, о чём вы просили меня и что я вам обещал. Вы должны убедиться в том, что вы всегда можете рассчитывать на преданного вам брата, и ещё сегодня вечером, – прибавил он, заглушая голос и нагибаясь к ней, – мой секретарь передаст вам паспорт, необходимый вам для сохранения инкогнито в своём путешествии.

– Благодарю, тысячу раз благодарю вас, ваше величество! – ответила графиня. – Если бы я была мужчиной, я предоставила бы к услугам вашим свой меч и свою силу... для слабой женщины остаются лишь её молитвы, и последние повсюду и всегда будут возноситься к Господу Богу за моего державного брата.

– Я придаю высокое значение вашей молитве, графиня, – сердечно, но всё же не без лёгкой иронии ответил Станислав Август, – но вместе с тем знаю, что знамя дома Браницких имеет великую силу в Польше и что этого знамени часто недостаёт в рядах моих друзей.

Прежде чем графиня могла ответить, он поцеловал её руку и отвернулся, чтобы продолжать свой обход. Покончив с ним, Станислав Август удалился к себе в спальню. Врачи осмотрели его раны и объявили, что они не представляют опасности; но всё же королю было предписано несколько дней абсолютного покоя, необходимого для его выздоровления и подкрепления его сил.

Станислав Август добросовестно исполнил это предписание; ведь он так хорошо чувствовал себя, вновь сознавая свою безопасность и так явно выказанные ему всеобщую любовь и благоговение, в которые пред тем он едва ли верил.

Но в то время, пока король уединялся, миновало воодушевление быстро возбуждающегося и так же быстро позабывающего народа, и бразды судеб его королевства, которые он несколько мгновений, вовсе не подозревая, держал в своих руках, снова упали на землю, становясь добычей для всякого честолюбца, который отважно и искусно сумел бы ухватиться за них.

С наступлением ночи со двора гостиницы «Белый олень» выехала простая почтовая карета, запряжённая парою выносливых почтовых лошадей, и направилась к прусской границе. В ней сидели Акст и Серра. Каждый из них откинулся в свой угол кареты; и тот, и другой были довольны тем, что под предлогом усталости могли избегнуть разговора, который для обоих был бы упражнением в нелёгком искусстве под фразами скрывать свои мысли.

Серра, пожалуй, был бы менее спокоен, проезжая по погруженным в ночную тьму улицам, если бы видел улыбку, вздрагивавшую на тонких губах Акста, по уши закутавшегося в свой плащ, и если бы был в состоянии прочесть мысли, вызывавшие эту улыбку. Ведь и у него были свои мысли, совершенно занявшие его. Поэтому они едва заметили, что в получасе езды от города мимо них проскакали пикеры с факелами в руках.

В ответ на их окрик почтальон свернул с дороги и через несколько секунд мимо них стрелою пронеслась карета, запряжённая шестёркой лошадей. Каретные огни ослепительно блеснули по скромной повозке. Множество слуг следовало верхом за каретой. Вскоре всё это снова исчезло во тьме ночи. Стук лошадиных подков и шум колёс кареты прозвучали вдали, и почтальон снова повернул на середину дороги.

Это была графиня Браницкая, выехавшая тою же самою дорогою, которая вела и к прусской границе, и к белостокскому замку Браницкой. Своим слугам, оставшимся в её дворце в Варшаве, она указала на этот замок как на цель своего путешествия и как на своё местопребывание в ближайшем будущем.

Граф Игнатий Потоцкий через несколько дней явился с визитом к графине; он чувствовал необходимость объясниться с ней и всё-таки робел пред этим объяснением; поэтому-то он и отложил на такой долгий срок своё посещение. Во дворце Браницкой он узнал, что графиня уехала в Белосток. Тут он вспомнил о её неоднократном приглашении навестить её в Белостоке.

Хотя граф Игнатий и решил поехать туда к графине Браницкой, но он со дня на день всё откладывал эту поездку, причём страх пред встречей с графиней старался оправдать необходимостью остаться в Варшаве, чтобы наблюдать там за ходом событий и быть осведомлённым обо всём, что касалось осуществления условленного с Герне плана, к которому примкнули теперь и Колонтай с Заиончеком.

София де Витте испугалась, услышав о возвращении короля, которое легко могло поставить графа Феликса Потоцкого в двусмысленное и опасное положение. Но, после короткого размышления, она уже примирилась с этим оборотом событий; она знала, с каким нерасположением относилась Екатерина Алексеевна ко всяким неожиданным событиям, ставившим её в необходимость принимать внезапные и неожиданные решения; она знала, с каким далёким расчётом создавала императрица свои планы на приобретение Польши, и понимала, что следовало опасаться неудовольствия Екатерины Алексеевны по поводу исчезновения короля, который к тому же был когда-то её фаворитом. Таким образом ей представлялся верный путь извлечь себе выгоду и из этого события и воспользоваться им для удаления князя Репнина, так как его своевластный и самостоятельный характер бесспорно являлся препятствием для того положения, которое она надеялась занять в Варшаве в качестве приятельницы русской императрицы.

София посоветовала графу Феликсу, слепо повиновавшемуся ей, при возвращении короля встать на первый план в глазах народа и, благодаря тому, не только сохранить свою популярность, но и по возможности увеличить её. Вместе с тем, как только распространилась весть, что король нашёлся, она послала курьера в Петербург к императрице с обстоятельным докладом относительно всего, что произошло в Варшаве, и только через шесть часов отправила второго гонца, которому не велела особенно спешить, в Ченстохове к выжидавшему там князю Репнину. Вслед за новым курьером она послала в Петербург ещё несколько других, которым предстояло подробно сообщить императрице о всех событиях в Варшаве и сообщаемые факты осветить её личными наблюдениями и выводами. Вследствие этого, когда поступило донесение князя Репнина из Ченстохова, Екатерина Алексеевна уже давно была осведомлена обо всём.

Уже на другой день по своём прибытии София перебралась в загородный дом графа Феликса Потоцкого, расположенный в предместье Варшавы, и графу предстояло ввести её в общество в качестве своей знакомой по петербургскому дворцу.

Возвратившись из Ченстохова, Репнин нашёл прекрасную гречанку уже на её новом пепелище, окружённую самой изысканной роскошью. Репнин очень недовольный вернулся уже в совершенно успокоившийся город; он отлично сознавал, что роль, разыгранная им в эти богатые событиями дни, почти переходила границы смешного и что его поспешному выступлению в Ченстохове легко можно было придать вид боязливого бегства, что могло серьёзно повредить русскому влиянию в Варшаве.

Репнин с неудовольствием стал упрекать Софию за тот совет, который она дала ему; но она полусмеясь, полувысокомерно отклонила его упрёки, указав на то, что, напротив, она заслужила его благодарность, так как предоставила ему возможность овладеть особою короля; к этому же она добавила, что если это и не удалось ему, то вина за то лежит на нём самом, так как совершенно непонятно, что русские патрули не могли открыть местопребывание короля, несмотря на то, что последний находился почти в непосредственной близости от города.

Репнин пытался принять прежний высокомерный и повелительный тон в отношении польских министров и сановников, но почувствовал повсюду заметную и чрезвычайно мучительную для него перемену. Граф Феликс Потоцкий, прежде так льстиво угождавший ему, особенно гордо и надменно противоречил ему при всяком удобном случае, и когда Репнин выразил желание получить аудиенцию у короля, надеясь, что сумеет, как и раньше, устрашить своими грозными речами Станислава Августа, то гофмаршал объявил ему, что по предписанию врачей король ещё не принимает никого, за исключением самых близких себе лиц.

Неудовольствие Репнина росло со дня на день. Он отослал в Петербург подробный отчёт о своих действиях, причём вместе с тем жаловался на многих польских придворных и государственных сановников, и в особенности на графа Феликса Потоцкого, как на своего рода крамольников; в нём же он просил полномочий на сконцентрирование более сильных отрядов войск на беспощадный, энергичный образ действий, что возвратило бы ему его прежнюю власть.

Но, прежде чем этот доклад мог попасть в Петербург, оттуда прибыл курьер, доставивший Репнину в высшей степени милостивое собственноручное письмо Екатерины Алексеевны. Императрица написала, что она вспомнила о важных военных заслугах князя, а вследствие этого намеревается передать в его командование армию и желает лично переговорить с ним по этому поводу, почему и просит его тотчас прибыть к ней в Царское Село. К этой собственноручной записке императрицы были приложены отзывные грамоты князя Потёмкина. Ни императрица, ни князь ни словом не упоминали о польских делах.

Несмотря на лестную форму письма, Репнин почувствовал всю оскорбительную горечь подобного отозвания, тем более, что не были изложены даже причины к тому. Так как король был всё ещё болен, то он передал свои отзывные грамоты с сопроводительным письмом гофмаршалу и, не простившись ни с двором, ни с польскою знатью, втихомолку ночью покинул Варшаву.

Феликс Потоцкий принёс Софии известие об этом неожиданном событии, возбудившем самые оживлённые толки во всей Варшаве.

– Ну, мой друг! – воскликнула она с сияющим взором, – мы отказались от короны, но власть принадлежит нам; отныне мы повелеваем в Польше. Кого ни пришлёт сюда Екатерина вместо Репнина, всяк будет послушен моей воле, и королевская власть этого Станислава Понятовского исчезнет как призрачная тень.

XXVI

По настоятельному желанию короля Косинский был помещён в отдельную тюрьму, устроенную во флигеле самого дворца и снабжённую необходимейшими удобствами. Отпустить его на свободу было невозможно, как уличённого в государственной измене королю и государству. Для разбора тяжкого преступления был наряжен чрезвычайный суд, в состав которого, кроме членов судебной палаты, были призваны также и высшие сановники государства. Графу Феликсу Потоцкому в качестве фельдцейхмейстера артиллерии в числе прочих магнатов пришлось занять место между судьями похитителей короля, и он подчинился этому обязательству беспрекословно, хотя с тревожной робостью помышлял о том, какой оборот могли придать делу показания виновных.

София де Витте смеялась над его озабоченностью.

– Чего тебе бояться, мой друг, – сказала она, – раз мы совершенно ясно видим, по какому пути нам нужно следовать и к какой цели стремиться? Государыня знает, что ты держал в руках нити заговора и сделал всё, чтобы вручить эти нити ей и отдать в её власть Понятовского. Значит, с её стороны тебе нечего опасаться никакого неправильного толкования, никакого подозрения. Так называемые польские патриоты едва ли вменят тебе в вину участие в деле, плодами которого они охотно воспользовались бы сами. Народ и большинство шляхты стоят на твоей стороне. Каким же образом может повредить тебе судебный процесс? Разве у пойманных заговорщиков есть доказательства? Разве ты когда-либо сносился лично с кем-нибудь из них? А если бы тот или другой из числа подсудимых дал показания, способные набросить тень на чужое доброе имя, то неужели кто-нибудь в Польше осмелится взвести подозрение на графа Феликса Потоцкого? Весь народ восстал бы против этого, и русская военная сила пришла бы тебе на помощь.

Потоцкий, стоявший с мрачным видом пред Софией, которая лежала на диване в его турецком кабинете, произнёс:

– Действительно заговорщики никогда не сообщались со мною и предположения, которые могут быть высказаны ими, не будут иметь значения. Они состояли у меня на службе, но разве я могу помешать кому-нибудь злоупотребить моим именем для прикрытия преступления? Однако, – продолжал он с мрачным видом, – Вацлав Пулаский держит в руках ключ этой роковой тайны, а Пулаский не вернулся назад! Он отправился в Ченстохов, чтобы ожидать там пленного короля и подготовить мою диктатуру; что будет, если его схватили, если он скомпрометировал себя или – ещё того хуже – меня? Пулаский стоял ко мне слишком близко, всякому известно, что он служил у меня и пользовался моим безусловным доверием; я не могу отречься от него, как от других.

– Видишь, мой друг, как безрассудно и опасно облекать кого-нибудь своим полным доверием и слишком приближать к себе! – по кратком размышлении сказала София. – Тебе совсем не следовало это делать; надо пользоваться людьми, не отдаваясь однако им во власть. Удила, конечно, должны сдерживать коня, но всаднику надо иметь возможность править им, распуская или натягивая поводья, а также бросить его по своему произволу; мы должны управлять людьми, но они сами ни в коем случае не должны знать, куда их ведут. Ты сделал промах, которого тебе нужно остерегаться на будущее время; тем не менее твоя ошибка поправима; единственною силой, действительно опасной и грозной для тебя, была императрица, а её тебе нечего бояться с той поры, как я сделалась её союзницей.

– А здешний суд? – спросил Потоцкий. – Что мне сказать, если Пулаский схвачен, если он скомпрометировал меня своими словами или действиями, а, может быть, даже сознался в том, что мои друзья поспешат предать самой широкой гласности? Я трепещу при мысли, что Пулаского где-нибудь поймали и могут выставить на суд свидетелем против меня.

– Надо всегда рассчитывать на худшее, – отвечала гречанка. – Моё правило непременно предусматривать самый неблагоприятный случай, чтобы иметь возможность радоваться более благоприятному, как особенному и неожиданному счастью. Итак, допустим, что произойдёт именно то, чего ты боишься. Но какое значение имело бы это обстоятельство? Ведь обнаружилось бы только, что твой доверенный злоупотребил твоим положением, чтобы под прикрытием твоего имени составить заговор... Твоё участие в последнем известно лишь ему одному, а что значило бы его показание против твоего? Найдётся ли в Польше такой человек, который усомнился бы в слове графа Потоцкого против доноса его слуги, или такой, который осмелился бы высказать подобное сомнение?

– И мне пришлось бы смотреть ему в лицо, – с ужасом воскликнул граф Потоцкий, – уличать его во лжи, когда я знаю, что он говорит правду? Как мог бы я вынести его взгляд!

София громко расхохоталась и насмешливо произнесла:

– Надо привыкать ко многому на свете, мой друг, а в особенности к людским взглядам. Ведь человеческий взгляд – не кинжал, мой друг, да и кинжалов не следует бояться. Поверь мне, если бы взоры людей были их единственным оружием, то я, пожалуй, стала бы бороться с императрицей Екатериной за господство вместо того, чтобы стать её союзницей. Я принадлежу к полу, который называют слабым, но я, право, не в состоянии удержаться от смеха, когда мужчина трепещет чужих взоров!

– А между тем, – полушутя заметил Потоцкий, всё ещё волнуемый мрачными мыслями, – женщинам, в особенности же самой тебе, следовало бы знать силу взоров, которую они так часто дают нам чувствовать.

Он наклонился к Софии и нежно поцеловал её руку, тогда как взоры красавицы-гречанки остановились на нём с такою гордостью и торжеством, что им действительно можно было приписать всёпокоряющее могущество.

Медленно и неслышно откинулась портьера у входных дверей. Пулаский бледный и мрачный стоял на пороге. София первая заметила его и вскочила. Граф содрогнулся; он как будто в самом деле не мог вынести грозный взор этого бледного человека, потому что потупился. Потом нерешительными шагами он приблизился к вошедшему и протянул ему руку. Пулаский точно не заметил этого.

– Вот наконец и вы, – промолвил граф Феликс, – я давно вас ждал и беспокоился на ваш счёт; счастье, что вы тут. Теперь вы видите, что я был прав с моею осторожностью и что недаром одолевала меня забота; вопреки всем приготовлениям, план не удался.

– И самый лучший план постигнет неудача, если в дело вмешается измена, – возразил Пулаский.

– Измена? – дрожащим голосом пробормотал Потоцкий. – Действительно... Косинский...

– Косинский, – перебил Пулаский, – малодушный человек, мальчишка, но он – не сознательный предатель. Со стороны Лукавского и Стравенского было неосторожностью оставить одного этого юношу, который больше думал о своей любви, чем об отечестве, и которого я отдал под их строгий надзор. Уговоры и обещания Понятовского сделали своё дело. Он не устоял пред соблазном, и теперь те двое должны тяжко поплатиться за свою оплошность. Но случилось кое-что и похуже, освобождение короля – ещё полбеды.

Он мрачно посмотрел на Софию.

– Говорите, мой друг, – заметил Потоцкий, – да, говорите смело! Эта особа – моя приятельница, у меня нет от неё тайн.

– Никто не имеет права, – возразил Пулаский, – открывать женщинам тайны, от которых зависят судьба отечества и жизнь друзей. Но всё пропало; то, о чём мы на Святых Дарах поклялись молчать, чирикают теперь скворцы с кровель; план не удался, и потому я могу толковать о своей тайне со всеми бабами на свете.

София гордо выпрямилась. Один миг казалось, что с её уст готово сорваться резкое, язвительное слово, но она удержала его и оперлась на руку графа, холодно и высокомерно посматривая на Пулаского.

– Не только король освобождён, – продолжал последний, – глядя в упор на своего патрона, – но и весь заговор раскрыт. Репнин поспешил в Ченстохов, чтобы занять монастырь, прежде чем кто-нибудь успел догадаться, что там находится средоточие всего предприятия, а малодушие Косинского послужило к нашему счастью, потому что, не вырвись, благодаря ему, на свободу Понятовский, он попал бы в руки русских, и императрица Екатерина пожала бы плоды наших трудов. Впрочем, в моих рассказах для вас нет ничего нового, – насмешливо и горько прибавил он, – здесь вы находитесь в центре всех событий, вы знаете, что произошло, и конечно будете лучше меня знать, как это могло произойти!

– Тут вмешалась судьба, – заметил Потоцкий нетвёрдым голосом и с потупленным взором, – против этого бессилен всякий человеческий расчёт. Но, – продолжал он, быстро переменяя разговор и тревожно оглядываясь, – я боялся, как бы вас не схватили.

– Это чуть-чуть не случилось, – произнёс Пулаский, – а тогда, пожалуй, никто и не узнал бы, в каком захолустье Сибири окончилась бы моя жизнь. В ту ночь робкого ожидания я ехал верхом в Ченстохов, чтобы подготовить там ваш приезд; в своём нетерпении я загнал лошадь и, чтобы иметь возможность на другой день ехать дальше, мне пришлось сделать остановку в одной деревушке. Пока усталое животное собиралось с силами, а я старался забыть свою досаду в мимолётном сне, по деревенской улице скакали всадники, и разбуженный крестьянином, давшим мне приют у себя в хижине, я, к своему испугу, узнал казаков и русских гренадер на телегах. Весь этот поезд нёсся что есть духа по дороге, по которой предстояло мне ехать, чтобы попасть в Ченстохов. Осторожно пустился я дальше, скрываясь как можно искуснее, чтобы не попасть в руки арьергарда, который мог следовать за главным отрядом. В каждом селении, которое я проезжал, мне говорили, что русские проехали раньше меня и брали повсюду свежих лошадей, чтобы не отстать со своими телегами от казацких скакунов. Всё озабоченнее продолжал я свой путь. В городе Ченстохове всё население было невероятно взволновано. Мне рассказали, что русские после кратких переговоров вступили в монастырь, что у ворот они не показываются и что отец вратарь вышел из обители с целью дать строгий приказ по всей окрестности, чтобы никто не приближался к монастырю. Я понял, что всё пропало, но только не мог понять, как могло это произойти! Особенно тревожило меня то, что Понятовский, пожалуй, попал в руки русских. Я осторожно разведывал о том, однако никто в окрестностях не заметил поезда всадников, прибывшего к монастырю в ночную пору или утром. Я укрылся в городе Ченстохове и обрыскал следующей ночью всю прилегающую местность, но не добыл никаких верных сведений. Наконец пришло известие из Варшавы, что Понятовский спасён и прибыл сюда обратно. Получались всё более и более подробные сообщения. Я узнал о поступке Косинского и приветствовал его как благополучие, потому что если план наш не удался, зато желанные плоды его ускользнули от русских, которые так часто пытались и раньше унизить сынов нашей родины, сделав их своими сознательными или бессознательными орудиями. Всё осталось по-старому, всё могло быть ещё поправлено в будущем, но, – продолжал Пулаский суровым, грозным голосом, – одно было тяжело и горько, одно было хуже трусливого малодушия Косинского; то была ужасная истина, что между сынами Польши, соединившимися для спасения отечества, оказался изменник, потому что без такой измены русские не могли прибыть в Ченстохов. Я всё ещё мешкал в своём укромном убежище, чтобы посмотреть, что будет дальше, потому что изменивший делу мог изменить и лицам. Я узнал о том, что наряжен суд, узнал, что граф Феликс Потоцкий восседает между судьями; я узнал также, что моё имя не было названо, и вздумал вернуться восвояси.

– А вас видели? – поспешно спросил Потоцкий. – Неужели вы хотите оставаться здесь, где не можете рассчитывать на безопасность?

– Судье над Лукавским и Стравенским следовало бы иметь власть поручиться за мою безопасность, – с горечью сказал Пулаский. – Однако не беспокойтесь, я не намерен пренебрегать опасностью и рисковать своей жизнью в игре, которая не сулит мне чести, а моему отечеству выгоды; я хочу сохранить свою жизнь для будущего, которое, как я надеюсь и верю, всё-таки должно принести свободу и... мщение!

– Что же вы намерены делать? – с беспокойством спросил Потоцкий.

– Не бойтесь ничего, граф Потоцкий, – с холодной улыбкой ответил Пулаский, – моё присутствие здесь не подвергнет вас никакой опасности, не поставит вас в неловкое положение! Я хочу махнуть далеко, за море, чтобы под знамёнами великого Вашингтона вступить в священную борьбу благородной нации за её независимость. Если я сложу там голову, то Вечная Справедливость зачтёт пролитую мною кровь как жертву за свободу моего польского народа; если же моя жизнь будет сохранена, то я научусь на чужбине как надо сокрушать чужеземную тиранию. От вас, граф Потоцкий, требую я последней услуги.

– Говорите, мой друг, говорите! – с живостью подхватил граф, – ведь вы знаете: всё, что я имею, состоит в распоряжении моих друзей, между которыми вы занимаете первое место.

– Я не требую ничего из вашего достояния, граф Потоцкий, – возразил Пулаский, – я не разбогател, управляя вашими поместьями, но на проезд в Америку у меня хватит средств; а там для борца за свободу конечно найдётся лишний кусок хлеба! Только путь должны вы мне открыть, чтобы я не попал в руки сыщиков тирании.

– Но каким же образом я могу сделать это? – спросил в испуге граф Потоцкий. – Ведь вы знаете, что я должен быть осторожен, чтобы не повредить своему положению, чтобы сохранить себя для будущности отечества.

Пулаский, бросив на него неописуемый взгляд, сказал:

– Я был вашим домоправителем да состою им и теперь и часто совершал по вашему поручению путешествия, между прочим и за границу; так вот дайте мне поручение в Париж для закупки каких-нибудь предметов или для чего вам угодно и выправьте мне паспорт, чтобы я мог беспрепятственно перебраться через границу и достигнуть Франции. После того, обещаю вам, вы никогда не услышите больше обо мне.

Потоцкий, потупившись, задумчиво смотрел пред собою.

– Вы колеблетесь, граф Феликс, спасти вашего друга от опасности? – сказала София. – То, чего требует Пулаский, действительно разумно, справедливо, и вы обязаны исполнить его желание.

– Слышите, граф Потоцкий? – насмешливо произнёс Пулаский. – То, что эта дама находит справедливым, должно быть справедливо. Не бойтесь, я привык к осторожности; ваш управляющий благополучно доберётся до Парижа и не наделает вам хлопот. Я знаю не хуже вас, как необходимо сохранить вас для будущего ради свободы отечества и... ради мщения за отечество, – тихо прибавил он.

– Через час паспорт будет готов, – торопливо сказал Потоцкий. – Однако я убеждён, что вы нуждаетесь в деньгах; прошу вас, примите их от друга, который обязан вам так много, что не в силах никогда с вами расквитаться.

– Я уже сказал вам, граф Потоцкий, что моих наличных средств вполне достаточно, – коротко и холодно отвечал Пулаский: – может быть, я найду смерть на поле сражения, тогда как мои друзья попадут в руки палача; но, может быть, я уцелею, чтобы со временем отомстить за них.

– Это должно было случиться, Вацлав, – произнёс взволнованный Потоцкий, – никто не может идти против судьбы. Прощайте, да хранит вас Небо!

Он протянул ему руку, в первый раз подняв на него взор как бы с мольбой.

– Да, – мрачно произнёс Пулаский, – так должно было случиться. Лев беззащитен против змеи, а человек – против измены!

Он не взял руки, протянутой Потоцким, повернулся без поклона и оставил кабинет.

Граф, лицо которого вспыхнуло ярким румянцем, когда Пулаский вышел вон, заметил:

– А ведь, пожалуй, с моей стороны неосторожно отпускать этого человека с его тайной, которую он, обернувшись назад, может метнуть в меня, как отравленную стрелу.

– Оставь его, – сказала София, – пускай себе убирается как можно дальше! Люди его сорта неудобны вблизи, их поступки нельзя предусмотреть заранее, ими слишком мудрёно управлять, так как у нас нет возможности обуздывать их. Вдали Пулаский будет безвреден, его бегство послужит ему осуждением; каждое обвинение, которое он мог бы взвести на тебя издалека, должно обрушиться на него же самого. Он был бы ещё страшен, если бы когда-нибудь вернулся назад, чтобы отомстить за себя, но мы и императрица Екатерина позаботимся о том, чтобы этого не случилось.